Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2025
Дмитрий Яковлевич Травин (род. в 1961 г.) — кандидат экономических наук, занимается экономической историей и исторической социологией. Автор книг: «Европейская модернизация» (в соавторстве с О. Маргания; в 2 кн.; СПб.—М., 2004), «Очерки новейшей истории России: 1985—1999» (СПб., 2010), «Модернизация: от Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара» (СПб.—М., 2011; изд. 2-е. СПб., 2016), «Крутые горки XXI века: постмодернизация и проблемы России» (СПб., 2015; изд. 2-е. СПб., 2019), «„Особый путь“ России: от Достоевского до Кончаловского» (СПб., 2018), «Историческая социология в „Игре престолов“» (СПб., 2020), «Почему Россия отстала?» (СПб., 2021; изд. 2-е. М., 2025), «Как государство богатеет: путеводитель по исторической социологии» (М., 2022; изд. 2-е. М., 2024), «Русская ловушка» (СПб., 2023), «Как мы жили в СССР» (М., 2024). Постоянный автор журнала «Звезда» с 1992. Лауреат премии журнала «Звезда» (1998). Живет в С.-Петербурге.
Триста лет назад скончался Петр I. Если праздновавшийся несколько лет назад очередной юбилей Петра (350 лет со дня рождения) активно использовался для прославления государя и его военных побед, то нынешняя дата заставляет задуматься о том, что оставил после себя Петр. Способствовали ли модернизации нашей страны петровские преобразования или же петровский деспотизм нанес по России удар, от которого ей трудно было оправиться? Если отвлечься от обильно публикуемой пропагандистской литературы и обратиться к научным исследованиям, то в них можно встретить как те, так и другие оценки. Проблема эта дискуссионная. Ответ на поставленный вопрос не очевиден. В этой статье я попробую сделать следующее. Во-первых, попытаюсь подойти к анализу петровских преобразований не с исторических, а с историко-социологических позиций, то есть взглянуть на то, как они влияли на процесс модернизации, идущий в течение долгого времени. Меня будут интересовать не приращение земель в ходе Северной войны и не трансформация армии, а значение того «окна в Европу», которое Петр «прорубил». И еще я попытаюсь взглянуть на Петровские реформы по отдельности, исходя из предположения, что, несмотря на их комплексность, преобразования в разных сферах могли оказать разное воздействие на формирование новой России.
«Петровская модернизация» — одно из самых устоявшихся выражений, используемых тогда, когда мы говорим о происходивших в России переменах. Но вот загадка: если мы возьмем наиболее очевидные петровские достижения — создание империи, разгром шведов, строительство флота и реформа армии, — то вряд ли обнаружим их прямую связь с модернизацией. Как показал мировой опыт, рынок и демократия, богатство и свобода, качество жизни и социальная справедливость не обретаются с военными победами. Крепостничество Петр и не думал отменять. Так почему же мы именно его считаем нашим выдающимся реформатором?
Рассказ о Петре Великом — одна из самых сложных тем в истории модернизации России. Ведь, с одной стороны, именно с рассказом о великом государственном деятеле у читателя должны быть связаны самые большие ожидания. Но, с другой стороны, Петровская эпоха отличается в нашей истории не столько величием, сколько сложностью и неоднозначностью. Там, где ожидают найти все ответы, часто находят лишь всё новые и новые вопросы. Попробуем тем не менее разобраться в хитросплетениях тех важных преобразований, которые осуществил Петр Алексеевич.
Что увидал Петр Великий, поездив с Великим посольством?
Как известно, еще в молодые годы Петр Алексеевич отправился с Великим посольством в Европу, где особое удовольствие испытал от посещения Англии и Голландии — двух великих торговых держав конца XVII века. А по возвращении стал проводить политику, напоминающую действия великих военных держав XVII столетия — Франции, Испании, Швеции. Как же так вышло? Почему впечатления молодого царя сильно разошлись с его последующими практическими действиями? Или, возможно, не разошлись? Возможно, мы просто плохо понимаем логику политического деятеля столь давней эпохи и слабо представляем себе то, что стояло за «фасадом» у той или иной преуспевающей страны Нового времени?
Давайте попробуем понять, что же на самом деле увидел Петр в Голландии и Англии. Увидел он в этих странах вовсе не то, что мы порой там видим из XXI века. Мы часто, глядя в прошлое, домысливаем его от себя, «обогащая» всем тем, что нам нравится, но что было совершенно не характерно для далеких эпох. Мы ведь сегодня знаем, что Англия и Голландия являлись европейскими пионерами демократизации, что Голландия с давних пор отличалась удивительной толерантностью к инакомыслию, а Англия стала мастерской мира, осуществив технический переворот. И мы ожидаем, что Петр должен был обнаружить во время своего реального вояжа именно то, что мы «обнаруживаем» во время наших мысленных вояжей в прошлое, или хотя бы зародыши этого. Однако, путешествуя сквозь века, мы можем увлечься фантазиями и запросто промахнуться на столетие-другое, обнаружив признаки XIX века уже в веке XVII. А вот Петр не мог ничего такого обнаружить. Приехав в конце XVII столетия в Голландию и Англию, он, естественно, обнаружил именно то, что там было тогда в реальности. И эта суровая, но соблазнительная для современника реальность сильно отличалась от красивой картинки, которую мы нынче можем себе нафантазировать в поисках приятного европейского мифа.
Никакого особого демократизма Петр в Англии и Голландии обнаружить не мог. Хотя в Англии существовал с давних пор знаменитый парламент, и Петр его (точнее, палату общин) разок посетил, глянув на зал заседаний сверху через специальное окно. Делами парламентскими царь сильно не заинтересовался. С парламентариями общаться не стал, хотя, как известно, запросто общался с моряками, корабельными мастерами и прочим простым людом, занимавшимися теми делами, которые царя увлекали. Время, потраченное Петром на «изучение парламентаризма», совершенно несопоставимо с временем, потраченным на другие дела и даже на удовлетворение любопытства в отношении всяких диковинок. Означает ли это, что Петр был лишь туповатым восточным деспотом с узким кругозором? Ни в коей мере. Парламент тогда (через десятилетие после Славной революции, от которой англичане обычно и отсчитывают славный этап своей истории) лишь начинал свое превращение в настоящий орган власти, и Петр, как любой другой человек конца XVII столетия, не мог представить себе, каков окажется парламентаризм в XXI веке.
Зато Петр мог увидеть многое другое — то, что поражало в Англии и Голландии не только человека, прибывшего из далекой Московии, но даже «соседей» из Франции, Испании, Южных Нидерландов или германских государств. Петр мог обнаружить ощутимые признаки богатства, постепенно распространяющиеся от аристократии к низшим слоям населения. XVII век был для Голландии и Англии эпохой радикальных перемен в торговле. Голландцы и англичане быстро богатели, устанавливая свое доминирование на тех емких рынках, которые раньше контролировались торговцами из иных стран, и снабжали Европу соблазнительными заморскими товарами, которые раньше либо вообще не были доступны европейскому потребителю, либо попадали к узкому кругу наиболее богатых людей. Среди этих товаров не попадалось «икры заморской, баклажанной», над которой шутили в знаменитой советской комедии про «сменившего профессию» Ивана Васильевича. В быстро нарастающем объеме из-за океана шли в Европу сахар, табак, кофе, чай — продукты, формировавшие у европейского обывателя совершенно иной тип потребления, чем тот, что существовал раньше. Голландцы и англичане, получая высокие доходы от своей торговли, быстро преобразовывали Лондон и Амстердам, где появлялось множество приличных рабочих мест, где возрастала численность населения и где «понаехавшие» из глубинки вчерашние крестьяне начинали жить так, как и не снилось крестьянину русскому, да, в общем-то, прусскому и французскому тоже. Это, конечно, было совсем еще не современное общество потребления, но общество, в котором простой мастеровой курил трубочку, пил чай с сахаром и обставлял дом купленной на рынке мебелью, что запросто могло шокировать даже царя, приехавшего из дальней страны.
Еще одним важным направлением морской торговли для англичан и голландцев становилась во второй половине XVII века работорговля. Ошибочно было бы думать, будто она представляла собой незначительное дополнение к основной хозяйственной деятельности. Работорговля имела огромное значение. В частности, для весьма простого, но слегка подзаработавшего народа, поскольку самые разные люди начинали вкладывать свои средства в коммерческие проекты, связанные с транспортировкой негров из дебрей Африки на американские плантации. И мастеровой, мирно раскуривавший где-то на виду у путешествовавшего Петра свою трубочку, запросто мог заработать себе на табак доходами от инвестиций, абсолютно несовместимых с нынешними представлениями о цивилизованности и толерантности. Скорее всего, без плантационного рабства не было бы вообще таких больших объемов производства сахара, табака, а впоследствии и хлопка. Не было бы таких больших масштабов английского промышленного производства XVIII века. Не было бы мощных финансовых потоков, пролившихся на преуспевавшие в экономике страны.
Может, конечно, показаться, будто царям плевать на благосостояние мастеровых. В известной степени это так. Народ для многих правителей — от монархов до президентов — всего лишь строительный материал, с помощью которого возводится государство. А у особо циничных вождей он скорее представляет собой инструмент для выкачивания ренты из ресурсов своей страны. Но, помня про все это, не будем все же вдаваться в крайности. XVII—XVIII века были эпохой, когда постепенно получала распространение идея блага народа, и монархи — от Генриха IV до Фридриха Великого — в большей или меньшей степени ее воспринимали. Благо народа, конечно, понималось не так, как сейчас, но все же курица в горшке, сахарок в кружке или трубка в зубах у простолюдинов правителей интересовали. Так что наш Петр, поглядев на зарубежных мастеровых, должен был реально заинтересоваться хозяйственным опытом Англии и Голландии больше, чем опытом парламентским.
О том, что требуется для процветания любой страны, нетрудно было догадаться, проехавшись с Великим посольством по Европе. Конечно, нужна торговля! Торгующие страны процветают, а те, что варятся в собственном соку, не очень. Но как можно преуспеть в торговле? Современный либерал скажет, что нужно отменять государственные ограничения, накладываемые на свободу предпринимательства, и бизнес расцветет. Чем меньше государь думает о торговле, тем лучше торговле становится. В известной мере это верно. Я сам либерал и на теоретическом уровне с данным высказыванием соглашусь. Однако не следует забывать о различиях эпох. Свобода предпринимательства дает оптимальный результат в эпоху, когда сделки осуществляются одним нажатием кнопки на компьютере. Неплохо они работали и в те времена, когда хотя бы железные дороги связывали между собой регионы, вступающие в торговые связи. Но если торговым связям мешают сотни верст бездорожья, открытый бандитизм на не защищенной городскими стенами местности и полное отсутствие информации о положении дел на рынках у тех купцов, что сильно от этих рынков отдалены, принцип laissez-faire сам по себе еще не достаточен. Англичане и голландцы сделали свой бизнес не просто на торговле, а на морской торговле. Именно транспортировка товаров на дальние расстояния по водной глади, позволяющей легче перемещаться, чем грязная неровная суша, обеспечивала бизнесу крупные доходы. Сырье, материалы и рабочая сила могли быстро доставляться в место производства товара, а затем сам товар легко перемещался туда, где потребитель готов за него больше заплатить. В общем, мечта Петра о доступе к морю была не романтической, а вполне конкретной, реалистической: где море — там торговля, а где торговля — там доходы и рост благосостояния.
Россия выхода к морю не имела, а потому любые теоретические рассуждения о свободе торговли были неактуальны. Точнее, торговать-то все равно было можно. Например, новгородцы в давние времена активно торговали, имея лишь выход к реке Волхов и не имея морских судов. Но главную выгоду от такой торговли получали не они, а ганзейские купцы, перевозившие новгородские меха по Балтике в дальние страны. Петр, конечно, хотел выход к морю иметь. А для этого следовало воевать: то ли со Швецией за выход к Балтике, то ли с Турцией и Крымом за выход к Черному морю. С кем конкретно придется воевать и через какое конкретно море прорубится «окно в Европу», определялось множеством обстоятельств. В частности, началом войны за испанское наследство, в ходе которой австрийские Габсбурги вынуждены были сосредоточиться на «западном фронте», на борьбе с Людовиком XIV, посадившим в Испании на престол Бурбона вместо Габсбурга. Сил на борьбу с Турцией у Австрии уже не оставалось, и Петр утратил потенциального союзника для войны на южном направлении. При ином международном раскладе русский царь мог запросто продолжить биться на юге до победного конца.
В долгосрочной перспективе, кстати, выход к Черному морю был выгоднее, поскольку вывоз хлеба — нашего основного будущего экспортного товара — удобнее было осуществлять из портов, близких к черноземной зоне. Но в перспективе краткосрочной прорыв в Европу на севере оказался лучше прорыва на юге, поскольку в Петровскую эпоху Россия могла торговать не хлебом, а в основном пенькой, льном и железом, что требовалось в первую очередь англичанам, строящим корабли и пушки. А им удобно было импортировать товары по Балтике.
Впрочем, кто сказал, что Россия в случае прорыва к морю должна была торговать лишь собственными товарами? Лиха беда начало, а там ведь и океанские просторы можно попытаться осваивать. Задолго до петровских начинаний герцог Курляндский, имевший в силу географического положения своей маленькой страны возможность строительства флота, начал активно мастерить корабли, а самое главное — приобрел земли в Гвинее (на западе Африки) и остров Тобаго (у американских берегов). «Великая курляндская идея» состояла в том, чтобы добиться блага народа, экспортируя черных рабов на карибские сахарные плантации. У герцога, правда, ничего не вышло в силу неспособности постоять за себя на том рынке, где доминировали англичане, однако на курляндском фоне не так уж абсурдно выглядит легендарный мадагаскарский проект Петра Алексеевича, в соответствии с которым предполагалось установить связи с пиратами, имевшими базу на большом острове, расположенном у африканских берегов, приобретать там «арапов» и продавать на американские сахарные плантации. Идея подобного рода вполне могла царя заинтересовать. Деньги не пахнут… тем более в стране с широким распространением рабства в виде крепостного права.
Итак, мысль о росте благосостояния России порождала мысль о необходимости торговли, а это, в свою очередь, порождало мысль о войне, с помощью которой можно прорваться к морям, построить корабли, торговать и пировать на просторе (как уверял нас Александр Сергеевич Пушкин). Война в условиях той давней эпохи вовсе не противоречила торговле, а сочеталась с ней, отнимая, конечно, ресурсы у страны, но зато (в случае успеха) предоставляя коммерческим кругам новые деловые возможности, а государству — новые возможности фискальные. Война не была тогда для русского государя самоцелью, хотя государям войны обычно очень нравятся. В случае с Петром Алексеевичем явно имело место сочетание приятного с полезным. Царь занимался тем, к чему его от природы тянуло, и одновременно трудился на благо отечества, что давало чувство исполненного долга.
Полицейское государство без полиции
Но первый блин, как известно, вышел комом. Шведы разбили Петра под Нарвой, и оказалось, что для выхода к морю, строительства флота, развития торговли и пированья на просторе требуется сначала создать боеспособное войско. Цель становилась все дальше, а подготовительных работ оказывалось все больше. Петр начал строить армию так, как не строили ее до него, — на основе рекрутского набора. Было ли это модернизацией в современном смысле данного слова? Ни в коей мере. «Царь-модернизатор» принудительно отрывал мужичков от малой родины, сгонял со всей матушки-России в свое войско, муштровал, подчинял дисциплине, отправлял на фронт, лишая всякой надежды вернуться когда-нибудь к прежнему сельскому образу жизни — мирному труду в будни, хождению в храм по праздникам и дружескому мордобою в любое свободное от трудов и молитвы время.
Хотя рекрутская армия, в отличие от наемных армий разных западных государств, была сравнительно недорогой, даже такая «дешевизна» влетала Петру Алексеевичу в копеечку. Солдатиков требовалось вооружить, накормить, обмундировать, а какую-то часть посадить на лошадей. Офицерам надо было платить за службу, как любым наемникам. Больших инвестиций требовала фортификация. А рядом с сухопутной армией рос еще и дорогущий флот. Наконец, надо заметить, что в ходе Северной войны Петр оказывал финансовую поддержку своему союзнику, польскому королю, и это тоже ложилось тяжким бременем на бюджет. Попытки профинансировать крупную эффективную армию предпринимались Романовыми на протяжении всего XVII века, и, хотя временами войско и впрямь получалось боеспособным, бюджетный дефицит мешал сделать его по-настоящему стабильным. Но Петру удалось сохранить большую армию на протяжении всей своей войны со шведами и наконец победить их. После Петра вооруженные силы России оставались сопоставимыми по размеру и эффективности с вооруженными силами других ведущих европейских держав, что, в частности, позволило Елизавете Петровне одержать победу над Пруссией в Семилетней войне, Екатерине Алексеевне громить турецкую армию, а Александру Павловичу изгнать Наполеона.
Военный успех Петра был связан с тем, что он выкачивал деньги из страны всеми возможными способами: прямыми и косвенными налогами, разовыми поборами, порчей монеты. Не пожалел православный государь даже Русской православной церкви, хотя его предшественники старались к ней в карман не залезать. Петр же запросто изымал церковные ресурсы для восстановления армии после «Нарвской конфузии». Но главным петровским преобразованием на финансовом фронте стала податная реформа, осуществленная в последние годы жизни царя. Петр установил подушный налог — наиболее простой и эффективный, поскольку от его уплаты очень трудно было уклониться. Налоговое бремя оказалось в итоге столь высоким, что после смерти Петра «птенцы его гнезда» вынуждены были в некоторой степени тяготы сократить, хотя в целом петровская финансовая система сохранилась надолго.
Выкачивать деньги из населения и обеспечивать стабильную поставку рекрутов можно лишь в том случае, когда эффективно работает бюрократическая система. Должны быть чиновники, обеспечивающие точный учет средств, получаемых государством, и направление их на те нужды, на которые их действительно следует направить. До Петра русское чиновничество, естественно, потихоньку формировалось, но в целом допетровский бюрократический механизм стабильной системы управления государством не обеспечивал. В частности, приказная система строилась по принципу реагирования на возникающие вызовы: есть новая проблема — появляется новый приказ. С подобным подходом неизбежно была связана некая хаотичность управления. Петр же сформировал систему коллегий (прообраз министерств), основанных на функциональной системе управления, и все вновь возникающие проблемы должны были так или иначе вписываться в эту систему.
В основе петровского механизма находились армия и флот — то главное, ради чего затевались административные перемены и что должно было обеспечивать победы в войнах. Все остальное государственное администрирование армии и флоту так или иначе содействовало. Дипломатия мирными средствами вела войну с врагами. Финансы обеспечивали войну ресурсами. Промышленность и торговля позволяли взимать со страны все больше налогов. Юстиция и ревизионная деятельность предохраняли финансы от расхищения, поскольку имелось немало людей, желавших отвести от большого финансового потока хоть тоненький ручеек в свой карман. И хотя воры все равно воровали, коррупция пронизывала даже антикоррупционную деятельность, собранные с народа налоги часто попадали совсем не туда, куда должны были попасть, а промышленность с коммерцией были далеки по уровню своего развития от английской и голландской экономик, армия все же становилась сильнее, флот постепенно осваивался на морских водах, «шведы гнулись» и старая Московия медленно превращалась в новую Российскую империю.
В связи с проблемой бюрократии нам следует взглянуть на проблему крепостного права. Напрашивается вроде бы вопрос: если уж Петр был таким крупным реформатором, если его имя сплошь и рядом используется сегодня в сочетании со словом «модернизация», то почему же он не отменил крепостное право? Почему не помог своим преемникам реально модернизировать Россию? Ведь модернизация возможна лишь на основе свободного труда, на основе быстрой урбанизации, возникающей при переселении вчерашних крепостных в город, и на основе развития тех промышленных предприятий, где трудятся эти новые горожане. Сохраняя крепостничество, Петр, в частности, лишался возможности сделать из столь любимого им Санкт-Петербурга новый Лондон или новый Амстердам. Петербург ведь задумывался государем как крупный коммерческий центр, обращенный лицом к Европе, но населялся, в отличие от Лондона и Амстердама, с использованием не столько рыночных, сколько жестких административных методов.
На вопрос о крепостничестве есть три типа ответов. Проще всего сказать, что в одиночку даже при всей петровской энергии и излюбленной им палочной дисциплине насадить свободу было невозможно. Екатерина II оставила нам заметки о том, что в ее время лишь очень узкий круг людей в принципе осознавал важность свободы. Что уже говорить о Петровской эпохе! Мог ли один царь-реформатор сломить нежелание своих «птенцов» отпускать рабов на волю? Однако Петр, в отличие от Екатерины, скорее всего, об отмене рабства даже не задумывался. Во всяком случае, у нас нет никаких исторических материалов, для того чтобы хоть малость усомниться в сущности Петра как жесткого крепостника.
Это не покажется странным, если мы вглядимся в суть Петровской эпохи. Как отмечалось выше, рабовладение и работорговля представляли собой нормальный бизнес для всех европейцев, которые могли этим бизнесом заниматься. Голландцы и англичане лидировали в его организации, перехватывая лидерство у португальцев. Не брезговали рабовладением в своих колониях и испанцы, хотя значительно более интенсивно развивали там такие формы подневольного труда, как энкомьенда и мита, очень напоминавшие по правовым и организационным формам наше русское крепостничество. А в Пруссии, Польше и империи Габсбургов существовало крепостничество «для своих», а не для заокеанских аборигенов. Так что Петра не могли соблазнить свободолюбием ни в Немецкой слободе, куда он захаживал в молодости, ни в большом европейском турне, из которого он мог почерпнуть мысль о том, что подневольный труд надо использовать с умом, но никак не мысль о вреде рабства. И государь использовал крепостничество с умом, мысля в духе своей эпохи и распространяя «рабство» на активно создававшиеся в Петровскую эпоху промышленные предприятия, нуждавшиеся в рабочей силе.
Впрочем, есть и еще один вариант ответа на поставленный вопрос. Он, наверное, может считаться наилучшим. Даже если бы Петр опередил свое время, прозревая контуры будущего экономического развития, основанного на свободном труде, он никак не мог бы отменить крепостничество, поскольку оно выполняло важную функцию в деле строительства петровского государства. Как говорилось выше, Петр лишь начинал формировать многочисленную разветвленную бюрократию, способную поддерживать должный порядок в стране, собирать налоги, переправлять деньги в нужное место для решения государственных задач, творить суд, исполнять наказания, поставлять в армию рекрутов и отслеживать службу дворян так, чтобы ни один недоросль не уклонялся от выполнения своих обязанностей. Но, как иногда образно выражаются, Россия была полицейским государством, которому сильно не хватало полиции. Достаточного числа хорошо подготовленных (или хоть худо-бедно натасканных) бюрократов в Петровскую эпоху явно не имелось для нормального функционирования государства, стремящегося воевать и нуждающегося в большой, хорошо вооруженной и тщательно экипированной армии. Чиновников не хватало бы, даже если бы Россия была сопоставима по размерам с другими европейскими государствами, а в стране, разбросанной по гигантским просторам до Тихого океана, их тем более трудно было набрать за сравнительно короткое время. Поэтому функции бюрократии частично брал на себя помещик-крепостник. Он ведь не только пользовался правом взимать оброк со своих крестьян. Он должен был обеспечивать контроль за всем тем, что должно получить от этих крестьян государство. В случае массового неповиновения всегда можно было привлечь армию для сбора недоимок или для поставки рекрутов, но в ситуации, не требовавшей экстраординарного вмешательства военной силы, должный порядок поддерживался помещиком и его небольшим бюрократическим аппаратом (управляющий, старосты и т. д.).
Таким образом, крепостное право являлось не только системой эксплуатации одного класса другим, на что обращают внимание марксисты, но и системой организации функционирования государства. Нравится нам это петровское государство или нет, но, коли оно существовало, оно не могло отказаться от крепостничества. Зачем ломать то, что хорошо работает? А исходя из реалий Петровской эпохи, реалий России как отстававшей в своем развитии окраинной европейской страны и задач, которые ставились перед ней государем, система крепостного права работала хорошо. Подчеркнем — исходя из реалий той эпохи, а не вообще. Поэтому комплекс связанных с крепостничеством проблем, которые ужасали прогрессивно мыслящих людей в первой половине XIX века, совсем не волновал Петра с его «птенцами». Он с легким сердцем оставлял в наследство своим преемникам большие проблемы, полагая, по всей видимости, что оставляет им оптимальные решения.
Бей своих, чтоб чужие боялись
Петровские преобразования во многом не устраивают нас, когда мы глядим на них из нашего времени. Мы не узнаём в петровской модернизации то, что принято считать модернизацией, — движение к модерну, к современности, к рынку и демократии, к открытости и толерантности. Однако Петровские реформы абсолютно не устраивали и значительную часть его современников. Для них, как и для нас, он был довольно странным человеком, но не потому, что стремился в неясное будущее, а потому, что стремился на совершенно конкретный Запад — в мир еретиков, в мир проклятых «латын», «лютеров» и «кальвинов». Недаром многие считали Петра антихристом.
Проблема противостояния консервативной части старого московского общества и реформаторской его части возникла не при Петре. Она вызревала на протяжении всего XVII века, поскольку Запад постоянно проникал в Московию вместе с наемниками, приглашенными для реорганизации старого войска, для построения полков иноземного строя. По всей видимости, новшества не нравились многим, но по-настоящему организованное сопротивление им могла оказать лишь Русская православная церковь как единственная структура, заинтересованная в максимальном сохранении традиций и объединяющая на этой основе консерваторов. Церковь изгоняла иноземцев из Москвы, заставляя царя держать их в специальном месте, которое и стало Немецкой слободой. Церковь решительно возражала против того, чтобы наше православное воинство возглавлялось генералами-иноверцами. Церковь не допускала того, чтобы в Москве вообще возникали храмы иных христианских конфессий. И конечно, Русская православная церковь была откровенно возмущена любым покушением на ее деньги и имущество, а Петр, как уже говорилось, изрядно обтрепал ее в поисках средств для восстановления армии после «Нарвской конфузии».
В конечном счете Петр радикально реформировал Русскую православную церковь, уничтожив патриаршество и поставив священников под управление Священного синода, которым фактически сам и руководил через посредство обер-прокурора. Многие исследователи считают церковную реформу самой важной и наиболее радикальной реформой Петра, хотя в массовом сознании она обычно стоит где-то в сторонке от таких понятных народу преобразований, как создание новой армии, строительство флота и учреждение двенадцати коллегий для управления страной. Думается, что и впрямь именно церковная реформа Петра может считаться в полной мере модернизаторской даже при взгляде на преобразования той эпохи из нашего времени. Формально мы не видим прямой связи между церковной реформой и тем, что принято считать крупнейшими достижениями Петра, — созданием империи, завоеванием Ижорской земли и Балтии. Но в известной мере царь должен был действовать по принципу «бей своих, чтоб чужие боялись». Ослабляй церковь, чтобы ослабить военных противников. Бери в плен своего внутреннего врага, чтобы в конечном счете пленить врага внешнего.
Главным же результатом церковной реформы оказались ее долгосрочные последствия. Именно жесткое давление на Русскую православную церковь в дальнейшем и помогло российским реформаторам осуществить преобразования. Более того, думается, можно сказать, что само формирование широких реформаторских слоев элиты через несколько поколений после Петра стало следствием церковной реформы и связанных с ней обстоятельств. Царь подчинял Русскую православную церковь скорее для того, чтобы она не мешала ему заимствовать зарубежный военный опыт, а также опыт государственного строительства и опыт строительства кораблей, которыми обладали лишь «лютеры» и «кальвины». Но вышло так, что это подчинение сработало на долгосрочную перспективу, поскольку при бесправном в государственных делах священстве легче стали устанавливаться тесные культурные связи между Россией и другими странами Европы, легче стали совершаться поездки иностранцами с Запада на Восток для участия в российских преобразованиях и нашими людьми с Востока на Запад для обучения тому, как эти преобразования следует осуществлять.
Церковь, в отличие от государства, по природе своей консервативна. Государству для выживания регулярно следует обновляться. Если оно не будет делать свою армию более эффективной с учетом опыта хорошо воюющих соседей, то эти соседи рано или поздно придут с завоевательными целями и слабую армию разобьют. Для выживания церкви, напротив, всякие обновления опасны. Если ей удается не допускать на свою территорию проповедников иных конфессий, то бо`льшая часть паствы волей-неволей будет следовать старым добрым традициям, тогда как меньшую можно будет просто репрессировать. Если же проповедники придут, то они, в отличие от мастеров по «ремонту» армии, флота и государства, разломают часть старой церкви и оттянут от нее значительную часть паствы.
Характеризуя церковь как консервативный институт, я ни в коей мере не стремлюсь расставлять знаки: что положительно, а что отрицательно, что хорошо, а что плохо. Можно вспомнить, как в Московском государстве Русская православная церковь, будучи в целом институтом консервативным, обладала правом печаловаться пред государем за сирых и убогих. Временами это делало ее ограничителем царского деспотизма, что ярко проявилось, например, в годы опричнины. Но меня в данной статье интересуют не этические моменты (это особая тема), а проблемы развития. И обсуждать проблемы консерватизма я буду именно с этих позиций.
О том, к каким последствиям может привести страну успешно функционирующая рядом с государством консервативная церковь, показал в XVII столетии пример Испании. В позднее Средневековье испанские города успешно развивались, не уступая в целом городам Франции и Англии, а города Восточной Европы даже явно опережая по развитию ремесла и торговли. В XVI веке Испания, обогатившаяся заокеанским серебром, стала в военном отношении самой сильной страной Европы. Однако XVII век ознаменовался ее явным упадком. Как по военной линии, так и по хозяйственной Испания сильно сдала позиции. В конечном счете ослабло и государство. Упомянутая выше война за испанское наследство показала, что страна становится игрушкой в руках других европейских держав. Конечно, у испанского упадка было много причин, однако важнейшей из них оказалось доминирование испанской инквизиции, которая ради борьбы с ересями совершала целый ряд разрушительных действий, подрывая хозяйственную систему.
В России, правда, никакой инквизиции не имелось. Она была более свободна от инквизиторских начинаний, чем любая страна католического мира, поскольку в Средние века доминиканский орден активно защищал и «зачищал» веру повсюду, а не только в Испании. В православной традиции, идущей еще от греков, церковь всегда стояла на втором месте после светской власти. Хотя и православная церковь была склонна к репрессиям, трудно себе представить что-то вроде массовых инквизиционных «зачисток» испанского типа на российских просторах.
Тем не менее роль Русской православной церкви в допетровской России все же не следует недооценивать. Церковь постоянно претендовала на роль «морального учителя» государей. Находясь формально у них за спиной, она стремилась к тому, чтобы определять некоторые важные направления политики, не вдаваясь, конечно, в управленческие детали. Большое влияние Русской православной церкви при решении принципиальных для развития страны вопросов выявилось уже во время полемики иосифлян с нестяжателями. Роль Иосифа Волоцкого в эпоху Ивана III оказалась значительно больше, чем можно было бы представить себе исходя из формальных моментов, определяющих место церкви в православном государстве. Правда, при Иване Грозном митрополиты не смогли противиться опричнине и усилению персональной власти царя, что выразилось, в частности, в трагической гибели Филиппа Колычева, но после Смуты картина стала существенно иной. Патриархи Филарет и Никон обладали огромным моральным авторитетом. Филарет был отцом Михаила Романова, а Никон долгое время имел сильное влияние на Алексея Михайловича. Московское государство стремилось к усилению своего влияния на европейских территориях, населенных православными людьми (от ближней Украины до дальней Греции), и в этой ситуации важны были не только «силовики», с помощью которых Москва теснила Речь Посполитую, но и «смысловики» (термин введен Даниилом Дондуреем), способные убедить местное население в том, что к ним пришли не завоеватели, а освободители. «Смысловиками» же в то время могли быть только представители православной церкви. Иных «политтехнологий» эпоха не знала.
Падение патриарха Никона, думается, не было предопределено. Во многом оно, как и предшествующее возвышение, определялось субъективными обстоятельствами, особенностями личности главы церкви и главы государства. Сложившиеся «правила игры» не мешали появлению нового могущественного патриарха. Ни при Алексее Михайловиче, ни при Федоре Алексеевиче и Софье Алексеевне не было осуществлено институциональных изменений, способных ограничить влияние Русской православной церкви на жизнь страны. Да подобных изменений и не планировалось. Институционально роль Русской православной церкви была снижена лишь Петром Алексеевичем, причем настолько, что от личного авторитета крупных церковных фигур больше ничего уже не могло зависеть. С тех пор великие церковные деятели на Руси бывали, но великого воздействия на фундаментальные основания жизни страны они уже не оказывали.
Скорее всего, такого деструктивного воздействия на развитие страны, какое в Испании оказала инквизиция, на Руси быть не могло при любом ходе событий. Даже если бы Петр не провел церковной реформы, Русская православная церковь оставалась бы проводником консервативных (точнее, охранительных) взглядов, широко распространенных в обществе, но не проводником репрессий, физически устраняющих тех людей, которые способны были что-то изменить. Но нам не следует недооценивать значение охранительства, которое было в головах у сторонников традиционных скреп. Людям, сформировавшимся в XX или XXI столетиях, трудно представить себе ментальность человека XVII—XVIII веков, когда не имелось современных средств коммуникации, когда не было даже привычки к регулярному чтению, когда читали в основном лишь религиозную литературу, не стремясь искать новые тексты, когда ко всему иноземному или иноверческому с рождения относились подозрительно, когда путешествовали крайне редко, да и то в основном лишь с паломническими целями, не имея ни коммерческих, ни туристических целей в иных землях. Нам может показаться сегодня, что русский человек той эпохи должен был стремиться к новым знаниям просто исходя из своей человеческой природы, которой свойственен поиск нового, но у человека традиционного общества «природа» была совершенно иной. И давление церковного авторитета, уверяющего, что не нужны нам ни чуждые идеи, ни иноземные псевдознания, ни заморские обычаи, ни общение с теми, кто может смутить православного человека и погубить его душу, способно было отвратить подданных русского царя от любых перемен.
При сильной консервативной церкви и слабом государстве интерес к Западу и его знаниям долго оставался бы уделом маргинальной нонконформистской части общества. Но при слабой церкви и сильном, реформаторски настроенном государстве, стремившемся иметь сильные армию и флот, сильную бюрократическую систему и сильные финансы, общество менялось гораздо быстрее. Поначалу оно менялось в основном исходя из прагматических целей — поучиться тому, чему царь учиться велит, занять предоставленную царем должность, получить от царя высокий чин и почетный орден, нажить правдами и неправдами состояние благодаря должности, чину и личной хватке. Но со сменой поколений интерес к знаниям, к новому опыту, к иному образу жизни начинает развиваться независимо от прагматических целей. На смену человеку традиционного общества приходит человек общества модернизирующегося, и он ищет что-то интересное уже независимо от того, насколько ему это окажется выгодно. Такие ищущие люди в массовом порядке стали появляться в России лишь в XIX веке, но без церковной реформы Петра, без тех стимулов к учению и карьере, которые он формировал, «XIX век» для России мог наступить гораздо позже.
Таким образом, петровские преобразования имели своеобразные последствия для России. Пожалуй, их можно вполне отнести к числу непреднамеренных последствий, которые, как полагают многие современные специалисты по исторической социологии, обычно и продвигают различные общества к будущим переменам. Петр, конечно, о дальних перспективах совсем не думал, а о том, что в ходе исторического развития происходят радикальные трансформации, наверняка не догадывался. Сделать он хотел вполне понятные вещи, которые так или иначе делали государи-реформаторы в иных странах. Петр хотел сделать Россию сильнее в военном плане, обосновывая необходимость таких перемен идеей общего блага, что было вполне в духе европейских веяний эпохи. Однако, сказав «а», он должен был сказать «б», затем «в» и т. д. Петровские преобразования вырастали одно из другого по мере выявления необходимости в этих преобразованиях. Так он дошел и до осуществления важнейших перемен, которые действительно можно счесть модернизационными. Ядром этих перемен стала церковная реформа. Воюя со шведами, Петр должен был победить церковь. Воюя с иноземцами, он должен был победить своих. Воюя на полях, он должен был победить в головах.
Формирование Святейшего правительствующего синода вместо патриаршества произошло в конце жизни Петра и наряду с податной реформой увенчало комплекс осуществленных им преобразований. Но вообще-то последовательность действий не обязательно должна была быть именно такой. Необходимость комплексных преобразований Петр, скорее всего, осознал раньше, и, соответственно, раньше мог появиться Синод. Но логически церковная реформа завершает комплекс петровских преобразований, поскольку именно ослабление церкви как института формировало общие условия для всех вестернизационных действий царя. Хотя как для него, так и для многих других политических деятелей России Запад вовсе не всегда был примером, чрезвычайно важно оказалось то, что вестернизации теперь перестали бояться. Вестернизация с петровских времен стала одним из возможных механизмов осуществления преобразований. Не экстраординарным, не еретическим, не шокирующим широкие слои православного населения, а именно одним из нормальных и возможных. После Петра политический деятель мог быть настроен на то, чтобы укреплять контакты с Западом или ослаблять их, но в любом случае он руководствовался своими или государственными интересами, а не сложившимися в давние времена ментальными установками. После Петра русский мыслитель мог стать условным западником или условным славянофилом, но отношения этих интеллектуальных течений между собой не являлись борьбой с ересью. После Петра вообще идеи, вырабатывавшиеся новой эпохой, стали значить для русского общества больше, чем идеи, выработанные давней традицией. И это стало важнейшим условием всех перемен: от таких позитивных, как Великие реформы, до таких разрушительных, как русские революции.