Рассказ
Опубликовано в журнале Зарубежные записки, номер 5, 2006
Щукин возвращался электричкой. Перед Москвой, прихватив сумку с товаром, он вышел в тамбур покурить.
Там стояли двое.
— Сумку оставь, и вали, — сказал один, надвинувшись на Нестора.
— Мужики, не надо бы, а?
— Ты что, не понял?
— Еще не поздно, — сказал Щукин. — И, надеюсь, вы оцените данный акт милосердия. Александр Македонский, отпуская на волю пленных индусов с их боевыми слонами, сказал: “Ступайте и расскажите всем о славе и величии греческого царя”. А я вам скажу проще. Если еще раз замечу ваши поганые морды, накажу.
В ту же секунду Щукин ощутил удар, перед ним вспыхнули искры.
Похожие огни он любил наблюдать у реки, когда давали салют. При этом душа подполковника Щукина наполнялась непонятной гордостью за державу, которая обобрала его до нитки и выбросила на дно жизни. Только в дни праздников народа он стоял на мосту, а теперь лежал в жиже из снега и липкой дряни. Грохотали колеса, хлопала дверь. Пассажирам он был неинтересен: кто еще может валяться в тамбуре, кроме бомжа или алкаша…
Когда огни перед глазами погасли, Щукин обнаружил, что у него украли сумку. Интересно, кто, размышлял он, милиция? Вряд ли. Те бы сначала документ спросили, а уж потом по морде.
Он встал, отряхнул шапку, и выяснил, что челюсть вывихнута. Еще убытки. Двенадцать блоков “Явы золотой”, купленных у оптовиков по полтиннику, это шестьсот рублей. Плюс то, что он мог получить с перепродажи — то есть десять рублей с блока, — еще сто двадцать. Но, главное, одолженные на раскрутку шестьсот долларов.
Одежда промокла, кожу стягивал холод, спина чесалась.
Выйдя на перрон, Нестор вздохнул и побрел в вокзальный туалет. Там пахло хлоркой, мочой и гуталином. Щукин посмотрел на себя в зеркало. Из-за перекоса его лицо съехало в сторону злобного изумления. С такой внешностью, да еще без регистрации, далеко не уедешь.
Некоторые граждане брились перед зеркалом и также с отвращением смотрели на свои лица, опухшие от водки и дальней дороги, хотя их никто пока не бил.
Щукин вынул карандаш, зажал его зубами и резко повернул. Вспыхнула боль, челюсть хрустнула, но встала на место. Он заперся в кабинке, снял джинсы, тельняшку, принялся выжимать их над унитазом, укоряя себя. Ну, не болван? Кто же прячет баксы в сумке? Лучше бы за пазуху или в ботинок. А теперь ни денег, ни товара.
Поскольку Щукин увлекался историей, он уважал Цицерона и верил в несокрушимую силу риторики. В туалете, обсыхая у батареи, он стал сочинять речь для кредитора. Вот, к примеру, если б тот призвал его к Лобному месту. Проект пламенел метафорами и цитатами, как клумба в городском саду, и мог поколебать самого черствого заимодавца, но не мясника из Апрелевки. К тому же и финал выглядел слабовато. Перед заключительными словами “…так что, пожалуйста, не отрубайте мне голову” требовалось внедрить мысль о том, что денег-то у него все равно нет и не скоро предвидится.
Он так увлекся, что не заметил, как рядом возникла работница туалета, толстая брюнетка с усами.
— Слушайте, мужчина, — молвила она, уперев руки в бока, — я за вами давно наблюдаю. Вы зачем пришли? Сделали свое дело — уходите. Мы закрываемся на уборку.
— Да, да, конечно, — согласился Щукин, неохотно отрывая спину от тепла.
В метро Нестор ездил по чужой пенсионной карточке, которую когда-то выменял за бутылку водки. Шаря по карманам, он вспомнил, что пропало кое-что важнее денег. От этого у него даже кольнуло в боку и по спине поползли мурашки. В сумке на колесиках остались паспорт гражданина Украины, но главное — тетрадь с записями впечатлений от быстротекущей жизни. То есть дневник, который он вел уже много лет, назвав “Записками Щукина”, чрезвычайно им гордился, никому не показывал и мечтал когда-нибудь издать за свой счет. Он спускался по эскалатору, нащупывая ступени ватными ногами. Но когда раскрылись двери вагона, поезд проглотил Нестора вместе с его мыслями — то есть выключил аналитическое сознание и понес в Сокольники.
Московское метро еще и не на такое способно.
Настя, встав на табурет, как раз развешивала белье на кухне.
Устроившись у окна, Нестор стал смотреть на ее ноги. Ноги были так себе, среднего качества, как сказали бы в бывшем его батальоне, не для господ офицеров. К тому же, когда она приподнималась на цыпочки и отрывала ступни от тапочек-зайцев, Нестору были видны мозоли на ее пятках. Щукин, разглядывая наросты, похожие на янтарь-сырец, думал о том, что за комнату он платил Насте целых полгода, и неужели не хватило на педикюрные щипцы.
Да, так надо бы и записать в дневник: “Похожие на янтарь-сырец”.
Она просила подать прищепки, и Щукин подавал, стараясь вложить деревяшки прямо в ее красные ладони. Настя, сопя, закидывала на веревку лифчики, кофточки и трусики, какие Щукин не раз видывал на Черкизовском рынке, где сбывал свои сигареты. Передавая прищепку за прищепкой, он не без тревоги ждал, когда она спросит про деньги.
Покончив с бельем, Настя позвала к чаю, и они принялись окунать в кипяток пакетики. Нестору всегда казалось, что такую расфасовку нарочно придумали, чтобы отучить людей от сердечного обряда чаепития. Не нужно колдовать у самовара, как любят русские, греть ладони о чайник на циновке по-японски или смотреть в глаза гостю, наполняя чашку, как принято у англичан.
Щукин снова подумал о сумке. Он представил, как воры развязывают шнурки и видят добычу — тугие блоки “Явы золотой”. Деньги они, конечно, пропьют. Сигареты выкурят или сбудут у другого вокзала по дешевке. Паспорт с одесской пропиской и просроченной регистрацией выбросят на помойку. А его тетрадь, обкурившись, станут читать вслух, хохоча и вырывая страницу за страницей. Вот что в особенности обидно.
Нестору захотелось восстановить в памяти хоть какую-нибудь запись — ну, например, про то, как служил в спецназе, потом воевал добровольцем в Приднестровье или про то, как матросил на речной барже, но не смог. А могла бы получиться книга.
Настя, наблюдая, как Щукин пьет чай, закусывает печеньем, отламывая его по кусочку, как подбирает со стола крошки в ладонь, думала, что хотя мужик он и безденежный, но неплохой, совсем не злой и еще не старый. Только морщина на лбу, похожая на восклицательный знак, и усы искрятся. Ну, так это у многих искрятся, от переживаний судьбы. Она разглядывала его плечи, руки с крупными ладонями, как у землекопа или шахтера, острые коленки, обтянутые джинсами, и на мгновенье представила, как он обхватывает ее ручищами и валит на постель. После развода с бывшим мужем-прапорщиком ее уж давно никто не обхватывал и не заваливал.
При последней мысли Настя почувствовала секундное обмирание организма и даже жар, но, быстро взяв себя в руки, произнесла в строгости:
— Итак, Нестор Иванович, кажись, сегодня у нас пятнадцатое?
От этого “кажись” ему всегда становилось дурно. Но теперь он был готов ко всему. Поэтому, уставившись в окно, где шевелились черные ветки, Щукин покорно молвил:
— Я помню, Анастасия Георгиевна.
Настя достала блокнотик.
— Значит, за февраль и март. Сто долларов. Или в рублях, если хотите.
— Мартовские календы еще не наступили, — мрачно заметил Щукин, не отрывая взгляда от окна.
Она уронила руки на колени.
— Что вы хотите этим сказать? Какие календы?
— Вы не поверите даже, — молвил Нестор, краснея, хотя говорил чистейшую правду, — но меня обокрали.
— Обокрали?!
— Ну, да, в электричке. Сумку с товаром укатили. А в ней деньги, паспорт. Нынче даже не знаю, как быть.
— Как быть, как быть, — передразнила Настя, вставая. — Все, Щукин. В таком печальном случае собирайте манатки и уходите.
Чтобы потянуть время, он убрал со стола чашки, свою и Настину, вымыл их, поставил в сушку, протер стол.
— Пакетики не выбрасывайте, — приказала Настя, бдительно следя за Щукиным, — слишком жирно по одному разу заваривать. — И Щукин послушно привязал их сушиться над плитой. Издали они напоминали мокрых мышей.
— Вы, может быть, не в курсе, Анастасия Георгиевна, — сказал Щукин, — но мне и собирать-то нечего. Из манатков есть только карманные шахматы и книжка “Жизнь двенадцати цезарей” .
Настя смотрела на Щукина мрачно, исподлобья, подперев голову ладонями.
— Вот вы, Анастасия Георгиевна, наверняка эту книжку не читали. А если б прочли, то узнали б, какая сволочь был император Нерон. Я вам даже больше скажу: хуже самого поганого подмосковного мента. Хотя подмосковный мент — самый злой в мире и хуже украинского, уж вы поверьте.
— Вы мне, Щукин, зубы не заговаривайте, — сказала Настя, шлепнув ладонью по столу. — Катитесь-ка лучше вместе со своими шахматами и цезарями ко всем чертям, пока я на самом деле милицию не вызвала!
— Примерно такой исход событий я и предвидел, — констатировал Щукин тоном полководца, проигравшего сражение.
Тут Настя заявила, что комнату она лучше вьетнамцам сдаст. Они хотя по-русски ни бум-бум и водку не пьют, потому что не могут ввиду природной слабости, зато тихие и платят вовремя.
— Водку они пьют, только настоянную на драконах, — возразил Щукин, служивший военным советником во Вьетнаме. — А платят от страха. Их так запугали, что они готовы платить всем подряд, лишь бы не война.
— Не ваше дело.
— Хорошо, — согласился Щукин, опершись о дверной косяк, — я уберусь. Шахматы возьму, буду дальше задачи разгадывать. А книгу о цезарях вам оставлю, на добрую память.
С этими словами он бросил ключи на стол, и Настя услышала, как в передней, щелкнув, затворилась дверь.
Нестору было некуда идти, и он устроился во дворе у песочницы.
Дул не сильный, но холодный ветер. Он обернулся. Единственно, что хоть как-то прикрывало спину, был железный щит с изображением ребенка. Ребенок полз на коленках, как собака, среди луга ярких опиумных маков, испуганно глядя на Щукина, а надпись гласила: “Все лучшее — детям!”
В Настином доме горели окна, кое-где мерцали телеэкраны, по которым передавали счастливую жизнь.
Нестор застегнулся, натянул на голову капюшон и попытался рассуждать системно.
Пропали паспорт, дневник, его выгнали из квартиры. Это плохо. Зато жив, и это хорошо. Угряз в долгах. Апрелевский мясник пошлет своих шестерок по электричкам и рынкам — искать Щукина. Если его найдут, будет плохо. Но осталось пятьдесят рублей, и это еще куда ни шло. Руки-ноги целы, значит, есть свобода передвижений — тоже плюс. Минус в том, что плечо все еще болит после ранения. Особенно в непогоду.
После полуночи ветер утих. Щукин засунул ладони в рукава, поджал под себя колени, после чего его перестало знобить, и он незаметно уснул.
Ему сразу же приснился дивный сон, будто он в старом зале и вокруг сверкают люстры. Вдруг объявляют, что Нобелевская премия по литературе присвоена не-известному доселе автору из России, Нестору Щукину. Господь милосердный, думает он во сне, да ведь это никак не меньше миллиона! И Насте хватит, и мяснику, и сумку с “Явой золотой” искать не надо, пусть подавятся! Гости аплодируют. Нестора просят к микрофону. “Ваше Королевское Величество, уважаемые члены Нобелевского комитета, дамы и господа! — начинает он. — Мог ли я, офицер запаса, а ныне простой торговец сигаретами, мечтать, что окажусь в самом Осло, где будет замечен мой скромный труд “Записки Щукина”!..”
В этом месте Щукин, к сожалению, проснулся.
Перед ним — Настя Филимонова, в платке поверх тертой шубки. Она протянула ему сверток.
— Зябко? Вот, хоть свитер возьмите, от мужа остался.
— Обойдусь, — сказал Нестор, отвернувшись. — Я, Анастасия Георгиевна, хоть нынче человек без адреса, но мое самолюбие уязвлено вами до последней степени крайности.
— Самолюбие? Нет, вы посмотрите на этого охламона! — воскликнула Настя, обращаясь в темноту, словно за ней была не помойка, а сверкающий зал в Осло. — За комнату не платит — и еще обижается. Берите теплую вещь, вам говорят! Пока не передумала!
Нестор развернул сверток и понюхал свитер.
— От него казармой пахнет.
— Чудак вы, Щукин, я же его в химчистку носила.
Он похлопал себя по карманам, достал сигареты, закурил.
Настя уселась рядом, плотнее укутавшись в платок.
Окна в доме напротив гасли одно за другим. Люди, насмотревшись телевизора, укладывались спать. Нестор вспомнил про раскладушку в Настиной квартире, про
наволочки со штампом “МПС”, пахнущие карболкой, про тяжелое, ватное и почему-то всегда чуть влажное одеяло, которое он любил натягивать до подбородка, и ему стало грустно.
Вдруг Настя сказала:
— После ухода вашего я задумалась…
— О чем? — насторожился Щукин.
— О разном… Вот живет человек рядом, знаете ли, и понемногу привыкаешь к нему, как к коту.
— Это уж вовсе обидно, Анастасия Георгиевна, — сказал Щукин, дыша на ладони. — Кот, хотя и чистоплотное животное, но жрет безмерно, чем нисколько на меня не похож. Зачем вы кривите душой? Гай Юлий Цезарь тоже кривил, за что его и зарезали у дворца, как свинью.
— Зарезали? — Настя посмотрела на Щукина с ужасом.
— Ну да.. Вы, очевидно, о другом думали, но съехали на кота.
— Вообще-то о другом, — успокоившись, согласилась Настя.
— Так о чем же именно?
— О вас. И обо мне… Если вы, Нестор Иванович, не дребендите и вас на самом деле обокрали, то денег с вас я нескоро получу.
— Логично, — согласился Щукин.
— С другой стороны, люди мы одинокие, и каждый из нас томится печалью неутоленного сердца.
Щукину показалось, что он уже слышал это в каком-то сериале.
— Что касается меня, Анастасия Георгиевна, то я томлюсь не столько сердцем, сколько желудком.
Настя на некоторое время умолкла, перебирая кисти вязаного платка.
— Я перед тем, как вас искать, кролика разморозила, — сообщила затем она, заглянув в синее лицо квартиранта.
Щукина заинтересовал проект с кроликом, и он встал.
— Вы же собирались его на Пасху разморозить?
— До Пасхи далеко, а пост еще не начался.
Стоило Щукину представить тушеное мясо, лицо его свело судорогой и рот наполнился слюной. Он даже сплюнул, чтобы избавиться от видения, и снова закурил, хотя и не хотел.
— К вашему кролику, Анастасия Георгиевна, я не смогу прибавить даже хлеба батон. У меня, правда, сохранились целых пятьдесят рублей, но булочная уже закрылась.
— Тогда хоть пива купите, — сказала она. — Как раз бутылки на три хватит. В ларьке всю ночь дают.
— Вам же с утра в депо?
— Завтра у меня выходной, — сообщила Настя гордо. — Я со сменщицей договорилась. Хотя после нее мойщики никогда вагон нормально не моют. А кому нравятся грязные трамваи? Вот вам, к примеру, нравятся?
— Не очень-то.
Поздний ужин задался, и Нестор, в майке, трико и тапочках, наслаждаясь теплом кухни, обсасывал ребра кролика.
— Волшебная еда. Такую еду, Анастасия Георгиевна, могли подавать лишь в Риме при императоре Августе.
— Откуда вы все это знаете? — спросила Настя, ковыряясь в зубах ногтем и допивая пиво.
— Прочел у Плиния Старшего. В ту пору закуски подавали на миниатюрных галерах, которые плавали в фонтане. Гости возлежали вокруг. Захотел закусить — дерни за веревочку. У вас случайно нет фонтана?
— У меня есть ванна, — строго сказала она. — И нам туда давно пора. Или передумали?
— Нет, нет!.. Но, может, сначала — вы?
— По отдельности с мужиками я уже пробовала, — со знанием дела отозвалась Настя, расстегивая халат. — Потом начинаются сюрпризы.
— Не понял…
— Вдруг вам что-то во мне не понравится?
— Мне в вас, Анастасия Георгиевна, все нравится, — сказал Щукин, неотрывно глядя на белое тело женщины.
— Это с непривычки, — объяснила Настя и, проведя пальцами по стриженой голове Щукина, ушла раздеваться.
Нестор снял трусы, повесил на крючок, отодвинул занавеску у ванны и восхищенно заметил:
— Даже не знал, что бывают такие водители трамваев! А то напялят на себя шмоток, а что там, под шмотками, сразу и не разберешь…
Утром молча, не глядя друг на друга, жарили яичницу, потом пили чай. Нарушив эту застенчивую тишину, Нестор изрек:
— Должен признать, что ты женщина замечательная.
— Прекрати, Щукин.
— Нет, в самом деле. Такие гетеры бывали только во дворце кесаря Калигулы, хотя он их не очень уважал, поскольку был еще и пидором.
— А кто такие гетеры? — насторожилась Настя.
— Ну, это вроде придворных купальщиц.
— Ага, ага…
Сам удивляюсь, как это за целых шесть месяцев я тебя не разглядел.
— Это комплимент? — спросила Настя, счастливо смеясь и вытирая руки о кухонное полотенце.
— Наподобие, — сказал Щукин, тоже силясь улыбнуться.
Ему вдруг захотелось сделать для нее что-нибудь значительное. Например, если б остались деньги, сбегать к ларьку, купить шоколаду. Или починить кран в ванной. Или, больше того, покрасить окна и переклеить обои. А потом лечь на диван, закрыть глаза и ждать, пока Настя не подкрадется и не поцелует, как ночью. Но вчерашнее несчастье, когда рухнули последние надежды хоть немного заработать, раздать, наконец, долги и зажить по-человечески, камнем лежало на душе, не давая расслабиться.
Щукин наблюдал за движениями Насти, как ловко она расставляет тарелки в сушке, подметает линолеум, и пытался разгадать, с какой стати, уже выгнав, она вновь пошла искать его. Пожалела? Или влюбилась? Хуже, конечно, если влюбилась . Нестору не хотелось связывать себя никакими чувствами, и любви женщины он боялся не меньше, чем своей, хотя уж, признаться, никого после смерти жены так и не полюбил.
Покончив с уборкой, Настя уселась напротив Нестора, привычно подперев голову ладонями.
— Мне, наверное, пора, — сказал Щукин.
— Куда ты собрался? — забеспокоилась Настя. — Если насчет комнаты, даже не думай. У тебя и так неприятности. Считай, что не должен мне ничего. И вообще… остался бы, если хочешь?
Щукин надел куртку, натянул на голову шерстяную шапку и погладил Настю по щеке. Он вроде бы впервые заметил, что глаза у нее не серые, как ему раньше
казалось, а голубые. Как у фирменной куклы Барби. Только живее и выразительнее. Данное наблюдение ему также захотелось занести в дневник, если б его не украли.
— Это из-за денег? — спросила она. — Сколько ты должен, кому?
Не дождавшись ответа, Настя махнула рукой, опрометью выбежала в свою комнату, вернулась с конвертом, вытряхнула на стол купюры, пересчитала.
— Вот, почти десять тысяч рублей, все, что у меня есть. На Турцию копила.
— Тогда я знаю, что мы сделаем.
На вокзале Нестор с Настей увидели рекламу, сверкающую, как новогодняя елка. Надпись гласила: “Выиграй поездку в Бразилию, страну, где растет табак для «Явы золотой!»”
До посадки оставались минуты.
Щукин разглядывал витрину.
— Чем меня в особенности удивляет Россия, Анастасия Георгиевна, так это тотальным враньем. Во-первых, никто ничего не выиграет. Это факт. Во-вторых, табак для “Явы золотой” растет не в Бразилии, а в лучшем случае в Болгарии…
— Будто бы у вас на Украине не врут, — возразила Настя.
— В Одессе, — строго поправил Нестор, подняв вверх палец, — у нас шутят. Это не одно и то же.
…Тело Щукина, которое лежало в тамбуре посреди лужи крови, нашли под утро, когда бригада машинистов осматривала вагоны перед выездом из депо на маршрут.
Щёлкино, 2004 год.