Свечки
Феодосия
Главная новость
Опубликовано в журнале Зарубежные записки, номер 8, 2006
СВЕЧКИ
Облака лежали на небе, как кусочки яблок на кухонном столе. Как они называются? Кажется, “белый налив”. Мне стало весело: я представила себе, что белый налив упал в воду и получился яблочный компот.
– Куда же подевалась моя трубка?
Правда, немного солёный.
– Я её видела сегодня утром на тумбочке.
Наш корабль плыл мимо острова, похожего на торт, а в торте – праздничные свечки, точь-в-точь деревья на острове. Получился праздничный торт для очень пожилого любителя сладкого.
– О чём ты смеёшься, котёнок?
До чего же я несообразительная! Вода в море под Рождество холодная, как же яблоки могут свариться?
– Думал, уборщица забрала. Солнышко, ты уверена, что на тумбочке?
Я удивилась:
– Неужели она курит трубку?
– Нет, зато её муж, если у неё, конечно, есть муж, наверняка курит. Для себя она стащит что-нибудь дамское.
К солнцу присоединилась луна, и теперь их было двое: впереди – солнце, сзади – луна, а мы – между ними, как в гамаке, натянутом между двумя деревьями у нас на даче. Я немного замёрзла, но уходить не хотелось: расстаться с островом было бы так же обидно, как съесть торт. Нет ничего грустнее съеденного праздничного торта. Пожилой любитель сладкого наверняка поддержал бы меня…
В воде плавали прозрачные фиолетовые медузы размером с когда-то летавшую тарелку. Одну из них наверняка звали Горгоной. Или даже многих. Говорят, у каждой – по двадцать четыре щупальца. Кто их знает – попробуй пересчитай…
– Здесь вода грязная, поэтому они такие большие. Нечистоты сбрасывают из канализационных труб с острова прямо в море. Я читал проспект.
– А разве он обитаемый?
– К сожалению, обитаемый. Там живут потомки разбойников и их спутниц. Думаю, они не сильно отличаются от своих предков. На этом острове всё построили каторжники и девицы лёгкого поведения. И деревья посадили тоже они – видишь, какие диковатые? Ну, пойдём в ресторан, ты замерзла. Нам пора праздновать твой юбилей.
– Ты говорил, что не следует напоминать даме о возрасте.
– Ты права, извини! Пойдём?
Мы сели за столик у окна, выходившего на море.
Острова не было, и медуз тоже. Правда, солнце с луной ещё оставались, но белый налив уже, наверно, исчез…
Или сварился. Мне снова стало весело. На серебристо-золотистых вилках был вензель – судя по всему, королевский. Как должно быть приятно быть королём. То есть королевой, конечно. Когда-то, давным-давно, я любила играть в королев и королей. Игра несложная, но захватывающая. Я одновременно служила тремя старинными королевами – не старыми, а старинными, это не одно и то же! – и двумя королями. Тремя королями быть не хотелось, хорошего понемножку, двух им будет предостаточно. Я чуть было не расхохоталась в подтверждение собственной правоты.
– Замените, пожалуйста, вилки, они у вас, как всегда, не очень чистые. Надеюсь, вы не хотите, чтобы дама отравилась, да ещё в собственный день рождения. Не нужно портить праздник, договорились?
Уже не было ни солнца, ни луны. Правда, официант вместе с новыми вилками принёс длинную лимонную свечку. Как только он зажёг её и поставил цветы в вазу – такую же длинную и тонкую, но перламутровую, – пианист сел за рояль – нет, кажется, это было фортепиано, обвёл взглядом зал, чтобы посмотреть, для кого будет играть сегодня, и заиграл сюиту – ми-минор, по-моему. Жаль, что я когда-то бросила музыкальную школу. Могли бы сыграть в четыре руки. Хотя пианисту пришлось бы со мной нелегко – я или забегала бы вперёд, или плелась сзади. Нужно хорошенько порепетировать. Интересно, куда всё-таки денется пламя свечки, когда она догорит? Со свечкой понятно – она просто растает, а вот пламя? Куда-то же оно девается?
– Любопытно было бы узнать, какие отметки ему ставили в музыкальной школе. Впрочем, не уверен, что он где-нибудь учился. Ты бы сыграла не хуже, я уверен.
– Нужно было бы хорошенько порепетировать. Это сложная сюита, она у меня так и не получилась.
Пианист откинулся на спинку стула, люди зааплодировали. Он улыбнулся мне – можно сказать, мы были с ним почти знакомы. Я помахала ему рукой. У пианиста в петлице был такой же цветок, как в нашей вазе, только белый, а наши были жёлтые и красные. Пианист улыбнулся и подмигнул мне.
– Во-первых, сколько можно ждать десерт? А во-вторых, если вы тут не хотите неприятностей, предложите своему пианисту подмигивать кому-нибудь другому. И улыбаться тоже.
И в самом деле, зачем он мне подмигивает? Неприлично же…
Официант принёс торт со свечками. Поставил его передо мной, улыбнулся как положено, и поздравил с днём рождения. Не очень искренне, но всё-таки поздравил. Люди за соседними столиками похлопали в ладоши. Особенно активно хлопала и сияла от восторга всеми своими поддельными жемчугами старая морщинистая бабушка в платье столетней давности. И ещё – длинношеий лысоватый пенсионер, который как-то странно на меня поглядывал и улыбался. Пианист послал мне воздушный поцелуй и сыграл короткую поздравительную мелодию. Потом снова послал воздушный поцелуй.
Выглядели его поцелуи довольно неприятными, как и улыбки пенсионера, но ничего не поделаешь, пора бы уже привыкнуть.
– Котёнок, с днём рождения! Это самый важный праздник в моей жизни. Больше всего на свете я бы хотел, чтобы ты была счастлива.
Я смотрела в окно. Моря не осталось, не говоря уже о медузах и об острове. Кусочков белого налива и гамака тоже. Вообще ничего не осталось…
Нужно было начинать есть праздничный торт. Я втянула в себя побольше воздуха. Разве их все задуешь с одного раза, когда их так много? В прошлый раз было, как полагается, на одну меньше, и всё равно у меня с первого раза не получилось. Ума не приложу, как я задую все свечки через год, – их ведь будет уже одиннадцать.
Монреаль
Декабрь, 2005 г.
ФЕОДОСИЯ
Значит, любит. Очень больно, но ничего, подожду, потерплю. Его тоже можно понять, ему в жизни несладко. Он скоро устанет и успокоится. Я закрыла глаза, но тут же открыла снова – чтобы видеть Феодосию на противоположной стене. На этой картине она не такая, о которой я хотела писать. В моей книге она будет намного загадочней и намного несчастней. То есть не так – я намного счастливее, вот как правильно. Её Глеб умер, и что же ей осталось? Разве что боярский титул – и всё? Феодосией меня никто не назовёт, она, возможно, и не стерпела бы, хотя смогла же выжить в проклятой землянке и власяницу проносить столько – почти шестнадцать лет. Но главное – я стерплю и вытерплю, я счастлива, одинокой никогда не буду. Ей Бог дал каких-то одиннадцать лет, а мне – уже целых пятнадцать. Сильно болела голова, всё тело. Он уже скоро успокоится, нужно немного потерпеть, я могу понять его, что у него ещё есть? – а у меня всегда будет то, что я люблю и о чём всё равно никогда не забуду: галерея Айвазовского, главный разговор с Аввакумом, поезд вдоль моря, власяница Феодосии, набережная. И главное – не будет страшнейшего из несчастий – не будет одиночества. Как можно было бы им всем объяснить моё одиночество? Всё что угодно можно объяснить, только не это. Потерплю, потом придумаю что-нибудь, как обычно. Значит, любит. Уже пятнадцать лет. Одиночества никогда не будет. Феодосия сбежала к морю овечьим стадом – до чего же верно! – сбежала от всех забот и, я думаю, от главной – от одиночества, – да, именно овечьим, это правильно. Недавно я поняла, почему Феодосия надела свою власяницу: только так и можно было убить, победить непобедимое одиночество. У неё было каких-то одиннадцать лет… А у меня – целых пятнадцать… У нас – целых пятнадцать. Нет, почти шестнадцать, как я ухитрилась ошибиться, надо же… Почти шестнадцать, и будет ещё много, нужно только вытерпеть, хотя всегда очень больно. Но позор был бы хуже, даже больнее. Одиночество не просто несчастье, оно – позор, самый главный. Если одинока – значит, никому не нужна? Значит, не нужна. Стыдно… Всё-таки уберу эту картину, на ней Феодосия не похожа на себя. Она была умница, и глаза у неё были не безумные, а просто добрые, я так и напишу, вот только начну мою книгу, когда удастся начать. Книга будет, как у Аввакума, – в толстой чёрной обложке, с шершавыми страницами. Нет, на этой картине Феодосия на себя совсем не похожа: взгляд мимо всех и мимо всего, рука никому не нужной женщины, не тонкая, а костлявая. Подняла два пальца, как будто кому-то угрожает, – а она ведь никому не угрожала и всех с самого начала простила… Не простила, она была несчастна – из-за того, что никому не нужна. От одиночества и власяницу надела и проносила почти шестнадцать лет. Сейчас картину перестало быть видно, но потом нужно будет не забыть убрать. Всё тело болит, и голова раскалывается… Нет, пусть остаётся. Иначе стена опустеет, а она ведь у меня такая важная, я часто смотрю на неё. И на эту, что сейчас передо мной, – тоже. Повешу на ней что-нибудь из Феодосии – Золотой пляж, если в Феодосии найдётся картина с Золотым пляжем. Или “Девятый вал”, копию, конечно. Этим летом обязательно поедем туда, только нужно сейчас вытерпеть и стерпеть. Если бы только сейчас… “В одну реку нельзя вступить дважды”, – обязательно напишу эту фразу – кажется, так и сказала Феодосии сестра. Кожа снова горела, как, наверно, у неё под проклятой власяницей. “В реку – может быть, и нельзя, Дуняшенька, так ведь у нас не река, а болото”… А в море – хотя бы разок, обязательно поедем летом. Нет-нет, я вытерплю. Не я одна. Разве кто-нибудь не боится одиночества? И не могу же я испортить им всем и себе самой наше чётное число, заставить их неловко молчать и молча радоваться тому, что с ними ничего не случилось, – уж от меня-то они этого никак не ожидают, да и я от них тоже. Сколько лет Феодосия прожила с Глебом? Каких-то одиннадцать, а я – уже почти шестнадцать… Лучше терпеть, зато главного несчастья не будет. Если одна – значит, никому не нужна, что может быть страшнее? Совсем не только для меня – для всех. Потерплю, я умею. И подумаю о том, что вот ведь забавно – поезд ползёт вдоль берега и мимо “Астории”, мимо галереи, памятника Айвазовскому, я помню. Наверно, больше нигде из поезда не видишь сразу море и город, бегущий к тебе, как стадо овец, хотя мы ещё не сошли на перрон и овцы нас не видят. А волны выбрасывают водоросли, они пахнут йодом. Почему говорят, что волны пахнут йодом? Не понимаю. По-моему, йод пахнет иначе, совсем не так, как водоросли. Рядом с вокзалом – парк, за парком – причал, оттуда каждый час отходят корабли. Да какие там корабли – просто кораблики. Если холодно, можно сидеть внутри у окна, но пусть будет тепло – и стоять на палубе. “Солёной пеной по губам”. Это тоже верно. Лучше будет думаться, если смотреть на воду. В одну и ту же воду нельзя войти дважды… “Что же ты Никона так ругаешь, и Алексея Михайловича, тишайшего? Мы ведь знаем: └Вся власть – └ …” Ничего, ничего, он скоро устанет и успокоится… “Вся власть – от Бога”? Аввакум посмотрел на Феодосию, потом на Евдокию, на Марию. Да, так и было. Посмотрел и ответил – так, как ответил бы только человек, которому суждено и под силу вытерпеть почти шестнадцать лет в колодце: “Власть – от Бога, верно. Только властители – от дьявола”. Аввакум написал книгу – большая книга в чёрном переплёте, с толстыми шершавыми страницами… Какие сильные руки, будет очень заметно… Нужно потом что-нибудь придумать, но не совсем такое, как в прошлый раз. Ничего, поверят. Иначе догадаются, что я им тоже не верю. Чётное число… Обязательно вставлю этот разговор в книгу, его не могло не быть. И того не могло не быть, что люди ходили из дома в церковь как домой, но с ними в их церкви разговаривали так, что было там, дома, одиноко, как будто в том самом колодце. Вот в чём дело… Картина снова стала мне видна. А она на этой картине – подняла два пальца, – почти все думают, что это для неё главное. Главное для неё – одиночество, отсюда и всё остальное: нищих сотнями зазывала в дом, власяницу не снимала, часами слушала Аввакума, стараясь понять то, о чём раньше, когда был жив Глеб, даже не задумывалась, и крестилась двумя пальцами, а не как почти все. Шестнадцать лет Бог присудил ей быть ненужной. Я закрыла глаза и сразу снова открыла – он никогда не должен думать, что я забываюсь. Значит, любит. Ещё немного осталось потерпеть, он скоро успокоится. Аввакум все шестнадцать лет в колодце писал свою книгу. Ему-то одиночество не было страшно. Большая книга в толстом чёрном переплёте, с шершавыми страницами. Удивительно – я уже целую вечность не держала её в руках.
Ну вот, наконец-то он устал, наконец-то он успокоился… Теперь отдохнуть. Потом привести себя в порядок. А потом, может быть, даже выйти на улицу, одной. Подумать о Феодосии, галерее Айвазовского, разговоре с Евдокией. Подумать об Аввакуме, о Золотом пляже, о водорослях, пахнущих йодом… И главное – о том, что я скажу им всем при встрече. Наверно, ничего нового – то же, что они всегда говорят мне. И о самом важном – о том, что мне уже пятнадцать лет Бог позволяет избежать позора быть ненужной. Этим летом нам обязательно удастся съездить в Феодосию, за столько лет я могу себе это позволить. И там обязательно начну писать книгу о Феодосии. Я её придумала. За пятнадцать лет уже, кажется, можно было бы не полениться и начать. Нет, что же это всё-таки с моей памятью? Конечно – почти шестнадцать.
Монреаль
Март, 2006 г.
ГЛАВНАЯ НОВОСТЬ
Она вышла из вращающейся двери больницы. На улице было свежо, но в носу ещё оставался хорошо знакомый запах перемешавшихся лекарств. Хотя они уже давно не раздражали. Без них – она улыбнулась – было бы даже непривычно и одиноко. Кабинет совершенно пропах этим знакомым запахом лекарств. И ей это было намного ближе, чем, скажем, прокуренные стены. Или даже запах обеда.
Надевая варежки, посмотрела на часы. Оставалось ещё больше часа, можно было не спешить в метро. До ресторана – километра два с половиной. Если идти в такт мыслям – останется ещё около десяти минут. Она сядет за предварительно заказанный столик на двоих, поправит причёску, попросит официанта принести и зажечь свечи. Через десять – максимум пятнадцать, ну, в худшем случае двадцать – минут придёт он. Поцелует ей руку, скажет:
– Ты сегодня ещё красивее, чем обычно.
Ах да, не забыть немного духов, чтобы не пахло больницей. Вот, теперь он может прийти, поцеловать ей руку и сказать:
– Сегодня ты даже красивее, чем обычно.
Она легко улыбнётся и ответит… Ну, сейчас неважно, получится само собой. Предположим:
– Может быть, потому, что у меня для тебя важная новость.
Нет, неправильно. Нужно его подготовить, иначе получается сплеча. Нужно подготовить… Огни машин были уже не белыми, но ещё не стали красными. Почему между волком и собакой? Или между собакой и волком? Хорошо, не будем отвлекаться, нужно его подготовить. Закрыла меню, увлекающе посмотрела на него и также улыбнулась:
– Полагаюсь на твой вкус. Как всегда.
Он ответил ей – тоже как всегда – слегка снисходительной улыбкой сильного мужчины. Подозвал официанта, сказал… В общем, сделал заказ. Взял её за руку. Подготовила, теперь можно:
– У меня для тебя важная новость.
Забрал руку, отпил своего любимого вина. Ах, да, не забыть: она заказала вина. Нет, не так. Вино всегда заказывает он. Он подозвал официанта, заказал вина, а уже потом она закрыла меню и сказала, что полагается на его вкус.
– Скажите, где здесь метро?
Показала рукой в варежке:
– Там, возле больницы.
Не отвлекаться, сосредоточиться.
– У меня для тебя важная новость…
Неужели уже пришла? Ресторан оказался ближе, чем можно было предположить. Сняла варежки, посмотрела на часы: оставалось ещё целых десять минут. Вошла, оставила в раздевалке верхнюю одежду, привела волосы в порядок, добавила духов, чтобы не пахло больницей. Села за заказанный столик, попросила официантку принести и зажечь свечи. Посмотрела на часы. Он придёт вовремя, пятнадцать-двадцать минут не в счёт.
– У меня для тебя важная новость.
Да нет же, сначала нужно подготовить, и только потом сказать:
– У меня для тебя важная новость.
Он заберёт руку, отопьёт из бокала. Тут важно не расслабиться, не начать ждать его реакцию. Улыбнуться так, чтобы он вспомнил прошлую ночь, и только потом сказать:
– Теперь наша жизнь изменится.
Максимум – что он может ответить? Заказ он сделал, вино отпил, руку поцеловал, сжал, отпустил. Обязательно ответит. Максимум:
– Почему – наша?
Посмотрела на часы: оставалось минут пять, возможно, даже четыре. Не отвлекаемся, думаем. Впрочем, этот вариант уже проанализирован. Она размышляла над ним ещё прошлой ночью и сегодня в больнице, в кабинете, пропахшем лекарствами.
– Потому, что…
А, вот и он. Ещё бы минут пять, но всё равно получается вполне приемлемо.
– Здравствуй, – сказал он, улыбаясь, поцеловал ей руку и протянул розу на длинном черенке.
Ну, вот: о розе не подумала. Будем надеяться, что больше ошибок не будет. Не расслабляться, сосредоточиться. Понюхала розу, улыбнулась, потом ещё раз – ему. Подошла официантка, поставила розу в длинную узкую вазу.
Он заказал вина. Сделал заказ.
Улыбнулся, взял её за руку.
Улыбнулась так, что он не мог не вспомнить прошлую ночь. Сказала:
– У меня для тебя важная новость.
Отнял руку. Отпил вина. Не ждать его реакцию, продолжать улыбаться, чтобы он думал только о прошлой ночи, ну, и о сегодняшней, конечно. Говори, не жди. Сказала почти без паузы:
– Теперь наша жизнь изменится.
Ну, что он может ответить? Обязательно что-нибудь ответит – важно не потупить глаза и не отвести их. Продолжать улыбаться, увлекающе смотреть на него. Сейчас ответит, других вариантов вроде бы нет. Итак?
Закурил. Обвёл взглядом зал. Остановился на официантке. Затянулся. Не исключено. И всё-таки сейчас ответит. Максимум –
– Почему – наша?
Это – максимум. Возможно –
– Что ты имеешь в виду?
Или – ну, это вряд ли, но – с лёгким юмором:
– Солнышко, ты не боишься радикальных перемен?
Закурил. Отпил. Обвёл взглядом зал. Остановился на официантке. Затянулся.
– Значит, твоя жизнь – уже наша? И моя тоже?
Вот тебе и максимум… Мельком посмотрел на официантку, потом в окно, потом наконец-то на неё.
Не поддаваться настроению, всё под контролем. Не переставать улыбаться, как перед этим. Ещё немного, всё получится.
Отпила, понюхала розу, поставила обратно в вазу. Улыбнулась – теперь беззащитно:
– Мне бы очень хотелось этого.
И без паузы – ну, возможно, одна, от силы две секунды:
– Я только что из больницы. Ещё, наверно, пахну лекарствами. У меня для тебя важная новость…
Разведка боем.
Он строг:
– Мы же договаривались.
Не терять мужества. Наоборот:
– У нас будет…
Он без подготовки:
– У тебя. Я правильно понимаю? Мы же договаривались.
Снисходительно – нет-нет – ещё чего! – ласково улыбнулась:
– Не совсем. Именно – у нас. У нас будет всё, о чём мы с тобой мечтали. – Отпила. – Меня приняли в штат. – Взяла его за руку. – Теперь у нас с тобой будет постоянная работа.
Слишком резко обрушила. Нужно было ещё немного подготовить. Например:
– Я хочу, чтобы у тебя было больше свободного времени.
Ах, да не так же плоско и прямолинейно!
– Я хочу, чтобы ты не мучил себя унизительными поисками издателя и случайными, унизительными подработками.
Лучше. Только не “я”, а просто –
– Чтобы ты не мучил себя унизительными поисками издателя и случайными, унизительными… Пусть сами тебя ищут, ты вполне заслуживаешь. Они выстроятся в очередь – вот увидишь. Теперь мы можем действовать с позиции силы. Теперь мы с тобой сильны.
Примет или нет? Если примет, можно двигаться дальше. А если нет?
Саркастически улыбнётся. Нет, скептически ухмыльнётся.
– В отличие от меня, ты молодец.
Или – стоит надеяться – внешне равнодушно:
– Поздравляю, ты, как всегда, молодец.
И обязательно:
– В отличие от меня.
Он отпил, саркастически и немного скептически улыбнулся и сказал внешне равнодушно:
– Поздравляю, ты, как всегда, молодец. В отличие от меня.
Это не проблема, тут подводных камней нет. Он ждёт утешения, что может быть проще утешения?
– Если бы не ты, они никогда бы меня не приняли.
Ах, Господи, ну не так же примитивно!
Взяла за руку, сжала его пальцы. Посмотрела в глаза поддерживающе и увлекающе:
– Если бы не ты, мне бы это никогда не удалось.
Не останавливайся, развивай! Ну, что ты замолчала? Объясни ему:
– Зачем им не уверенный в себе хирург с мокрыми от волнения руками и дрожащими поджилками?
Тут же, для усиления, мягко пошутила:
– Чтобы вместо гланд удалить язык?
Он не возразил и даже не забрал руку. Разовьём успех:
– Ты меня поддержал. Спасибо тебе. Давай выпьем за это, и за тебя.
Он потушил сигарету. Накрыл её руку своей:
– Лучше бы не ты, а я удалял гланды, вместо того чтобы сочинять эти мои бездарные истории.
Получилось! Успех близок! К тому же официантка вовремя принесла закуски. Осталась заключительная фраза – совершенно дело техники:
– Тому, что делаешь ты, нельзя научиться. Вот почему я говорю, что наша жизнь изменится. Теперь ты можешь не думать ни о чём, кроме своих историй. И не называй их, пожалуйста, бездарными. Твёрдо:
– Ты же знаешь, что они для меня значат.
Всё точно, только сейчас аккуратнее, чтобы не переусердствовать на радостях от достигнутого успеха. Отпила, откинулась, посмотрела в окно, отъела, отпила. Он ждёт решающей фразы. Вот она:
– Если бы не твои, как ты выражаешься, бездарные истории, у меня руки продолжали бы дрожать. А сейчас – видишь? Мне ничего не страшно.
Ну вот, теперь можно немного расслабиться. Кажется, получилось. Спокойно перекусить, послушать о завистливых приятелях и неталантливых редакторах. Заказать ещё бутылочку красного… Нет, это лишнее: впереди ночь, а завтра рано утром в больницу. Нужно поддержать форму. Сняла варежку, посмотрела на часы: оставалось минуты две-три, не больше. Огни всё же покраснели. Вошла, оставила в раздевалке верхнюю одежду, привела волосы в порядок, добавила духов, чтобы не пахло больницей. Села за заказанный столик, попросила официанта принести и зажечь свечи. Посмотрела на часы. Он придёт вовремя, пятнадцать-двадцать минут не в счёт. Кажется, всё продумала, сюрпризов быть не должно.
Итак, не отвлекаться. Гланды, неумные издатели, дрожащие поджилки, завистливые друзья, небездарные истории…
Если всё пройдёт хорошо, в следующий раз можно будет перейти к самой главной новости.
Но только если пройдёт хорошо.
Ага, вот и он. Ещё бы пару минут, но всё равно получается вполне приемлемо. Она готова.
Можно начинать.
Монреаль,
Декабрь 2005 г.