Опубликовано в журнале Зарубежные записки, номер 4, 2005
Сорок лет назад, делая повседневные записи на самые разные темы, я стал пользоваться стенографией, несколько отличной от общепринятой. Помимо основного преимущества, скорописи, такой способ в советское время обеспечивал и необходимую безопасность. Там были заметки о злободневных событиях, литературные и прочие размышления, впечатления о встречах, о разговорах с людьми. Перечитывать их годы спустя оказалось сверх ожиданий интересно. Часть этих записей за 1975-1999 годы я решил расшифровать. Так возникла книга “Стенография конца века”, которую выпустило в 2002 году московское издательство “НЛО”.
Стоит ли говорить, что я продолжаю свою стенографию и в новом тысячелетии? Некоторые записи минувшего года показалось небезынтересно расшифровать, сгруппировав их вокруг заголовков и убрав даты.
ХАОС И МУЗЫКА
Открыл по рабочей надобности 3-й том А. Блока и неожиданно зачитался “Возмездием”. “Семейную” историю, которую он тут хотел рассказать, я сейчас не вполне воспринимаю, она скорей для прозы, но характеристика времени, девятнадцатого и начала двадцатого века, местами замечательны.
Мандельштам, помнится, говорил, что девятнадцатый век был, может быть, нашим золотым веком. А тут: “Железный, воистину жестокий век” — и дальше по пунктам. “Двадцатый век… Еще бездомней, еще страшнее жизни мгла”.
Это о годах, которые сейчас с ностальгией называют Серебряным веком.
Есть своя правда и в том, и в другом.
Как понять, ощутить свое время изнутри? Оно всегда противоречиво, складывается из радостей и трагедий, из очарования и разочарований, из житейских впечатлений, мелочей и стихийных потрясений. Блок в предисловии перечисляет мелочи, из которых складывалось ощущение времени в 1910-11 годах, когда писалась поэма: смерть Комиссаржевской, Врубеля, Толстого, которые ему показались этапными событиями, убийство Ющинского (дело Бейлиса), необычайная жара, забастовка в Лондоне, “знаменательный эпизод Пантера-Агадир” (пришлось заглянуть в комментарий, чтобы вспомнить: речь шла о заходе германского крейсера в марокканский порт, который вызвал напряжение между Германией и Францией), “расцвет французской борьбы в петербургских цирках”, мода на авиацию, убийство Столыпина… “Все эти факты, казалось бы, столь различные, для меня имеют один музыкальный смысл”.
Стоит подумать. (Правда, когда он пишет, что “выражением ритма того времени… был ямб” — спрашиваешь себя: почему?)
И я ведь, как многие, думаю об ушедшем, двадцатом веке, почти две трети которого прожил подробно, на своей памяти, о действительно новом двадцать первом веке, с новыми угрозами, вряд ли предсказуемым будущим, “новой музыкой”. Я думаю об этом, пробуя осмыслить новейшие концепции хаоса. Мне обобщенная концепция пока не дается. Возможно, она сама собой складывается из таких вот разрозненных стенографических записей.
В журнальной статье памяти нобелевского лауреата Ильи Пригожина излагаются некоторые его выводы. “Хаос может быть конструктивен — он порождает новый порядок и не ведет к потере гармонии”. “Вся эволюция органического мира — это диссилетивный процесс (диссиляция — рассеяние), ведущий к постоянно возрастающей сложности”. “Сложность в природе невозможно свести к некоему принципу глобальной оптимальности. В своей погоне за сложностью природа занимает более прагматическую позицию, в которой существенную роль занимает поиск устойчивости”. Известно, что модели Пригожина, позволяющие описывать явления и процессы, которые не вписываются в детерминистические представления, приложимы и к физике, и к биологии, и к социологии, и к истории.
В статье “Переоткрытие времени” Пригожин цитирует историка Марка Блока о том, как меняется в наше время понимание истории, о трансформации самого “ремесла историка”: “Как серьезное аналитическое занятие история еще совсем молода”. То же самое Пригожин пишет о переменах в самой точной, казалось бы, науке, физике. “Идеи по поводу детерминизма систем… показали после 1960 года свою полную несостоятельность”. “По ту сторону феноменального мира следует искать вневременную по сути истину, отрицающую как необратимость, так и событийность”.
Профаны пока не осознают и уж во всяком случае не понимают этих еще не вполне ясных, глобальных перемен, но по сути чувствуют, что барахтаются в каком-то непонятном, бурлящем потоке. Есть ли у него направление, можно ли его уловить, хоть в какой-то мере предвидеть? Блок писал о музыке происходящего. Тейяр де Шарден писал о движении к некой точке омега, для него было очевидно, что развитие ведет ко все большему усложнению, и это внушало ему оптимизм.
Я возвращаюсь к мыслям, над которыми давно задумываюсь. Я думал об искусстве как преодолении хаоса — но это не упрощение, если хаос порождает новый порядок и не ведет к потере гармонии. (Современное искусство — тоже об этом). Я думал, что простая социальная система, вроде коммунистической, может оказаться долговечной, устойчивой — к счастью, ошибся; иначе, видимо, быть не могло. Пригожин (как до него и Тейяр) показывает, что сложные системы устойчивей. Стремление вернуться к счастливой первобытной простоте (которое демонстрируют некоторые фундаменталистские течения) ведет к отсталости. Искать некую единую — объединяющую — систему ценностей (глобальную оптимальность) непродуктивно и невозможно. Приходится устраиваться в этом все более сложном, дифференцированном мире, обживать частный пятачок, не надеясь на всеобщность. Всеобщими могут быть моды, экономические законы, законы природы, наконец. Но даже единая религия вряд ли возможна. А существующие лишь кажутся одинаковыми для всех адептов, всякий находит в общей религии свое.
“Но ты, художник, твердо веруй в начала и концы” — на ту же тему. Блок еще исходил из того, что “в каждом дышит дух народа”. Кто сейчас может так сказать о себе? Не думские же депутаты. Что такое дух, что такое сам народ? Даже руководителям стран лишь может казаться, что они направляют события — история, как всегда, возникает из столкновения разнообразных противоречивых сил. Но общее направление в результате складывается статистически, как в физике оказывается направленным хаотическое мельтешение частиц. Поэт неопределенно говорит о “музыкальном смысле”.
Бесформенны ли облака, переменчивые, неуловимые, неописуемые? Они лишь случайно могут оказаться похожими на понятную форму.
Но есть ли что прекрасней этой бесформенности?
Мы выискиваем в этой бесформенности красоту. Как выискиваем (создаем) смысл в жизни.
СОСТОЯНИЕ КУЛЬТУРЫ
Заголовок книги Кристофера Лэша “Восстание элит и предательство демократии” отсылает к “Восстанию масс” Х. Ортеги-и-Гассета. По мысли Лэша, сейчас происходит не столько “восстание масс”, сколько “восстание элит” — против ценностей, которыми они не так давно дорожили; массы же, напротив, становятся консервативной силой. “Элиты утратили точку соприкосновения с народом”. Принцип свободы в культуре и жизни не соотносится с другими принципами: авторитета, традиции, долга, это ведет на путь вседозволенности и цинизма. Каждый имеет право на “свободу для себя”. “Сегодня уже невозможно воскресить те абсолютные истины, что когда-то, казалось, давали прочные основания для возведения надежных умственных построений”. “Изначальное отвержение авторитетов и объективного порядка ценностей, — пишет рецензент, — превращает культурный процесс (чем дальше, тем больше подминающий под себя религию) в самотек, в условиях которого человек оказывается в слишком большой зависимости от непосредственной окружающей его среды и складывающихся обстоятельств. С ослабленным внутренним стержнем каждый плывет туда, куда его несет, а кто “посмелее”, еще и подгребает по течению”.
(Мне вспомнился сон из моей повести “Конвейер” — что-то похожее:
“Не надо ничего понимать, только поддаться, плыть куда-то в общем потоке. Движению не требуется даже помогать, шевелиться. Несет и несет, вместе со всеми, дальше и дальше. Плавно. Ни вращающихся колес, ни перемен вокруг, ни шума ветра в ушах — одно лишь чувство движения. Мягкие прозрачные пузыри колыхались рядом. Внутри коричневых вод созревали, улыбались зародыши. Чувство сладкого головокружения. Кругом что-то лопалось, бормотало. Не надо ничего выяснять, и спрашивать некого. Головы возникают среди пузырей, бритые и волосатые, в египетских уборах, чалмах и тюрбанах, рыцарских шлемах и армейских касках…Берега покрыты использованной шелухой. В заводи пахнет тиной или брожением, тут зарождается что-то новое, а задержаться нельзя”.)
Западная культура все более терпима к тому, что прежде называлось аморальным и наказуемым. Священники благословляют гомосексуальные браки, в Голландии легализовано употребление наркотиков, в Дании, по сути, узаконена педофилия, родители не возражают против изучения в школах порнографии (“надо объяснять детям реальный мир”). Между тем, в Саудовской Аравии приговорили к смертной казни шведскую парочку (или только женщину), занимавшуюся любовью в автомобиле, на улице. Мусульманский мир противопоставляет Западу свои моральные представления — и все более агрессивно стремится распространить эти представления на весь мир. Похоже, что вырождению, расслабленности и упадку противостоит набирающая силу витальная “пассионарность”. Демографическая тенденция работает в ее пользу.
Но не случайно, что этот свободный, разнообразный, все более терпимый мир создает все более процветающую цивилизацию, добивается успехов в науке, технологии, наращивает благосостояние — и, между прочим, подкармливает часть мира, закосневшую в своих представлениях, отвергающую модернизацию, неспособную к ней (не просто в силу исторической ситуации — по внутренней сути).
Вспоминается и другое: морализаторство тоталитарных режимов, которые искореняли проституцию, сажали за гомосексуализм, уничтожали душевнобольных, сжигали вредные книги, запрещали “выродившееся искусство”, пропагандировали “крепкую семью” и т. п. Не буду сейчас обсуждать сомнительность их собственных ценностей, лицемерие, преступную практику.
Надо бы продумать, как соотносится процветание со свободой, многообразием, отказом от традиционных запретов, насколько полноценно существование людей в этой цивилизации, делает ли она их действительно счастливыми — и какие у нее перспективы. Требуется постоянная корректировка, сопротивление хотя бы немногочисленных людей, продолжающих хранить, культивировать и обновлять систему ценностей, необходимых для общего выживания.
Нет общечеловеческой единой культуры, есть множество разных, разобщенных, мало знающих друг о друге культур, национальных, племенных, религиозных. Есть культура примитивных охотников за головами и культура технократического общества. Есть неисчислимое множество мелких и мельчайших субкультур, профессиональных, возрастных, конфессиональных. Субкультура подростковая, молодежная, субкультура спортивных фанатов, субкультура компьютерных специалистов — перечислять можно бесконечно.
Ловлю себя на смущении: возможно ли для такой разноголосицы нечто вроде общего интеграла, общее понимание, общий язык? Ответ выглядит, как ни странно, простым. Общее для всех — рождение и смерть, необходимость сохранения и поддержания жизни, а значит, любовь мужчины и женщины (то, что не служит продолжению рода, можно считать отклонением). Общее — болезни, страдания и здоровье. Общее — небо над головой, солнце, звезды. Общая земля во всем ее разнообразии. Интеграл, можно сказать, бытийный — но он же определяет совместимость, взаимопонимание культур.
По поводу моих недавних размышлений о все возрастающей раздробленности, дифференцированности культуры, о невозможности единого понимания. В пришедшем вчера журнале “Goethe/Merkur” несколько статей о новом времени, которое надо принимать, “как оно есть” — именно “как последствие процесса возрастающей дифференциации”. Попытки “восстановить разрушенное единство или воплотить в реальность фантазии о единстве”, — пишет один из авторов, — основаны на изначальном непонимании того, что “у истоков развития должен быть разрыв, а в его начале — разногласия”. “Различные воинствующие движения против нового времени и модернизма едины в своем стремлении запретить именно то, что делает новое время и модернизм столь привлекательными: самокритику и внутренние разногласия, которые являются обратной стороной юмора и комичности”.
Да, вот о юморе, самоиронии не надо бы забывать. “Антонимом к насыщенной разногласиями дискуссии является несостоятельность”. Именно желание утвердить единую для всех истину можно считать одной из причин исторического отставания ислама и связанного с этим отставанием фанатизма. Истовая, мрачная серьезность бывает убийственной. Александрийская библиотека была сожжена по приказу правителя, заявившего, что миру достаточно одной книги — священной. Европа, еще недавно прозябавшая по сравнению с цветущим арабским миром, переживала тем временем Возрождение с его географическими открытиями, новым представлением о космосе, переосмыслением мира, расцветом науки, техники, разнообразных искусств. В современной исламской культуре невозможна самокритика; попытки свободомыслия, переосмысления, переоценки ценностей и догматов подавляются весьма жестоко, “еретика” могут убить. Вместо открытого будущего — ориентация только на прошлое.
Развитие современного мира все более проблематично, чревато угрозами и риском — но без проблематичности, без риска не было бы развития. Остановить его нельзя, можно и нужно лишь корректировать, постоянно разрешая все новые проблемы, находя себе место в разрастающемся, необъятном разнообразии. Каждый в отдельности может и должен противопоставлять неприемлемым представлениям свою, выработанную пожизненным усилием систему ценностей — так поддерживается доброкачественность живого, многоэлементного, самонастраивающегося процесса. Но не может быть возврата к утраченной простоте, строгости нравов и пр. Попытки реализовать инфантильные, “идеальные” утопии оказываются губительными (так возникали тоталитарные режимы). Серьезность без иронической поправки, без открытости диалогу делает человека ограниченным, закостенелым; в худшем случае самые добрые намерения могут обернуться фанатизмом.
Прочел рассуждения бойкого журнального автора о свободе — и мысленно противопоставил им слова Мандельштама о подчинении “организующей” идее: в награду за абсолютное подчинение она дарит личности абсолютную свободу. Мне эта мысль казалась важной, я цитирую ее в эссе “Определения свободы” вместе со словами Франка: только служа Богу и подчиняясь ему, человек осуществляет свою свободу.
И вдруг устами мысленного оппонента с усмешкой себе возразил: но не так ли могут сказать о себе нынешние исламские фанатики, готовые взорвать себя вместе с десятками неповинных людей ради служения своей идее, своему Аллаху? Это, значит, свобода?
Надо еще подумать.
Надпись на бетонной ограде у железнодорожных путей:
|
Мой папа Аллах, а мама овца, Хочу довести я ваш мир до конца. |
ШУМ ВРЕМЕНИ
Несколько дней, проезжая, наблюдаю за разборкой мухинской скульптуры “Рабочий и колхозница”. Сначала без голов, потом без рук, на фоне вечернего неба, она обретала черты все более значительной, по-настоящему современной пластики. Сейчас от женщины осталась только нижняя часть. Фантастическое зрелище.
Файбусович написал мне, что в Мюнхене обсуждали его книгу “Миф Россия”: насколько она сохранила актуальность? Книжка вышла по-русски в 86-м году, по-немецки еще раньше, т. е. лет 20 назад. Я ее прочел году в 88-м, высоко оценил, при этом некоторые ее положения показались мне самоочевидными, некоторые теряющими актуальность. После 91-го года показалось, что этот миф вообще все больше становится достоянием истории. Сейчас взял полистать — увы, тематика неожиданно возвращается, самоочевидные вещи приходится повторять.
Позавчера по ТВ Явлинский излагал тезисы своей новой книги “Периферийный капитализм”. (Уже сбивается память: может быть “Провинциальный капитализм”? Так не хуже). Главный тезис: в России происходит рост без развития так же, как в странах третьего мира. Развитый мир интересует не цена, не количество, а качественное содержание, интеллектуальная насыщенность (это уже мой пересказ), высокие технологии и т. п. Развивающиеся страны обречены остаться развивающимися навсегда. Лет 15 назад Файбусович говорил мне, что так думают на Западе о России. Явлинский, как я понял, считает, что шанс прорваться еще есть, хотя время уходит. Но это проблема комплексная: развитие невозможно без демократической организации общества, без независимого суда, независимого парламента и т. д. Вещи, в общем, тоже известные, но сформулировано с убедительной четкостью. Рост без развития — эта формула должна быть воспринята, принята к сведению — если люди у власти заботятся о перспективе.
Безрадостное чувство. Меня это уже не так близко касается, доживу в этой стране. Что придется решать детям? По ТВ показывали украинскую новинку: местного производства мобильный телефон размером с видеокассету. Работает. Можно считать символичным. Не говорю о крайностях: в одной передаче показывали человека, который живет на отшибе, не моется тридцать лет (камера показывала: буквально заросший грязью, наверно, и пахнет от него), дает этому какие-то обоснования; питается картошкой с огорода и свекольным отваром, который заготавливает на зиму; хлеб ему приносят из соседней деревни. Может, и в других странах есть такие особи, не знаю.
Один участник теледискуссии сказал, что в Нигерии столько же лауреатов Нобелевской премии по литературе, сколько в России. Надо проверить.
Вчера по ТВ думский депутат, отвечая на вопрос об аресте миллиардера Ходорковского, сказал: все естественно, состоялся термидор, начинается реставрация. Я усомнился в своей памяти: почему такое сравнение? Взял с полки три книги Манфреда о французской революции и Наполеоне, полистал… Нет, конечно, аналогии всегда относительны. Термидор, как и революция до него, — это было все-таки непрерывное гильотинирование. Но я зачитался некоторыми подробностями, характеристиками. Из чего складывается история! Из благих намерений, корысти, бессилия и насилия, нелепостей и подлостей, лжи и жестокости. Если бы в самом деле можно было без этой истории обходиться, покончить с ней, хотя бы думать о чем-то более достойном! Но ее подробности оказываются подробностями нашей жизни.
В “Новой газете” открытое письмо президенту, где ему задаются очень резкие вопросы по поводу Чечни. Почему никак не закончится война, не начинаются переговоры, пропадают бесследно деньги?.. Вообще газета полна самых мрачных оценок и предсказаний неизбежной “третьей чеченской войны”. Опровергнуть ничего нельзя, подтвердить может время (или достоверная информация). Но ощущение от многого бывает противноватое.
А вечером телевизионные новости усугубили чувство тоскливой пустоты. Краснодарские коммунисты затеяли сбор средств на поддержание мумии Ленина в надлежащем состоянии. Художники-концептуалисты устроили на водохранилище свой сбор Клязьма-арт. Один раскрасил стволы берез красной краской, другой одел стволы в национальные наряды, это должно что-то значить. Целая группа художников открыла фестиваль акцией: из трусов вылетели вверх петарды. Певица Мадонна с подругами устроили сенсацию: целовались на эстраде, изображая из себя лесбиянок. В Москве проходит фестиваль северокорейского кино, на экране медсестра скальпелем убивает врага, остальных раскидывает приемами восточных единоборств. Зрительницы, московские кореянки, с умилением вздыхают о Ким Ир Сене: какой он был человечный, какой добрый! Корейские участницы фестиваля рыдали в истерике: плакат с изображением их вождя был повешен слишком низко и не очень ровно, это было для них оскорблением. Американцы ведут с Пхеньяном переговоры, убеждают корейцев не создавать атомную бомбу, те ставят условия: вот если заключат договор, окажут экономическую помощь… Исполнилось 80 лет знаменитой блатной песенке “Мурка”, сейчас ее исполняют в стиле рэп. Автобус врезался в грузовик, много погибших. Новый молодой чемпион мира никак не хочет встретиться с Каспаровым, объявили новый турнир. Когда-то во время матчей по ТВ показывали и комментировали шахматные партии, сейчас интересуются только скандалами, гонорарами, в шахматы, кажется, никто не играет, я даже имени этого чемпиона не запомнил. Что было еще? Наш президент приехал в Италию. В Челябинске осквернили мусульманское кладбище. Очередное убийство в Дагестане. Вот новости дня, о которых сочли нужным рассказать. Странная какая-то психология больных, полуидиотов — такое нагнетается ощущение.
По ТВ отмечали юбилей покойного Че Гевары. Говорили о легендарной личности, о необыкновенном человеке, который не стал нежиться на пуховиках, достигнув вершины власти, почестей и благополучия, отправился сражаться дальше, в Боливию, где и погиб. Человек, у которого можно поучиться желающим жить яркой, активной жизнью. За что сражался Че, что хорошего сделал для боливийских крестьян, вообще для всех — всерьез не обсуждается. Известно, что натворили его сотоварищи с Кубой, откуда с риском для жизни люди пытаются до сих пор убежать. Может быть, счастье, что он не успел натворить большего.
Объяснить это поклонникам, надевающим значки и майки с изображением культового революционера, бесполезно. Не содержание важно, существенна потребность, запрограммированная в крови, в генах определенного процента не перебродивших молодых людей. Как определенный процент людей неизбежно будет воспроизводить склонность к насилию, буйствам, преступлениям. (И человеческому обществу, наверно, нужны клапаны разного рода, чтобы спускать избыточное давление).
Нас в свое время учили восхищаться революционерами — но теоретически. Самим — ни-ни.
На эскалаторе метро к каждому светильнику приклеено по крохотной листовке АКМ (“Акция красной молодежи”). “Революция будет!”, “Мы победим!”, “Доллар рухнет!”. И какие-то проклятия Макдоналдсу, крохотные карикатурки.
На телеэкране мелькает неохватный калейдоскоп мира, шум в голове, в себе всего не соединить. Можно лишь попробовать, как блюда разнообразнейших кухонь, но собственной, своей жизнью это не становится. Жизнь не столько разнообразится, сколько размельчается. В юности об этом мечталось, с возрастом все важней сосредоточиться, ненужное пропустить мимо — разве что ради справки, ради сравнения с тем, что считаешь своим.
В “Иерусалимском журнале” повесть И. Берковича “Свобода” и рассказы Л.Левензона. Еврей в Канаде, еврей в Таиланде, еврей в Израиле. Нигде не могут чего-то найти. Может быть, себя. Пожалуй. И ведь сбылись подростковые мечты: открытый, разнообразный мир, все нации, все кухни. Ни с чем нет внутреннего соприкосновения. Внутри пустота. Можно ли найти что-то вовне? В Канаде арабы, курды, латинос, китайцы живут тоже не совсем своей жизнью. В чужом мире. Не отношения, не любовь — несущественные соприкосновения.
(Перуанское мясо под таиландским соусом. Мир в эпоху глобализации).
|
Оставить на глобусе точки в местах своего пребывания Технически не сложней, чем мухе. По всемирной сети Сообщается адрес, куда приглашают слететься, Потанцевать, побить стекла, выражая протест Или солидарность с теми, кто вправе нас ненавидеть. Тут же советы, как оживить выброс адреналина, От дома не удаляясь, мифология на сегодня, (Ритуалы, игры, татуировка, выбор по каталогу), Возможности кейфовать наяву, сокрушать мировое зло, Предотвращать катастрофы нажатием клавиш, отодвигая Возвращение в неизбежный сон, где снова надо искать Способы заглушить тоску. От этого не укрыться. Время все набирает скорость. Подростки стареют, Не успев повзрослеть. Новинки прошлой недели Свалены на блошином рынке вместе с игрушками детства, Словарями исчезнувших языков, вчерашней аппаратурой, Смысл которой забыт. Художник подыскивает объекты Для инсталляции “Новый век”. Должен возникнуть образ Россыпи или осыпи, нарастающего навала. При этом Хорошо залепить бы пощечину вкусу общества — Если только найдется щека. |
СВОЕ И ЧУЖОЕ
По дороге в лес встретилась группа китайцев. (Я часто вижу, как они собирают на лугу, на полянах, у самой железной дороги какую-то траву). Попутный старичок кивнул на них.
— Черные прошли.
— Какие, — говорю, — черные? Китайцы.
— Они у нас все захватывают.
— Ну уж! Не замечал.
— Плохо, что не замечали. Скоро станут у нас господами.
— Они хорошую капусту выращивают, салаты. Мы у них покупали. Чего же тут плохого?
— Говорят: вы бы без нас с голоду скоро подохли. Наша молодежь, она ведь спивается.
— Вот это, — говорю, — плохо.
Он уже почувствовал, что согласного собеседника во мне не найдет, свернул на другую дорожку. Но такие разговоры ведут между собой подолгу, всюду. Тем хватает, мнение общее, согласие обеспечено.
В немецком журнале “Kulturchronik” наткнулся на фразу Имре Кертеша, последнего нобелевского лауреата, пережившего Освенцим: “По-настоящему иррациональное и в самом деле необъяснимое — это не зло. Наоборот: это проявление доброты”. Над одним этим стоит подумать. Зло можно вывести из прирожденной, биологической агрессивности (по К. Лоренцу), добро (доброта) — из области духовного? Но материнский инстинкт тоже можно считать биологическим, у животных встречается и альтруизм, и доброта вне рациональных объяснений. Стоит подумать.
Речь американского философа и германиста, австрийского еврея-эмигранта Джорджа Стейнера при получении премии Бёрне. Евреи, по его мысли, вечные изгнанники, чужаки. Древнегреческое “ксенокс” означает, кстати, и “чужак”, и “гость”. “Еврей, так сказать, по определению — гость на этой земле, гость среди людей. Его предназначение заключается в том, чтобы служить человечеству примером этого состояния”. (Подумалось: к Мандельштаму это, пожалуй, подходит, он был бездомным не по своему желанию. А вот Пастернаку нужен был дом, письменный стол, чтобы работать. Может быть, поэтому он уходил от еврейства, тяготился навязанной чужеродностью. А я? Я тоже, пожалуй, лучше всего чувствую себя дома, не хотел бы его менять.)
Теперь у евреев появился, наконец, дом — Израиль, они за него держатся, здесь они хотят остаться оседлыми, не чувствовать себя чужаками. Стейнера смущает, что необходимость жить во враждебном окружении вынуждает защищаться, убивать, “мучить и унижать своих соседей”. “На протяжении двух тысяч лет преследований, массовых убийств, геноцида, гетто евреи никогда не унижали других людей, не мучили их… Лишил ли Израиль еврейство его нравственно -метафизического благородства?”
Между прочим, автор с удовольствием пишет, как “Лев Давидович Бронштейн, называвший себя Троцким”, декларировал, “что границы существуют лишь для того, чтобы их преодолевать”. Знает ли он про “красный террор”, который не просто декларировал, но осуществлял Троцкий? Ох, что-то тут нуждается в перепроверке…
Вчера вечером взял книгу “Евреи и ХХ век”, посмотрел главы об (ультра) традиционализме, сионизме, некоторые другие — возникло чувство, что еврейская нация заново оформляется, осознает себя именно в этом веке. В ХIХ произошел выход из гетто, приобщение к мировой культуре, стала массовой ассимиляция — драматический процесс, сопровождавшийся антисемитизмом, сопротивлением традиционалистов, возникновением сионизма. Все заставила переосмыслить Катастрофа, возникновение Израиля, население которого во многом условно можно пока считать одной нацией. Я только начинаю для себя открывать и осмысливать вещи общеизвестные.
Но тут же подумал о русской нации. Она осталась неоформленной по-другому. Эта молодая нация (немногим старше украинцев и белорусов) более-менее стала оформляться в ХIХ веке. До этого было больше заимствований, культурный слой и масса народа говорили на разных языках. (ХIХ век вообще век национальной идеи). Революция исказила этот процесс — может быть, безвозвратно. Мир, начиная, во всяком случае, с Америки и Европы, теперь все больше уходит от национальной идеи. Наступает век глобализма.
Евреи, которые внесли действительно великий вклад в современную цивилизацию и создали модернизированное демократическое государство — это были ассимилированные евреи. Религиозные ортодоксы так же отвергли бы (и отвергают) модернизацию западного образца, как ее отвергла и мусульманская теократия.
Сезонники откуда-то с Кавказа, в оранжевых безрукавках дорожных рабочих, присели отдохнуть в тени.
— Когда, наконец, взорвется эта Москва? — сказал один нам в спину.
— Завтра, — откликнулся другой.
— Вот хорошо бы!
А ведь приехали сюда зарабатывать. И говорят по-русски — для нас.
Вспомнилось, как зимой в подземном переходе приятель подошел к торговцу, у которого мы только что купили мандарины: “Все разобрали русские свиньи?”
ПРАЗДНЫЕ МЫСЛИ НА БЕРЕГУ
Мы шли вдоль моря и вспоминали: “Золотистого меда струя из бутылки текла”. Провинциальный Крым. “Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла, мы совсем не скучаем”. Ощущение полноценной жизни. (Полноценное ощущение жизни). “Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни”.
Много ли надо, чтобы возникла гениальная поэзия?
Но почему-то не обитатели “печальной Тавриды” создали эти несравненные стихи. Нужно было оказаться приезжим из столицы, издерганным горожанином. Русскую провинцию, по крайней мере, надо было покинуть, чтобы ее воспеть.
Второсортная, второстепенная, второй свежести. Жизнь, мысль, осетрина. Об осетрине так сказать можно, а о жизни, о мысли?
В заурядном произведении может сверкнуть замечательная строка, деталь, образ, подсказка ищущему уму. Гении усваивали, перерабатывали, если угодно, массовый навоз, питались его веществом. А заурядные эпигоны, в свою очередь, перерабатывали созданное гением до состояния, которое проще усвоить. Гениев не всегда понять, особенно при жизни. Одними гениями не проживешь.
|
Не гений, слава Богу. Проще жить Не надрываясь, вровень с остальными, Которым ты понятен. Пропитанье Надежней, жизненные наслажденья Доступней без запросов. Для детей Сомнительное наследство — имя, Сопоставление с которым непосильно. От прочего их бережет природа. Она без надобности не плодит Тех отклонений, что сродни болезни. Основа жизни — норма. Кто взыскует Высот духовных, по ее подсказке Приходит в монастырь. Растолковать Не сразу ясное, разбавить в меру Для общего употребленья — этим Со временем займутся. Будут вправе Гордиться, как законным превосходством, Сознаньем сопричастности. |
На песке обширные стаи чаек, все тела повернуты в одну сторону — клювами к ветру.
Анапа, на берегу моря, читая Бродского.
|
Представь жизнь в стране, где с голода не дадут умереть, Не оставят без крова над головой. Тут и начнется тоска, Недоумение, скука. Начнешь рассуждать О смысле или бессмысленности. Чем же еще заняться? |
Мыслю — значит, существую, — сказал философ. День без единой мысли — считай, прожит впустую.
Почему не сказать: день без сделанной работы? Без единого события? Событие отозвалось бы мыслью.
Но можно запечатлеть: песчаный берег, чайки, прибой, мы лежим в дюнах, поросших туей, загородившись ими от ветра. Галя рисует, я читаю Pessoa и Бродского. Утро с ней. Пять километров вдоль берега. Виноград с хлебом — обед. Дельфины, песчаные скульптуры. И вино вечером. И мысль об этом.
|
Мыслю — значит, я существую, — вспоминаешь философа, Сидя с удочкой в камышах. Дрогнул ли поплавок, Ветерок ли смутил гладь воды, ничего не знача? Не клюет целый день. В голове ни единой мысли, Если не считать вот этой, не додуманной внятно, Несущественной, как на поверхности рябь, Второсортной, второстепенной, как можно сказать О заурядных стихах. Скажешь ли так о жизни? |
Завершился международный конкурс на лучшую песчаную скульптуру. Песок оползает на глазах. Сохраним навеки. Вечная память. Сфинксы теряют по песчинке в сто лет, но тоже ведь выветриваются. Как горы.
|
Галерея скульптур. Тема: “Вечность”. Материал: песчаник или песок. Степень плотности не имеет значения, Как и меры объема, веса, Единицы времени или таланта, Не говоря о подписях. Ветерок Выдувает где песчинку-другую, Добавляя оспин в лицо, где осыпет Сразу струйку. Материал возвращается Дюнам или пустыне. |
Со всем можно смириться. Собственная смерть неизбежна, к этому приходится привыкнуть. Тем более, есть шанс, что это еще не конец, некоторые утверждают, что после смерти можно как-то продолжить существование, пусть хотя бы в виде неопределенной энергии, растворяющейся среди других. Какой-то смысл в этом можно вообразить. Что-то все-таки остается. Ладно, пусть и самой нашей планете рано или поздно придет конец, она остынет. Останутся другие — догадаемся, придумаем, как перебраться.
Но вот недавно ученые, оказывается, предположили, что через 23 миллиарда лет прекратит существование сама Вселенная. Как возникла она однажды в результате Большого взрыва, так и кончится. Лопнет. Совсем исчезнет.
Это уже совсем невыносимо. Зачем же тогда все? Зачем стараемся, что-то надеемся после себя оставить — если не будет никого? Всего через 23 миллиарда лет!
Увидел это лишь, так сказать, в профиль — и думаешь, что недоступную взгляду сторону уже представляешь.
ВЕРНУВШИСЬ
Назвать ли “кризисным” мое нынешнее творческое состояние? Чувство, что возраст, опыт дал мне новое понимание — и неспособность выразить его действительно полноценно, мощно. Верлибры и дневниковая эссеистика лишь намекают на что-то, что мне мерещится. Биографии композиторов напомнили мне, как связаны музыкальные взлеты с жизненными переживаниями. Я переживания как бы от себя отстраняю. Вокруг миллионы нищенствуют, замерзают, спиваются, преступность на всех уровнях небывалая, тебя могут обокрасть, избить на улице, просто убить, другие в это время хамски прокручивают и прожигают добытые преступлениями миллионы… — не буду перечислять все приметы нынешней жизни, вплоть до терроризма. А я напоминаю себе, что прежде жил во времена не менее страшные, изменить ничего не могу, не надо стыдиться, если сумел пройти эти времена невредимым, не запятнавшись. Дети вроде бы неплохо ощущают себя в этой жизни. Но чего же я не могу ухватить, передать? Перечитывал Пастернака: страшная история, как и личная жизнь, для него сродни природным стихиям, дождям, грозам, метелям. И в этом своя художественная правда.
Кажется, я о чем-то подобном уже писал. Кручусь вокруг тех же вопросов.
СОЗНАТЕЛЬНОЕ И БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ КУЛЬТУРЫ
|
“И что же может быть в бессознательном у русской культуры, которая всеми силами рвется к Богу, идеалу, вечности, любой ценой культивирует духовность и проч.? Правильно — дерьмо! И Сорокин это понял лучше, чем кто бы то ни было, и поэтому он, независимо от того, что он напишет дальше, уже вошел в историю литературы… Вышеприведенные рассуждения не позволяют мне согласиться и с восприятием культуры как абсолюта, а мучеников, вроде Мандельштама или Цветаевой, как святых”. Из письма литературоведа М. Л. “Я сразу же в уме стал составлять Вам ответ, он получался довольно большим. Между тем мне надо было возвращаться к работе. Я открыл ее на странице, где не вполне ясный пока мне самому персонаж рассказывает моему герою: “Они говорят: признавай правду! Ты не хочешь признать правду? Скрываешься в мире галлюцинаций, искусства, поэзии, красоты? Мы тебя вылечим. Мы тебя заставим признать правду. Покажем, кто ты на самом деле такой. Когда превратят тебя в кучу мяса с кишками наружу, в помоечную собаку, в грязь, в дерьмо”. Из ответного письма М. Л |
Продолжения пока не последовало. Вот некоторые разрозненные заметки.
Бессознательное культуры — для меня область темная. Интересно бы узнать у теоретиков, как оно выявляется, что это вообще такое? Откуда становится известно, что некая субстанция составляет содержимое этого бессознательного? Насколько это бессознательное соотносится со всегдашним инфантильным протестом против обрыдлых правил и норм, когда хочется пачкать стены непристойными надписями и картинками, демонстративно пакостить, всячески шокировать скучных блюстителей правил? И что там, в бессознательном, скажем, американской, немецкой, французской культуры? Или, допустим, сейчас, когда вызывающая эстетический восторг жижа все явственней прорывается уже в сознание культуры — что-то в этом бессознательном” должно измениться?
Я не готов обсуждать конкретные имена, мало их знаю. Можно пробиваться через непонимание, выцарапывать у бытия разгадки, а можно — выстраивать компьютерные конструкции, ни в каком понимании не нуждающиеся, где смерть ничего не значит, потому что она условна, в запасе есть сколько угодно жизней. Можно воспевать распад, зло, непотребства, имитировать ужасы, “раскрепощать хаос”, оставаясь безразличными, самодовольными, вполне буржуазными. (Разговоры об интеллектуальном шоке давно усвоены массовым ширпотребом).
Но я всерьез задумываюсь над словами о “горьком скепсисе по поводу всех попыток культуры упорядочить мир”, о стремлении расслышать в шуме хаоса “многоголосье культуры”, о “попытке заново строить здание гуманизма в пространстве хаоса”.
“Есть ценностей незыблемая скбла” — казавшееся когда-то несомненным утверждение Мандельштама время, очевидно, вынуждает признать устаревшим.
|
Нельзя дышать, и твердь кишит червями, И ни одна звезда не говорит, — |
Это вам уже не движение светил по определенным гармоничным орбитам. Какая там “незыблемая скбла”?
|
Наступает глухота паучья, Здесь провал превыше наших сил. |
Остается признать требования реальности.
|
Роговую мантию надену, От горячей крови откажусь, Обрасту присосками и в пену Океана завитком завьюсь. |
Чем не предвосхищение постмодернистской, как сказали бы теперь, проблематики?
Для начала надо лишь согласиться: “Если все живое лишь помарка за короткий выморочный день”.
Потому что каждому придется все-таки столкнуться с единственной, реальной, не компьютерной — своей — смертью.
Человеческая культура строится на системе запретов. Условных, вынужденных — потому что у homo sapiens перестали срабатывать биологические, предохранительные механизмы, те, которые удерживают животных от смертоубийства в схватках с соперниками. Это замечательно описали этологи: побежденный в единоборстве волк отводит от победителя взгляд, подставляет ему свою шею — самую уязвимую артерию. Последнего укуса достаточно было бы, чтобы его умертвить. Победитель физически не может этого сделать, происходит какое-то безусловное замыкание. Для людей пришлось ввести мифологическую заповедь “Не убий”. Папуасов маринданим вынуждает охотиться за головами иноплеменников тоже условный принцип: лишь раздобыв голову, человек получает право дать имя своему новорожденному. Это вместо заповеди “не убий” — способ сохранить островную популяцию, не давая ей, видимо, слишком разрастаться. (Как запрет на инцест — брак с близкими родственниками, оберегает человеческое сообщество от вырождения). Другая культура, другая — искусственная — мифология.
Какие-то запреты устаревают, современные свободы позволяют их чуть ли не все игнорировать. Культура, как и популяция, может погибнуть — сколько их погибло. Может быть, нынешнее динамичное, быстрое видоизменение культур, их метисизация, размывание — уже проявления, разновидности очередной гибели.
Саму историю можно трактовать как цепь катастроф, разрушений, жизнь рода человеческого — как череду смертей.
Но есть рождение и возрождение, есть творчество, есть сопротивление смерти, разрушению, угасанию, энтропии.
Мандельштам сопротивлялся — и до конца утверждал жизненную необходимость сопротивления. Не святой, не мученик, противостоящий власти — художник, сознательно противопоставлявший свое искусство вырождению, небытию, отказу от культуры.
Но видит Бог, есть музыка над нами”.
Опровергает ли эту музыку судьба Мандельштама, всей страны?
Шумы, взвизги, пиликанье получают свои названия в сопоставлении с этой музыкой. Музыка искусственна, но гармония музыкального звукоряда основана на объективных числовых соотношениях (частота колебаний струны). Те же числовые соотношения можно обнаружить в орбитах планет, атомных весах химических элементов и пр. (Можно, конечно, сказать, что сами числа — искусственные порождения мозга). Гармония — такая же реальность, как хаос. Неупорядоченный шум не знает диссонансов, но он не является музыкой. Он может быть элементом музыки.
|
И снова паровозными свистками Разорванный скрипичный воздух слит. |
Мы знаем о хаосе, осмысливаем его — ищем способы создавать в нем пространство, приспособленное для жизни. Чтобы не обесформиться, не размазаться, не растечься. Людям вообще, наверное, не совладать с реальностью жизни и с реальностью смерти, если не ввести искусственную условность — инструментарий искусства, мысли.
Нет в жизни смысла, кроме того, который мы создаем, пытаемся создать, ищем. Тут дело не в результате — в жизненной необходимости. Смысл — в поисках смысла.
И уж, по крайней мере, как сформулировал когда-то мой покойный друг, скульптор Вадим Сидур: “Живя в дерьме, не становись дерьмом”.