Опубликовано в журнале Зарубежные записки, номер 1, 2005
Короткие рецензии и отзывы
ПАМЯТЬ ОПЯТЬ ПРОСИТСЯ НА ЛЮДИ
Владимир ПОРУДОМИНСКИЙ. “ПРОБУЖДЕНИЕ ВО СНЕ”. Книга прозы. Предисловие Т. Бек
Санкт-Петербург, изд-во “Алетейя”, 2004
Новая книга известного прозаика восхищает неожиданной новизной и свежестью. Неожиданность не в том, что проза такого класса вышла из-под пера этого автора, тут всё представляется как само собой разумеющееся. Речь о другом.
Владимир Порудоминский – писатель со сложившимся именем и репутацией. Его биографические книги, выходившие в сериях ЖЗЛ и “Жизнь в искусстве”, составляют круг исторических повествований о выдающихся людях русской культуры, науки, общественной мысли. Среди них – Пушкин, Гоголь, Даль, Лев Толстой, Пирогов, Гаршин, Пущин, Брюллов, Ге, Крамской, Ярошенко, Врубель. Он составитель и комментатор множества изданий русских классиков.
Нередко люди, взявшиеся за перо для написания биографического произведения, ставили перед собой простую цель: пересказать в беллетризованном виде факты и события из жизни выбранного персонажа, сдобрив бесхитростный пересказ кое-какими общепринятыми суждениями.
Книги Порудоминского изначально были л и т е р а т у р о й. И дело не только в строгом стилистическом изяществе его повествований, а в том изначально художническом взгляде, с каким воспринимал своих героев автор, и писательском мастерстве, с которым своё видение он передавал читателю. В итоге не биографический факт – у Порудоминского всегда точный и выверенный, – а эмоционально переживаемое действо завладевало душой читателя. И он, читатель, сам того не понимая, входил в круг, казалось бы, давно отшумевшей жизни. Объяснение этого феномена следует, на мой взгляд, искать не только в мастерстве и умении автора, не только в его художественном даре, но и в том мощном писательском потенциале, который не имел все-таки полнокровного выхода. Да, произведения о любимых героях писались с любовью. А неизбежные и постоянные размышления о жизни, об окружающем мире, переживаемые чувства оставались невостребованными. Они-то и наполняли исторические книги живой кровью! Фактически эти биографические повести и романы стали своего рода эмиграцией в другую культурную эпоху. Так в былые времена поэты “эмигрировали” в любовную лирику, что не избавляло их от проблем с блюстителями идеологической определенности, но жизнь в рамках советского литературного процесса облегчало. Как к этому относиться – дело каждого отдельно взятого индивидуума.
В последние годы Владимир Порудоминский обратился к собственному прозаическому творчеству. Проза эта чаще всего носит вспоминательный характер. Но, во-первых, читатель должен быть осторожен: автор часто балансирует на грани, где переплетаются реальные события и писательская фантазия, не говоря уже о сюжетах, которые можно отнести к ирреальности постмодернистских повествований, и в этом смысле Порудоминский – писатель очень современный. А, во-вторых, и это самое важное: мемуарная проза Владимира Порудоминского – необычайно полнокровна, выстроена по канонам художественного произведения. Именно мемуарная проза писателя раскрывает загадку абсолютного успеха его исторических книг.
“Я понимаю, что все, что пишу здесь, не объяснишь никакими особенностями замысла, требованиями хитро найденной формы и проч. Нет, это прошлое, память моя, “другая реальность”, как я ее обозначаю, в которой провожу не меньше времени, чем в реальности настоящего, – это память переполняет меня, рвется вон, стремится лечь на бумагу – и таким образом пережить меня, оказаться в будущем, в котором мне уже не суждено быть…” – размышляет автор в мемуарной повести, давшей название книге “Пробуждение во сне”. Это и так и, в то же время, не так. Сюжет воспоминаний определен ужасающей реальностью, историей страны, отраженной в истории семьи, уродствами большого террора. Были бы это дежурные “публицистические” проклятия режиму, чего бы они стоили в глазах читателя, особенно молодого, знакомого с этой историей по книгам и рассказам? Тем и сильны воспоминания писателя, что жизнь предстает в этих воспоминаниях разной, многоликой, что в них присутствуют детские радости и переживания, надежды и открытия, что наполнены они реальным светом и теплом, на фоне которых – тем ужасающе – пронизывается память болью, стыдом и гневом! И контрапунктом к звонким детским голосам уже звучит и потаенный шепот взрослых, и едва сдерживаемое рыдание. Ведь речь идет о времени, когда вчерашние общенародные герои вдруг объявлялись врагами народа, от имени которого тиран и его приспешники уничтожали сограждан, сгоняя их в лагеря и застенки.
Свободное движение памяти в повествовании Порудоминского условно. То в сюжет подмосковнодачного детства впишется разговор с давним и дорогим другом, писателем Натаном Эйдельманом, то собственный опыт телевизионного осмысления времени, предпринятого в совсем недавние времена, то рассказ о материнской, сибирской, ветви семьи. Прадед писателя, еврейский мальчик-кантонист, отслуживший двадцатипятилетний срок армейской службы во времена Крымской войны, и получивший затем земельный надел в Сибири, а дед – уже купец первой гильдии. Сибирские еврейские общины пополнялись ссыльными, и туда, в глубину семейного предания, уходит повествование, чтобы “вынырнуть” вдруг уже в послевоенные времена. Какие фигуры всплывают в этом рассказе, захватившего временной отрезок в полтора столетия!
Вот Рваная Норка, человек без имени, уголовник-каторжанин, быстро сообразивший, куда податься в новые советские времена. Дед когда-то пригрел его, взял в работники. Теперь отведена бывшему купцу каморка, а в доме верховодит человек с кличкой, возглавивший какое-то партийное учреждение.
“Однажды дед сказал ему: – Ничего, Рваная Норка, из вашей революции не выйдет. – Это почему же? – Рваная Норка, сидя в седле, горделиво смотрел на стоящего внизу старика. – Да потому, что дом-то теперь твой, ты – хозяин, а для тебя он всё одно чужой… Но пророчество деда заглядывало слишком далеко вперед. Пока вроде бы у них выходило.”
Интересно, что человек без имени, кажется, навсегда уйдет из повествования. И вдруг всплывет в других обстоятельствах: наступит день, когда деда арестуют. И неотвратимость беды ему самому станет очевидной, и бросит он следователю: “Запиши там, что я помер. И вам легче, и мне.” Однако приведут деда в другой, более начальственный кабинет, где восседает теперь веселящийся в этих обстоятельствах Рваная Норка: “– Здорово, хозяин?.. – Здравствуйте, Иван Акимыч. Кому я теперь хозяин? Я, вон, и самому себе не хозяин. – Гляди-ка, а ты, оказывается, меня по имени по отчеству знаешь!.. Значит, хозяин, все-таки наша взяла? – Чей черед, тот и берет… – Ладно, хозяин, погуляй пока на воле… увидишь, что дальше будет.”
И вот он, поворот истории.
“Дед прожил еще двадцать лет. Он умер в 1957-м, девяносто семи лет от роду. Незадолго до его смерти я оказался по газетным делам в Сибири и заехал повидаться с ним… – Ты бы растолковал. Что там у них к чему… Я постарался припомнить побольше подробностей из доклада Хрущева. Дед слушал, не перебивая. Сказал только: – Жалко, Рваная Норка не дожил.
Рваная Норка был расстрелян зимой 1937 года.”
Все “чеховские ружья” выстрелили вовремя. Порудоминский мастерски выстраивает свои вроде бы неприхотливо складывающиеся сюжеты.
Еще одна цитата:
“Дед молчал и в камере. Он вообще был не из болтливых, а, оказавшись здесь, положил для себя наперед, что жизнь на том и кончилась, – говорить сделалось не о чем. Он вспоминал прошлое, оно открывалось ему в ярких, осязаемых, манящих подробностях.”
Откуда эти “подробности”, детали, размышления? Едва ли скупой на слова дед поведал свои переживания мальчику, глазами которого “увидел” прошлое писатель. Включилась правда человеческого переживания, ее художническое осмысление, и у нас не возникает никакого сомнения, что так оно и было, так ощущалось не самим рассказчиком, а его героем. Вот она, писательская “тайна” Порудоминского!
В книге, о которой идет речь, несколько разделов. Болевая тема многих рассказов Порудоминского – тема еврейства. И опять же – никакого кликушества, никаких сентенций. Только сжимается сердце от той почти бесхитростной, на первый взгляд, манеры повествования, за которой неискоренимая печаль, тоска по ушедшим, своим, близким, и чужим, трагедия которых под пером этого автора чужой быть не может. И как неожиданно перекликается тема Холокоста с темой антисемитизма послевоенных сталинских времен в шедевре писателя – рассказе “Похороны бабушки зимой 1953 года”!
“Он… дает в о з д у х эпохи, который гудит и поет в его прозе как живой…” – отмечает в своем замечательном предисловии к этой книге – к прискорбию недавно ушедшая от нас! – писательница Татьяна Бек.
“Память опять просится на люди…” – пишет Владимир Порудоминский. Наверно, на людях ей легче? И люди, человеки, переживая боль этих рассказов, этой “другой реальности” писателя, не могут не быть ему по-читательски, по-человечески благодарны.
Даниил Чкония