Стихи
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2025
Об авторе:
Евгений Александрович Сливкин (род. в 1955 г.) — поэт, автор книг «Птичий консул» (Л., 1990), «Аллея дважды сгинувших героев» (СПб., 1992), «Сад в прерии» (СПб., 2004), «Оборванные связи» (М., 2012), «Над Америкой Чкалов летит» (М., 2018), «Обреченный снег» (Нью-Йорк, 2020) и «Сестра отчаянья» (Сиедлице, 2024), а также статей и эссе, опубликованных в журналах «Звезда», «Вопросы литературы», «Новое литературное обозрение», «Slavic and East European Journal» и др. Лауреат премии журнала «Звезда» (2021). С 1993 живет в США, преподает на кафедре современных и классических языков и литератур Вирджинского политехнического института.
* * *
Пиастры, доллары, рубли
и песни старые о главном…
Зачем, большие корабли,
вы заходили в нашу гавань?
Зачем наездник молодой,
бойфренд танцовщицы неверной,
вломился в шумную таверну —
могло ведь кончиться бедой!
(Но, защищаясь у перил,
он атамана завалил.)
Зачем девчонка без причины
заводит с козырем роман,
а мальчик ножик перочинный
сует в заштопанный карман?
Затем, чтоб, не меняя слов,
блатной шансон с душой мы пели
и «Гарри + красотка Мэри»
равнялось все-таки «любовь».
* * *
— Доктор, не только при каждом свидании —
даже на очень большом расстоянии
я задыхаюсь от дыма отечества.
— Это не лечится, это не лечится.
— Доктор, страдаю от мании странной я:
кажется, будто в меня иностранная
заслана Центром душа, как разведчица.
— Это не лечится, это не лечится.
— Доктор, не дайте больному отчаяться!
Чем человек все же определяется —
существованием или сознанием?
— Кровопусканием, кровопусканием.
ЕЖ
Абхаз прищурил глаз,
умело нож держа, —
я мог спасти ежа,
но я его не спас.
При чем тут жаль — не жаль!
А может, и не мог…
Еж вздрогнул и разжал
колючечный комок.
Мы пили не боржом
(с утра навеселе),
и блюдо с тем ежом
стояло на столе.
Теймури-тамада
командовал: «Налей!»
А крови никогда
я не видал алей.
Когда невмочь уснуть,
я думаю, тот еж
мне закатился в грудь
и все ж попал под нож.
* * *
В мире неожиданном и страшном,
где никто не скажет: «Ай лав ю!»,
дикий кролик хочет быть домашним,
жмется к человечьему жилью.
Робким, но настойчивым вопросом
во дворе, на грядке щавеля,
он сидит, подергивая носом
и ушами чутко шевеля.
Может, кто придет и снимет ролик
для гуманистических затей
и тебе спасибо скажет, кролик,
за слепую веру в нас — людей!
В ГОРОДЕ ДЭ
У нас игра военная «Зарница»
была, а здесь — какой-то детский сад.
Куда ни глянь, повсюду заграница,
хотя вокруг по-русски говорят!
Осыпалась сирень, цветет клематис.
А если дождь забарабанит в жесть —
меж Universitāte и Teātris
на левой стороне кофейня есть.
Над Западной Двиною—Даугавой
развернут флаг с грифоном и со львом.
Здесь больше не парит орел двуглавый,
и молот не братается с серпом.
Но грянет гром внезапно и свирепо,
и, разом окровавив облака,
пропарывает драп-дерюгу неба
янтарный штык латышского стрелка.
* * *
Н. Флоренской
Хрупкая, словно пластинка, —
вот она, белая, вот! —
в марте последняя льдинка
к Невскому в Мойке плывет.
Не доплывет она… Где ж ей!
Тут на мгновения счет.
Тает последней надеждой.
Блещет на солнце еще.
* * *
Снег идет, он все ближе и ближе,
он подходит слышней и слышней —
это чуют еловые лыжи
и стальные полозья саней.
Снег придет, потому что он в теме,
и не выпасть ему западло;
и на миг остановится время,
и замрет неизбежное зло.
А когда он сползет в буераки
через столько-то дней и ночей,
лязгнут гусениц ржавые траки
и карданы трудяг-тягачей.
СТАНСЫ
Как мало в жизни декабрей —
пускай бы долгий век
в волшебном свете фонарей
летел воздушный снег.
И чудной высилась звездой
рождественская ель
над бесконечной чередой
бесчисленных недель.
А на исходе декабря
поэт кропал бы стих
в надежде славы и добра,
но обходясь без них.
* * *
За окном шелестит лихолетье,
осыпается листьями дней —
написать бы такое о смерти,
чтобы челюсть отвисла у ней.
Написать бы о смерти такое,
чтоб стояла поодаль она,
не какой-то щемящей строкою —
каждым словом заворожена.
И слова повторяла бы эти
до слияния сем и фонем!..
Написать бы такое о смерти,
чтоб она отвязалась совсем.
* * *
На плечах не ослабив постромок
перед той, что красна на миру,
я какой-нибудь тяжкий обломок
легкой жизни своей подберу.
Я его, наклонясь, через волок
до угрюмой реки дотащу.
Ну а выскользнет — мелкий осколок
под ногами в траве отыщу.
Пусть он ломаной гранью лучится,
чтоб не шла темнота по пятам…
А зажатую в пальцах частицу
я и Богу за так не отдам!
* * *
Ах, Аленушка, свет мой, сестрица,
не могу я принять твой совет:
жизнь прошла, но оставила след —
из него еще можно напиться.
Как пьянит она, эта водица,
сладким ядом профуканных лет!..
Ничего не любил, окромя
слов, рожденных от звука и муки.
И когда у дорожной излуки
шандарахнусь, костьми загремя,
в той траве, где раскину я руки,
проскользнет молодая змея.