Стихи
Опубликовано в журнале Зарубежные записки, номер 6, 2006
Исход
Аминодав Барлев Калантар
сказал:
Три тысячи лет мы жили в Бухаре,
а нынче уходим, брат Ходжа
Зульфикар.
Из
наскальной поэмы дервиша
…слышишь!
слышишь,
Господь мой!
это
там,
в
далеке-далеке,
в
запустевшем,
родном,
разоренном,
убитом
войной
кишлаке
–
это
там,
где
мой след, неумело ещё
навсегда
уходящий от дома,
переполнен
водою за край,
полустерт
на арычном песке –
это
там
невзначай
так
по-детски, по-детски несмело
ветер
дует в пробитые гильзы патронов,
а
слышится –
как
задыхается, мается най[1]
в
неизбывной, щемящей тоске!..
в
далеке-далеке….
там
оставил я гроздь на лозе обгорелой…
хоть
её сохрани!
Барух ата Адонай[2]
Следы дервиша Ходжи Зульфикара
…дверь
саманной кибитки открыта –
в проеме блестят паутины,
ну
а если сюда забредет припозднившийся гость –
в
вязи сизой лозы над двором
бережливо
куском
обветшавшей до сети ячей
от нательной рубахи? чалмы ли?
холстины
для
него обвита и подвязана
тяжкая,
летняя, Джауса[3]
медоточащая, изжелта-каряя гроздь…
стены
в трещинах, крыша совсем провалилась –
забвенье,
разруха,
в
пыль истертая глина ссыпается глухо,
куда
ни взгляни,
там,
где старый Учитель в надежде
к тропинке прикладывал ухо,
след
младенческой виден ступни…
Очнувшись среди ночи в саду
Полегшие
в пирах Махсумобада!
о
смертнображные отпалые плоды
под
вязью лоз полуночного сада,
в
шатрах парящих звездопада,
на
наледи кошмы у серебра воды!
ещё
вчера –
дымящих туш развалы,
оплыв,
здесь расстилались, талы,
как
шелковые одеяла,
высасывая золото из ос,
и
медь кувшинов полыхала,
чтобы
из горл павлиньих
лалы,
змеиной
плотью пав в фиалы,
в
них плавились под сводом лоз!
ещё
вчера –
во все пределы
шампуров
здесь сквозили стрелы,
а
в гроздьях пыльнопереспелых
гнездились
стаи хищных птиц,
и,
выгнув царственное тело,
в
курганах плова жемчуг
млело
здесь
кобры черпали десниц!
еще
вчера –
дрожь дойры[4]
тронув,
литье
монист кольчужных звонов,
хлестала
кос плетьми, средь стонов
кружа
юниц,
и
с зовом мук
меджнуны
ждали опьяненно,
чтобы
нещадный
насурьмленных
литых
бровей сразил их лук!
ещё
вчера –
дурман газелей
тёк
из оскалов ожерелий,
и,
удушив дутар,[5] пьянели
персты,
в нем слыша плоть булав,
и
в жилах закипали сели
всеразрушающих
веселий,
и
раны в сумерках чернели
окалиной
арбузных лав!
Чего
ж теперь уста так немы!?
Чего
ж теперь средь темноты
фиалы
– сшибленные шлемы
и блюда – палые щиты!?
Виночерпий
Иса!
когда
над торжищем
в
корысти жребий мечущих –
уже
без покрывал,
словно очищенной от листьев
ты
вен набухшею лозой,
восстав у стен столицы,
от
зноя раскаленный холм объял –
ледово
в ранах пузырясь,
текли
в избытке кисти
в
иссохшие глазницы зрящих –
в
сонмы подставленных пиал…
Допивая вино из кувшина
в персиковых деревах
…раскаленный
сапфир – и так зыбко лилов
сумрак
в купах, где бледные губы плодов…
остывающий
сад – затаившийся зной –
запах
тающих сот под недвижной листвой…
неужели
так было?.. я помню… ожег –
плод,
коснувшись ладони, расплавился, тек,
просочился
сквозь пальцы… и словно во сне
тихий
сладостный стон вдруг послышался мне…
и
внезапный змеиный клубок павших кос
стал
шатром надо мной из сапфирных волос,
где
от яростных стонов во мгле
голубой
месяц
льдинкой испарины тек над губой…
я
ещё ощущаю средь мертвенных куп
бархатистость,
к лицу приближая раструб,
и
медовую мякоть – сквозь глинистый струп
под
истаявшим льдом керамических губ…
Три вопроса к дервишу Ходже Зульфикару
Ах,
вернуться б в тот сад, где Учитель седой
молвил,
бавя вино себе снова водой:
–
Неужели еще только прошлой весной
мать
к Наврузу[6]
мне волосы красила хной…
Иль
ему во хмелю вновь явилась она?
Иль
опять приглянулась чужая жена?
Иль
увидя,
что у меня седина,
он хотел, чтоб мне больше досталось вина?
Проходя заброшенным кишлаком
…в
пыль истертая глина дороги
и
яблони ветвь над саманной оградой в плодах…
«Слаще
нету даров,
на
пути, предназначенных многим!..» –
так
Учитель когда-то сказал.
Благодарный,
усядусь в пыли
хоть
ладони, как прежде, пусты:
тень
– для путника,
паданцы
– для сироты.
Очнувшись у дастархана, встречаю ноябрьское утро,
после того, как дервиш Ходжа Зульфикар Девона
незаметно ночью покинул мою кибитку
…пить
одиноко вино
на
увитом вьюнами айване[7]
–
в
плетеве пыльных стеблей
голубые
сквозь
сумрак лучи…
в
высветах вымерзла скатерть, Учитель! –
след
слезы на краю пиалы,
не пригубленной Вами,
и
так оплывно, так тало движенье
иссиня-матовой
саранчи…
После слепого дождя сижу с Шамсидином Самадом
в винограднике у ноябрьского яблоневого сада
…хмельные,
всеми позабыты,
останемся
под сводом лоз,
под
аметистовой листвой!
здесь в накипях промытых
мерцают
гроздьев сталактиты
слюдою
крыльев вмерзших ос!
останемся!
–
здесь
нас коснулись свитки
суфу[8]
обвившего куста ширазских роз,
рубахи
омочив в избытке
мускусом
самых тихих слез!
останемся!
–
здесь
ледяным опалом
по
лозной арке свет течет с коры,
а
там, за ней, над дальним перевалом –
пока
мы будем поднимать с вином пиалы —
уходит
солнце за откос горы…
и
из укрытья станет нам видней –
как
руслом трещин в сумерках
разъято
мелеют
яблони, как жилами ветвей
они
всё лиловей и лиловей
вбирают
влагу золота заката…
и
мы увидим шёлк саманных глин,
что
выстудит под звездами ограда,
и
как дыхание руин
коснется
дымкой падалицы сада…
и
будто в детстве будет мрак глубин,
где
привыканьем к смерти были прятки…
так
пей, глядя сквозь сети паутин –
сквозь
божьих пальцев
златоотпечатки!
Смотрю с горы на саманную кибитку
дервиша Ходжи Зульфикара Девоны у Варзоб-дарьи
…алыча
начала отцветать…
одинока кибитка у гор –
глина
крыши в соцветьях
и неогороженный двор,
вся
тропинка от них вдоль по склону бела
вплоть до самой реки,
и
нигде ни следа –
ведь
Учителю жаль
затоптать лепестки…
На исходе махсумобадской осени
…
пропыленный, декабрьский сад,
своды
лоз над суфою пусты –
гроздья
срезаны,
тихо
летят
глинокожие
всюду листы…
листья…
линии жилок густы –
виноградник-младенец,
а тронь –
истонченные
явит персты,
вдруг
иссыпавшись, свиток-ладонь…
листья
– саваны – промельки крыл
поглощающей
всё глубины –
вот
и посохи старцев,
могил,
занесенной
приметой видны…
…только
дождь налетит, обнажив
вечный,
спрятанный сада вопрос –
посох
слова – телесный алиф[9]
усеченной
керамики лоз.
и
увидишь сквозь наледи слез
на
пороге бесснежной зимы
цветники
предрассветные роз
восстающим
бутоном чалмы…
В Навруз в Германии
…
над суфой виноградник обрезав,
сижу с
пиалою вина,
пыль
в лучах золотится у нашей кибитки –
метет сонный дворик жена…
снова
это приснилось,
и как повелось –
там,
во сне, на лицо мне упав,
всё
текут и текут наяву
слезы мною обрезанных лоз…
[1] Най – таджикская флейта.
[2] Благословен ты. Господь мой… (иврит)
[3] Джаус – сорт таджикского винограда.
[4] Дойра – таджикский бубен.
[5] Дутар – двухструнный музыкальный инструмент.
[6] Навруз – таджикский Новый год.
[7] Айван – открытая терраса-крыльцо
[8] Суфа – широкое глиняное ложе в тенистом уголке сада.
[9] Алиф – первая буква арабского алфавита.