Рубикон
Открытие
Опубликовано в журнале Зарубежные записки, номер 17, 2009
РУБИКОН
Цезарь увидел толпу этих задаренных им убийц и подумал: “Нехорошо, что рядом с отхожим местом”. Падая на грязный и скользский мраморный пол, ощутил запах мочи и опять подосадовал. Увидел Брута, застонал, сдерживая боль, подумал, что историки сделают из этого что-нибудь невыносимо театральное. Что он, якобы простёр руку, воскликнул: “Дитя моё! И ты!” – и картинно упал.
Скрючившись на ледяном полу в тёплой своей крови, он прикрыл лицо краем тоги и последним смертным взором увидел Фортуну. Она спокойно отвернулась.
Один я, Боги.
Если выщипать брови грамотно, этакими скобочками наивными, то они молодят. А если их (брови) ещё и слегка приподнять так удивлённо, то молодят ещё больше, потому что верхние веки расправляются. Но если сделать мышечное усилие больше, чем требуется для выражения наивного удивления, – допустим, недоумение получилось, – то – не молодят, потому что появляются морщинки на лбу.
Юля устало вздохнула: учебный год в роскошном их лицее едва начался, а уже тошно. Его секретарша поглядывает победно, остальные – с любопытством, и никак не удаётся сделать вид, что наплевать. Хотя уже наплевать. Давно и совершенно искренне. Но жильё служебное и зарплата стабильная – деться некуда, а вынужденная зависимость от бывшего любовника тяготит.
Да ещё и исторический кружок сегодня. Впрочем, это дело родное. Толковая восьмиклассница Тонька приготовила доклад о Римской республике времён Цезаря. Интересно будет послушать, как дети станут осуждать великих за исторические ошибки.
Она вошла в учительскую приосанившись, грамотно приподняв брови и трудолюбиво улыбаясь. Дружески кивнула торчащей здесь же для чего-то его секретарше, отметив, что все вокруг наблюдательны и любознательны. Начались уроки. Скорей бы кончились.
В то утро к нему явилась Фортуна. Приснилась, как пять лет назад. Она вошла в покои и робко встала у входа.
– Я выиграл, – сказал он ей и рассмеялся.
Фортуна надула губы, отвернулась к стене и, как маленькая девочка, уткнулась лицом в тяжёлую занавесь. Он проснулся от своего смеха и подумал, что сон не к добру. Узорчатая занавесь вдруг шевельнулась, вошёл оракул с привычно печальным лицом. С таким лицом он пророчил и добрую волю Богов, и беды.
– Ну что, старик, – сказал Цезарь, – мартовские иды уже начались. Солгал ты мне.
– Мартовские иды ещё не кончились, – возразил оракул, – позволь, великий…
– Не позволю, – и Цезарь рукой повелел ему удалиться, – сегодня мне не надо предсказаний.
Оракул странно пристально посмотрел на него и вышел.
Тонька подготовилась хорошо – не только в Интернет сходила. Похоже, даже Этьена прочла. Ребята слушали с интересом. Когда она закончила смертью Цезаря в курии, все как-то даже и притихли. Юля нарушила тишину:
– А вот если бы Цезарь не перешёл Рубикон? Не сделал бы этого, как мы поняли, рокового шага? Что было бы? Чего бы не было?
– Да многого бы не было, Юлия Фёдоровна!
– А конкретно? Если бы не перешёл?
– Календаря не было бы.
– Календарь всё равно был бы, ты чё, Димон. Просто он назывался бы… октавианский там… или августовский.
– Августианский скорее. Дальше.
– Месяц бы июлем не назвали, и вас бы, Юлия Фёдоровна, назвали по-другому.
– Ты чё, Димон ? – сказала она, и все засмеялись. – Ещё что? Думайте.
– Царей бы не называли цезарями и кесарями.
– Или кайзерами, как немцы.
– Молодцы… Ещё кто скажет?
Тоня сказала тихо:
– Если бы он не перешёл Рубикон, то его не истыкали бы потом кинжалами. Ну, не зарезали бы через пять лет.
– Почему? Обоснуй, – ровно сказала Юля.
– Потому что он не стал бы великим. Ему бы не завидовали люди и боги. Ну, они же верили, что боги… Ну, их нельзя гневить, а он стал равен Юпитеру. В сознании этих… плебеев.
– А как вы думаете, предполагал Цезарь эти последствия?
– Нет!
– А я думаю, что допускал, – сказала учительница, – иначе “перейти Рубикон” не стало бы обозначать “сделать необратимый шаг”. Перейти Рубикон – это взять на себя ответственность за всё, что случится потом, не обижаясь на богов.
Помолчали.
– Ещё его не полюбила бы Клеопатра, – невпопад сказала девочка из седьмого “Б”.
– Очнулась! Она его до Рубикона полюбила.
– Ну, значит, разлюбила бы, – упрямо сказала девочка из седьмого.
Все засмеялись и продолжали предполагать варианты. Оказывается, многое могло бы быть по-другому. Юля кивала и думала, что, переходя Рубикон и веря в победу, надо принимать и свою возможную кончину на холодном полу курии. Наличие золочёных статуй чуть ли не во всех городах империи этого финала не исключает. Но не стала повторяться – всё-таки они были ещё дети.
Она закончила занятие, поцеловала Тоньку в макушку (ребята любили её за такие неожиданно неформальные проявления).
В учительской написала заявление об уходе в двух экземплярах. Принесла секретарше.
– Вы прямо все границы переходите, – печально сказала та.
Юля подумала “дура”, про себя, но, видимо, слишком отчётливо, потому что секретарша вспыхнула и повторила:
– Все границы вы переходите, Юлия Фёдоровна.
“Месяц можно жить у Ольги, пока ейный не вернётся, – думала она, возвращаясь домой, – историком можно в нормальную школу. В сто девятнадцатую, например, – там до сих пор некомплект. Плюс часы по литературе будут. Всё равно снимать на это жильё нельзя. Так. В “Вопросах Клио” предлагали совместительство.
Дома раздался телефонный звонок. Ольга нюхом чует. Юля сняла трубку.
– Привет, подруга.
– Я не понял, – величественно сказал мужской голос.
– Ушла я, – помолчав, объяснила Юля.
– Учебный год начался.
– Только что начался. Найдёте. Вы богатые. Родители у вас влиятельные.
Он помолчал, видимо, подыскивая уничтожающие слова.
– Я вынужден буду просить вас, – наконец сказал он, – оставить служебную квартиру.
– Хорошо, – сказала она спокойно и положила трубку.
Затрезвонила в дверь Ольга.
Пять лет назад уже являлась к нему Фортуна. Тогда она приснилась ему впервые. Не покровительствующие ему Венера и Марс, не всё более благосклонный Юпитер, а коварная Фортуна, единственная из женщин, которой он опасался.
Она внезапно появилась в палатке, глаза её блестели весело и азартно. Цезарь тоже смотрел молча. Он понимал, что Богиня предлагает ему сыграть.
Сенат с плохо скрываемым раздражением “не рекомендовал” этого перехода. Закон прямо запрещал. Нарушение было чревато гражданской войной. Цезарь чувствовал свою силу и одиночество.
Фортуна вдруг подкинула монету, та, блеснув, перевернулась в воздухе и упала на ровный земляной пол палатки. Фортуна была с ним и сулила ему победу. Цезарь кивнул.
Просыпаясь, он успел увидеть, как она выскользнула из палатки. С досадой подумал, что однажды часовой вместо гетеры пропустит к нему переодетого убийцу, и солдаты не удивятся, увидев выскочившую из палатки женщину. Он слышал однажды, как они пели у костра песенку “Прячьте жён, прячьте жён – мы вам лысого везём” с совершенно похабным продолжением. Он прощал солдатам. Цезарь знал, что солдаты гордятся им, боготворят его и клянутся его именем, а не именем Юпитера. Даже упоминание о лысине не сердило его, хотя лысина беспокоила. Цезарь любил носить лавровый венок, тот удачно скрывал плешь. Но не будешь же на войне одеваться парадно.
А выскочившая под утро из палатки женщина… Тут он вспомнил, что это был сон. Вспомнил, что он пообещал, и упрямо подумал: “к добру”. Цезарь сел на ложе, нащупывая ногами сандалии, вдруг увидел на гладком земляном полу монету, и сердце его заколотилось.
Оракул обещал ему мировую славу и внезапную смерть. И то, и другое устраивало Цезаря. Мировой славы он ещё далеко не достиг, значит, время есть. Смертью же за жизнь расплачиваются все!
Объявляя войску о переходе через Рубикон, надо сказать: “Солдаты, жребий брошен!” – это будет хорошо, писцы запишут, подумал он, глядя на монету.
Юля подошла к зеркалу с умеренно поднятыми бровями. На лбу обозначились морщины. Она опустила брови.
– Впереди, Оль, по-видимому, победы, почести и слава, – сказала она, разглядывая себя в зеркале, – и если не гневить богов и отказаться от золотой статуи в родном посёлке с броским названием Столбики…
– Ты дура, – сказала Ольга с ужасом и восторгом.
– …то боги, возможно, не допустят нанесения мне двадцати трёх ножевых ранений. А Клио позволит мне печататься в своих “Вопросах” за умеренный гонорар.
Она повернулась к Ольге:
– А знаешь, легко как-то. Гай Юлий Цезарь, опять же, близок, как никогда. Подай-ка телефон-то, брат Елдырин, звякнем в “Вопросы Клио”.
По лицу подруги она увидела, что ту постигла вдруг мощная по глубине и трагизму мысль.
– Юль, извини, а если твой Рубикон давно уже позади, а это будет… уже агония?
– Одна я, Боги! Будет, Оль, что будет. Жребий, как говорится, брошен. Бог даст… Дай, говорю, телефон-то.
ОТКРЫТИЕ
Шёл один солдат, возвращался с последней войны. Война, та самая, дерьмовая: ни славы, ни прибытку, расход один да срам. Это в государственном масштабе. В личном плане тоже особенно не разжился солдат. Только последние ноги до крови стёр. Спасибо, не застрелили. Он на полустанке с поезда соскочил. Проводница гуманная оказалась: и чаем поила, и запах сапог стерпела. И вот, значит, солдат идёт. Идёт он босиком. Ноги подсушило вольным воздухом, пылью припорошило, не хромает даже. Сапоги – через плечо, и портянками помахивает. Их выбросить нельзя, их выстирать, и они ещё хорошие. А то, что вид неинтеллигентный, так ведь не видит никто. По России от деревни до деревни можно долго идти и человека не встретить. Разве неистребимая российская старуха попадется. Но старух у нас не стыдятся.
Вот он до речки дошёл и решил себе привал сделать. Спустился под бережок, портянки выполоскал, на куст повесил, доел последний хлебушек, водой его запил и решил своему богатству ревизию сделать. А он не совсем чтоб уж пустой с войны шёл, не дурак же, в самом деле: он за пистолет и две гранаты фотоаппарат выменял, потому что пистолеты не всем нужны. Фотоаппарат хороший, не мыльница, на нём иностранными буквами написано бодрое слово “Практика”. У солдата в детстве, еще когда отец не помер, увлечение было: книжки по фотографии и “Смена-8М”. Так что он кое-что в этом петрил и цену фотоаппарату чувствовал.
Вот он развернул чистое вафельное полотенце и стал фотоаппарат рассматривать. Рассматривает и мечтает, как будет снимать виды. У них в деревне виды очень красивые. Ну и, конечно, мечтает он, в видоискатель глядя, как эти виды в журналах печатать будут и на открытках, как уважение начнется и деньги солдату пойдут. Он про деньги не от бездуховности думал, а по крестьянской привычке. Солдат о городской жизни не мечтал. Нет, он и огород планировал, и скотину по минимуму. Также мечтал он о фотографии – “Мама на крыльце”. Но особенно он мечтал снять девушку Таню у куста цветущей сирени и продумывал эту художественную идею и всякие волнующие подробности процесса съёмки.
Вот отвинтил солдат объектив и, глядя внутрь фотоаппарата, стал щёлкать. А там – кто знает – такие лепестки расходятся, открывают круглую дырочку и снова закрывают. И так это всё тонко сделано, и так чисто и мягко работает, как живое открывается что-то, – загляденье. Насмотрелся солдат, завернул богатство в вафельное полотенце, решил, что спать не будет, и пошёл дальше.
Шёл он, шёл и все-таки дошёл до своей деревни. Там непонятный процесс при виде солдата начался. Некоторые от него шарахаются, некоторые, наоборот, бдят из-за заборов и занавесок. Чует солдат недоброе, но идёт. У самого его дома подошёл к нему пастух Колька-змей. Колька был нестарый, но зубов у него было только два, как у змея. И яду, как у Горыныча. Колька и говорит: “Здравствуешь, солдат. Дак ты не знаешь ничего?” Солдат говорит: “Чего?” Колька говорит: “Мать твоя померла, как похоронку на тебя получила. А ты, значит, живой? Вот бляди”.
Солдат: “Как – похоронку?” – и огляделся, как будто хотел мать увидеть. А увидел только, что вся деревня, не скрываясь, смотрит в окна да через калитки. “Могилу показать?” – старается Колька-змей. Колька хотел, конечно, свою выгоду поиметь, в смысле поминок солдатской матери, но солдат не глядя на пастуха, побрёл к дому, хотя что туда идти, там небось растаскали всё. От этого пастух обиделся и крикнул в спину солдата: “А Танька замуж вышла!” “Врёшь”, – солдат обернулся. “Вышла-вышла, – мстительно сказал двузубый змей, – ещё ты живой считался. Мать тебе не стала писать”. “Ещё я живой считался…” – повторил солдат в задумчивости.
Зашёл солдат во двор, медленно прошёл мимо дома и через огород (там сзади калитка была) вышел на тропинку, что в лес вела. Что это правда всё, он сразу понял и по Кольке, и по соседям, которые по щелям жались, но интересовались сильно, как он себя поведёт. И решил солдат помереть, пожалев впервые, что пистолет выменял.
Пришёл солдат в лес. Так в нём пусто стало, что он понял: умрёт сам, без внешнего насилия. Перекрестился солдат – на ёлку вышло. Повернулся – опять ёлка. Так несколько раз перекрестился, а всё на ёлки, как нехристь языческий. Тут он опомнился, что с матерью не попрощался, и на кладбище повлёкся длинной дорогой.
Могилу нашёл быстро. Крест соседи хороший сладили и карточку мамину под целлофан прилепили. Карточка – чёрно-белая, мама на ней – молодая. Фотографировалась она, как работала, старательно: чтобы спина прямая, губы аккуратно сложены, взгляд напряжённый, чтобы не моргнуть. Платье на фотографии было чёрное в белый и серый цветок. Солдат вспомнил это платье мамино – по синей земле букетиками белыми и голубыми. Лёг солдат на землю и стал плакать.
И вдруг сила из него ушла в землю, и от этого душа освободилась и, не чувствуя привязанности, воспарила над солдатом. И видит он, что небо открылось, как шторка в фотоаппарате, голубые лепестки как бы раздвинулись плавно, и там темно-синее круглое отверстие: лети, мол. Тёмно-тёмно-синее круглое окошечко, как мамино платье. И вспомнив о фотоаппарате, как о деле несделанном, душа очнулась и раздумала улетать, хотите верьте – хотите нет.
Солдат вернулся в деревню и пил-то всего сутки. Даже соседи осудили за это: мол, погоревал-то всего ничего, сразу давай крыльцо ладить, бесчувственный какой. Вскорости женился, но это – дело обыкновенное.
А вот что это было? Когда небо открылось? Что за видение? Он ведь ясно видел это открытие?
Нет, есть что-то! Что-то есть…