Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2025
ПРЕДЧУВСТВИЕ ПЕРЕМЕН
Просматривая и изучая архивные дела 1950-х годов, я была поражена разницей словес советских руководителей и активистов-пропагандистов при жизни Сталина и после его смерти. В том, что элита любого общества мгновенно приспосабливается к жизни в новых условиях, особенно советская элита, назначаемая сверху и тщательно фильтруемая, десятилетиями скованная страхом попасть неизвестно по какой причине под «пролетарский» меч, ничего удивительного нет. Все мы, человеки, приспособленцы и к любым условиям способны приноровиться. В жизни все это как-то растворено во времени и быстро забывается, что говорили и делали вчера, а что — сегодня. Но, когда появляется возможность сопоставлять тексты, зафиксированные на бумаге, вчера и сегодня, становится как-то не по себе.
В России запрет на свободное слово можно считать одной из «скреп» по умолчанию. Расправы власти с Новиковым, Радищевым, декабристами, Чаадаевым (внуком князя Щербатова, автора записок «О повреждении нравов в России»), жестокий приговор петрашевцам — всё это примеры непрекращающейся борьбы власти с «чужаками» и непрекращающейся гражданской войны. Письмо Герцена своим друзьям в России, в котором он объясняет причины своего невозврата, — глубокое осмысление этого процесса.
Во многих странах приспособленцы составляют большинство, но благодаря свободе слова (понятно, что оружие это обоюдоострое) голос критически мыслящего меньшинства как-то нейтрализует политическую обстановку и не приводит к резкому разделению граждан между собой. В Советской же России (несравнимой даже с Россией дореволюционной), где за любое противодействие словом и даже мыслью могли убить, приспособленчество приобрело чудовищные внешние формы. И все эти «формы» мы видим в архивах. По архивным документам можно проследить и появление «окон возможностей», когда россияне могли чуть свободнее вздохнуть и высказать хотя бы немногое из того, что они поняли за десятилетия молчания. Этими «окнами» принято считать хрущевскую оттепель после Двадцатого съезда, весь период правления Горбачева и годы правления Ельцина.
Но было еще время (после смерти Сталина и до начала Двадцатого съезда), которое можно охарактеризовать как предчувствие советскими людьми перемен, когда происходящие в эти годы события в нашей стране и в мире позволили россиянам начать открыто высказываться ну хотя бы по поводу произвола действий райкомовских и горкомовских работников на местном уровне. Это я и попробую показать на документальных материалах тех лет. Но для контраста хочу привести примеры из выступлений, звучавших совсем незадолго до смерти «вождя и учителя».
26 марта 1950 года на 11-й районной партийной конференции Смольнинского района[1] Полторак (Институт усовершенствования врачей) громил «врагов народа»: «…проф. Цукерштейн в книге „Сахарный диабет“ <…> отдавал дань вейсманизму-морганизму и космополитизму…» Комаров А. М. (дир<ектор> Инст<итута> иностр<анных> яз<ыков>) пространно рассуждал об «элементах космополитизма» в изданных учебниках. Первый секретарь Смольнинского РК Родионов Н. Н. призывал «еще теснее сплотиться вокруг тов. Сталина», назвал фамилии троцкистов, шпионов, врагов партии, работающих в институте, и предложил в резолюции записать: «Конференция выражает большую благодарность Центральному Комитету ВКП(б) и лично тов. Сталину за разоблачение враждебной антипартийной группы Попкова-Родионова-Кузнецова».[2] Зам<еститель> дир<ектора> Беляева М. А. признавалась, что «была пассивна, когда изучала положения Марра некритически, <…> пока не открылась критика Марра, <…> понять существо этих положений помог нам гений Сталина»[3] (речь шла о работе Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», в которой учение Марра, награжденного в 1933 году за многолетние труды орденом Ленина, Сталин назвал «аракчеевским режимом»). Кумачева, одна из сотрудниц Института, спросила: «В чем конкретно насаждался аракчеевский режим Александром Михайловичем Комаровым?» Ей ответил сам Комаров и совершенно оригинальным образом: «…я как руководитель Института несу ответственность за любую область работы, в частности и за наличие аракчеевского режима, тем более что неукоснительно выполнял все указания Министерства по пропаганде учения Марра. С моего согласия проводились сессия и другие мероприятия, направленные на укрепление Марровского строя в лингвистике. За что я несу ответственность, и когда называют руководство Института, то это в первую очередь касается меня».[4]
В выступлениях партийных товарищей, которые, не стесняясь в выражениях, громили «враждебную деятельность антипартийной группы» и одновременно благодарили товарища Сталина за его призыв к ленинградцам «быть знаменосцами технического прогресса», можно было найти интереснейшие подробности о состоянии Ленинграда за почти двадцать лет советской власти: «Не надо забывать, что 90 % ленинградского жилого фонда находится на печном отоплении. <…> Мы в 1952 году будем праздновать 250-летие Ленинграда, а город до последнего времени имеет деревянную канализацию. Одних выгребных ям в Ленинграде насчитывается 45 тысяч. Город не имеет коллектора. Естественными коллекторами были р. Мойка и Обводный канал».[5]
Насчет печного отопления и выгребных ям могу подтвердить. После войны мы жили на набережной реки Фонтанки, недалеко от Египетского моста, и еще в 1954 году отапливали квартиру дровами. Был у нас и угол для складирования дров в подвальных сараях. Посреди двора красовалась выгребная яма.
Секретарь РК Октябрьского района Дмитриев 18 февраля 1950 года докладывал собравшимся на районной партийной конференции: «…ЦК ВКП(б) и лично тов. Сталин, проявляя неустанную заботу о Ленинграде и ленинградцах, вскрыли и обнажили <…> перед всей партией гнилую, тлетворную и подлую роль антипартийной группы Кузнецова, Родионова, Попкова и др., которая ставила перед собой позорную цель оторвать ленинградскую партийную организацию от Центрального комитета партии, посеять в ленинградской организации недоверие к ЦК ВКП(б). <…> Эта группа <…> подобно заклятому врагу народа Зиновьеву и его шайке, опиралась на кадры бывших троцкистов и зиновьевцев из пьяниц и разложившихся людей, на скрытых врагов партии <…> группа клеветнически пыталась показать, что ЦК и Правительство не помогают Ленинграду и что только самозванные шефы вроде Кузнецова способны понять нужды и запросы Ленинграда <…> ее антипартийному влиянию поддалась лишь небольшая кучка выродков, которая разоблачена и устраняется как гнойник из здорового организма. <…> Постановление от 15 февраля 1949 г. сыграло исключительную роль в жизни ленинградской партийной организации и выражает глубокую благодарность великому вождю и учителю тов. Сталину и ЦК за оказанную заботу…»[6]
Обратимся к закрытому партийному собранию в Институте им. И. Е. Репина 23 мая 1950 года, чтобы в дальнейшем можно было легче понять стороны конфликта, который длился не один год. Дело в том, что заведующая кафедрой марксизма-ленинизма Ромашева Р. Г. бомбардировала письмами горком партии, обвиняя Зельманову, заведующую научной библиотекой института, в хранении «чуждой литературы». Она выступила на этом собрании с обвинением Зельмановой в том, что «по своим родственным линиям она окружена троцкистами», что брат мужа Зельмановой был осужден на десять лет за участие в убийстве Кирова, что у нее родственники в Америке и что все это она скрыла от партии. До войны, мол, Зельманова знала четыре языка, а после войны она немецкий язык забыла. Ромашева обратилась к собранию с вопросом: «Что сделали дирекция и партийная организация <…>, чтобы выяснить истинное лицо Зельмановой?» Не забыла упомянуть и о том, что «вражеская группа ленинградского Горкома нашла для себя удобным отстаивать фигуру Зельмановой, переведя ее в Университет, <…> а группа подхалимствующих студентов дарит ей хрустальную вазу, без ведома руководства, и объявляет ей благодарность через стенгазету!».[7]
Зайцев А. Д.: «Антинародные влияния формалистического искусства особенно пагубно сказались в области художественных образов <…>. Особо сильный вред антипартийная вражеская группа бывшего руководства ленинградских Горкома и Обкома <…> нанесла на идеологическом фронте <…> долгие годы у руководства Академии находилась большая группа прожженных формалистов. <…> …разлагали нашу молодежь, <…> уводя ее от современности, <…> преподавали такие в кавычках профессора, как Бернштейн, Матвеев, <…> Осмёркин <…> ярый апологет формализма. <…> …на кафедре марксизма-ленинизма <…> Зельманова, ныне исключенная из партии. <…> В результате Институт очистили от охвостья космополитов и формалистов — людей с сомнительной политической репутацией и недостойных воспитывать нашу советскую молодежь. <…> За 1948—1949 гг. уволено 35 человек, например таких, как Зельманова, Малагин, Альховский, Пинчук, Бронштейн, Гербстман, Лурье <…> и др. <…> …мы выкорчевывали подголосков формализма, <…> например, Каценельсона, Флекеля, Резвых, Егорова, Романова и др. <…> В результате оживилась внутрипартийная жизнь. <…> Странно слышать, когда из отдела пропаганды и агитации Горкома партии идут слухи о том, что у нас в Институте находится целая группа формалистов и космополитов, не разоблаченных до сих пор. <…> Ни один из работников ГК партии у нас не был <…> такая информация не соответствует действительности. <…> Ромашева правильно призывает к партийной принципиальности, но, к сожалению, сама в этом важном деле не участвует. <…> Ромашева не терпит никакой критики <…> (далее говорит о честности и преданности партии секретаря партии Королева В. А. — Л. Т.). <…> В заключение скажу одно, что наша партийная организация крепкая и здоровая <…> приложим все усилия <…> в самый короткий срок…»[8]
Бродский И. А. (ассистент каф<едры> истории русского искусства): «…Подлинные богатства работы т. Сталина в применении к искусству еще не раскрыты. Искусствоведы получили компас в понимании важнейших общественных проблем языка искусства, отношения языка и культуры. <…> Удивляешься, как мы сами не смогли понять эти простые очевидные истины… Догматизм свойственен и работе Хомутецкого, о которой говорил т. Зайцев. Антиисторичность в ней перекликается с работой Иоффе „Синтез искусства“. <…> Мы обязаны углублять социально-общественный характер искусства. <…> У нас долго имело хождение учебное пособие Гущина „Происхождение искусства“, в значительной степени опирающееся на <…> теорию Марра. Сталин предостерегает нас против забвения критики и самокритики…»[9]
Керзин (зав<едующий> каф<едрой> скульпт<уры>): «Мы должны установить основные законы <…> демократической формы, т. е. формы, близкой и понятной народу. <…> Вопрос идет о воспитании подлинно советских патриотов. <…> Содержание — вот подлинное искусство! <…> Скульптура появилась, заговорила только при советской власти…» Заканчивает свое выступление хвалой сталинского призыва к критике и самокритике.
Ромашева[10]: «Партия разгромила антипатриотическую группу критиков в области художественной литературы, театра и музыки. Партия расчистила путь для становления мастерства советских художников. <…> „Во всякой школе самое важное — идейно-политическое направление лекций“, — говорил В. И. Ленин. <…> …в контакте с кафедрой марксизма-ленинизма нужно работать всем кафедрам. <…> Товарищи руководители факультетов! Освоив метод диалектического материализма, вы <…> сможете самостоятельно успешно осуществлять педагогическую работу».
Заключительные слова Зайцева А. Д.: «Я призываю коммунистов и весь коллектив Института принять активное участие в изжитии недостатков и в выполнении тех ответственных задач, которые ставит перед нами Центральный Комитет ВКП(б)».
1953 г. ИНСТИТУТ им. И. Е. РЕПИНА
Речи партийных товарищей до смерти Сталина и после разительно отличаются. Примерам несть числа. Но я приведу только один пример, а именно выступления художников-коммунистов на закрытом партийном собрании первичной партийной организации Института живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина 13 октября 1953 года, длившемся до ночи. 9—10 декабря 1953 года на отчетно-выборном партсобрании института начатую в октябре тему — из-за ее актуальности — продолжили обсуждать, но уже с участием первого секретаря Василеостровского РК Житченко. В этих собраниях как в капле воды отражаются ленинско-сталинская модель государства, методы управления этим государством, невежество и трусость партийных руководителей, их наглая беззастенчивая ложь, хамское поведение и полное осознание своей безнаказанности за спиной серийного убийцы российского генофонда — Сталина. И здесь же мы увидим редкий пример (из того, что я читала в архивах тех лет) сопротивления (в страшные годы агонии тирана) лжи и наглости партийных руководителей сталинской закваски, пример твердости и честности не «авангарда советского общества» — рабочего класса, а художников! Поскольку главными действующими лицами на этих собраниях были Александр Дмитриевич Зайцев и Василий Андреевич Королев, коротко упомяну их биографии.
Александр Дмитриевич Зайцев родился в 1903 году в Благовещенске-на-Амуре, в большой трудовой семье. Школа, работа по различным специальностям, Художественно-промышленное училище. В 1924 году приехал в Ленинград и поступил в заведение, которое в дальнейшем стало называться Институтом живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина. Через два года после его окончания стал преподавать. Был помощником Б. Иогансона в его мастерской по руководству живописью и композицией. В 1941 году ушел добровольцем на фронт в качестве рядового. Два ранения, в том числе была перебита кисть правой руки. Награжден орденами и медалями. В теплых воспоминаниях А. П. Левитина «Человек щедрой души» предстает как образец собранности и аккуратности, как борец «за незыблемые и великие принципы реалистической школы», как педагог и организатор, чуткий и внимательный к нуждам сотрудников и к своим ученикам, как верный друг. Умер на ходу. На двух мольбертах остались начатые северный пейзаж и натюрморт с нежнейшими розами.
Василий Андреевич Королев родился 1 мая 1911 году в Оренбурге, в многодетной семье железнодорожного рабочего. В 1929 году приехал в Ленинград и поступил в Художественно-промышленный техникум, по окончании которого остался там преподавать. В 1934 году стал студентом Института живописи, скульптуры и архитектуры. Был активистом, избирался секретарем комсомольской организации, в 1939 году вступил в партию. В 1940 году окончил институт по мастерской Б. В. Иогансона. Ушел добровольцем на фронт. Был ранен. Награжден медалями. С 1947 года преподавал рисунок в институте.
Как видим, очень похожие биографии.
Итак, 13 октября 1953 года.[11] Какую информацию о происходящих в своей стране и в мире событиях имели присутствующие на собрании? Они знали, что 27 марта 1953 года в СССР была проведена крупная амнистия — освобождено более 1 200 000 человек; 1 апреля того же года все цены в СССР были снижены в среднем на 10 %; 3 апреля в СССР было прекращено «дело врачей»; 16—17 июня в ГДР начались экономические выступления рабочих, переросшие в политическую забастовку против правительства ГДР (рабочее восстание в Стране Советов называли «фашистской вылазкой», но это дела не меняло — те, у кого были приемники, могли слушать сквозь шум «Радио Свобода», «Немецкую волну» и другие станции на иностранных языках); 26 июня министр внутренних дел Л. П. Берия был арестован по обвинению в измене Родине; 4 июля в Венгрии сформировано правительство Имре Надя, заявившее о своем намерении вернуть землю и недвижимость прежним хозяевам; 6 июля восстановлены дипломатические отношения между СССР и Израилем; 26 июля правительство Имре Надя издает указ об амнистии и запрещает выселение граждан из городов за социальное происхождение; 8 августа председатель Совета министров Г. М. Маленков предложил новый экономический курс, предусматривающий приоритетное развитие легкой и пищевой промышленности, производства товаров народного потребления, были вдвое сокращены военные программы; 12 августа в СССР произведено испытание первой советской водородной бомбы мощностью 400 килотонн; 3—7 сентября Пленум ЦК КПСС по сельскому хозяйству подверг критике аграрную политику Сталина. Сельхозналог уменьшался в 2,5 раза, увеличивались размеры приусадебных участков; 7 сентября Первым секретарем ЦК КПСС избран Н. С. Хрущев (по предложению Г. М. Маленкова).
Повестка собрания 13 октября 1953 года: «Постановление июльского Пленума ЦК…»
Григорьев: «Мы горячо приветствуем и одобряем решение ЦК о преступных и антипартийных действиях Берия <…>. У нас не все благополучно с партийной пропагандой…»
Кручина-Богданов: «Кафедра марксизма-ленинизма не совсем правильно подошла к вопросу о культе личности. Культ личности существует в советском искусстве, в Академии художеств <…>. Культ личности проявился в замене Чугунова Девяшиным, который мало отличается от своего предшественника…»[12]
Горб: «У нас на протяжении ряда лет то пропадают, то появляются руководители. Этот вопрос должен освещаться. У нас освобождают почтенного руководителя, а в другом месте его выдвигают на звание „Засл<уженный> деят<ель> искусств“, а когда снимали, то говорили, что „не подлежит оглашению“. <…> Почему, например, сняли преподавателя Мешкова?»
Представителя Василеостровского райкома тов. Подберезного собрание заставило отвечать на вопросы:
«В<опрос>: Что решил ЦК партии в заключение?
О<твет>: Пленум исключил из ЦК и партии приспешников Берия — Кобулова и Гоглидзе, был реабилитирован в члены ЦК Игнатьев. В члены ЦК переведен из кандидатов тов. Жуков — маршал Советского Союза.
В< опрос>: Обстоятельства ареста Берии?
О<твет>: Берия был разоблачен на заседании президиума ЦК 26 июня 1953 г., на котором он был уличен в антипартийной деятельности. На этом же заседании и был изъят».[13]
Соколов: «Мне непонятно, почему уволили Синайского, Зайцева, Королева, Мешкова и других. Почему приняли снова Зайцева и Королева. Коммунисты должны знать это…»
Зайцев: «Я должен сказать, что доклад секретаря партбюро Фомина не удовлетворяет меня по целому ряду вопросов. <…> Серьезные ошибки, имеющиеся в руководстве ленинградского Обкома и Горкома (новые назначенцы после ареста группы Кузнецова и др. — Л. Т.), полностью нашли отражение в работе нашей парторганизации, выразившееся в избиении и разгоне квалифицированных кадров многих учреждений Ленинграда, в исключении многих коммунистов из партии…
Осенью 1949 г. Горкомом партии была прислана т. Ромашева на должность зав. каф. марксизма-ленинизма, <…> не зная ни обстановки, ни людей, она написала <…> на имя Андрианова письмо <…> о засорении книг библиотеки Академии художеств троцкистско-зиновьевской литературой…»[14] В письме, говорил Зайцев, были и доносы на преподавателей Академии: «…до сих пор работает в Институте Бартенев — дворянин, чуждый человек, <…> работает доцент Бродский — один из провокаторов в гор. Ленинграде…» Отвечая Андрианову, Зайцев возражал, утверждая, что засоренности нет, но Андрианов заявил: «Вы нас не учите. Разгоним все педагогические кадры Института!» Поскольку факты, изложенные в письме Ромашевой, не подтвердились, «Президент Академии художеств Герасимов написал на имя Андрианова письмо. Ответа не получил. Приехал к Андрианову. <…> Андрианов: „Не препятствуйте нам выполнять решение Горкома“».
Продолжая свою речь, Зайцев рассказал и о втором письме, которое Ромашева написала Андрианову, — это был донос на секретаря партбюро Королева. И Королева сняли с работы. На общем собрании института коммунисты осудили поведение Ромашевой. Андрианов решение общего собрания игнорировал и позже стал дискредитировать коммунистов, которые на собрании выступали с критикой. «…В дальнейшем работники Горкома — Соболев, Малин, члены Обкома Казьмин и Иванов <…> выгораживали Ромашеву, поскольку одни являлись ее друзьями, а Иванов был ее мужем. <…> Письмо нужно было как зацепка, чтобы создать конфликт. Основная цель конфликта — разгон кадров Института».[15] Ромашева, прервав Зайцева, заявила: «Основная цель письма была такова: ткнуть вашего беспечного президента Герасимова мордой об стену!»
Зайцев продолжает.[16] В ноябре 1950 года его вызвал секретарь обкома Казьмин и, отметив из формуляра профессорско-преподавательского состава (110 человек) красными крестами 70 человек, сказал: «20 человек уволить немедленно, 30 — в конце учебного полугодия, а остальных — в конце года». — «Прикажете Институт закрыть?» — «Найдите новые кадры. Незаменимых нет». Зайцев указания Казьмина не выполнял. Тогда его вызвал заведующий отделом пропаганды и агитации Соболев и «угрожал мне, что, если я не уволю отмеченных, они меня уберут с работы. <…> …затем стал требовать от меня письменных гарантий в том, что профессора Бакланов, Френц, Доброклонский, Дьяконов, Левинсон-Лессинг и доценты тт. Анисович и Шретер не являются шпионами, завербованными американской разведкой». Сообщил Зайцев и о том, что у Соболева он видел папку под заголовком «Сигналы Ромашевой по Институту им. Репина».
Александр Дмитриевич продолжает: «…в январе 1951 г. работниками Горкома был составлен черный список профессорско-преподавательского состава в количестве 45 человек и предложен мне для немедленного увольнения их с работы как людей чуждых и не заслуживающих политического доверия (перечисляет фамилии педагогов по факультетам и кафедрам. — Л. Т.). <…> Так как в этом списке находились лучшие педагогические силы вуза — народные и заслуженные художники, академики, доктора, профессора, лауреаты Сталинских премий и т. д., я <…> отказался выполнить это. Поэтому 30 января 1951 г. на бюро Горкома меня освободили от должности директора Института за якобы имеющуюся засоренность кадров. <…> Козлов сказал: „Продолжайте работать в должности профессора Института и помогайте нам“. <…> Я не обжаловал».
Говорит, что увольнение не было согласовано не только с Президиумом Академии наук, Комитетом по делам искусств, но даже с отделом ИЗО ЦК, который рекомендовал его директором института. «На все запросы учреждений Малин и Соболев отвечали, что освободили меня не из засоренности, а по другим причинам, „о которых сообщим позже“. Секретарь парторганизации Института Звонцов написал, что Зайцев критикует Малина и Соболева, поддерживает снятого Королева и не выполняет требований Обкома и Горкома.[17] <…> Работниками Обкома тт. Казьминым и Ивановым было дано указание директору Института Коллегаеву: срочно уволить с работы <…> нескольких профессоров и доцентов по национальному признаку. Под нажимом Звонцова и Ромашевой Коллегаев это задание выполнил. <…> Незаконно уволив с работы профессоров Синайского и Серебряного, доцентов тт. Сегаль, Натаревича и Деблера, <…> он просил меня: „Помогите мне составить на этих людей отрицательные характеристики, так как я их не знаю, и не знаю, для чего это делается“. Я считал увольняемых ценными работниками и помочь ему в этом грязном деле отказался. Все-таки он их уволил <…> (в сентябре 1953 г.[18] были восстановлены на прежней работе тт. Сегаль, Натаревич, Деблер и др.). На меня было наложено взыскание — выговор, без занесения в личное дело, с формулировкой — якобы „за проявленную медлительность в расчистке кадров профессорско-преподавательского состава Института от чуждых и сомнительных в политическом отношении людей“. <…> Прямую выгоду извлек из ряда нечестных дел секретарь партбюро Звонцов, обобщив свои грязные дела в клеветническом документе на имя секретаря Василеостровского РК Цветковой. За „активную помощь“ в нечистых делах студент Звонцов получил повышение по работе: Горком назначил его секретарем Василеостровского РК по кадрам (не без участия Андрианова) <…> на место секретаря партбюро был назначен приятель Звонцова — Кривенко. <…> Звонцов, Ромашева и Кривенко рулили директором Института Коллегаевым. <…>
В сентябре 1952 г. я и Королев были освобождены от педагогической работы под предлогом сокращения штатных единиц. <…> Андрианов дал указание в Ленинграде никуда меня не принимать. <…> Я полностью перешел на творческую работу…» Андрианов просил Комитет по делам искусств назначить Зайцева на новую должность, но с обязательным условием выезда из Ленинграда. Александр Дмитриевич отказался и от должности ректора Рижской академии художеств, и Таллинского, и Львовского, и Киевского институтов.
«…Студенты интересовались, куда я подевался. Им объяснили, что меня уговаривали, но я сам ушел. Я объяснил студентам, что это провокация. Кривенко и Ромашева объявили, что меня уволил Андрианов за какое-то „политическое дело“, раскрытое Обкомом партии. <…> Профессора Френца предупреждали не бывать у меня дома, так как он может пострадать. <…> В мае 1953 г. ленинградский Горком (очевидно, новые назначенцы после смерти Сталина) дал указание <…> восстановить меня на работе. <…> Таким образом, мое выступление на бюро Горкома в ноябре 1949 г. с критикой клеветнического письма Ромашевой, затем выступление на общем партийном собрании Института по этому же вопросу, критика в адрес Казьмина, Малина и Соболева послужили причиной жесткой расправы со мной».
Далее А. Д. Зайцев говорит о том, что весной 1953 года комиссия из Москвы от президента Академии под председательством профессора Кузнецова сообщила о многих ошибках и злоупотреблениях в институте. Но никого не ознакомили с выводами этой комиссии, так как тогда необходимо было бы вскрыть деятельность Андрианова, Звонцова, Кривенко и Ромашевой. «…Вот по этим причинам все замалчивается и укрывается от партийной организации.[19] <…> У нас с новым приемом безобразия творились как в прошлом, так и в этом году. <…> На живописном факультете из 125 претендентов надо было отобрать 25 чел<овек>. Тщательно отбирали под протоколом, подписались вице-президент Академии и 15 профессоров, доцентов и преподавателей. В результате 9 человек, получившие хорошие и отличные оценки, не попадают, а 9 человек, получившие двойки и тройки, в Институт попадают <…>.
С аспирантурой тоже происходит чехарда и обман. (Cобрание поддерживает его аплодисментами.) <…> Дальше было нарушение на теоретическом экзамене по марксизму-ленинизму. Кто дал право давать студенту заранее заготовленный с его фамилией билет?»
Ромашева: «Пожалуйста, уточните год экзамена».
Зайцев: «Этот год. <…> В Институте была создана выставка плакатов под заголовком „Врачи-убийцы“ по заданию Казьмина. Вдохновителями ее были Ромашева, Кривенко и Фомин. В определенный момент выставка этих ужасных плакатов исчезла, и все молчат. А известно, что для написания этих плакатов студентов снимали с зимней экзаменационной сессии и они, работая над плакатами, пять ночей не спали. Выводов из этого не сделали, а это было не что иное, как волна махрового антисемитизма у нас в Институте».
Николаев (живописный фак<ультет>): «Мы сидим здесь 100 человек. Мы — масса. Мы обязаны потребовать, чтобы каждое наше критическое замечание выполнялось… (Апл<одисменты>)».
Предлагают прекратить прения.
Николаев: «Комкать собрание нет смысла. Нужно или сидеть до победы, или <…> перенести собрание на завтра».
Собрание решило продолжать прения.
Косых (живописный фак<ультет>): «Вас, Раиса Григорьевна, нужно спрашивать не только на партийном собрании, но и перед следователем. Я знаю, что политиканство и интриганство чужды советскому искусству…»[20]
Ромашева: «Абсолютно согласна с вами».
Овчинников: «Меня как отличника учебы, как сталинского стипендиата, отлично защитившего диплом, живописная кафедра выдвинула в аспирантуру. Сдал экзамены, конкурс выдержал, по баллам поступил. Вечером узнаю, что приняли в аспирантуру, а утром — оказывается, нет, красным карандашом вычеркнули. <…> Все дело в том, что я — из мастерской Рудольфа Рудольфовича Френца… Но я добился своего <…> через Комитет по делам искусств. Получается подло, не по-советски. <…> Тут кричали: „Факты, факты!“ Факты — это то, что выступают студенты, а им нечего терять кроме своих цепей. <…> Вот вам факты. Я — живой человек!»
Кручина-Богданов (отв<етственный> секр<етарь> ред<акции> газ<еты> «За социалистический реализм»): «Действенность критики должна заключаться в том, чтобы те лица, которые в чем-то провинились перед лицом общественности, понесли бы наказание. <…> Это нужно для того, чтобы все мы, выступающие на собрании, были бы уверены, что за выступление нас не выпрут, <…> что мы имеем право открыто и честно сказать правду в глаза. <…> Я думаю, что Раиса Григорьевна чувствует себя не очень именинно. <…> Каждый из нас должен сделать все, чтобы не позволять никому осмеливаться считать, что критика — это преходящая кампания… (Апл<одисменты>)».
Ромашева: «За исключением выступления Зайцева, всех товарищей искренне благодарю за критику <…>. Товарищи! Честным словом коммуниста заверяю, что все факты, высказанные Зайцевым, <…> злобная, вредная клевета… Все до одного факты, высказанные Зайцевым, отметаю…»
Зайцев: «Они уже проверены и подтверждены Горкомом».
Ромашева: «…причем отметаю с честной и чистой душой».[21] Далее говорит о том, что по решению ЦК ее перевели в Ленинград на работу заведующей кафедрой марксизма-ленинизма в Институте им. Репина, по путевке Маленкова. До этого по окончании Академии общественных наук она работала три года секретарем горкома, заведующей отделом пропаганды обкома, затем пять лет — в аппарате ЦК партии. Без взысканий. Была членом Первого всемирного конгресса молодежи в Лондоне в 1945 году «…Мне было поручено на конгрессе представлять православную молодежь Советского Союза, участвовать в религиозной сессии…»
Чеботарев, прервав ее, сказал, что надо решать, когда мы кончим собрание, так как никто не намерен разбирать личное дело Ромашевой. Королев уличает ее во лжи, но православная марксистка не желает сдаваться.
9—10 декабря 1953 года состоялось тоже закрытое партсобрание и на ту же тему (о репрессивной деятельности Ромашевой Р. Г.) с участием секретаря РК Житченко.[22]
Смольянинов И. Ф. (искусствовед): «Когда ставился вопрос о труде Сталина „Экономические проблемы социализма в СССР“, я поставил вопрос: есть ли в нашем обществе противоречия между городом и деревней. Раиса Григорьевна сказала: „У товарища Сталина это не написано буквально, значит, мы не имеем даже права ставить вопрос о том, есть противоречия между городом и деревней или нет“. Так что догматизм и перестраховка доходят до того, что кафедра не представляет собой научной ценности <…>. Раиса Григорьевна везде говорит, что лекции по эстетике превращаются в дискуссионный клуб <…> критику она превращает в орудие для сведения личных счетов <…>. Ромашева настолько лжива и лицемерна, что я, при всей моей деликатности и вере в людей, потерял всякую веру в человека. <…> Ходят слухи, что у Ромашевой много жертв, что у нее „колоссальные связи“».
Пименов (живописный фак<ульте>т): «Где же вы раньше были? <…> А теперь услышали, что Ромашева снята — и валяй, руби!» Далее говорит о перегруженности рабочего дня студентов, об «измазывании грязью» педагога и о том, что все, в общем-то, хорошо. Тему собрания назвал «шельмованием».
Зайцев: «Вы выступаете как провокатор!»
Житченко (секр<етарь> Василеостровского РК): «Товарищи! Критические выступления, которые сегодня и вчера были со стороны коммунистов в адрес партийного бюро, безусловно, правильны…» Далее заговорил о плохом состоянии помещений в академии, что в этом виноваты бывшие и нынешние директора института, которые не добились нужных средств на ремонт. Сокрушался, что в выступлениях мало уделяли внимания «организационно-партийной и политической работе». Жаловался на «плохую проверку исполнения решений», на «недостатки в пропагандистской и воспитательной работе»… «Районный комитет, безусловно, очень слабо помогал», но, мол, всем хорошо известно, что, «где все хорошо по политической и по партийной линии, там всегда успех дела». Потом перешел к поучениям: «Поменьше окриков и побольше воспитательной работы»; «Ваша парторганизация должна помнить, что вы не имеете права контроля хозяйственной и научной деятельности администрации. За парторганизацией остается право сигнализации; <…> …усилить воспитание в среде профессорско-преподавательского состава в направлении изучения марксистско-ленинской теории».
Стал отвечать на вопросы об Андрианове и его ошибках: «1) Был у Берии в обход ЦК. 2) Послал поздравительную телеграмму Берии. 3) Попирал коллективность в руководстве». Начал хвалить Звонцова, который два года работал секретарем ЦК, за честность и добросовестность. Сказал, что «директор нашего Института — это номенклатура ЦК партии». А об очной ставке Звонцова с Зайцевым заявил: «…очная ставка Звонцова и Зайцева <…> вымысел от начала и до конца».
Зайцев: «Это ложь! Я докажу!»
Житченко, продолжая говорить, предложил разобраться в деле Ромашевой новому составу бюро.
Чеботарев (с места): «А как дело обстоит в отношении „черного списка“? В отношении разгона кадров? Вы наводили справки, а по этому вопросу не проверили?»
Житченко: «…я не видал никакого решения бюро Горкома и бюро Обкома по каким-либо спискам. Было только решение об освобождении Зайцева от работы».
Зайцев: «За что?»
Житченко: «За что — не было сформулировано <…> при мне такой список не зачитывался <…>. Зайцеву как коммунисту надо было протестовать».
Зайцев: «Я и протестовал и еще буду протестовать!»
(Перерыв)
Мазуров (ст<арший> преп<одаватель> каф<едры> маркс<изма>-лен<инизма>): «Наш советский народ сознательно творит историю. <…> В свете исторических решений нашей коммунистической партии и советского правительства работа кафедры общественных наук должна подняться на еще большую высоту <…> должна выполнять <…> задачи, которые поставлены ЦК партии по вопросу идеологической работы <…> (и вдруг. — Л. Т.) <…> примеры грубости Ромашевой многочисленные… Диалектический путь познания истины по Ленину: „От живого созерцания — к абстрактному мышлению, от него — к практике“». Так закончил свою речь старший преподаватель кафедры марксизма-ленинизма Мазуров.
<Е. Г.?> Эткинд: «Товарищи, я вышел на трибуну не потому, что мне очень хочется говорить, а просто потому, что я не могу не высказаться по ряду вопросов. <…> …в отчетном докладе <…> „самокритика“ <…> дается по предельно избитым формам <…> „несомненно“, „однако“, „тем не менее были недостатки“ и т. п. <…>. Сообщение т. Зайцева произвело на меня впечатление свежего ветра, подувшего на собрании <…>. Это открытая, прямая критика, бьющая в цель, причем по главным тормозам, мешающим жизни Института и партийной организации. <…> Зайцев прав по существу, он прав в основном, а это и определяет ценность его выступления, поскольку за него логика событий и за него факты. <…> Правильно говорится, что рыба тухнет с головы. <…> Вчера т. Житченко просил фактов. Факты были приведены вчера, факты приводились и сегодня. <…> Могу привести и я некоторые факты. <…> Вчера и сегодня много говорилось о том, как разгоняли и травили преподавательские кадры. <…> В моем персональном деле <…> как в капле воды отразилась та атмосфера склок, дрязг, интриг и травли, <…> которая поощрялась рядом товарищей». Далее говорит о том, как его исключили из партии, как травили, как писали клеветнические статьи, как Ромашева уговаривала его «не жаждать крови ошибившихся» и как секретарь партбюро института Фомин сказал: «Бросьте искать справедливости! <…> …кто-то же должен стать жертвенным козлом!»
Михайлов (живописн<ый> фак<ультет>, представитель Сов<етской> Эстонии) жалуется, что В. М. Орешников и Мыльников «маститые художники, но люди беспартийные». О том, что чистота идеологии под угрозой и что студенты из стран народной демократии часто говорят о недостатках руководства.[23]
Пентешин (живоп<исный> фак<ультет>): «Товарищи, глаз художника — очень сложный механизм, инструмент. Он, как тончайший барометр, улавливает малейшие колебания в нашей жизни. Мы здесь собрались не юристы, а художники, и мы должны на этом собрании поделиться своими наблюдениями. <…> …„в этом доме неблагополучно“. <…> Зайцев Александр Дмитриевич сказал, что его не удовлетворил <…> доклад. Я считаю, что доклад был мастерски построен в том смысле, что там очень ловко были обойдены все острые камни, все подводные рифы и мели. И не случайно после этого доклада начались разговоры, что нет подрамников и т. п., т. е. разговор пошел по мелочам».
Говорит о том, что некоторые студенты стали чуждаться Зайцева, когда его сняли с должности директора института. Привел в пример Чичикова — отличника и первого ученика, но вот, когда учитель заболел, двоечники пришли его проведать, а Чичиков не пришел. «…Разве у нас не было таких чичиковых, которые боялись даже руку протянуть Зайцеву — как бы чего не вышло». О Ромашевой высказался так: «Экзамены Раиса Григорьевна всегда проводила добросовестно и объективно. Нужно об этом прямо сказать. <…> …давайте поскорее разберемся в этих делах и займемся искусством. Довольно этих интриг. Откроем форточки в нашей Академии и проветрим помещение! (Апл<одисменты>)».[24]
Королев (преп<одаватель> рисунка): «Если мы не будем связывать жизнь и работу нашей партийной организации с прошлым, мы не сумеем ни в чем разобраться. <…> …из парторганизации выбыли 20 коммунистов, в докладе об этом ничего не сказано. <…> Житченко, работающий три года, мало интересовался делами нашего Института, и сегодня, сидя на собрании, должен себя чувствовать, как в темном лесу. <…> Председатель собрания (Ромашева. — Л. Т.) сидит и ухмыляется. Я думаю, что даже если ей капнуть каплю воды в зрачок, она не моргнет. <…> …нужно, чтобы председателем нашего собрания был другой, более достойный человек. <…> Почему не вскрываются причины ошибок прошлого, <…> в течение четырех лет я был затравлен <…> они не сумели (хотя и хотели!) запугать меня; не наложили ни одного партвзыскания, а гнули в бараний рог. Я был в числе тех, кто не побоялся разоблачить подтасовку фактов в клеветническом письме Ромашевой Андрианову, где были извращены факты работы библиотеки Академии художеств. <…> …я был снят с работы, хотя никакого отношения не имел к библиотеке, потому что там никогда не работал. <…> В своем постановлении бюро Горкома ошибочно обвиняло руководство Института за работу Научной библиотеки. Это было 16 ноября 1949 г. Когда Андрианов не получил поддержки этого постановления на партсобрании Института 23 мая 1950 г., он ответил агрессией и начал изгонять коммунистов, выступавших на этом собрании. <…> Людей, которые уличают Ромашеву во лжи, <…> называют ее опасным человеком, она благодарит! <…> Устав партии нарушался <…> не только нашими руководителями, но и вами лично, товарищ Житченко, причем не открыто, а по телефону».
Житченко: «Прошу привести пример».
Королев: «Пожалуйста, 22 мая вы позвонили Богданову (очевидно, Кручина-Богданов. — Л. Т.) и сказали: „Не вводите такого-то коммуниста в состав бюро“. А его избрали».
Житченко: «Кого именно?»
Королев: Меня. Меня в Горкоме партии неправильно освободили от работы, а я дважды после этого был избран в состав партбюро, несмотря на команду Райкома по телефону. Я вас не обвиняю, вы сделали, может быть, то, что нужно».
Житченко: «Если то, что нужно, значит, хорошо».
Королев: «Я получаю постановление, что освобождаюсь от работы за неочищение книжных фондов библиотеки Академии художеств. Я подаю заявление одно за другим, а мои заявления попадают к тем же лицам — к приятелям Ромашевой». Далее перечисляет названия книг, «чуждость» которых заключается в основном в том, что они под редакцией «врагов народа», например книги Маркса, Ленина под редакцией Зиновьева и т. п. «Ромашева, извращая факты, не разобралась в существе дела. Таким образом, говорить о популяризации литературы враждебных авторов не приходится. Я еще раз хочу сказать, что вы дискредитировали Бродского, Бартенева и директора Института на заседании в кабинете Андрианова 22 мая 1950 г. <…> Когда товарищ Житченко говорит, что в документах нет никаких списков, я хочу доказать обратное. В этом надо разобраться. <…> Неужели права одна Ромашева, выступающая против <…> коллектива всего Института?»
Житченко: «Я и не защищал Ромашеву!»
Королев: «Но Вы защищали Звонцова. <…> В речи Зайцева не было ничего непроверенного <…> и все-таки получается впечатление, что он в чем-то виноват. А Зайцев был снят работы за то, что отказался выполнить указание Андрианова по разгону кадров. <…> Нужно вскрывать ошибки, если они были допущены (цитирует Хрущева, который призывал исправлять ошибки. — Л. Т.), <…> нужно восстанавливать людей, если они были неправильно уволены. А у нас были изгнаны десятки людей, и никто ничего не смог сделать. <…> Во что превращаются в такой ситуации наши советские законы, наша профсоюзная организация! <…> Есть студенты, которые делали плакаты „Врачи-убийцы!“ <…>. Им была дана команда. Васильев говорил, что это указание Обкома партии, лично Казьмина. Казьмин ссылается на Андрианова. Кем же было дано указание делать такие плакаты на честных советских людей и как нам объяснить это студентам?
Подхалимы, угодники, шкурники, карьеристы помогали Андрианову делать эти дела, и мы должны разоблачать их, невзирая на звания и чины! (Апл<одисменты>)».
Зайцев: «За материал, который я изложил, за каждое выставленное положение я отвечаю. <…> …товарищ Житченко говорил, что Звонцов не обманывал партийную коллегию. Обманывал! Житченко знает целый ряд других его аморальных поступков и скрывал. <…> После войны здание представляло собой развалины, без стекол, без дверей. Вот это и было мною сделано, к вашему сведению, а с 1950 г. больше ничего сделано не было».[25]
Ромашева: «Я позволю себе еще раз повторить, что все обвинения <…> в мой адрес антипартийного характера я категорически отметаю <…> я докажу партийному собранию документально, что все изложенное в выступлении Зайцева не соответствует действительности, точно так же, как я документально докажу ряд совершенно ошибочных и непозволительных выводов в выступлении Королева в мой адрес…»[26]
При обсуждении резолюции она добивалась формулировки, что «на кафедре марксизма-ленинизма обстановка нездоровая, а по чьей вине — неизвестно».
Кручина-Богданов: «Эта формулировка неправильная, потому что она путает состояние дел на кафедре со вторым фактом — взаимоотношениями между Ромашевой и Зайцевым. Их нужно разделить».
Окончательное решение было такое: «1) Выяснить причины создавшейся нездоровой обстановки на кафедре марксизма-ленинизма и доложить о результатах партсобранию; 2) Ввиду того, что по адресу Ромашевой были выдвинуты серьезные обвинения, поручить партбюро расследовать, обсудить на партбюро и доложить на очередном партсобрании».
Типичное волокитное партийное решение, ничего не значащее и ни о чем не говорящее. Большевистская власть продолжала свое шествие по России, хотя и с существенными изменениями.
Послесловие
Ну какие тут могут быть комментарии? Даже человек большинства, прошедший сталинскую школу и передавший своим потомкам привычку к сакрализации любой власти и неспособность к критическому мышлению, но тем не менее, как всякий русский, жаждущий справедливости, из представленных документов, безусловно, поймет, на чьей стороне правда. Обобщенных выводов из описанной ситуации он, естественно, не сделает из-за отсутствия у него причинно-следственных связей — этой совершенно ненужной функции мозга, когда за него столетиями думали верховные правители: «Нам, мол, с вами думать неча, если думают вожди». Интересно другое — уникальность зафиксированной в документах борьбы партийного коллектива художественного института за справедливость в сталинской России. За мою десятилетнюю работу в архиве я не встречала такого напористого и долговременного отстаивания членами компартии своего человеческого достоинства. Что чаще всего можно видеть в райкомовских архивах? Покорное принятие любого решения, даже самого несправедливого, вынесенного вышестоящими партийными органами, в университетах ли, в академических институтах, на крупных предприятиях, на заводах. Мало того, осуждаемые за какие-то «неправильные» слова или «неправильные» действия раскаивались в том, что оступились, неправильно помыслили, не были искренни перед партией, благодарили за вразумление. Все население призвано было думать одинаково — как указывал вождь партии. То борьба с правым уклоном, то — с левым, то с зиновьевцами, то с троцкистами, то с их охвостьями, то с «врагами народа», которых надлежало находить и устранять во всех учреждениях, начиная с Академии наук до парикмахерских и прачечных. Положили в этой борьбе бесчисленное множество инициативных людей. Далее в войне, во многом спровоцированной «отцом народов», погибло еще более двух десятков миллионов россиян, главным образом молодых. После войны опять возобновление репрессий, опять невинные жертвы. И за все эти потери, а также за гарантированную чечевичную похлебку в обмен на свободу самостоятельно мыслить и действовать большинство благодарили Сталина. И продолжают благодарить. Тема для будущих психологов, неисчерпаемая на десятилетия, если не на столетия.
Сергей Владимирович Мироненко, историк, доктор исторических наук, профессор, член-корреспондент РАН, научный руководитель Государственного архива Российской Федерации, в одном из интервью сказал со вздохом: «Я не знаю, почему у России такая тяжелая судьба!»
Ни Зайцев, ни Королев не были противниками большевистского строя, напротив, были его пропагандистами. Зайцев, например, отрицал все художественные направления, кроме реалистического; Королев в 1955 году сетовал, что в работах студентов после летней практики «сплошь сараи, заборы, церквушки, нет преображенного пейзажа, нового строительства, новых людей. <…> Руководители практики должны <…> учить видеть новое, передовое, без этого нет воспитания».[27] И тем не менее это были люди честные и мужественные. Для них «Моральный кодекс строителя коммунизма», состряпанный из божественных заповедей и хранящий печать сталинской эпохи в таких словах, как «нетерпимость» и «непримиримость», был насыщен реальным смыслом. А обо всех этапах противостояния с всесильным горкомом в течение четырех лет они могли рассказать собранию только после смерти тирана. И не только они, но и большинство сотрудников Института им. И. Е. Репина молчаливо сопротивлялись жестким указаниям райкома и горкома. Как можно видеть из полемики Королева с Житченко, даже после того, как горком освободил Василия Андреевича от работы, сотрудники института дважды избирали его в состав партбюро, несмотря на «рекомендации» высшего партийного руководства. Кто мог осмелиться противоречить негласным решениям горкомовских назначенцев при жизни «вождя и учителя»? Осмеливались художники!
Потенциал развития любого общества — в существовании творческих свободных людей и в их сбережении. Именно они и есть авангард своего сословия — рабочего ли, крестьянского, интеллигентского или духовного. Именно они своим поведенческим примером могут показать, как нужно добиваться правды в отношениях с представителями власти, да и в отношениях друг с другом. И если это было возможно во времена кровавого диктатора, который душил все, что угрожало его единоличной власти, прикрывая свои преступления лживыми словами о правдивости и честности коммунистов, то какой духовной силой должно было обладать небольшое сообщество свободных творческих людей, чтобы в течение нескольких лет противостоять наглой лжи и вопиющему беззаконию представителей власти!
1. ЦГАИПД. Ф. 1816. Оп. 9. Д. 3. Л. 59.
2. Там же. Л. 1—77.
3. Там же. Д. 5. Л. 61.
4. Там же. Л. 79.
5. Там же. Оп. 13. Д. 2. Л. 64.
6. Там же. Ф. 1431. Оп. 9. Д. 3. Л. 12—14.
7. Там же. Ф. 132. Оп. 5. Д. 1. Л. 41—42, 55—56.
8. Там же. Л. 57—62.
9. Там же. Л. 95, 98, 101—102.
10. Это та самая Р. Г. Ромашева, которая была основным свидетелем обвинения в суде над И. Бродским.
11. ЦГАИПД. Ф. 132. Оп. 7. Д. 1. Л. 89.
12. Там же. Л. 90.
13. Там же. Л. 92—93.
14. Там же. Л. 141—144.
15. Там же. Л. 145—147.
16. Там же. Л. 150—153.
17. Там же. Л. 155—157.
18. Там же. Л. 160—165.
19. Там же. Л. 166—177.
20. Там же. Л. 224, 229—244.
21. Там же. Л. 245—254.
22. Там же. Л. 255—442.
23. Там же. Л. 332—339.
24. Там же. Л. 357—369.
25. Там же. Л. 383.
26. Там же. Л. 430—442.
27. Там же. Оп. 8. Д. 6. Л. 62—63.