Публикация и вступительная заметка Евгения Белодубровского
Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2025
Моя встреча с Анной Алексеевной Капицей (1903—1996) произошла давно, задолго до нашего личного знакомства.В ленинградском добром, привычном доме Елены Витальевны Бианки-Ливеровской мне показали одну фотографию 1923 года. В большой группе лиц я без труда узнал некоторых знакомых: Виталия Бианки, Маршака, Александра Леонидовича Слонимского, Наталью Леонидовну Дилакторскую, Елену Николаевну Верейскую, Екатерину Петровну Привалову, первую жену Александра Грина Веру Павловну Абрамову-Калицкую, Надежду Александровну Гердзей…
В центре этого общества литераторов и педагогов восседала (именно так) тучная немолодая женщина с крупными властными чертами лица, гладко зачесанными, светлыми, с легкой проседью волосами, в «колоколообразном» платье с широкими рукавами и оборками у самых ног. Правда, ее очень ясные, очень добрые глаза несколько нарушали, я бы сказал, «генеральскую» представительность ее позы.
Такой я впервые увидел профессора Ольгу Иеронимовну Капицу — мать Петра Леонидовича и свекровь Анны Алексеевны. В те годы, как мне рассказали, О. И. Капица руководила созданным ею и Л. Б. Модзалевским в Петрограде в конце 1922 года Кружком детских писателей.
И вот, когда был собран уже достаточный материал, просмотрена масса архивных и печатных источников в Ленинграде, я собрался в Москву, чтобы поговорить с Анной Алексеевной и Петром Леонидовичем Капицами. Они давно знали о моей работе над биографией Ольги Иеронимовны. Но судьба распорядилась иначе. Петр Леонидович умер, работа моя оставалась незавершенной…
Через некоторое время, осенью 1985 года, я все же приехал в Москву и был необыкновенно радушно и заинтересованно принят Анной Алексеевной. Но наша беседа неожиданно повернулась в другое русло.
Анна Алексеевна, отвечая на мои заготовленные вопросы об О. И. Капице, вдруг сама переменила тему и принялась рассказывать мне и о том, что ей было в это время более важно и дорого: о Петре Леонидовиче, об их совместной жизни в Англии, изящном старомодном Кембридже, о тамошних друзьях и вновь о Париже, о своих родителях — Елизавете Дмитриевне Драницыной и Алексее Николаевиче Крылове, о реальном училище В. П. Кузьминой в Петербурге — для совместного обучения.
Все это оказалось настолько интересным, что я предложил Анне Алексеевне записать эти рассказы-воспоминания на магнитофон. И получил любезное согласие. Уникальность этих рассказов состояла не только в их содержании (о многом Анна Алексеевна поведала впервые, чему я был особенно рад), но и в самом легком доверительном тоне, который так ценил в людях Петр Леонидович.
Однажды, после традиционного чая с галетами в старом коттедже Капиц на Воробьевском шоссе, Анна Алексеевна пригласила меня наверх, в кабинет Петра Леонидовича. Там меня поразила одна — показавшаяся мне необычной — картина. Это был, конечно, не любимый Капицей Пикассо, не Кустодиев, которого Петр Леонидович много лет знал лично, не живопись Валентины Михайловны Ходасевич, близкой подруги Анны Алексеевны, подолгу жившей в их доме… На картине был во весь холст изображен торчащий из серой земли крепкий тернистый куст. «Это — татарник! Такая трава в степи, которая растет вдоль дороги, ее топчут, а она вновь вырастает, ее бьют ногами, а она — живет. Дает новые ростки. Петр Леонидович всегда считал и мне всегда говорил, что это — его биография. Возьмите первые фразы толстовского „Хаджи-Мурата“, этот татарник — оттуда; молодой, рано умерший художник Козлов, которому Петр Леонидович всегда старался помочь, и написал татарник Толстого именно как девиз жизни Петра Леонидовича».
И — последнее. Как-то в нашем диалоге на мой вопрос к Анне Алексеевне о любимых книгах Петра Леонидовича, о круге чтения его в Англии и потом среди имен Достоевского, Моруа, Сервантеса, Чехова, Булгакова был назван и Марсель Пруст.
Пруста Петр Леонидович очень любил, даже послал Ольге Иеронимовне один его роман в Ленинград. Что-то в Прусте казалось ему близким особо.
Остается добавить, что речь Анны Алексеевны Капицы — это несколько полных кассет, записанных в три долгих осенних вечера в квартире на Ленинском проспекте.
И уже уезжая из Москвы, ближе к полуночи, я позвонил Анне Алексеевне, чтобы поблагодарить еще раз. Тогда по телефону я решился повторить свой деликатный вопрос, который задал накануне: какими словами она сама начала бы свой рассказ о Петре Леонидовиче и о себе? И услышал ровный, внятный, очень продуманный ответ: «1927 год. Конец марта. Лондон. Вокзал на Виктория-стейшен. Поезд. Я молча смотрю в окно вагона. Поезд трогается. На перроне остается очень грустный, очень одинокий человек. Эти секунды и решили нашу жизнь».
Евгений Белодубровский
…Вот, смотрите, что было дальше: скоро он приехал в Париж, а еще через месяца два мы с ним поженились. Так что все это получилось очень быстро. О, записывали нас совершенно необыкновенно. Это совсем невозможная история. У меня был так называемый нансеновский паспорт, то есть эмигрантский. Мы ведь с матерью Елизаветой Дмитриевной были эмигранты. Папа Алексей Николаевич Крылов был советским гражданином, работал за границей по постройке судов и жил, правда, в это же время с новой семьей, с Анной Богдановной Ферингер, в Париже. Он хорошо знал советское посольство, пришел туда и сказал, что вот, мол, дочь Анна выходит замуж за Капицу и ей нужен срочно советский паспорт. Ему там сказали весьма определенно, что только через несколько месяцев это будет возможно сделать. Он переспросил: «Что? Через несколько месяцев? Но это невозможно. Советский паспорт нужен немедленно, потому что ей нужно расписаться, без этого она не может ехать за мужем в Англию!» Тогда посол, который был его хороший приятель, Христофор Георгиевич Раковский[2], сказал: «Сделаемте так! Мы сначала попросим персов выдать вашей дочери персидский паспорт, тогда нам легче будет дать уже советский». Но почему-то это папу безумно возмутило, он прямо-таки накричал на бедного посла и так накричал, что тот примирительно сказал: «Алексей Николаевич, все будет сделано». И вот прошла буквально неделя или две, и я получила советский паспорт. Мы с Петром Леонидовичем пошли в советское консульство. Но что, вы думаете, было в советском консульстве?.. Петр Леонидович ведь был очень большой насмешник, он любил анекдоты, очень любил шутить, особенно над теми, кто поддавался. В консульстве была такая строгая, чопорная советская дама, она весьма значительно записала нас, а Петр Леонидович смотрит на нее и говорит таким веселым тоном: «Ну, теперь вы нас кругом стола три раза обведете, как священник кругом аналоя?» Та женщина безумно рассердилась. Шутки, она, конечно, не почувствовала и оскорбленно сказала: «Нет! Но я скажу несколько слов вашей жене!» И эти слова я запомнила на всю жизнь. Она сочувственно обратилась ко мне и строго произнесла: «Если ваш муж будет принуждать вас к проституции, придите, пожалуйста, к нам пожаловаться». Вы представляете, Евгений Борисович, какой совершенно необыкновенный способ поздравления! Мы, довольно потрясенные, ушли и долго не могли прийти в себя от удивления.
Вот так мы с ним поженились… Ну, потом, чуть погодя, для удовольствия мамы нас еще венчали в церкви: мама была очень религиозна, и, чтобы не доставлять ей неприятности, мы сказали: «Пожалуйста, пожалуйста…»
Вы знаете, Евгений Борисович, что познакомили нас Семеновы. Николай Николаевич Семенов — большой друг Петра Леонидовича еще по петроградскому семинару Абрама Федоровича Иоффе. Он был женат на самом большом моем друге — Наталье Николаевне Бурцевой. Мы вместе с ней учились в Петербурге с первого класса в одной школе. Этой нашей дружбе уже исполнилось семьдесят пять лет, шутка сказать… Школа же наша Варвары Павловны Кузьминой. В ней учиться было очень интересно, как, впрочем, и во многих передовых школах, например в известной гимназии Карла Мая. У нас не было разницы между евреями и русскими, поэтому всегда у нас было очень много друзей евреев и это отразилось на всей нашей последующей жизни. Вы знаете, это на Церковной улице в Петербурге, на Петроградской стороне, теперь она называется, кажется, Блохина, она была недалеко от нашего дома. Мы с Наташей до сих пор ее вспоминаем. Я знаю, что у Натальи Николаевны сохранилась даже школьная наша фотография, где мы, дети, сидим, держась за руки. Там были необыкновенные женщины-учителя, которые объединились, чтобы создать такую школу, какой была гимназия Мая. В нашей школе моя мать Елизавета Дмитриевна преподавала одно время историю, занималась библиотекой, там же учились и мои братья, и двоюродные сестры. Классы были там очень маленькие, это была частная квартира, были очень интересные учителя, которые запомнились нам на всю жизнь. Это была очень интересная школа. Мы до сих пор ее вспоминаем. Мои родители через своих друзей привели меня в эту школу на Церковную улицу, я уже была достаточно подготовлена, и вот тогда я встретилась с Аней. Я уже не помню дня, именно дня, но в первую неделю точно я на перемене обратила внимание на симпатичную черноглазую быстроглазую девочку с длинной, очень толстой косой, что мне особенно тогда бросилось в глаза и понравилось… Я скажу, что больше всего дружила с нею, я на год ее старше, но так все получилось, что она покровительствовала надо мной, была серьезнее, решительнее, увереннее, я ей немного подчинялась… Мы расстались в 1920 году в Анапе, где мы сблизились еще больше. На память Аня мне оставила нашу другую фотографию. Вот видите Аню — у нее две косы, а на обороте написано: «А у камина сидят две старушки, о чем-то шепчут, чего-то ждут. Моей маленькой Нетхен от крохотной Ани». Тогда это звучало иронически смешно из Бальмонта.[3]
С тех прошло семьдесят пять лет, бриллиантовая дружба. И оказалось, что мы действительно пронесли эту дружбу, держась за руки, стали старушки. Наши мужья подружились в семинаре Иоффе, были студентами, а мы с Анечкой — со школьной скамьи, задолго до их встречи. <…>
Когда Семеновы пребывали в Париже — это была первая командировка Николая Николаевича, — Капица приехал из Кембриджа повидать старого друга и его молодую жену, и они нас сейчас же познакомили и очень удачно. С Наташей ведь мы не виделись целых шесть лет, обе очень изменились и были счастливы встретиться как в юности. С Капицей мы сейчас же нашли общий язык, очень много все вместе веселились, болтали, гуляли, просиживали в кафе. А потом они уехали, а я оставалась у себя в Париже. Я, Евгений Борисович, была ведь, повторяю, эмигранткой и училась в Эколь дю Лувр. Я немного расскажу об этом учебном заведении, потому что там я узнала и запомнила многое из того, что потом нас с Петром Леонидовичем также очень сблизило. Я говорю об искусстве, архитектуре, археологии. Ведь Петру Леонидовичу это тоже было близко. Я поняла очень скоро, что он достаточно хорошо разбирался во всем, что касалось искусства, несмотря на то что главным его делом была физика. Это у него от Ольги Иеронимовны.
Итак, мои археологические курсы при Лувре. Там мы занимались три года. Я была на главном — археологическом — отделении, где был отдельный курс истории искусств. Плата была небольшая, никакого диплома вам не выдавали, но образование, если вы проявляли терпение и любопытство, получалось очень высокое. Я специализировалась по археологии Палестины и Сирии и отдельно по древней керамике. Русская я там была одна. Кто нам читал? Был специалист по греческой керамике и по истории Греции, был Абижан, читавший курс древних языков, — это всё большие имена. Учеба давалась мне легко. Я знала хорошо французский язык и всегда удивляла профессоров своими письменными работами, которые к тому же я всегда иллюстрировала: рисовала все эти керамические горшочки, всякие формы древних сосудов. Занимались мы и древнееврейским языком, и отдельно клинописью. Но как раз древнееврейским языком я занималась в очень странном католическом заведении — Эфити-католик, где учились главным образом молодые священники. Я была среди них единственной женщиной. Все это там было немного смешно, занятно и несколько для них курьезно… Но, повторяю, это были очень серьезные курсы, которые готовили специалистов именно для музеев Франции. Мы, когда с приятельницей моей уже заканчивали курсы, думали поехать в какую-нибудь экспедицию в Палестину или Сирию, там я никогда не была. Но, вместо того чтобы поехать в Палестину к Красному морю, я вышла замуж за Петра Леонидовича. Кончилась моя археологическая карьера, но все навыки и знания очень и очень, повторяю, пригодились на всю жизнь. <…>
…Я поехала в Англию с советским паспортом, в Кембридж. Но достаточно долго после замужества я и не знала подробно, какую роль в моем замечательном замужестве сыграла Наташа Бурцева, Наталья Николаевна Семенова. Вот я вам, Евгений Борисович, прочту ее краткие об этом воспоминания, приготовленные Наташей к нашей с вами встрече недавно по моей просьбе. Мне и самой это очень интересно, ведь почти шестьдесят лет прошло:
«Когда мы впервые поехали за границу с Николаем Николаевичем, я уже знала адрес Ани и знала, что мы встретимся там. Правда, мы поехали в Англию, а Аня жила во Франции. Это был 1926 год. И конечно, я знала, что мы встретимся с Капицей, но никогда у меня не было мечты выдать за него Анечку. Мы приехали в Англию через Германию, а потом во Францию. Уже в Кембридже Петр Леонидович нанял нам замечательный коттедж у какой-то старушки, с питанием, мы там много веселились, ездили на машине Петра Леонидовича, есть много фотографий наших того времени. Но я нетерпеливо ждала встречи с Аней в Париже. А когда я познакомилась с Петром Леонидовичем, он был очень приветливый, чрезвычайно галантный и очень дружен с моим мужем — Николаем Николаевичем. Мы все общались каждый день, я все больше и больше привыкала к Капице, он мне очень нравился, и я тут сказала ему, помню, такую фразу: „Женитесь на моей Анечке!“ Мне впервые в голову пришла такая необычная мысль. Аня — мой лучший друг, мы не виделись давно. Она одна, и Петр Леонидович тоже один, так я ему и сказала. Мы уехали в Париж, а Петр Леонидович остался, но, чтобы еще побольше побыть с нами, скоро уже приехал в Париж, где мы уже встретились с Аней. И вообще, мы с Николаем Николаевичем вдвоем, у нас молодая любовь, а они… Все это мне казалось несправедливым. Я их и познакомила. И сразу эта моя мысль обрела прямой смысл. Я подумала, что вот мы уедем в Ленинград, а он останется и Аня тоже. Приближался день отъезда, и я очень переживала. Ане-то нельзя и намекнуть, а Петру Леонидовичу я уже тогда, в Кембридже, сказала, и он, видимо, об этом крепко помнил. А вот с Аней-то было сложнее, она ведь строгая была с детства. У нее всегда был самостоятельный характер. Как я попрошу Аню Петру Леонидовичу какую-нибудь записку передать, а Аня всегда удивленно и строго говорит: „А почему я?“ Очень я боялась как-то спугнуть, боялась, что моя идея может погибнуть. Но все получилось само собой. Петр Леонидович ведь знал о моей Ане и раньше, он был хорошо знаком с отцом Анны Алексеевны Алексеем Николаевичем, они вместе работали за границей еще с 1921 года. И это, конечно, был счастливый случай. Все было здорово устраивалось. Мои расчеты все-таки в скором будущем оправдались, и я этим очень всегда гордилась. Единственный раз выступила в такой роли свахи — и так удачно. Кто знает, что было бы, если бы Петр Леонидович женился на англичанке».
Наталья Николаевна Семенова, моя Наташа, к этим записям приложила и совершенно для меня неожиданные, драгоценные мои же письма к ней о Капице, тогдашние письма из Парижа в Ленинград, когда Семеновы уехали, заговорщицки познакомив нас, о чем я знать не могла:
17 января 1927 года
Около десяти дней гостил в Париже Петр Леонидович. Мы с ним хорошо время провели, ходили вместе в театр, он решил меня образовывать. Я ведь никогда здесь в театр не хожу. Были в музеях, обедали вместе, вас вспоминали и очень много, и за здоровье ваше все время пили, и жалели, что вас обоих нет. Подраться нельзя было, свидетелей нет, а без них — нельзя. Правда, сражались словесно, издеваясь всячески друг над другом, и расстались друзьями после всех битв. Конечно, больше говорили о вещах серьезных, однажды до поздней ночи засиделись. Вернулись только в три часа. Зовет в Англию, говорит, что опекать меня там будет. Что ж, я не против. Он так хорошо опекал, я довольна, что вы его мне завещали. Глаза круглые, рот в сторону, трубка торчит все время. Славный малый, мне положительно с ним легко и быть очень свободно. Когда поеду в Лондон, я еще не знаю, хотела в марте, да жаль работу прерывать.
А вот еще письмо, предыдущее:
Париж
Я уже писала о Петре Леонидовиче, что тебе еще сообщить о нем? Однажды мы с ним долго сидели, разговаривали, и я заметила, что у него иногда глаза его круглые становятся очень печальными, смотрят куда-то вбок, мне кажется, что мы пришли с ним к одному выводу, что надо быть веселыми и больше ничего. Людям приятно видеть веселую и довольную физиономию, если это от меня зависит, вот я и веселюсь. Зачем грусть и тоску на себя и на других нагонять. Лучше иметь вид веселый и довольный. И так довольно людей, которые этого не понимают. Так что и у него, и у меня были морды очень веселые, редко смотрели вбок. Зачем! От всего можно отучиться, никогда не надо свою тоску и грусть другим показывать. Всего хорошего, целую крепко.
Аня
И вообще, все действительно произошло очень быстро, как бы предопределенно и даже — весело. Как раз в это время нашей начавшейся дружбы мне очень важно было поехать в Лондон, в Британский музей, в галереи тамошние,
где так замечательно были представлены Греция, Восток и Аравия. Но сколько раз я ни обращалась в английское консульство в Париже, мне они всегда отвечали: «Мадемуазель, зачем вам ехать? У вас Лувр!» И не давали мне визу. Но когда я вновь встретилась с Петром Леонидовичем в Париже, я сказала ему: «Знаете, у вас есть, конечно, знакомые археологи в Англии. Не может не быть! Когда они поедут в Париж, попросите их, чтобы они написали мне, я с ними встречусь, и, может быть, тогда я попрошу их, чтобы они мне помогли с визой». Действительно, я не ошиблась, у Петра Леонидовича были в Англии очень большие друзья, специалисты по Греции. Они и приехали вскоре после моей просьбы. Один из них — Дональд Робертсон. Он тоже был тогда, как и Капица, членом Тринити-колледжа и, кстати сказать, был женат на удивительной женщине, я как-то сразу ее полюбила, ее звали Петика. И даже имя это у нее было замечательное — Петика. Оно было ей дано родителями, потому что кто-то из предков их рода попал в плен к североамериканским индейцам. А там, у индейцев, была принцесса Петика, которая этого предка спасла. И всех девочек потом в этой семье называли Петиками, имя ведь это чужое, не английское. Когда я стала женой Петра Леонидовича, Петика Робертсон меня всегда опекала, она была немного старше, очень обо мне заботилась, чтобы мне было легче привыкнуть к новому окружению. Потом всю жизнь Робертсоны были нашими друзьями. <…>
Так вот, Робертсоны приехали в Париж, познакомились со мной и, конечно, обещали, вернувшись в Англию, пойти в Форин-офис и выписать приглашение. Так и произошло. И я в конце февраля — начале марта 1927 года оказалась в Лондоне. Петр Леонидович, конечно, немедленно приехал из своего Кембриджа. И мы вместе осматривали музеи и галереи. Он меня прямо удивлял не только своей любовью к искусству, но и серьезными знаниями в этой области. Потом он мне как-то вдруг сказал: «Может быть, вы хотите поехать по Англии, посмотреть страну?» Я сказала: «Конечно, хочу, как не хотеть…» И тут мы отправились. Только я ему сказала, что у меня никаких денег нет, никаких, мне едва хватало на жизнь в студенческом общежитии… Петр Леонидович ответил: «Не беспокойтесь об этом. Я вас приглашаю!» Я согласилась, и мы около недели или чуть больше ездили по замечательным уголкам средневековой Англии, смотрели старинные соборы и удивительные за`мки и доехали даже до Стоунхенджа, знаменитого Стоунхенджа, мечты многих путешественников, а обо мне и говорить нечего… Все это мы прекрасно осмотрели, и потом я должна была отправиться обратно в Париж, где меня ждали учеба на курсах, мать, друзья… И вот тут, Евгений Борисович, когда я садилась в поезд на Виктория-стейшен и Петр Леонидович меня провожал, я почувствовала, что с этим человеком мне уже не расстаться. Он стоял перед окнами вагона какой-то несчастный, как сейчас вижу эту его одинокую фигуру, которая оставила у меня на всю жизнь впечатление на сердце. <…>
Ведь он действительно там, в Англии, несмотря на любимую работу и быстрые успехи, был очень духовно одинок. Ему хотелось, очень хотелось семейной жизни, он ведь и привык всегда жить в семье, он так любил отца, брата Леонида, мать Ольгу Иеронимовну, о которой мы с вами много говорили… У него ведь совсем недавно была очень счастливая семейная жизнь, в своих письмах матери в Петроград—Ленинград он постоянно писал, что готов что угодно отдать, лишь бы вернулись Надя с Нимочкой, которых он так быстро и так ужасно потерял. Так что ему этого семейного тепла очень-очень не хватало. Это и для науки его было необходимо.
Для Пети Капицы
после смерти Надежды Кирилловны Черносвитовой
и маленького Нимочки[4]
Беспечным юношей сейчас
По свету я брожу,
То вдаль лечу, а то на миг
Палатку разложу.
Но часто чудится мне сон:
Жена возле меня,
И будто с ней качаю я
В час отдыха дитя.
Проснусь — уйди виденье, сгинь,
Оставь меня, невмочь!
Ты видишься мне ясно днем,
Покоя нет и в ночь.
Конца никак мне не забыть…
В могилы мрак я снес
Сначала мать, потом дитя —
И все я перенес.
Но сон окончен, и пора
Те чары мне разбить…
Беспечным юношей дано
По свету мне бродить.
Два локона — вот и все, что здесь
Осталось у отца.
Один светлый, другой темней —
То матери коса.
Когда я вижу золотой —
Темнеют краски дня;
Когда смотрю я на другой,
Хотел бы смерти я.
1920 г.
А вот Ольга Иеронимовна Капица, урожденная Стебницкая, тоже задолго до моего замужества знала Елизавету Дмитриевну Драницыну, мою мать. Они почти одного выпуска по Бестужевским курсам. Потом они много переписывались, делились впечатлениями о своих внуках, наших детях — Сереже и Андрее. Так что, как я и раньше говорила, во всей нашей встрече была какая-то предопределенность, предназначенность, которой нельзя было не подчиниться. Так все получалось логично, здорово и нам — Петру Леонидовичу и мне — по сердцу.
Алексей Николаевич и Петр Леонидович были, повторяю, очень дружны, но я, русская парижанка, до замужества почти не знала о многом. Например, вот такая история.
Летом 1921 года Герберт Уэллс устроил прием для нашей делегации. Там были мой отец, Петр Леонидович и, кажется, Иоффе. Были и другие русские. Уэллс их пригласил, чтобы как-то ввести в литературную среду, познакомил их взаимно. Это был действительно большой прием в честь наших. Он должен был состояться вечером, так что пришлось надевать смокинг. Петр Леонидович пришел к Алексею Николаевичу и говорит: «Что такое с вами?» Крылов же очень сердитый: «Вот нужно надевать смокинг». Петр Леонидович опять спросил, когда Крылов начал одеваться: «Алексей Николаевич, что вы делаете? Где ваши подтяжки?» Папа ответил еще более сердито: «Я никогда в жизни не носил подтяжек. Я на ремешке». Петр Леонидович опять: «На морском ремне смокинга не носят, это невозможно». Алексей Николаевич уже совершенно рассержен, что ему надо надевать что-то особенное, непривычное: «Я никогда не носил и не надену». Так он и отправился в смокинге без подтяжек к Уэллсу. Петр Леонидович его потом дразнил: «Но когда вы начали речь произносить, жестикулировать, ремешок-то ведь сполз немножко. Съехал, так? Съехал?» А Петр Леонидович был одет к Уэллсу как полагалось у англичан, но у него не было цилиндра. Но понятно, что если вы в смокинге или во фраке, то обязателен цилиндр или ничего. У Капицы цилиндра нет, он пальто переложил на руку и так тоже отправился к Уэллсу, вслед Алексею Николаевичу. Но раньше не посмотрел фотографию Уэллса, не знал, как выглядит знаменитый писатель. А у Уэллса такое простое лицо. И когда Капица поднялся к нему наверх, отворилась дверь: его встречают два человека во фраках — один был лакей, а другой — Уэллс. И Петр Леонидович не знал, кому отдать пальто, дал, конечно, не тому… Уэллс спокойно принял пальто и передал лакею.
Вообще-то Алексей Николаевич всегда ценил и понимал Петра Леонидовича, был в курсе его работ, советовал. Но что его всегда раздражало, так это отношение Петра Леонидовича к математике. Крылов считал, что математика всегда должна быть точной и прекрасной, расчеты — изящными. А Капица, наоборот, считал, что математика должна быть удобной. И всегда говорил отцу: «Алексей Николаевич, разве я неправильно сосчитал?» Алексей Николаевич мрачно ему отвечал: «Правильно, правильно, но это не так красиво». «Но это правильно?!» Алексей Николаевич морщился.
Повторяю, они были очень дружны, и Петр Леонидович всегда писал матери, Ольге Иеронимовне в Петроград в первые годы, что вот как он счастлив, что с ним там Крылов.
Ольга Иеронимовна же, как и Алексей Николаевич и Петр Леонидович, умела необыкновенно располагать к себе людей. Это мне очень помогло на первых порах нашей жизни. У нас с Ольгой Иеронимовной был общий интерес к истории, к фольклору, страсть к вещам кустарным, к поделкам крестьян, игрушкам, она мне их постоянно присылала за границу, всякую интересную вышивку, орнамент, узорчатые горшки, керамику — она знала, что я это люблю со времени еще Эколь дю Лувр. А Петр Леонидович всегда надо мной подшучивал. Я почему-то вспоминаю комнату Ольги Иеронимовны в Ленинграде на Кировском, 73/75, ее «исповедальный» диван и портрет Гарибальди, массу кустарных вещей, книг по фольклору, сказки, рисунки, она это очень любила и умела рассказать. И еще у нее была одна замечательная особенность — она очень любила птиц, у ней всегда была то канареечка, то щегол в клетке. Всегда были цветы…
Особенно трогали меня письма Ольги Иеронимовны ко мне, когда нас с Петром Леонидовичем разлучили в 1934—1935 годах, я их даже читала и переводила Резерфорду. Его очень интересовала судьба Петра Леонидовича в СССР.
О. И. Капица — А. А. Капице
17 июля 1935 года. Ленинград
Дорогая Аня, я так давно от тебя ничего не получала… У меня много сейчас интересной работы <…> я страшно благодарна тебе за выписки о сказке «О трех медведях», мне это очень пригодилось, я использовала этот материал для одной статьи. Это время у нас все были заняты пребыванием Ромена Роллана, который здесь почти месяц. Я ведь в хороших отношениях с его секретарем… Мои студенты очень хорошо защищают свои дипломы — после защиты поднесли мне прекрасную корзину с цветами, которая еще стоит у меня. Крепко тебя целую, моя дорогая. Напиши мне хоть немного про себя и детей…
Очень хорошим, замечательным человеком был другой ее сын — старший — Леонид. Он был очень добрый. Очень любил своего младшего брата Петю, Петра Леонидовича. Он всегда старался для него что-нибудь сделать. Леня в общении был необыкновенно, потрясающе остроумным. Леня — это было просто чудо какое-то, он был очень веселый. Но иногда входил в страшный мрак, когда он чувствовал, что, собственно говоря, его начинания иногда не получались. Ведь он был первый человек, который занялся у нас документальными фильмами. Наконец, сейчас Русский музей вспомнил, что Леонид Леонидович Капица весьма успешно занимался этнографией нашего Севера. У него были чудесные фотографии, редкие коллекции. У него были свои замечательные достоинства, но он никогда в себя не верил.
…Но я все-таки мало виделась с Ольгой Иеронимовной. Она была у нас в Кембридже, когда Сережа был совсем крошкой, страшно радовалась, что у Петра Леонидовича опять дети, его дети, что он живет в доме, у него жена, жена — русская и что она знает родителей давно. Это Ольгу Иеронимовну очень ко мне располагало, что вот я сумела выйти замуж за ее сына и успокоить его сердце и что опасность, что он женится на англичанке, отпала, а ведь такая опасность была, я вам расскажу, так как это тоже имеет отношение и ко мне. У Петра Леонидовича в Кембридже одним из первых был большой друг по фамилии Скиннер! Он был физик, работал в Кавендише. Хороший физик, но, как говорил Петр Леонидович, у него был один недостаток, один порок — он был очень богатый человек. Петр Леонидович был дружен со всей семьей Скиннеров, и одно время он отчаянно ухаживал за сестрой. Ольга Иеронимовна это знала из писем сына, она была в ужасе, что он женится на сестре Скиннера, что тогда будет с Петей. Сестра Скиннера действительно была очень красива, как и сам Скиннер. И тут еще, когда Ольга Иеронимовна с семьей приехали в Кембридж, Скиннер и его сестра постоянно там бывали и очень-очень любили Ольгу Иеронимовну, приходили к Петру завтракать и обедать, и вообще, настоящая такая дружба двух семей <…>.
Когда я приехала в Кембридж, то вся моя жизнь изменилась, все было удивительно, радостно, необычайно, весело и, конечно, нелегко. Мы сняли небольшую квартирку в центре Кембриджа, рядом с лабораторией, ведь главное в жизни Петра Леонидовича тогда была работа у Резерфорда. Я помню, когда мы только поженились и поехали на берег моря, что-то вроде свадебного путешествия на несколько свободных дней, уже скоро там, на море, Петр Леонидович сказал: «Знаешь что, все-таки поедем скорее в Кембридж, мне очень хочется работать». И мы спешно вернулись.
Но я вообще-то довольно быстро освоилась с новой ролью. У меня характер воспитания довольно спартанский, мать и отец в бытовом отношении были довольно простые люди, у меня никогда и до замужества не было такого чувства, что я чего-то не могу, я никогда не страдала оттого, что у меня чего-то нет, что кого-то я не могу принять, что я не так одета. Я всегда была так одета и все делала так, как мне хотелось, никогда не была смущена, что я какая-то не такая. И точно таким же был всегда Петр Леонидович. Только он еще любил обставлять, обустраивать свои комнатки, я же могла жить и на ящиках.
Но я ведь была совсем недавно парижанка, я жила с матерью, были у нас и друзья среди русских. Семья Ковалевских, сестра Гиппиус, Сабинины, Ипатьевы, Ломоносовы. Париж был для меня второй родной город после Петербурга—Петрограда—Ленинграда. Он мне был навсегда понятен. В нем я была совершенно спокойна, ведь я жила там довольно долго, сразу после революции. Мы жили с мамой в довольно далеком рабочем районе, у кладбища Пер-Лашез на Менильмонтан, это рабочий район, я очень любила этот район, на автобусе мы ездили в Лувр…
Лондон же совершенно другой город, не тяжелый, но другой, другая архитектура, улицы, дома, другая река. Сена — чудесная река, она Парижу совершенно необходима, она дополняет его изящество, гибкость, по обеим сторонам набережных дворцы, как Нева и Петербург, это украшение Парижа. А Темза — это река деловая, но тоже красивая, с большими пароходами. Индустриальная река. В Лондоне парки, парковое искусство и доступность зеленых лужаек совершенной демократичностью. В Париже улицы веселые, там легко, воздушно, а Лондон весь очень такой основательный, деловой. Совершенно драгоценным выглядел всегда Кембридж, музейный городок, где каждое здание в центре уникальное. Каждый колледж отличается своей архитектурой, историей. Вы ходите по городу и никогда не устаете восхищаться им.
Когда я приехала в Кембридж как жена Петра Леонидовича, то по английскому обычаю все жены знакомых, друзей и коллег Петра Леонидовича приходили ко мне знакомиться, отдавали мне визит, чтобы я не чувствовала себя чужой. Так принято там. Это такие замечательные законы, по которым они живут, и это очень удобно всегда. Леди Резерфорд, конечно, тоже пришла меня навестить, потом она нас пригласила к себе, мы пили чай там раза два. А дальше, через несколько лет, когда я осталась в Англии одна с детьми, я довольно часто бывала у Резерфордов, читала им письма от Петра Леонидовича, они меня очень поддержали и много доверительно беседовали со мной.
Сразу же скажу вам, Евгений Борисович, хотя об этом довольно много написано, что Петр Леонидович был в восхищении всегда от Резерфорда, и, конечно, это передавалось и мне с первых же месяцев нашей жизни в Кембридже и на всю жизнь. Петр Леонидович считал Резерфорда не только гениальным ученым, но и совершенно поразительным человеком. Он очень любил его, и у них были самая настоящая дружба и очень интересные личные внутренние отношения вне науки, вне лаборатории. Я говорю об их воскресных прогулках. Каждое воскресенье Петр Леонидович вечером обедал в Тринити-колледже. Это было так заведено. Об этом мы все знали, ибо эта традиция воскресная. Туда приходил и Резерфорд, там все ученые-коллеги проводили вечер, общались, такое место встречи. И когда после обеда Резерфорд отправлялся домой, Петр Леонидович его провожал, и они долго гуляли и, прежде чем расстаться, вели разговоры самые интересные и разнообразные: о науке, о политике, об истории. Это было нормально, но Петр Леонидович был постоянно в восторге от этих прогулок с Резерфордом. Эти прогулки, о них не было принято интересоваться, никто не знал, о чем конкретно они говорили. Я только знаю, что они разговаривали обо всем. Дом Резерфорда был на их пути: вы проходили вглубь, переходили через мостик, и уже близко его дом, он находился на больших аллеях, и они еще долго ходили по этим Бекс-аллеям у дома, взад и вперед, туда-сюда, и Резерфорд наконец входил в дом, и Петр Леонидович уходил тоже или уезжал на «Лагонде». Петру Леонидовичу еще импонировала совершеннейшая прямота Резерфорда, и я с ним в этом тоже была согласна, особая такая прямота. Он мог даже обижать людей из-за этой прямоты, совершенно, кстати, не думая никого обидеть. Это была, конечно, не грубость, а вот именно упрямая прямота, быть может, отличавшая его как потомка новозеландца. Надо сказать, что у Резерфорда была единственная дочь, которая вышла замуж за очень симпатичного физика-теоретика Фаулера, мы были очень дружны, и у нее было трое или четверо детей. С последним ребенком она умерла. Это было большое горе, потому что это была единственная дочь и там внуки очень любимые были. Один из внуков сейчас очень хороший физик…
Вы, быть может, не знаете, Евгений Борисович, что Резерфорд был очень заинтересован Чеховым, его драмами. Ему «Дядя Ваня» Чехова очень понравился, и он чудно сказал однажды Петру Леонидовичу, который и привел его на спектакль: «Я бы так же, как этот дядя Ваня, профессора бы застрелил бы». Резерфорд был на стороне дяди Вани, и это очень понравилось Петру Леонидовичу. <…>
Петр Леонидович купил себе автомобиль. Это была подержанная «Лагонда», красивая, с открытым верхом, он много на ней и ездил. Даже с Ольгой Иеронимовной.
Из письма О. И. Капицы — А. М. Калмыковой
<28 марта 1925 года>
Все почти время прожила в Кембридже, раз всего ездила в Лондон на несколько дней <…>. Петя живет скромно, конечно, по-английскому, а не по-нашему <…>. Единственная роскошь, которую он себе позволяет, — это небольшой автомобиль, которым он прекрасно управляет <…>. Я уверовала в его искусство после того, как мы с ним изъездили весь Лондон. На автомобиле было очень жутко лавировать среди этого потока автомобилей и автобусов, но он справлялся прекрасно <…>.
Но самое лихое, что совершил Петр Леонидович как шофер, — это было безобразие какое-то: вот вы подумайте, Евгений Борисович, Лондон, идут два трамвая навстречу друг другу, и Петр Леонидович на своей машине проскочил между ними так близко, прямо как в цирке. Промчался так, что, конечно, не слышал всех проклятий, которые посылали ему вслед водители трамваев. Да и сколько, наверное, таких случаев было с ним. И всякий раз Петр Леонидович вспоминал это с юмором и даже гордился такой своей «мальчишеской» славой в Кембридже, в чопорном Кембридже, которая ходила рядом с его действительно научными высокими достижениями. Я имею в виду работу Петра Леонидовича в лаборатории.
Я бывала там, в лаборатории, в первое время моего замужества. Петру Леонидовичу хотелось, чтобы я также принимала какое-то участие, используя, что я могу рисовать тонким пером, держать линию. И сразу стало понятно, что я ориентируюсь в этом неважно, что «натура» была далека от греческой керамики…
Настоящим помощником Петра Леонидовича в лаборатории был Эмиль Янович Лаурман. Он понимал его с первого слова и особенно мастерски делал фотографии после опытов Петра Леонидовича. Тут я вот что помню. Зная терпеливость Петра Леонидовича, сдержанный Эмиль Янович после эксперимента запирался в комнате и не пускал патрона до тех пор, пока все не было сделано в точности до самых мелочей и ничего предварительного, приблизительного. Он боялся, что если дверь не запереть, то Петр Леонидович может туда войти и нарушить нормы проявки. Но что я делала в лаборатории полезного в первое время, я делала им чай. Есть даже такая фотография очень известная: сидят Резерфорд и еще несколько человек. На этой фотографии — мой чай… Сама лаборатория и колледж — это два совершенно разных места в пределах десяти минут ходьбы. Кембридж весь маленький, и все там держатся вместе. В колледже студенты живут на взносы членов колледжа, они распределяются между собой, и так в результате каждый получает определенную сумму и на нее живет и учится. И у профессора, и у каждого члена колледжа были свои традиционные обязанности, были свои ученики. Это называется тьютор. У Петра Леонидовича, когда он стал членом колледжа, вернее на наш манер аспирантом, у него был тьютор. Его звали Виндсерфинг. Он не был физиком, и надзор за успехами Петра Леонидовича был чисто формальным. Это было просто уважение. С Виндсерфингом Петр Леонидович потом дружил многие годы.
А на Фри-Скул-лейн находилась сама Кавендишская лаборатория. Там, в тупичке, такое маленькое здание. Петру Леонидовичу сначала там Резерфорд отвел чердак, но после первых же успехов, которые, надо сказать, не заставили себя долго ждать, он был переведен в маленькую комнатку, в сам дом, что и свидетельствовало о положительной оценке его работ. <…>
Колледжи же — это, собственно, старые монастыри, в которых когда-то проходили учение студенты, живущие при колледжах… Петр Леонидович был, конечно, не сразу членом Тринити-колледжа. Там было много забавного. Женщинам обедать туда приходить запрещалось, могли обедать там только мужчины или ими приглашенные гости, тоже, разумеется, из мужчин. Потом, правда, уже после войны, этому правилу изменили, правда, опять же со скрипом. Последний раз, когда я была в колледже, я уже обедала за общим столом, но все равно всех окружающих это немного шокировало. Мастер[5] колледжа тогда был Джи-Джи Томсон. Его квартира находилась как раз стенка в стенку с Большим залом. И на самом верху было маленькое окошечко. И если вы попадали в гости к Джи-Джи — а Петр Леонидович довольно быстро меня познакомил, — это окошечко для вас открывалось, и вам разрешалось смотреть, что там делают члены колледжа, как это они обедают. Вообще, меня всегда так удивляли разные рассказы о Томсоне, смешные, иронические, ходившие по всему колледжу, Кембриджу, и, что было особенно замечательно, сам мастер с удовольствием их слушал и смеялся. Он был вообще странного немного вида, типичного для профессоров того времени, и любой вам мог рассказать такой, например, анекдот. Вот идет, мол, Джи-Джи Томсон по улочке, приходит к себе в дом или в колледж и рассказывает, ничуть не удивляясь, своей жене или коллегам: «Я не понимаю, на что похожи улицы нашего Кембриджа. Я шел и все время невольно хромал». — «А почему?» — удивленно спрашиваю его. Оказывается, Джи-Джи Томсон одной ногой шел по тротуару, а другой — по мостовой. Все его так и звали — Джи-Джи, но он был мастером колледжа, великим физиком, от него много зависело. Необыкновенно красивой была и жена Джи-Джи леди Томсон. Она обладала также и потрясающей памятью на лица и знала абсолютно всех студентов, профессоров и гостей города разных лет.
Короче говоря, и колледж, и университет, и лаборатории — это все было очень удобным для ученых и в смысле быта, и занятий. Все были совершенно обеспечены и в то же время очень преданы своей работе. Но всегда старались не замыкаться на одной проблеме, не замыкаться только на своей семье, своем каком-то досуге. Все постоянно встречались, любили беседы. Всякие бесполезные споры и все это сопровождались юмором, свойственным для англичан. В Кембридже бывали очень часто политики, дипломаты, актеры, поэты, писатели, да кто угодно. Это и был дух Кембриджа, имеющий вековую славу. Здесь были свои географы, экономисты, биологи, физики, филологи.
…Но основные наши друзья были, конечно, Кокрофты, самые близкие во все время нашей жизни в Англии. И когда у них случилось страшное горе — умер маленький сын трех-четырех лет, — то каждое воскресенье, когда Джон и Петр Леонидович уходили на традиционный обед, я приходила к Элиз, чтобы провести с ней вечер и не оставлять ее одну. О дружбе Капицы и Кокрофта написано много, много еще вспомнится, но вот еще забавная история про то, как Кокрофт меня встретил в 1934 году в Лондонском порту из Ленинграда. Это было после путешествия в Советский Союз из Англии. Возвращалась я уже одна… Мы с Петром Леонидовичем отправились из Англии на машине, с нами был Лейпунский[6]. Составили маршрут через Скандинавию. Я тоже умела водить машину, правда, отнюдь не так лихо, и Петр Леонидович всегда подшучивал над моим вождением. Из Ньюкасла в Берген. В Бергене первая остановка. Там нашу машину сняли с корабля, и мы поехали на север. До Тронхейма, а потом еще севернее. Это изумительно красивые места — фьорды глубокие, цветные. Мы поднялись еще выше на север, до границы со Швецией, потом Торнео, где пересекли границу с Финляндией. Там нас восхитили дороги и озера. Мы доехали до Ленинграда. И вот, когда Петр Леонидович был вынужден остаться в СССР, я должна была поехать в Англию к детям одна. И взяла с собой машину. На пароходе от Ленинграда до Лондона наша машина долго стояла на холодной палубе, и, когда мы приехали в Лондон, она очень плохо заводилась. И на главном мосту Лондона совсем заглохла. Представляете, на самом неподходящем месте, в конце моста, на глазах у полисменов, которые бросились мне помочь. И вот тут, слава богу, со мной был милый Кокрофт. Он хотя и не был лихач, но был хороший инженер, быстро справился с мотором. Представляете, какой это конфуз — застрять на таком публичном месте в Лондоне.
Тут нужно сказать, что вообще не только Кокрофту поначалу, но и многим англичанам общение с нами давалось нелегко. Ведь у англичан были совершенно фантастические взгляды на нас, русских. Тут нужно было многое преодолеть. Когда я приехала с Петром Леонидовичем, я тоже была для них дикая русская, но была не так дика, потому что была эмигранткой. Но все это привыкание быстро кончилось. Петр Леонидович был очень контактен. Довольно просто это было и мне. Например, Петр Леонидович дружил с одним священником из Тринити-колледжа, фамилия его была Симпсон[7]. Он был историк Франции времен Третьей империи[8], у меня даже есть книжка о Наполеоне III с надписью.
О, это был старый холостяк, старый не по возрасту, он всегда жил в Кембридже и пользовался там всеобщим уважением. Мы часто у него бывали, и меня всегда поражало множество книг. Все три его комнатки были буквально завалены книгами. Но особым его свойством была страсть к цветам. Он очень хорошо знал все виды цветов и считал своей обязанностью следить за огромным садом, принадлежащим колледжу. Это было целое общество охраны парка, и Симпсон был его председателем. И нам всегда было очень трогательно, когда председатель сообщал Капице или мне, чтобы мы приходили в день такого-то цветка, а в другой день — другого…
Большая дружба связывала Петра Леонидовича в Кембридже и потом в России с академиком Федором Ипполитовичем Щербатским. Разных возрастов и разных областей науки — они относились друг к другу несколько иронично и всегда с юмором… Щербатской был знаменитейшим индологом, знатоком буддийской философии, религии, культуры, поэзии, и последнее, что мы вспомнили о Щербатском недавно, это когда приезжал сюда президент Республики Индия. Нас пригласили на прием. Петр Леонидович подошел к нему и сказал: «Вы знаете, что у меня есть все книги Щербатского?» Президент сказал: «Боже мой, неужели они сохранились?» Петр Леонидович сказал: «Хотите, я вам их подарю?» Президент был безумно благодарен ему. И Петр Леонидович послал сразу же эти книги в Индию, и до сих пор Федор Ипполитович Щербатской считается самым большим знатоком санскрита, для них Щербатский — это громадное имя, и когда Сережа был в последний раз в Индии, то еще раз в этом убедился. Эти книги Щербатского были написаны по-английски, поэтому они были и почетны в Индии. Щербатский попал в поле зрения Капицы, всего вероятнее, через Ольгу Иеронимовну, которая была еще до революции знакома с Сергеем Федоровичем Ольденбургом, соучеником Щербатского, тоже индологом, дружба их была многолетней.
Были у Петра Леонидовича и немного странные друзья. Вот был такой еще Пэтрик Дафф. Его отец занимался русским языком и литературой, и Петр Леонидович часто и подолгу говорил с ним о нашей литературе, о России, которую они оба очень любили.
Потом был еще у нас один приятель — почтенный историк и богач с севера Англии Киссен Клярк. В свободное время Петр Леонидович ездил к нему в гости на север, и там с Петром Леонидовичем очень много советовался отец Киссена, инженер, владелец большого вагоностроительного или какого-то другого завода, и старался быть ему полезным как инженер.
Был еще Тэйлор, один из самых наших больших друзей, кстати сказать, прямой родственник Этель Лилиан Войнич. С Тэйлором Петр Леонидович подружился очень рано, задолго до нашей свадьбы. Тэйлор часто приглашал его к себе, верней на свою яхту — он был страстным яхтсменом. Петр Леонидович тоже любил яхты, еще в Кронштадте он со старшим братом Леонидом много ходил на яхте, удивляя местных моряков.
Из письма П. Л. Капицы — О. И. Капице
15 сентября 1923 года
Анесси, Савойя <…>
Я все собираюсь тебе описать мою прогулку на яхте с Тейлором. Мы проплавали 8 дней, были в буре, так что волны перекатывались через яхту. Плыли днем и ночью, покрыли расстояние около 600 верст. Бóльшую часть времени провели в открытом море, так что не видно было берегов. Нас было трое. Плыли по компасу и лагу. Конечно, пользовались картой. Мы начали нашу прогулку от острова Уайт и дошли почти до Гулля. Потом оттуда пошли в Лондон обратно. Качало страшно сильно почти все время. Первый день я был болен морской болезнью, но потом привык. На яхте сами себе готовили пищу на примусах. Яхта большая, три каюты. Можно свободно поместить 7 человек с ночлегом. Трое человек еле-еле справлялись с парусами. Во время бури, которая длилась два дня, мы сильно промокли, и нельзя было переодеваться, так как все равно промокнешь снова. Лил дождь, хлестали волны. Ночью несколько жутко. Сидишь у руля, смотришь на компас и другой раз ищешь маяки, и, когда завидишь огонек вдали, на душе радостно.
Тэйлор был большой ученый-математик. Когда мы жили уже в СССР вместе, Тэйлор несколько раз приезжал нас навестить. Когда Тэйлор умер, его семья прислала мне на память маленький рисунок отца Тэйлора: спящий маленький мальчик, это как раз и был наш дорогой Тэйлор.
Вот еще имя — Радклиф Саломан. Мы очень дружили в Англии. Это была старинная еврейская семья, которая жила на Британских островах триста лет, и никто из их семейства не женился или не вышел замуж за англичанина. Это нас очень удивляло. И только дочка самого Радклифа Руфь решила нарушить эту традицию, что самого Радклифа очень огорчило. Он пришел ко мне жаловаться, просил его утешить, но мне это было совсем не тревожно, а он говорит: «А вдруг родится мальчик?!»
Теперь Чедвик. Он был другом Петра Леонидовича настолько, что когда женился, то попросил Петра Леонидовича быть его шафером. В Англии принято, чтобы был только один шафер… Сам Чедвик происходил из очень скромного семейства, кажется, был сыном железнодорожного служащего, а женился он на очень богатой девушке. И поэтому, когда это случилось и Капица с Чедвиком приехали в Ливерпуль представляться, отец богатой невесты пригласил отдельно Петра Леонидовича и спросил: «А вы знаете Чедвика?» — «Я знаю, — ответил Петр Леонидович, — что он очень хороший физик». Отец дальше: «A вы знаете что-нибудь о его семейном положении?» Петр Леонидович ответил ему так: «А зачем мне это знать, если Чедвик выдающийся ученый, и это я знаю точно». Отец был, по-видимому, удовлетворен таким ответом, но был удивлен, что этот русский шафер говорит на довольно странном английском языке. Так что все это было очень забавно. У англичан так положено, что шафер должен быть и крестным отцом первого ребенка. Петр Леонидович крестил одну из девочек Чедвика. И мы впоследствии посылали крестнице Капицы постоянно подарки из России, из Москвы, ко дню рождения. Чедвик был довольно суровый человек, скрытный, но с Капицей был очень дружен, откровенен, несмотря на противоположный характер. Эвис Чедвик — брат Чедвика — был прелестным человеком тоже. Они вместе были в плену в 1914 году, и там Чедвик начал заниматься с Эвисом физикой, и Эвис Чедвик стал одним из выдающихся ученых потом.
Очень близким, дорогим человеком был, конечно, Петру Леонидовичу Дирак. Он мне особенно дорог. И начну я о Дираке, как ни странно, с одной мельницы в Норфолке. Был у Петра Леонидовича среди друзей архитектор Хью Хьюз. Его Петр Леонидович выбрал для строительства своей лаборатории. Потом Хьюз построил и наш дом, который в Кембридже теперь принадлежит нашей Академии наук. На северо-востоке Англии, в Норфолке, у этого Хьюза была большая ветряная мельница, а сам Хьюз даже состоял в таком необычном обществе, которое называлось Общество охраны ветряных мельниц. Ветряная мельница в Англии выглядит совсем не так, как у нас. Это пятиэтажный громадный конус с круглой башней наверху и огромными крыльями. Стоит он на отдельном высоком месте, на самом ветру на берегу моря. Эта мельница внутри была оборудована как дом, каждый этаж — круглая комната, внизу очень большая, а кверху меньше и меньше. Когда вы выходите наверх, там они соединяются деревянными лесенками. Мы очень любили эту мельницу рядом с морем. Оттуда были видны не только приливы и отливы, а вы сами оказывались то в море, то на суше. Нам это все очень нравилось. И мы решили завести в этом месте, рядом с мельницей Хьюза, дом. Но вместо дома нам предложили старую часовню. Чтобы ее получить, надо было спросить прихожан, которых она раньше обслуживала, что мы и хотели с радостью сделать. Но до этого дело не дошло. Рядом с мельницей Хьюза была поставлена большая лошадь-качалка размером почти с настоящую. Хьюз купил ее где-то на аукционе. Мы приделали ей хвост, гриву, и когда местные малыши на нее влезали, то было впечатление, что вы сидите на настоящем Росинанте.
Дирак часто приезжал к нам в Норфолк. Про мельницу он сказал: «Знаете, там у самого верха есть то, что англичане называют „файершпиль“, такое устройство для пожарных. И если мельница загорится и будет пожар, то спастись вы можете только из этого „шпиля“». Он пугал нас, что хочет попробовать это замечательное приспособление. Я его буквально умоляла: «Я верю, Поль, что ты можешь прыгнуть, но только не надо этого делать». Дирак всегда любил проделывать очень рискованные вещи. Мы с Петром Леонидовичем это знали и с трудом убедили его не пытаться прыгнуть с этой пожарной штуки. В башне в Норфолке Петр Леонидович и я жили внизу, а выше Петр Леонидович никогда не лазил — очень боялся высоты. Дирак же спокойно забирался на самый верх и вообще на любое дерево. Он всегда чувствовал себя непринужденно, ему нравилось себя испытывать. Мы дружили с Полем и его семьей всю жизнь и в Англии и в России, куда Дирак приезжал к нам постоянно. Раз он приехал в Москву в 1973 году, сразу после вручения ему высшего английского ордена. Это такой орден, который вам вручается, когда освобождается какое-то место. Всего таких орденов двадцать, и количество их, согласно вековой английской традиции, не меняется. Так что один должен умереть, чтобы его получил другой: или великий английский ученый, или писатель. Петр Леонидович по своей привычке шутить, чтобы подразнить Дирака, сказал, что у него тоже есть высший орден Югославии от Броз Тито. И предложил Дираку сняться вместе при своих орденах. Так они и стоят вдвоем: у Дирака английский крест, а у Петра Леонидовича лента. Они оба очень смеялись друг над другом и менялись нарядами…
Вообще, в Кембридже, когда мы там жили, Петр Леонидович знал многих известнейших ученых, а также поэтов, писателей и пользовался у них уважением. Кстати, среди них был очень известный поэт Англии — Хаусман. Он имел почетный титул поэт-лауреат[9], титул очень старинный, королевский, и он дается только одному поэту пожизненно.
Кто теперь носит этот титул — не знаю. И хотя Петр Леонидович не очень любил стихи (правда, кроме Маршака, да и то в исполнении автора), с Хаусманом они очень дружили.
Правда, поэзию очень хорошо знала Ольга Иеронимовна, со многими известными поэтами была знакома. С Блоком, например, когда в мае 1921 года она и Екатерина Петровна Привалова, возвращаясь из Москвы, на платформе в Бологом встретили Чуковского, который сопровождал в Петроград Блока, тоже из Москвы. И вот, когда Чуковский предложил выйти им обеим, чтобы представить их поэту, Ольга Иеронимовна посмотрела из окна вагона и увидела Блока совершенно отсутствующим, мрачным, как бы с тенью на худом лице. И отказалась от приглашения, понимая, что что-то происходит у Блока на душе. А вот Петр Леонидович как-то мне рассказал, что Ольга Иеронимовна, когда была еще бестужевкой и дружила с сестрами Бекетовыми, однажды встретила у них молодого юриста Александра Львовича Блока. Они быстро познакомились с ним, и был даже такой момент, когда Александр Львович, очень нервничая, признался Ольге Иеронимовне в своей расположенности, что ее очень испугало… Потом Петр Леонидович, смеясь, говорил, что если бы Ольга Иеронимовна согласилась на предложение, то «не было бы ни меня, ни Александра Блока».
Должна сказать, что в Кембридже мы очень любили одного молодого индуса — Котари. Он был ученик Петра Леонидовича, его аспирант, защитивший у него докторскую диссертацию. Котари был очень скромный, небольшого роста, худой индус. Мы с Петром Леонидовичем всегда старались его приголубить. Зная, что индусы не едят мяса, делали ему особую еду. Котари был в индусском сопротивлении. Когда он уезжал в Индию, я спросила у него: «Котари, что вы будете там делать сейчас? Это опасно». Он сказал: «Знаете, я боюсь, что сяду в тюрьму». Но этого, слава богу, не произошло. Когда Неру пришел к власти, то Котари был при нем одно время даже чуть ли не военным министром. Вообще, он был очень серьезным ученым для Индии, много сделавшим для ее науки. И мы только в Индии поняли, что когда он приходил к нам в Кембридже, то он отдыхал, ведь он жил в стране, где все для его политических взглядов было противоположно.
Вообще, я скажу вам, Евгений Борисович, у Капицы было мало людей, которым он говорил «ты»: Яша Френкель, Семенов, Обреимов. Это люди, которых он знал еще у Абрама Федоровича. Но, конечно, большая дружба была у Петра Леонидовича с Кустодиевым, дружба и плюс большое взаимное уважение большого художника и большого физика. Они прямо притягивались друг к другу. Кустодиев сначала в 1920 году сделал рисунок с Петра Леонидовича, а потом Борис Михайлович с ним так подружился, что написал большой портрет, почти в натуральную величину. Позже он был подарен в новый колледж имени Чарльза Дарвина где он и висит поныне в Большом зале среди портретов выдающихся физиков. В этом портрете много пестрого, веселого, типично кустодиевского: яркое лицо, зеленый жилет, узорчатый диван… Они с Кустодиевым придумали тогда, в 1926 году, что было бы очень интересно, чтобы один и тот же художник писал портрет одного и того же человека через каждые, скажем, пять лет: как меняется человек и как меняется художник. Но следующий портрет Петра Леонидовича не состоялся. 1 августа 1927 года Борис Михайлович Кустодиев должен был отправиться на лечение в Германию, побывать у Капицы в Кембридже, они оба жаждали встречи, все было готово…
В одном из писем Петра Леонидовича к своему старшему другу академику-востоковеду Федору Ипполитовичу Щербатскому из Кембриджа в Ленинград, отправленном спустя очень короткое время после нашей свадьбы, он пишет так: «Как видите, я женился, и семейная жизнь очень располагает к творчеству…»
Петр Леонидович не очень интересовался своим прошлым, что его интересовало — его будущее, я часто обращалась к нему, просила написать, ведь он так много встречал людей…
Он любил шахматы, у него была шахматная библиотека. Перед ним всегда лежала шахматная книжка, из которой он решал задачи или разыгрывал партии великих мастеров, выбирал очень интересные партии, чтобы перебить возможность все время думать об одном и том же, это отводило его в сторону. Это не чтение было, а именно шахматы. Писал он без единой помарки, особенно письма Ольге Иеронимовне <…>. Он не поспевал рукой за мыслью. Не как мой отец. Мой отец потрясающе писал. Его мысль и рука были необыкновенно вместе. Он скоро писал, а Петр Леонидович — нет. Ему трудно писать. Поэтому он давал мне листки, я их сразу перепечатывала, чтобы он мог уже печатный текст поправлять. Так мы писали очень много. И когда я наконец говорила: «Ой, Петя, я больше не могу!» — он отвечал мне: «Вспомни, Софья Андреевна восемь раз переписывала „Войну и мир“, а ты только печатаешь!»
У нас была очень большим другом Валентина Михайловна Ходасевич. Она у нас подолгу жила. Она была замечательным художником и великолепным, необыкновенным рассказчиком, у нее была потрясающая память, но не только на людей, но и на всё. Она могла помнить, как человек в прошлом был одет, она все помнила как художник, и все это необыкновенно точно. Сейчас мы очень рады, что наконец выйдет ее книга. Но Петра Леонидовича она не рисовала. Нет, у нее была очень большая трагедия, даже беда. В начале своей карьеры она была замечательным портретистом, увлеклась вдруг театром и портрет бросила. Она стала театральным художником, причем блестящим… У Петра Леонидовича в кабинете всегда висела ее картина «Бегство в Египет с кометой Галлея». Она ее видела в 1910 году.
Петр Леонидович неожиданно по-своему относился к игре в карты Некрасова. Он рассматривал в этом смысле увлечение Некрасова не просто как способ обогатиться, а соревнование, счет вариантов, своеобразную игру ума, выказывающую талант его не просто как поэта, а как человека, себя испытывающего в игре и умеющего выиграть логически. Петр Леонидович так считал — это я где-то вычитала и сказала, — что Некрасов очень любил то, что ныне называется коммерческими играми. Он играл не в азартные игры, а в коммерческие, играл в клубах, с ним играли очень высокопоставленные люди, потому что Некрасов был совершенно потрясающий игрок и им было интересно с ним. Это известно, это есть в воспоминаниях о Некрасове. Помните, когда Николай Алексеевич приходил совершенно изнеможенный, деньги, выигрыш, бросал в нижний ящик стола и потом, когда к нему приходили и спрашивали для журнала деньги, он говорил: «Возьмите там». Петр Леонидович любил в карты играть. В вист, в винт он играл в доме отдыха…
Евгений Белодубровский: А вот эти фотографии из Кронштадта, где Петр Леонидович родился, я там побывал как раз накануне нашей встречи с вами.
Анна Капица: Да, это наша поездка в Кронштадт. Там ведь есть бюст Петра Леонидовича, который он видел сам. Сначала, я скажу, что мы очень подружились со скульптором Портянко. Oн был очень простой, может быть, иногда примитивный человек, но очень симпатичный такой украинский тип, крестьянин, хохол. Он много рассказывал о своем детстве, мы чувствовали к нему и его жене, ныне вдове, большое расположение. Он делал бюст Петра Леонидовича, мой бюст и маленькие вещи с Петра Леонидовича. Как он относился к своему бюсту? Так, немножко с иронией, но тоже он считал, что это полезно, он всегда считал, как я вам говорила, что это нужно, это полезно для науки. Но когда ему, например, ленинградские власти предложили: «Петр Леонидович, мы ваш бюст поставим в Аллее Героев в Ленинграде», Петр Леонидович сказал: «Нет. Я хочу быть у себя, в Кронштадте». Они сказали: «Но вы же будете рядом с Косыгиным». Петр Леонидович совсем уже помрачнел и сказал: «Нет, я буду в Кронштадте». Когда мы приехали в Кронштадт, Петр Леонидович был очень взволнован, ему хотелось там и походить, мы были на фортах, построенных его отцом…
- Слова А. А. Капицы. Здесь и далее примеч. ред.
- Родовое имя болгарское — Кръстьо Георгиев Станчев; затем румынское — Cristian Racovski и украинское — Християн Георгійович Раковський.
- Стихи «Часы» («А у камина…») А. Н. Толстого.
- Перевод из Лонгфелло, сделанный Ольгой Конрадовной Недзвецкой, близкой дому Капиц в эти годы. Оригинал хранится в Ленинграде, в семье Н. С. Ветошниковой. Примеч. публикатора.
- Видимо, магистр.
- Александр Ильич Лейпунский (1903—1972) — физик, академик АН УССР.
- Фредерик Артур Симпсон (1883—1974) — английский священник и историк, член Тринити-колледжа, автор жизнеописаний Луи Наполеона.
- Очевидно, оговорка: имеется в виду Вторая империя. Наполеон III — французский император с 1852 по 1870, плененный немцами, после проигранной войны и восстания в Париже оказался в Англии и вскоре умер. Во Франции с 1870 по 1940 существовала Третья республика.
- В Англии с конца XVII в. существует придворное звание «Поэт-лауреат». Альфред Хаусман (1859—1936), филолог-классик, среди них не числится. Но его стихи имели большой успех, особенно после Первой мировой войны.