Стихи
Опубликовано в журнале Зарубежные записки, номер 2, 2005
ПТИЦА ПЕГАС
Пока мы живы, нас никто не слышит.
След на снегу крестом привычно вышит,
небесное раскрылось шапито.
Известно всем, что правды нет и выше,
а что там наварили нувориши,
они нам не доложат ни за что.
За стаей стая – небо разомлело.
И непонятно: где душа, где тело.
И даже если песни щебетать –
причудливо, бездарно, неумело,
о воздух спотыкаясь то и дело,
не выйдет повернуть с арены вспять.
И зрители в беспалые ладони
захлопают, и голос мой потонет
в сугробах и под купол не взлетит.
В благообразном пряничном притоне,
в тяжёлой позолоченной попоне,
как ни крути – а дышится навзрыд.
* * *
Чужой язык – насилье над судьбою,
когда перевалило ей за сорок.
И каждый звук уже дается с бою,
одолевая бессловесный морок.
Прими его и ни на что не сетуй.
Молчание? Оно для нас не ново.
Кати, кати, колёсико по свету,
лети, лети, несказанное слово.
* * *
Теперь я буду жить, не зная,
ты на земле или в земле.
Органа дудочка резная,
и звук летит навеселе.
Войдёшь – и гулкий шаг немеет,
в притворе не видать ни зги.
Душа молиться не умеет,
просить не смеет: помоги!
Страна чужая, как страница,
где письмена не разберёшь,
Здесь пропадёшь, как говорится,
вот так, за здорово живёшь.
Жмёт органист на все педали:
басы, что звери взаперти,
ревут – и разом вдруг устали,
и нет ни звука впереди.
А поле тишины глубоко,
на нём ещё – ни борозды.
Оно молчит в руках у Бога –
как ты…
ГЕРМАНИЯ
1.
Картина в выставочной раме –
утеха опытному глазу.
Кромешный рай не за горами –
всё зацветёт, как по заказу.
Пусть запах затхлого веселья
привычно ноздри искушает.
Глотну ворованного зелья –
оно, увы, не утешает
в минуты сонного похмелья…
2.
На поле, сытом и чужом,
что не вспахать и не засеять,
смертельную игру затеять,
по горлу провести ножом.
И страшно, страшно не бояться
тех снов, которые нам снятся
в объятьях сумрачной земли,
где мы родиться не смогли.
* * *
Под грузом вер, любовей и надежд,
под ветром их неровного дыханья –
в Москву, в Москву! Пусть через Будапешт
или Бомбей. Урок чистописанья
давно закончен. Вольность не порок.
Зачёркнуто всё то, чем дорожила.
Вот Бог, я повторю, а вот порог,
а вот, гляди-ка, золотая жила.
Споткнёшься о неё на склоне лет –
на ягодицах скатишься со склона,
совсем как тот вечнозелёный шкет,
что весел и бесстрашен. А с амвона
небесного – бегущею строкой –
за словом слово и за птицей птица.
И, кажется, едва взмахнёшь рукой…
А не летится больше, не летится.
* * *
То ли плачет, то ли спит,
то ли сказку говорит,
всё равно, как ни таится,
получается навзрыд.
Даже если пьян и сыт
или если битым бит, –
над землёю, будто птица,
впереди себя летит.
* * *
В расщелину меж бытиём и бытом –
разлаженным, раздёрганным, разбитым,
в дыру озонную, заветную войти,
оскальзываясь в космосе открытом,
склоняясь над распластанным корытом,
понять: иного нет у нас пути.
Известно – где по плану остановка.
Стрелять неловко, но в руках винтовка.
И цокает небесная подковка,
и никого нельзя предостеречь.
И на ладони божия коровка,
мычит – и в небо целится, плутовка.
Добытчик резвый, где твоя сноровка?
О чём бишь я? Да не о хлебе речь!
Где родина? И гнётся знак вопроса.
Так отнимают душу без наркоза.
Так рассуждают твёрдо и тверёзо,
покачиваясь, превращаясь в прах.
И просто всё, как во поле берёза.
Кобыле легче, если баба – с воза.
Щекочет ноздри вешний дух навоза,
и птица-тройка жмёт на всех парах.
Куда? Ну, не даёт она ответа.
Меня ссадили: езжу без билета.
Конец туннеля, а быть может, света.
И больше не захватывает дух.
А ночью вспомнишь: возлюби соседа, –
и любишь всех подряд в порядке бреда.
И не припомнишь Нового завета,
покуда трижды не споёт петух.
* * *
Очертанья жизни резки.
Кот висит на занавеске,
оттопыривая ус,
и поёт – вошёл во вкус.
Очертанья жизни скудны,
и желания подспудны.
Океан ушёл в песок –
еле слышен голосок.
Шёпот, робкое дыханье –
вот награда за старанье.
И щебечет соловьём
кот усатый день за днём.
* * *
Вот в кабинете чья-то голова
стоит и не мечтает ни о чём.
Она давно забыла все слова,
она не в силах вспомнить, что почём.
Какой-то друг степей её ваял,
поглядывая сонно на часы.
И взгляд её бесцветный тих и вял,
и нет в нем Божьей трепетной росы.
Она кричит, открыв беззвучно рот.
Заразна и бесстыдна, как болезнь,
к искусству тяга. И невпроворот
голов, провозглашающих: “Аз есмь!”
* * *
Чтобы мужа ублажать,
надо сеять, а не жать,
по разомкнутому кругу
надо радостно бежать.
На кого взвалить вину?
Я подкову не согну.
За ближайший угол дома
быстрым шагом заверну.
Потому что я слаба,
потому что не судьба
стать одной из тех немногих,
у которых два горба.
Я-то знаю: поделом,
будет пусто за углом.
Дом немецкий, довоенный
предназначен был на слом.
Не во сне, а наяву
в этом доме я живу,
где берёза у калитки
цедит солнце сквозь листву.
СОН
Чушь какая-то собачья:
голова на шее бычьей.
Я дала обет безбрачья –
есть у нас такой обычай.
Птичка Божья утром кычет
и глаза стальные пучит.
Если мне кричать приспичит,
пусть она меня научит –
распахнёт свой клюв, как двери,
и поможет мне, невежде.
Да воздастся всем по вере,
по любви и по надежде!
* * *
Какое счастье – я одна.
Мне снится этот сон убогий.
Меж нами – чёрная стена,
меж нами – неба спуск пологий.
Там ангел больше не летит.
Парит орёл, а может, решка.
И Бог с высот своих глядит,
и на губах его усмешка.
* * *
Перевожу на славянский тоску с санскрита,
самый последний грош за душою прячу.
Всё отпираю дверь, что давно открыта,
связкой ключей гремлю и беззвучно плачу.
Что я ищу? Не веру, а, может статься,
только её предгорье, её предтечу.
Сколько можно доверчиво улыбаться?
Сколько можно лицо открывать навстречу?
Нет, ничего, увы, не стерпит бумага.
Чиркну спичкой – руки над ней согрею.
Я, всесильная, сделать не в силах шага.
Я, бесстрашная, глаз приоткрыть не смею.
Перевожу с беспамятства и молчанья,
перевожу со всех языков на свете –
на бессмысленный, грешный язык отчаянья,
за который я вечно буду в ответе.
* * *
Песнь песней перед закатом.
Зачем ты стараешься,
сидя на ветке,
глядя на колченогий город?
Роняешь перо за пером –
уже написана книга книг.
* * *
Простор хвалёных нечистот
лесов, полей и рек венозных.
Словесный собирай помёт,
жук-скарабей в размывах слёзных.
В хитоновой попоне лет,
в тупом сизифовом горенье
всё катит тучный шар поэт,
всё пишется стихотворенье.
* * *
За жизнью уходит жизнь, и потерян счёт
разбитым в кровь башмакам и рукам воздетым.
Как хорошо врагам воздавать почёт,
и выю гнуть, и верить столбцам газетным.
Взрывная помесь державного небытия
с бессмертием скипетра и дефицитом мыла –
вот моя родина, милые сердцу края,
где высыхают реки и чахнут чернила,
где мы, уже почти не дыша, следим
за каплей дождя, летящей, раскинув руки…
Вечной жаждой мучится третий Рим,
и не идут из горла сухие звуки.
* * *
В конце концов, какое деловам до меня, а мне до вас?
Душа легко покинет тело,
с него не спустит зорких глаз.
А вы, надменные потомки,
махните мне платочком вслед:
Пегас, взлетая, рвёт постромки,
а я гоню велосипед.