Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2025
Элиас Лённрот — всемирно известный составитель, а отчасти, возможно, и создатель знаменитой «Калевалы». Также он был выдающимся фольклористом и составителем тоже весьма значительного сборника песен «Кантелетар». А кроме того — профессором финского языка, автором учебников для народа, врачом и на редкость симпатичным человеком, что помогало ему завоевывать доверие хранителей угасающих остатков фольклорных сокровищ во время его странствий по лесам и озерам в поисках этих фрагментов и рудиментов. Вот об этих его странствиях и можно прочесть в книге «Путешествия Элиаса Лённрота: Путевые заметки, дневники, письма 1828—1842 гг.» (Петрозаводск, 1985); перевод с финского (первый перевод!) В. И. Кийра-нен и Р. П. Ремшуевой, стихи в переводе О. Мишина. Научный же редактор и автор вступительной статьи — Унелма Семеновна Конкка, поэтесса, прозаик, переводчик, фольклорист, кандидат филологических наук, член Союза писателей СССР с боевой советской биографией. Родилась она в деревне Конккала Шлиссельбургского уезда в семье зажиточного ингерманландского крестьянина Симо Конкка (отсюда отчество Семеновна), всячески поощрявшего к чтению детей, из двенадцати которых выжило семеро; Унелма была десятой.
Во время Гражданской войны брат Унелмы Микко воевал против большевиков в родственной Эстонии, из-за чего отцу «белогвардейца» после ареста (взяли в заложники) и бегства из-под стражи пришлось скрываться в Финляндии, которая тогда была совсем рядом; зато вместо него взяли в заложницы его жену Катри, а их дом заняли два коммуниста. После этого Симо тайно вернулся на родину и, скрываясь, с помощью старшего сына сумел вызволить мать семейства из-под ареста, после чего они с маленькими детьми лесными тропами добрались до Финляндии. Эти приключения брат Унелмы Юхани, сделавшийся известным финским писателем, изобразил в романе «Огни Петербурга», изданном в Петербурге в 2014 году через пятьдесят пять лет после финского издания (перевод и комментарии — Якуб Лапатка).
Юхани и после Тартуского мирного договора 1921 года остался в Финляндии, не воспользовавшись амнистией, а родители вернулись обратно в Советскую Россию, где 21 августа и родилась Унелма. Симо и при большевиках с участием всех детей сумел восстановить хозяйство, но во время коллективизации не только сам отказался вступить в колхоз, но и публично доказывал, что сельское хозяйство не может быть коллективным. В результате в 1931 году семью Конкка раскулачили, отца и мать с детьми Урхо и Унелмой выслали в Сибирь. К счастью, после двух лет ссылки матери с детьми разрешили вернуться из Сибири, но ехать пришлось не домой, так как родной дом был конфискован, а в Карелию в село Ругозеро, где старшая сестра Унелмы, Хилма, работала учителем. Отца же, наоборот, из Западной Сибири сослали еще дальше на восток, где он и умер в 1933 году.
Затем Хилму перевели учительствовать в село Реболы, там Унелма окончила седьмой класс, а в 1936 году перебралась в Петрозаводск, где после рабфака поступила в Педагогический институт. В 1939 году, в связи c советско-финской войной, учебу пришлось прервать, а 1940 году она продолжила образование в Карело-Финском университете, преобразованном из пединститута. Годы войны провела в Удмуртии, работала в подсобном хозяйстве Ижевского оружейного завода, так что Петрозаводский университет окончила только в 1946‑м. Затем преподавала русский язык и литературу в Тарту, в карельском поселке Ухта, а после аспирантуры по фольклористике в Институте мировой литературы двадцать лет проработала в Институте языка, литературы и истории Карельского филиала АН СССР, где в 1966 году защитила кандидатскую диссертацию «Карельская сатирическая сказка», впоследствии переработанную в монографию.
Унелма Конкка опубликовала также два тома карельских сказок, записанных на местных говорах, что превращает их в источники изучения карельского языка. Конкка была настоящим продолжателем дела Лённрота, занималась собиранием фольклорного и этнографического материала в различных районах Карелии, а в 1975 году подготовила к печати книгу о причитаниях «Поэзия печали. Карельские обрядовые плачи». Работа получила высокую оценку ведущих российских фольклористов Путилова и Чистова и была рекомендована в качестве докторской диссертации, но по идеологическим мотивам (видимо, в причитаниях по умершим не хватило классового протеста) была зарублена и вышла через десять лет в Финляндии с заменой «Поэзии печали» на «Вечную печаль», а на русском языке лишь в 1992‑м после краха исторического материализма.
В России нужно жить долго.
В довершение Унелма Конкка получила известность в качестве поэта и прозаика, пишущего на финском языке под псевдонимом Катри Корвела. Ее муж Пекка Пертту и сын Арви Пертту тоже писатели. Так что ингерманландский крестьянин-книгочей Симо Конкка породил целую писательскую династию, начиная с Юхани Конкка, которого я уже упоминал.
Его «Огни Петербурга» — не претендующий на стилистическую изысканность бесхитростный рассказ о предреволюционном пригородном детстве: простые радости и горести, сельскохозяйственные труды, первые наивные влюбленности, романтические и не очень… Если не знать, чем дело обернется, можно и не расслышать раскатов приближающегося извержения: то отец в Петропавловской крепости вполголоса сообщает, что похоронены в соборе величайшие угнетатели, а в казематах томились благороднейшие люди России; то на Токсовских высотах начинают строить огневые точки с амбразурами, направленными на Финляндию (уже тогда опасались, что территорией Финляндии воспользуется Германия); то мальчишку в училище дразнят чухной; то старшее поколение сердится на младшее, охотно заигрывающее с русскими девушками и парнями; вот уже юный активист ведет агитацию против большевиков во время выборов в Учредительное собрание: они-де всех заставят жить в одном бараке и есть из общей лохани…
А вот вчерашний воришка заделался грозным чекистом, и большевики уже целыми группами расстреливают каких-то несчастных в траншеях, приготовленных для отражения немцев, и трупы закапывают так небрежно, что лисы растаскивают части тел по всем окрестностям, и народ начинает ждать избавителей-финнов — ведь большевики так слабы! Мать героя-рассказчика даже одевается по-праздничному, чтобы их встретить. А отец, скрываясь от ареста, сочиняет, путая русские и латинские буквы, грандиозный национальный проект, обращенный к «Его Высокому Величеству, Доблестному Королю Финляндии»:
«Финской армии не составит труда занять Ингерманландию и Петербург. Девяносто процентов ингерманландских мужчин вольются в ряды наступающей армии. То же самое сделают мужчины Восточной Карелии, Олонца и Беломорской Карелии. Финляндия, Ингерманландия, Олонец и Восточная Карелия образуют федеративное государство, к которому может присоединиться и Эстония».
Петербургу, оказавшемуся в центре нового государства, можно будет придать статус вольного города; русских в нем из-за голода осталось меньше миллиона, постепенно они будут растворены в европейском населении…
Такие «Нью-Васюки» крестьянин-книгочей сочиняет, прячась в подполье. Опасность смут заключается еще и в том, что они вынуждают невежественную массу браться за решение мировых вопросов. Образованный учитель противопоставляет этой грезе более умеренную, хотя, к сожалению, тоже не осуществившуюся:
«Твоя программа полностью фантастична и, более того, не нужна. У нас нет никаких оснований надеяться, что Финляндия завладеет Ингерманландией. Как и ты, я верю в скорое падение советской власти и в то, что тогда наступит та самая великая демократия, которой мы так сильно радовались после Февральской революции. Пусть Финляндия держится за свою независимость, ничего не имею против. Но я считаю, что нам, ингерманландцам, лучше быть с великой и богатой Россией, чем с маленькой и бедной Финляндией».
Тогда Россия еще казалась богатой, но не было таких крепостей, которых не могли бы взять большевики.
А счастье, казалось, было так возможно!
«Малые народы, — продолжает учитель, — на протяжении всей истории растворялись в больших, и так будет продолжаться до тех пор, пока на земле не останется два-три больших народа. И чем быстрее обрусеют ингерманландские финны, тем лучше для них. Упершись в свою финскость, они немногое приобретут в будущей демократической России, а если обрусеют, то смогут занять высшие места как в управленческой, так и в культурной сфере».
И какая же греза взяла верх — ассимиляторская или сепаратистская? Никакая. Вернее, ассимиляция в конце концов произошла, но даже призрачные зародыши сепаратизма советская власть выжигала с такой свирепостью, что о высших руководящих местах не приходилось и мечтать — думать приходилось уже о физическом выживании.
Отцу-утописту и в Финляндии умные люди посоветовали никому не показывать свой прожект, тем более что короля в Финляндии не оказалось, а был всего лишь президент. Послужив поваром в ингерманландском полку, мечтатель и вовсе осознал, что воюет не за идеал, а всего лишь за меньшее зло, даже и для русских:
«Образ правления в Финляндии — далеко не самый лучший в мире, да и вообще нет в мире самого лучшего правительства, даже и не пытайся искать такое. Но в Финляндии не сажают в тюрьму без причины, а особенно по таким ничтожным поводам, как здесь. Там не надо бояться, что однажды ночью придут и именем правительства конфискуют хлеб, картошку и скот, хотя, конечно, и там есть бедность и нищета, и несправедливости творятся».
Но, чтобы примкнуть к меньшему злу, нужно сначала выбраться из когтей большего. Освобождение матери из лагеря, переход границы в промокшей и леденеющей одежде, бегство от патрулей под выстрелами — это целая приключенческая повесть. Не только увлекательная, как всякая история, в которой стоят на кону человеческие судьбы, но и грустная. Ибо очень уж правдивая. И с концом не таким уж хорошим: уже в Финляндии умирает от простуды маленькая сестренка рассказчика.
Который тут же спешит вступить в Северо-Ингерманландский полк, чтобы вернуться домой освободителем.
Боевые стычки с красными полностью дегероизированы, война выглядит опасной тягомотиной и бестолковщиной. На эти наскоки красные отвечают сожжением приграничных ингерманландских деревень, так что освободители, судя по всему, причиняют гораздо больший ущерб освобождаемым, чем их угнетателям.
Через несколько лет рассказчик еще раз нелегально пробирается через границу к родным и находит их в нужде, граничащей с нищетой. За эти годы вольнодумец отец уверовал в Бога и стал изъясняться проповедями, а старшие брат и сестра уверовали в социализм, изъясняются лозунгами и угрожают сдать брата «органам» — все это очень схематично и отдает агитпропом. Столетней давности зарисовки Лённрота выглядят гораздо более достоверными.
Он не романтизирует крестьян и рыбаков, с которыми ему приходится встречаться, но всегда подчеркивает их — при всей их бедности — гостеприимство и щедрость: отказываются брать плату за угощение. Но, если на плате настоять, выглядят довольными. Жилища их очень чистые, даже если топятся по-черному, стены выскоблены до высоты человеческого роста, но украсить свой быт им нечем, кроме слов. Только в их рунах и появляется золото. Сват, отправляясь с женихом в дорогу (обыденное, казалось бы, дело), читает:
Дева Каве, дух природы,
Ты, хозяйка золотая,
Ткань из золота сотки мне,
Пелену создай из меди.
Лённрота и возмущали покушения на право людей говорить и творить на собственном языке.
«Для финнов побережье Руйя примечательно тем, что там кроме лопарей и норвежцев проживает примерно четыре тысячи человек, для которых финский является родным языком и которые, по всей вероятности, еще надолго сохранят его, несмотря на то что многие, даже просвещенные норвежские священники, усиленно пытаются заставить их читать по-норвежски. Сколько же еще веков должно пройти на земле, чтобы человек в своем культурном развитии достиг не только понимания того, чтобы считать свой родной язык самым лучшим, но чтобы признал и за другими народами такое же право и ни уговорами, ни силой не пытался бы заставлять их менять свой язык на чужой, Я осмеливаюсь также обратиться особо к норвежским священникам с вопросом, почему именно сейчас, когда они рьяно взялись за обучение лопарей закону божьему на их родном языке, по отношению к финнам поддерживается иной порядок? Только ли потому, что численность лопарей вдвое больше? Это не довод — и у слабого должны быть права, тому учат закон и Евангелие. А может, причиной является их собственное нежелание учиться финскому, коли уж они владеют норвежским и лопарским? И это не причина, потому что четыре-восемь образованных попов, конечно же, с меньшими затратами труда и времени научатся говорить и читать на чужом языке, нежели это смогут сделать четыре тысячи необразованных простолюдинов. Или, может быть, норвежский язык приятней для слуха Господа, чем финский? <…>
Но зачем обращаться к высокообразованным священнослужителям Норвегии, когда тот же вопрос об обучении лопарей закону божьему и еще множество других вопросов можно было бы задать нашим попам. Мы привыкли жаловаться на то, что во время шведского насилия наш родный язык был притеснен, и тем не менее, как только посредством реформации освободились от латыни, очень скоро были раздобыты для народа и Библия, и прочие священные книги на финском языке. Если не что иное, то хотя бы чувство признательности за свершившуюся справедливость, выпавшую на нашу долю, должно было бы обязать нас признать и за лопарями такое же право. Но в действительности все произошло иначе. <…>
Примечательно то, насколько безуспешны и противоестественны предпринимавшиеся попытки отчуждения народа от его родного языка. Уже около ста лет — то ли умышленно, то ли, как хотелось бы верить, от полного неведения — относящихся к Финляндии лопарей пытались превратить в финнов, но не продвинулись в этом дальше того, что лопари Инари, коверкая язык, говорят по-фински, исключая детей и жителей деревень верховья Паатсйоки, не достигших даже такого умения. <…> Выше я говорил о несправедливом отношении наших предков к лопарям, добавлю лишь, что если бы кому-нибудь в будущем пришло в голову отлучить нас от родного языка, то это следовало бы считать справедливым наказанием детей за дурные поступки отцов».
А вот что Лённрот пишет о вепсах:
«Из тысяч форм забвения вряд ли найдется нечто более тяжело и угнетающе действующее на мои мысли, чем исчезновение, а подчас и полное забвение языка под воздействием другого. Подобное исчезновение языка — редкое явление, и тем ощутимее его значимость. Обычно происходит так, что язык малочисленной группы людей, территория которого со всех сторон окружена иноязычным народом, постепенно исчезает под воздействием языка последнего. Так же происходит на осеннем озере: его берега и мелкие заливы замерзают раньше, затем лед постепенно охватывает все большее пространство, а через некоторое время сковывает все озеро. И, наоборот, существуют примеры, показывающие, что язык меньшинства в окружении других языков может просуществовать длительное время, поскольку ни один из соседних языков не обладает достаточной силой, чтобы вытеснить его.
Кроме того, отсутствие письменности и официального использования языка ускоряет его гибель, подобно тому как отсутствие фундамента и угловых камней сказывается на прочности дома. Основу языка составляет литература, которая способствует его длительному сохранению, и если она не сумеет предотвратить исчезновения языка, то все же сохранит в себе его прекрасные приметы. Так обстоит дело с греческим, латынью, санскритом и другими древними языками, все еще живущими в литературе, хотя сами они уже давным-давно канули в Лету. О том, как литература упрямо стремится сберечь язык от поглощения его другими, наглядно свидетельствуют продолжительная борьба между латынью и итальянским языком, имевшая место в средневековье, а также нынешнее хитроумное правописание во французском и английском языках, которое представляет собой в основном не что иное, как своего рода консервативность литературы».
Но вряд ли Лённрот мог предвидеть, что борьба за языки может дойти до кровавых столкновений.