Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2025
Цусима… На память сразу приходит Русско-японская война и Цусимское сражение 14—15 мая 1905 года, в ходе которого почти полностью погибла эскадра под командованием З. П. Рожественского. Однако Цусима в русско-японских отношениях появилась намного раньше: это произошло в середине XIX века, когда в Китае завершилась Вторая опиумная война, а революция Мэйдзи в Японии, положившая конец эпохе сёгуната и давшая старт модернизации Страны восходящего солнца, еще не началась.
Конечно, эта история не миновала внимания исследователей. Впервые «цусимский инцидент» был обстоятельно описан в 1897 году в «Русском вестнике» по дневнику и приложенным к нему копиям ряда документов одного из главных его героев — И. Ф. Лихачева.[1] Иван Федорович Лихачев (1826—1907), моряк, адъютант великого князя Константина Николаевича, обстоятельно рассказал о своей инициативе, высказанной им в 1860 году, о приобретении на Цусиме станции для ремонта и стоянки судов русской эскадры в Тихом океане. Сами факты офицер изложил в общем корректно, но вот его оценки были весьма субъективны. Если коротко, то история несостоявшейся российской станции выглядит так: в 1860 году И. Ф. Лихачев выступил с несколькими предложениями в связи с действиями Петербурга на Дальнем Востоке. Одно из них — поддержать отрядом кораблей посольство России в Пекин во главе с Н. П. Игнатьевым — было принято, Лихачеву поручили командовать этой небольшой эскадрой. Готовясь к поездке, он продолжал генерировать идеи. Одна из них касалась приобретения незамерзающей стоянки для русского флота в Тихом океане. Будущий адмирал положил глаз на Цусиму как наиболее удобное место со многих точек зрения. Александр II и великий князь одобрили саму идею, но связали инициативу рядом трудновыполнимых (а говоря по правде, и вовсе не выполнимых) условий, не понимая этого.
После успешного завершения миссии Н. П. Игнатьева (ему удалось настоять на подтверждении и выполнении Китаем условий Айгунского договора 1858 года, по которому России отходило Приморье, за что Лихачев получил чин контр-адмирала — в 35 лет) появилась возможность реализовать задуманное. Он направил к берегам острова под предлогом срочного ремонта русский корабль «Посадник», который прибыл туда 1 марта 1861 года. Несмотря на враждебное отношение японских чиновников и местного князя, экипажу удалось обустроиться на берегу одной из бухт и построить там баню, больницу, шлюпочный и угольный сараи. Доброжелательное поведение пришельцев не сразу, но смягчило японцев. Лихачев даже утверждал, что русским морякам удалось заключить с владетельным князем некое письменное условие о передаче всего острова России.[2] Казалось бы — фантастический успех, учитывая позиции других держав в Японии (Англии и САСШ) и возможности России на Дальнем Востоке. Но, к огромной досаде Лихачева, его успех нивелировала отечественная дипломатия, а точнее русский консул в Хакодате Гошкевич, который вместо всемерной поддержки инициативы разгласил «успехи» Лихачева. Моряк горько жаловался, что из-за Гошкевича «не только нет человека, который бы не знал о Тсу-Симском деле, но даже все переговоры ведутся при открытых дверях».[3] Неожиданное обвинение, но, как правило, поиск виноватого на стороне означает несостоятельность обвинителя. Так оно и оказалось.
Историки обратились к «цусимскому инциденту» несколько десятилетий спустя. В обстоятельной книге Э. Я. Файнберг, посвященной раннему периоду русско-японских отношений, он был впервые представлен на более широкой документальной основе, чем свидетельство главного героя. Несмотря на уточнение некоторых деталей, пониманию эпизода мешали политические установки. В хорошей в целом книге присутствуют штампы советской историографии о «бессилии» царской России и об угрозе «потерять» Дальний Восток («Обосновавшись на Сахалине, Эдзо, Цусиме», Англия, Франция и США «могли бы создать там базы для нападения на русский Дальний Восток»[4] — без всякого объяснения, зачем им это нужно было делать, когда даже огромную Аляску чуть позже Петербург с колоссальным трудом буквально навязал Вашингтону, используя взятки), а также утверждалось представление о колониализме России как более мягком и почему-то исторически перспективном по отношению к колонизуемым, чем у других держав. Разумеется, это сильно контрастировало с фактическими данными.
Сейчас «цусимский инцидент» исследован, он упоминается во многих книгах и статьях, рассказ о нем попал на страницы учебной литературы. В русскоязычных текстах, как правило, подчеркивается осторожная позиция Петербурга, можно сказать, «оборонительный» характер инициативы Лихачева, направленной на то, чтобы на Цусиме не оказались англичане. Другие же державы безосновательно обвиняются в стремлении к территориальным приобретениям в регионе, хотя это плохо подтверждается фактами.[5] Пожалуй, наиболее корректно «цусимский инцидент» кратко изложен в «Истории внешней политики России», где сказано, что Лихачев, с согласия Константина Николаевича, действовал как бы частным образом.[6] В книге признаётся, что его подчиненный Бирилев, стремясь выполнить приказ и закрепиться на острове, просто отобрал землю у японских крестьян, чем вызвал их протест, а также силой получил согласие цусимского князя. Однако за этим последовали протесты правительства и английского консула, после чего Петербург отказался от приобретения станции на Цусиме, свалив весь инцидент на самодеятельность Лихачева.[7] История закончилась без видимых последствий, однако, как представляется, она важна не только в русле двусторонних отношений, но и в целом, в более широком контексте как отразившая особенности внешней политики России середины XIX века.
Напомню: время рубежа 1850—1860-х годов для России было весьма непростым. Держава переживала явный кризис: поражение в Крымской войне (1853—1856 годы) требовало глубоких внутренних перемен, пересмотра многих порядков, в том числе и международных отношений. Петербургу пришлось по-иному вести европейские дела (прежняя Венская система — следствие Наполеоновских войн, — основанная на солидарности монархов перед лицом революций, ушла в прошлое), но на Дальнем Востоке эти перемены как будто не ощущались. Россия продолжила прежний курс — закрепление за собой как уже имеющихся, так и новых территорий (бассейн Амура, Приморье, Сахалин) усилиями всё тех же лиц. Н. Н. Муравьев-Амурский, буквально заставивший китайского представителя И Шаня подписать Айгунский договор 1858 года о передаче России Приморья, воспользовавшись замешательством китайцев перед конфликтом с европейцами, настаивал на продолжении своей линии. В 1859 году он предсказывал новую англо-французскую войну против Китая и считал необходимым принять превентивные меры, которые включали бы занятие ряда гаваней в Приморье.[8] Вообще он полагал, что распад империи Цин уже начался и что «обстоятельства непременно предадут нам в руки Монголию и Манджурию, и, конечно, это совершится чрез несколько лет, если Россия оправится от своего настоящего, грустного во всех отношениях, положения».[9] Правда, до этого Е. В. Путятин в более мягкой манере, не используя угроз, заключил Симодский договор с Японией 1855 года.
«Оправиться» за несколько лет после такого кризиса невозможно, тем более что империя была весьма слаба на тихоокеанском побережье. В регионе у нее не имелось ни значительных вооруженных сил, ни флота, ни обустроенных гаваней. Все это диктовало осторожность в действиях: невозможность прямых силовых захватов, боязнь разрыва с Англией и вообще военного столкновения. Не допускать нигде конфликтов с Лондоном — это условие на много лет стало непреложным правилом для Петербурга.
Одновременно в России не наблюдалось единодушия относительно того, как России следует действовать на Дальнем Востоке. Часть сановников (великий князь Константин Николаевич, Н. Н. Муравьев-Амурский) была склонна к более энергичным решениям, их предложения в целом поддерживал Александр II. Другая часть (А. М. Горчаков, министр иностранных дел с 1856 года) настаивала на более осмотрительном курсе и отказе от дальнейших приобретений. Разномыслие отражалось на действиях различных представителей империи, что создавало впечатление некоторой неопределенности в политике.
Однако самый серьезный успех России оказался связан не с горчаковской осторожностью, а с энергичными действиями посольства в Китай во главе с Н. П. Игнатьевым, который в 1860 году сумел утвердить за Россией Приморье, не поссорившись с Англией и проявив при этом качества выдающегося дипломата. Да, его успеху сопутствовал ряд благоприятных обстоятельств: конфликт Поднебесной империи с Англией и Францией (Вторая опиумная война), потепление в русско-французских отношениях, наличие прежней договоренности об уступке России Приморья. Но ими следовало еще воспользоваться, что он блестяще и сделал. Сумев стать посредником в переговорах, российский представитель пугал Пекин англичанами, надеясь на его уступчивость по отношению к России. Параллельно Игнатьев внушал союзникам идею солидарности интересов всех европейцев перед лицом правителей Китая.[10] Позднее сам он не без хвастовства заявлял, что англичане и французы его боялись и уважали, а китайцы искали у него заступничества перед союзниками.[11] То есть Крымская война и ее последствия были как бы забыты. Тем не менее основой для успеха было то, что российский представитель добивался выполнения уже заключенных до этого соглашений (Айгунский договор), не требуя новых территориальных уступок от Китая.
Этот успех завершил целый период политики России в регионе, особенностью его было стремление к территориальным приобретениям, тогда как другие державы (прежде всего Англия и САСШ) в большей степени боролись за «открытие» региона для торговли, переходя постепенно к экономическому колониализму. Для них территориальные захваты постепенно отступили на второй план. Россия же, не возражая против доступности портов в Китае и Японии для иностранцев, не находила в этом для себя применения. Все рассуждения о важности развития торговли с восточными странами, оставшиеся в виде бесчисленных записок, не подкреплялись реальными расчетами и успехами. Наоборот, даже имеющиеся инструменты (Российско-американская компания) оказались экономически неэффективны, требовали постоянных дотаций и в конце концов были ликвидированы.
Ситуация в Китае конца 1850-х годов схожим образом проявилась и в Японии. Державы (те же Англия и САСШ) также действовали жестко и напористо (Канагавский договор М. Перри 1854 года открыл для американской торговли Симоду и Хакодате), но они не требовали территориальных уступок. Однако русский адмирал Е. В. Путятин, в отличие от Н. Н. Муравьева-Амурского, на переговорах с японцами не давил на них и не требовал новых территорий (наоборот, Россия согласилась на принадлежность острова Итуруп Стране восходящего солнца). Иначе вряд ли могло быть: рычагов давления на Эдо (Иэдо, будущий Токио) у Петербурга не имелось. С другой стороны, престиж России как одной из великих держав, присутствующих в регионе, не страдал, а предупредительное отношение к японцам создавало в их глазах некоторый кредит доверия. Это было важно, но как суметь им воспользоваться?
Откуда в истории русско-японских отношений появился адъютант великого князя И. Ф. Лихачев? Моряк, он в начале 1850-х годов в составе команды корвета «Оливуца» совершил переход на Дальний Восток до Петропавловска-Камчатского. Офицер вернулся в Петербург в 1853 году, затем участвовал в Крымской войне, был сильно контужен. К тридцати годам он — капитан I ранга, а в 1858 году стал адъютантом великого князя Константина Николаевича, заведовавшего тогда делами русского флота. Новая должность давала возможности серьезно влиять на морские дела, и Лихачев не замедлил ими воспользоваться. В частности, он обратил внимание великого князя на необходимость для России иметь эскадру на Тихом океане. Эту мысль разделял Александр II, поэтому в январе 1860 года было решено направить Лихачева во главе небольшого отряда кораблей «на Амур, про китайские дела» в полное распоряжение Игнатьева.[12] Из сохранившихся писем Константина Николаевича своему адъютанту видно, что в начале 1860 года они активно обсуждали дальневосточные проблемы и что некоторые предложения Лихачева были «пущены в ход». В частности, мысль «о комиссарах наших при военных действиях англо-французов», которую Александр II поручил реализовать Министерству иностранных дел. Идею же о русских консульствах в Японии, в Эдо и Нагасаки, несмотря на положительное впечатление царя, пришлось отложить: «…нет денег».[13] Несмотря на то что погрузившийся в дальневосточные дела офицер специальными знаниями по региону и дипломатии вообще не обладал (он несколько сократил этот пробел лишь по дороге в Китай, побывав в Нагасаки и встретившись там с российским консулом И. А. Гошкевичем), «наверху» соображения моряка котировались очень высоко. Константин Николаевич сообщил своему адъютанту, что все его письма читает Александр II и что особенно он остался доволен тем, что Лихачев сразу по прибытии на Дальний Восток занял залив Посьета (11 апреля 1860 года), «не дожидаясь для сего никакого особого приказания».[14]
Залив Посьета играл важную роль во всех расчетах русских администраторов. Согласно их плану удобную для создания порта бухту следовало неразрывно связать с Владивостоком и устьем Амура, чтобы не допустить появления там других держав и чтобы Россия уверенно себя чувствовала на тихоокеанском побережье.[15] Муравьев-Амурский осторожно отметил и другой аспект: залив Посьета в русских руках даст России возможность влиять на Корею (чиновник почему-то был уверен, что «Корея богата» и торговля с ней окажется прибыльной, что не соответствовало действительности).[16]
Примерно тогда же Лихачев заинтересовался Цусимой.[17] Остров, находящийся в Корейском проливе, привлек внимание офицера как своим удобным, исходя из военно-стратегических расчетов, положением (закрывал путь из Желтого моря в Тихий океан), так и тем, что его бухты не замерзали зимой (это был весьма существенный недостаток русского Владивостока). Создание отечественного флота в регионе, о чем Лихачев уже писал, упиралось в том числе и в поиск круглогодично доступной гавани, так как в пределах российских владений такой не было.
Впервые вопрос о приобретении Цусимы Лихачев поставил в своей записке Константину Николаевичу 21 мая 1860 года: «Для наших эскадр и судов в здешних водах не может быть лучшего сборного места для отдыха и средоточия»[18] — то есть России необходима тихоокеанская военно-морская база. Разумеется, для этого нужно «приобрести весь остров или часть его во владение государя императора». Или «хотя бы уступки некоторого места на берегу для наших магазинов (то есть складов. — И. Л.), госпиталей и проч.». Действовать Лихачев предлагал путем переговоров «и мирных мер», никак не поясняя, как уговорить Японию на такой подарок России. Тем не менее в его записке в Петербург уже прозвучала «некоторая уверенность в успехе». Он почему-то считал, что угроза агрессии западных держав на Японских островах после Китая заставит правителей Страны восходящего солнца искать поддержки в Петербурге, чем следовало бы воспользоваться (что напоминает планы Игнатьева). Одновременно офицер сформулировал еще одну цель: «…не допустить утвердиться в этом пункте какую-либо из морских держав, а приобрести, если возможно, исключительное на то право для самих себя».[19] Это было завуалированное признание английской угрозы, что отличало позицию Лихачева от позиции того же Игнатьева, совершенно не боявшегося британцев.
Намерения офицера пришлись по душе великому князю. «Вследствие писем и записок Лихачева и Попова» он оказался «очень занят мыслью, что эскадра Тихого океана есть самая полезная часть флота нашего: в мирное время — для практики офицеров и командования, а в военное время — и для нанесения вреда торговле неприятеля».[20]
Константин Николаевич ознакомил с запиской Лихачева Александра II. Ход ее обсуждения великий князь подробно изложил в письме Лихачеву: «Записку твою я читал государю в присутствии Горчакова 22-го июля. Государь немедленно ее понял и понял всю действительную важность Тсу-Симы, Горчаков тоже не мог не признать этой важности, но по своей обыкновенной привычке побоялся, чтоб из этого не вышло политического вопроса, а главное, чтобы нам из-за этого не перессориться с японцами. Он тотчас вспомнил о разнице положения, в которое себя поставили в Эдо Путятин и Муравьев, как с японцами мирно жил и ладил первый и как с ними чуть-чуть не поссорился второй, поднявший вопрос об Аниве.[21] Потом он говорил, что решительно не знает, кому это дело поручить, и что поручать его Игнатьеву ему решительно не хочется. Кончил он тем, что просил меня его от этого дела освободить и что нельзя ли смотреть на него не как на дело дипломатическое, а как на вопрос чисто морской и поэтому поручить его тебе. Я, разумеется, был очень рад этому обороту и тотчас согласился, нам же лучше. Вот почему и написал к тебе, что дело это должно иметь характер морской сделки, а не дипломатического трактата. Дело в том, чтобы мы могли основать в этом острове морскую станцию a la Villa-Franca.[22] Для этого никакой дипломатии не нужно, и никто этого лучше тебя самого не сделает. Если сможешь ты ограничиться местными сношениями с островскими властями или, еще лучше, без всяких сношений par le fait accompli[23], но только так, чтобы от японцев не было официального протеста; так, как американцы, например, поселились в Лу-чу[24], это было бы лучше всего».[25] Позднее Лихачев кратко, но в целом точно передал содержание полученного им в середине декабря 1860 года распоряжения из Петербурга «посредством частной сделки с местными властями выговорить себе право устроить некоторые склады для наших судов», не делая из этого «дипломатического вопроса» и без переговоров с центральным правительством.[26]
Вот такая инструкция. Идея «недипломатического приобретения» Цусимы снимала всякую ответственность с МИД, возлагая ее на инициатора — Лихачева, не имевшего опыта в международных делах. Очевидно, что Александр II и Константин Николаевич не вполне понимали всю сложность такой, как им казалось, простой операции — получить часть цусимского побережья для нужд русского флота. Тем более что Россия уже создала себе одну такую станцию — в Нагасаки в 1858 году. В оправдание их можно заметить, что революция Мэйдзи в Японии была еще впереди (1868 год), раздробленный на владельческие княжества сёгунат представлялся таким же слабым, как Китай, и казалось, что вот-вот Япония станет предметом новых домогательств великих держав (Александр II надеялся использовать «феодальное устройство Ниппонской империи», чтобы «ограничиться полюбовной сделкой с местным князем или владетелем без сношений с центральным правительством»). Но предел усилий Лихачева они определили — царь поставил важнейшим условием «главнейшую необходимость о сохранении доброго согласия с соседственной нам Японией», то есть исключил возможность действовать силой («Его величеству неугодно, чтоб из сего был поднят дипломатический вопрос»).[27] В этом проступает комбинация из желания соблюдать горчаковскую осторожность и в то же время чувствовать себя как все великие державы, не пережившие неудачу Крымской войны. В общем же, и сама цель, и методы ее достижения не выглядели реалистично.
Самоустранение Горчакова обещало дополнительные трудности. С одной стороны, это несколько развязывало руки Лихачеву, так как представитель России в Японии в те годы консул Гошкевич был противником цусимского предприятия. Реально офицеру мог помочь только Игнатьев, сочувствовавший идее. Молодой амбициозный офицер, наделенный прирожденным талантом дипломата, имел уже некоторый опыт переговоров в Средней Азии и Китае и, конечно, с удовольствием делился с Лихачевым своими соображениями, когда жил на клипере «Джигит». Забегая вперед, нужно сказать, что игнатьевские приемы просматриваются в инструкциях и переговорах русских на острове. Но Игнатьев считал необходимым отложить цусимское предприятие до завершения своей миссии: отряду русских кораблей следовало оставаться в Китае до тех пор, пока там находилась союзная эскадра.[28] Российский посол разрешил покинуть порты Поднебесной империи 1 ноября 1860 года.[29] Но Игнатьев также не имел практики ведения дел с японцами. То есть стартовые позиции Лихачева были неблагоприятными.
Несколько месяцев было потрачено на переговоры о Цусиме с японскими чиновниками в Нагасаки. Их вел командир корвета «Посадник» лейтенант Н. А. Бирилев (старший брат будущего морского министра в 1905—1907 годах А. А. Бирилева). Несмотря на неизменно демонстрируемую «полную готовность исполнить» все требования Бирилева и «большое расположение к русским», они не имели никакого результата.[30] Когда терпение Лихачева лопнуло, он отправил корвет «Посадник», потрепанный в ходе морских путешествий и нуждавшийся в ремонте (сломана фок-мачта), к берегам Цусимы, предписав Бирилеву как можно скорее, «прежде других наций» озаботиться подробным описанием острова и Корейского пролива: «Само собою разумеется, что Вы не должны ограничиваться одними гидрографическими работами, но стараться собирать все сведения, необходимые для полного знакомства с краем, состоянием и средствами его». Указаний, как Бирилеву следует вести себя с местными жителями и другими иностранцами, Лихачев не дал, предоставив это «благоразумию и предусмотрительности» молодого офицера.[31] Бирилев, в отличие от своего командира, некоторый опыт ведения дел с японцами уже получил.
Приказ есть приказ, и лейтенант приступил к его выполнению 1 марта 1861 года, появившись на рейде одной из цусимских бухт. В Российском государственном архиве Военно-морского флота хранятся его обстоятельные донесения. Сразу же «Посадник» столкнулся с враждебным отношением японцев к пришельцам: «…в здешних властях я нашел полное недружелюбие, а желание медленностию и другими способами отказать и во всем препятствовать».[32] Поэтому за 26-дневную стоянку корабль так и не приступил к ремонту. Российский офицер предъявил местным чиновникам двенадцать требований, главным среди которых было установление на Цусиме режима, аналогичного с открытыми для иностранцев портами, на все время ремонта корвета (то есть фактически расширить список открытых портов, что могло сделать только правительство в Эдо). Еще он требовал разрешить ему построить на берегу сарай, казарму и госпиталь, снабжать команду русского судна провизией и стройматериалами (лесом), а также рабочими для найма, наконец, обмена визитами с владетельным князем Цусимы.[33] В целом они ставили Россию в ряд с другими державами относительно Японии и делали неизбежным обращение местных властей в столицу, чего Петербург, напротив, хотел бы избежать.
Японцы приняли корабль за английский и были очень удивлены, узнав, что он из России. Они сразу направили для переговоров с русскими чиновника Тоду, состоялся длительный и трудный разговор: сначала японец «находил препятствия во всем», но под конец выразил «полное желание исполнить все <…> требования», кроме встречи с князем и поставки мяса (быков). Однако его согласие еще ничего не означало. 5 марта Тода явился к Бирилеву и старался уговорить его переместить корвет в Нагасаки — разумеется, безуспешно. Одновременно японцы чинили мелкие, но все более настойчивые препятствия к осмотру бухты и промеру глубин. Они также уверяли русских в дикости и свирепости отсталого японского народа, в то время как тот, по уверению Бирюлева, «всеми знаками выражал расположение» к пришельцам. (Забегая вперед, надо признать, что конфликты русской команды с местным населением все-таки были, но нечасто.)
8 марта Бирилеву сообщили, что Тода заболел, замещать его назначили двух других. «Эти чиновники показали с первых слов отвращение от всего европейского, не хотели пить вина и есть конфект, и начали просить меня уйти отсюда, что вы беспокоите жителей своим присутствием, что народ так дик, что легко может сделать нападение на корабль».[34] Офицер пробовал возражать вежливо, даже ласково, «но совершенно не успел». «Тогда в коротких и резких словах я ему выразил, что военное судно всегда и на все готово и что всякое посягательство с их стороны будет для нас полезным учением и развлечением». В завершение Бирилев встал и сказал, что «если ты когда-либо еще осмелишься быть невежливым на судне Его величества, то будешь примерно наказан. Эта фраза произвела такое магическое действие, что все 4 чиновника бросились передо мной на колени, прося извинения, и уже после этого были весьма осторожны, однако же кроме зелени и воды ни на что не соглашались». Ссылка на прежние переговоры с Тодой не подействовала: «…они начали меня уверять, что Тода сидит теперь в тюрьме, что князь недоволен остался его действиями, но я сказал, что мне до этого дела нет, и я буду всем пользоваться, о чем порешено с Тода, не разговаривая с ними».[35] Ответ Бирилева свидетельствовал, что он в курсе основных приемов японской дипломатии и что такими заявлениями его не провести, в итоге японцы пообещали доставить лес и рабочих, а также «подумать» о других пунктах.
После паузы 17 марта офицер уже сам «вызвал» японских чиновников и объявил им, что определил три возможных места для русской станции. Разумеется, японцы тут же назвали массу причин для невозведения там сооружений. «В остальных вопросах опять препятствия; тут я уже не на шутку рассердился и прогнал их, велев сказать князю, что, если он через 4 или 5 дней не пришлет мне новых чиновников, с которыми можно будет иметь дело, я сам отправлюсь к нему».[36]
22 марта новые чиновники были назначены. Начался торг за определение места для станции: японцы стали предлагать свои варианты. Их сговорчивость заметно усилилась в момент прихода на Цусиму другого русского судна — «Наездника» с Лихачевым на борту. Из всего этого Бирилев мог сделать только один вывод: ключ к успеху — это демонстрация силы, иные аргументы не действуют. Он также усвоил строгий, если не резкий тон общения с японцами: никакой подчеркнутой любезности, максимум жесткости. Сам Бирилев при описании своих действий в переговорах с ними утверждал, что постоянно бранил их.[37] Тем не менее за месяц стоянки и переговоров с японцами он не добился ничего, кроме обещаний. 28 марта офицер опять вызвал японцев и, не получив от них ответа, объявил: «Место пойду искать с корветом завтра же, и где выберу — там и останусь; и что лес сам буду рубить, а провизию, если не дадут, то сам возьму, но за все заплачу деньги». Затем он отправится к князю[38], а на следующий день, 29 марта, приступил к исполнению обещанного.
Русские быстро выбрали подходящую бухту с лесом в окрестностях, при содействии местного населения провели пробную заготовку десяти деревьев. «Самый приход сюда и рубка леса были не что иное, как демонстрация с моей
стороны», — признавался Бирилев.[39] Действительно, она имела эффект: вечером к нему явились японские чиновники с претензией по поводу рубки деревьев. «Я велел их прогнать, сказавши, что мы ждали месяц, что теперь терпение лопнуло, что сами будем все брать, если не будут давать, а потом заплатим, а что если они еще придут с глупостями, то их окатят водою, а в случае злоумышления с их стороны будут стрелять».[40]
Решительный тон привел к тому, что 2 апреля уже новые японские чиновники сообщили Бирилеву, что Со Ёсинори[41] «приказал им удовлетворить» все требования русских. Бирилеву пообещали двести бревен и пятнадцать плотников, а также стали привозить в изобилии отличную зелень, кур, яйца и рыбу. Выполнение двух его условий (поставка быков и встреча с правителем Цусимы) японцы отложили на пять дней, чтобы «доложить» (то есть до этого и не докладывали?) князю. Это были реальные результаты, которые воодушевили офицера: «Вообще все мои демонстрации усилились, и сделалась совершенная перемена декораций».[42]
3 апреля Бирилев наконец установил на берегу палатку с русским флагом, начал распилку бревен на доски и ремонт корабля, разбил огород под овощи. Он признавал: «Все это было сделано, конечно, для виду».[43]
А что не «для виду»? 11 апреля офицер приступил к выполнению главной задачи своей миссии. Он призвал японского чиновника к себе в каюту, «доказал ему совершенную слабость их оружия», сообщил, что Цусиме выгодно иметь покровительство России и предположил, что его «свидание с князем может их осчастливить, что в благодарность за гостеприимство <…> (он, Бирилев, мог бы. — И. Л.) ходатайствовать за них перед моим правительством и проч., проч., проч.».[44] Такой разговор, казалось, открывал путь к встрече Бирилева и Со Ёсинори. 15 апреля князь прислал ему подарки, на что Бирилев ответил своими (револьвер, подзорная труба, шампанское). Он самоуверенно заключил: «Я знал, что подарки эти сделают должное влияние».[45] Был повышен и уровень контактов: на сей раз правитель отправил на «Посадник» своего приближенного, чью должность сам Бирилев определил как генерал-губернатора Цусимы. Разговор с ним состоялся 17 апреля, но встреча с Со Ёсинори была опять категорически отвергнута. 18-го Бирилев смягчил позицию: если не аудиенция, то бумага от него, что он согласен предоставить «занимаемые <…> (нами. — И. Л.) теперь помещения в распоряжение русских судов, могущих сюда приходить».[46] Конечно, за некоторой неопределенностью формулировок скрывалось коварство: от князя не требовали прямо территории или нового статуса части его владений. Первый шаг — не трогать русские постройки и не пускать туда иностранцев — должен был завершиться созданием настоящей станции (базы) русского флота на Тихом океане. Кстати, о постройках. То, что Бирилев в своих донесениях называл сараем, являлось на самом деле комплексом разных помещений под одной крышей, включая жилые комнаты, кладовые. Были также сооружены лазарет, баня, кухня, кузница, даже печь для обжига кирпича.
Действия Бирилева отражали тактику, предписанную ему Лихачевым, которую контр-адмирал подробно изложил великому князю Константину Николаевичу. Он полагал, что после обоснования команды на берегу залива Анава (не путать с сахалинским Анива) японцам следует заявить, что Россия уже не может отказаться от сделанного (речь шла о станции и занятой береговой полосе), а правительству в Эдо следует (!) только приветствовать эти шаги. Лихачев торопился, так как считал, что Со Ёсинори более уступчив, чем правительство в Эдо, поэтому замедление переговоров затрудняет достижение успеха. Но великому князю он писал: «Не подлежит сомнению, что занятый нами пункт на берегах залива Тсу-Сима останется навсегда за нами, если только мы сами не пожелаем возвратить его».[47]
За этим последовало фиаско. 30 апреля Бирилеву привезли письмо от губернатора из Нагасаки. На все настояния японцев ознакомиться с ним офицер хладнокровно ответил, что не имеет права читать такие важные письма и что он перешлет документ с первой оказией Лихачеву. Понятно, что в письме содержалась, по-видимому, очередная просьба убраться. В этом Бирилев убедился, распечатав письмо и изучив приложенный к нему русский перевод. Он также узнал, что в Нагасаки пришло письмо из Эдо с предупреждением о том, что русские опасны.[48] Вообще, по наблюдению Бирилева, японцы сменили расположение к русским на недоверие. Можно сказать, что письмо вскрывало всю игру: японцы и не собирались ничего уступать, а цусимский князь — тайно переходить под протекторат России. Очевидно, что они, узнав подлинные намерения Бирилева, тут же сообщили все в Эдо, где решили обезвредить настойчивость одних «заморских дьяволов», столкнув их с другими. Неудивительно, что на Цусиму зачастили английские суда: первые два появились уже 12—13 мая и занялись изучением береговой линии. Бирилев наивно полагал, что им не было известно о его присутствии.
Появление англичан вдруг сделало Со Ёсинори податливым. 16 мая японский чиновник приехал к Бирилеву и сообщил, «что князь совершенно согласен на занятие нами здесь морской станции», пообещав даже подтвердить это письменно. «Вечером действительно Тода привез письмо, извиняясь, что оно дурно написано и на плохой бумаге, но что в Куроссе нет писарей и хорошей бумаги и что через день пошлет мне другое, тогда я это возвращу. Я тут же добрался, что вместо слова „помещение“ сказано „фарватер“, а о сбережении строений ничего не упомянуто, опять извинения и обещания переписать».[49] Кажется, это был единственный письменный документ, сообщавший о намерениях японской стороны, но не имевший никакой юридической силы (не он ли превратился у А. Беломора в «письменное условие»?). Но замысел его понятен: чем больше уступит князь, тем более будет оснований обратиться за заступничеством к англичанам.
Бирилева совершенно не насторожило то, что в 20-х числах мая к острову подошел целый отряд британских кораблей, и он вступил с англичанами в переговоры, они вместе также встречались с японскими чиновниками. Русскому офицеру даже показалось, что его отношения с японцами существенно лучше, чем у британцев, но кто может утверждать, что это не демонстрировалось нарочито? 24 мая отряд ушел в море. Дружелюбное общение недавних врагов на их глазах произвело на цусимцев сильное впечатление: «Японцы после прихода англичан сделались до бесконечности любезны и предупредительны, но лишь в визите, который я имею желание сделать князю, и в получении ответа на него».[50] 29—31 мая Бирилев принимал японского вице-губернатора. Он все настаивал на встрече с князем. Аудиенция состоялась лишь 21 июня 1861 года: «После долгих ожиданий и всевозможных споров с японскими властями я, наконец, сделал визит князю Тсусимскому, и, хотя он никаких видимых последствий не принес, но все-таки это большой шаг в будущее».[51] «Большой шаг»? Сама встреча, по описанию Бирилева, длилась около десяти минут, причем князь ничего не сказал ему, а сами японцы утверждали, что он не в курсе дел и что занимается ими «первое лицо».[52]
Тем не менее Бирилев к концу июня 1861 года преисполнился оптимизма. Запрашивая у Лихачева новые указания по ведению переговоров с японцами («…получить от Вас совет, что окончательно требовать и какую положить рамку делу, которое теперь, как мне кажется, легко может удастся»), офицер был уверен: «Право на создание здесь постоянной морской станции я получу легко, но не следует ли просить чего-нибудь себе более? Я себя здесь окружил довольно хорошею обстановкою, мне здесь верят и, кажется, несколько любят».[53] Он успокаивал японских чиновников заверениями в том, что Россия «никогда не захочет приобретать» территорию на Цусиме. Бирилев также самоуверенно считал: «…мне кажется, что дела теперь в хорошем состоянии, и чего я боялся прежде, т. е. что японцы обратятся с протестом к англичанам, мне кажется, теперь ожидать нельзя».[54] По этой фразе нетрудно понять: японская сторона добилась того, что хотела. Она создала у русского офицера иллюзию успеха и своей податливости, чем серьезно ограничила его активность. Важно и то, что эти иллюзии Бирилев внушал своему командиру Лихачеву, а тот — Константину Николаевичу.
Казалось бы, заглохшее предприятие оживило беспокойство Со Ёсинори за свою судьбу. Владетельный князь все-таки решился пойти с русскими на контакт. Бирилев по наивности приписал это своему поведению («видя, что русские ничего, кроме хорошего и доброго, здесь не делают»)[55], но, вероятно, Со Ёсинори насторожили дошедшие до него слухи, «будто их правительство в Иедо имеет злое намерение уничтожить всех князей, кроме 4-х самых сильных», «поэтому они крайне желают, чтобы русские как можно дольше не оставляли их острова, и просят быть их покровителями».[56] Далее выяснилось, что одновременно Со Ёсинори более всего желал, чтобы его княжество по-прежнему оставалось японским, под властью японского императора. Бирилев почему-то не понял, что такая позиция исключала выполнение инструкций, полученных в Петербурге, и стал рассказывать японцу «о всех выгодах, которые они извлекут, будучи под крылом России», если князь заключит с ним «условие». Но его сразу постигло разочарование: офицер почувствовал, что его собеседники «скорее готовы бежать на Ниппон и быть там нищими, чем знатными в Европе». Cоглашение, с точки зрения цусимских чиновников, было возможно, если не ссорить «их князя с правительством Тайкуна» (сёгуна) или «не раздражать Тайкуна против них».[57] Это означало, что судьба русской станции будет решаться правительством в Эдо, что уже прямо противоречило позиции Александра II.
Бирилев еще сообщил, что сами японцы высказали ему странное предположение: якобы тайкун может за сепаратизм исключить Цусиму из состава империи, чего они и хотели (!), сохранив за владетельным князем его власть с помощью покровительства России. Фантастическая комбинация, за которой мог стоять только страх за свою власть, некомпетентность и слабость центрального правительства.
Тем не менее Бирилев и японцы приступили к детальному обсуждению условий соглашения. Японская сторона была готова предоставить небольшой участок побережья Цусимы России (Бирилев не поясняет, на каких правах). Взамен они хотели получить оружие, поддержку («чтоб русские их не оставляли»), сохранение их традиций, но одновременно «так, чтобы они оставались в ладах с их правительством».[58] Японцы заявили Бирилеву, «что по их мнению, я должен ехать в Иедо, выхлопотать там позволение заключить с ними условия». Естественно, офицер отказался, заявив, «что этот акт вовсе не для Иедо пишется». Вдобавок японские чиновники категорически отказались фиксировать на бумаге условия соглашения, предпочитая устные договоренности. Но вывод Бирилева оказался удивителен: «…князь тсусимский вполне желает принять покровительство России во всех отношениях»![59]
Дальше последовали мучительные переговоры. Японцы рассказывали Бирилеву о сложности оформления документа, о «страшной» борьбе двух партий за и против договора и т. п. Несмотря на то что Бирилев уже пришел к заключению, что типичный чиновник («как вся Япония») — «не верный в своем слове и льстивый»[60], он продолжал контакты. В литературе циркулирует утверждение А. Е. Конкевича, сделанное им, по-видимому, со слов Лихачева, что к началу августа 1861 года «письменное условие» было заключено, после чего у берегов Цусимы появился английский корвет «Encounter» с адмиралом Гоном (Дж. Хоупом), и англичане заявили Бирилеву, что его действия нарушают соглашения с японским правительством об открытых портах (их насчитывалось всего пять).[61] Что оставалось делать Лихачеву? Он приказал Бирилеву сдать все имущество японским властям.
Так ничего и не добившись, Бирилев покинул Цусиму 7 сентября 1861 года, к концу сентября остров оставили все русские. Неудача была полной. В конце 1861 года Лихачеву пришлось объясняться в Петербурге, после того как Россия получила протест из Эдо на его действия. В декабре 1861 года он составил обстоятельную записку о своих действиях, которая уже цитировалась.
Оказывается, посланный им на Цусиму Бирилев достиг «всего, что мы могли только искать, и если бы его действия были сколько-нибудь поддержаны в Иедо (намек на Гошкевича. — И. Л.), то нет сомнения, что мы утвердились бы на о<строве> Тсу-сима прочным и невозвратным образом».[62] Не написав ничего о приемах, которыми действовал на Цусиме Бирилев, о его давлении на японских чиновников и князя, Лихачев утверждал, что Со Ёсинори сам склонялся на сторону России. Более того, он настаивал на перспективности своего замысла, повторив ни на чем не основанное утверждение Бирилева, что цусимский князь якобы склонялся на сторону России, «если бы ему была обеспечена неприкосновенность его владений и дарована могущественная (! — И. Л.) защита России».[63] То есть моряки действовали верно, вот только российский консул в Стране восходящего солнца не сделал ничего, чтобы поддержать японское правительство после убийства в Эдо секретаря американского посольства. Впрочем, и центральная власть в Японии оказалась слишком внимательна к англичанам, после того как толпа ранила двух сотрудников английского посольства, и настояла на уходе русских с Цусимы.
Еще менее оснований говорить, что действия Лихачева не позволили англичанам утвердиться на Цусиме, несмотря на то что он пытался представить это своим достижением.[64] Нет никаких свидетельств того, что Лондон пытался это сделать. Наоборот, после Второй опиумной войны Британская империя не только не наращивала, но сокращала свое присутствие на Тихом океане. Помимо прочего, утверждения контр-адмирала идут вразрез с его же словами. В декабре 1861 года, когда Лихачев был уже в Петербурге, он «отвечал отрицательно» на вопрос Александра II, так ли велико значение Цусимы, чтобы рисковать разрывом и войной с Англией.[65]
Очевидно, непризнание офицером собственных ошибок было вызвано не только боязнью ответственности за провал. Агрессивный стиль записки свидетельствует также, что Лихачев мало что понял и совершенно не мог объективно оценить, насколько вообще была возможна такая политика — дальнейшие территориальные приобретения России в регионе с использованием давления и угроз. Разумеется, чтобы сохранить лицо, Александр II в ответе на протест японцев свалил всю вину за инцидент, который таки получил дипломатическую огласку, на самоуправство Лихачева (однако наказан он не был). Но некоторые выводы Петербург, несомненно, сделал.
В общем контексте российской внешней политики цусимская история послужила как будто переломной точкой в образе действий России на дальневосточной окраине. Для того времени, рубежа 1850—1860-х годов, нет сведений о том, что Крымская война вообще повлияла на цели и приемы русских дипломатов в Азии. Но было очевидно, что дальнейшие приобретения в регионе по прежним рецептам (Муравьева-Амурского, отчасти Игнатьева) невозможны. Развернув на 180 градусов содержание «опиумных войн», Лихачев боролся в Японии за занятие, а не открытие гавани на Цусиме, за недопуск туда иностранцев, то есть шел вспять действиям Англии и САСШ, неосновательно делая ставку на интересы местных правителей. Получается, что Горчаков и Гошкевич в своей осторожности были правы. После инцидента Петербург почти на сорок лет оставил заботы о приобретении незамерзающей гавани, несмотря на то что она действительно была нужна. Только переосмыслив цели и инструменты политики в регионе, что сделал уже во второй половине 1890-х годов С. Ю. Витте, Россия вновь вернулась к политике территориальных приобретений, но уже в Китае, и не только для стоянки военного флота, а и для экономического доминирования в Срединной империи (пусть и не осуществившегося).
Были и другие побочные результаты лихачевской инициативы, большей частью негативные. Японские исследователи полагают, что инцидент существенно понизил престиж России в Стране восходящего солнца (правильнее, наверное, было бы говорить, что кредит доверия, полученный благодаря предыдущим осторожным действиям, был растрачен впустую). Он также показал отсутствие единства в верхах (Горчаков — Константин Николаевич) и стремление Александра II к активности в регионе как продолжение политики предшествовавшего царствования, что плохо вписывалось в реальности второй половины XIX века. Наконец, линия опасных и непродуманных внешнеполитических инициатив получила развитие, выведя Россию на военные конфликты (предыстория Русско-турецкой 1877—1878 годов и Русско-японской 1904—1905 годов войн).
1. Беломор А. (Конкевич А. Е.). Тсу-Симский эпизод // Русский вестник. 1897. № 4. С. 234—250; № 5. С. 59—86.
2. Беломор А. (Конкевич А. Е.). Указ. соч. № 5. С. 61. Якобы к началу августа 1861 «с тсу-симским князем было заключено какое-то письменное условие по поводу передачи острова России». Характерна неуверенность автора («какое-то»). Текст его остался неизвестным до сих пор.
3. Там же. С. 63.
4. Файнберг Э. Я. Русско-японские отношения в 1697—1875 гг. М., 1960. С. 187.
5. Так, в «Истории дипломатии», где «цусимский инцидент» вкратце изложен, автор А. Л. Нарочницкий объяснил действия России стремлением «опередить Англию», почему-то ссылаясь на сообщение о намерениях Лондона, которое получило «от своих агентов» японское правительство (История дипломатии. В 5 т. Т. 1. М., 1959. С. 806).
6. Черевко К. Е. «Открытие» Японии Россией // История внешней политики России. Вторая половина XIX века. М., 1997. С. 160—161. Аналогичные оценки даны в учебном пособии «История российско-японских отношений: XVIII — начало XXI века» (М., 2015. С. 100—102. Текст написан С. В. Гришачевым).
7. Черевко К. Е. Указ соч. С. 160—161.
8. Распоряжение Н. Н. Муравьева-Амурского военному губернатору Приморской области и командующему Сибирской флотилией и портами Восточного океана контр-адмиралу П. В. Казакевичу 15 ноября 1859 г. (копия) // РГА ВМФ. Ф. 240. Оп. 1. Д. 1. Л. 17—17 об.
9. Барсуков И. П. Граф Николай Николаевич Муравьев-Амурский по его письмам, официальным документам, рассказам современников и печатным источникам: (материалы для биографии). В 2 кн. Кн. 1. М., 1891. С. 602.
10. Материалы, относящиеся до пребывания в Китае Н. П. Игнатьева в 1859—60 годах. СПб., 1895. С. 322.
11. Там же. С. 260—261, 314.
12. Инструкция, данная великим князем Константином Николаевичем И. Ф. Лихачеву 17 января 1860 г. // РГА ВМФ. Ф. 240. Оп. 1. Д. 1. Л. 1—4; Дневник великого князя Константина Николаевича. Запись от 7 января 1860 г. // Переписка императора Александра II c великим князем Константином Николаевичем, 1857—1861. Дневник великого князя Константина Николаевича. М., 1994. C. 224.
13. Великий князь Константин Николаевич — И. Ф. Лихачеву. 7 мая 1860 г. // ОР РНБ. Ф. 650. Оп. 1. № 1322. Л. 1 об. — 2.
14. Великий князь Константин Николаевич — И. Ф. Лихачеву. 26 июля 1860 г. // Там же. Л. 4.
15. Депеша П. В. Казакевича из Владивостока. 27 июля 1860 г. // РГА ВМФ. Ф. 16. Оп. 1. Д. 48. Л. 10.
16. Рапорт Муравьева-Амурского великому князю Константину Николаевичу (копия) // Там же. Л. 24.
17. Лихачев И. Ф. Записка о действиях на о. Тсусима и стратегическом положении острова. Декабрь 1861 г. // Там же. Д. 194. Л. 2.
18. РГА ВМФ. Ф. 410. Оп. 1. Д. 2385. Л. 4.
19. Лихачев И. Ф. Заметка о действиях на о. Тсу-Сима и стратегическом положении острова, декабрь 1861 г. // РГА ВМФ. Ф. 16. Оп. 1. Д. 194. Л. 2—2 об.
20. А. В. Головнин — Б. А. Глазенапу 1 февраля 1861 г. // Архив СПбИИ РАН. Ф. 39. Оп. 1. Д. 3. Л. 16—17.
21. Анива — залив в южной части Сахалина. Речь идет об экспедиции Н. Н. Муравьева-Амурского в Японию в 1859, когда он в силовой манере требовал от японцев признать Сахалин российским владением. Переговоры к успеху не привели (в отличие от Айгунского договора).
22. Вилла-Франкская угольная станция была создана в 1857 для пополнения припасов на русских военных кораблях. Она располагалась в здании бывшей каторжной тюрьмы, переданной Сардинским королевством России в бессрочную аренду. В 1886 была реорганизована в зоологическую станцию.
23. Свершившийся факт (фр.).
24. Рюкю (Лу-Чу) — группа островов в Восточно-Китайском море, на которых существовало одноименное королевство, прекратившее свое существование в 1879. В 1854 М. Перри подписал отдельный договор между САСШ и Рюкю, касавшийся свободы торговли и гостеприимства по отношению к американцам, если они попадут на острова. Это произошло после заключения Канагавского договора.
25. Константин Николаевич — И. Ф. Лихачеву. 26 июля 1860 г. // ОР РНБ. Ф. 650. Оп. 1. № 1322. Л. 4 об. — 5.
26. Лихачев И. Ф. Записка о действиях на о. Тсусима и стратегическом положении острова. Декабрь 1861 г. // РГА ВМФ. Ф. 16. Оп. 1. Д. 194. Л. 3.
27. Константин Николаевич — И. Ф. Лихачеву. 26 июля 1860 г. // ОР РНБ. Ф. 650. Оп. 1. № 1322. Л. 4 об. — 5.
28. Н. П. Игнатьев — И. Ф. Лихачеву. 4 сентября 1860 г. // РГА ВМФ. Ф. 240. Оп. 1. Д. 2. Л. 19—20 об.
29. Н. П. Игнатьев — И. Ф. Лихачеву. 1 ноября 1860 г. // Там же. Л. 43—44 об.
30. Н. А. Бирилев — И. Ф. Лихачеву. 31 октября 1860 г. // Там же. Л. 41 об.
31. Авторизованная копия распоряжения И. Ф. Лихачева Н. А. Бирилеву. 2 (14) февраля [1861 г.], Нагасаки // РГА ВМФ. Ф. 410. Оп. 1. Д. 2385. Л. 9—10.
32. Донесение Н. А. Бирилева И. Ф. Лихачеву. 28 марта 1861 г. // Там же. Л. 13—14.
33. Требования мои (Н. А. Бирилева. — И. Л.) от тсу-симских чиновников. 2 (14) марта 1861 г. // Там же. Л. 15—15 об.
34. Донесение Н. А. Бирилева И. Ф. Лихачеву. 20 мая 1861 г. // Там же. Л. 27.
35. Отчет Н. А. Бирилева о пребывании «Посадника» на Цусиме с 1 марта 1861 г. 25 мая 1861 г. // Там же. Л. 27—27 об.
36. Там же. Л. 29.
37. Там же. Л. 28 об.
38. Там же. Л. 31—31 об.
39. Там же. Л. 32.
40. Там же.
41. Со Ёсинори (1818—1890) — глава дома Со, в 1842—1862 управлявший княжеством Цусима.
42. Отчет Н. А. Бирилева о пребывании «Посадника» на Цусиме с 1 марта 1861 г. 25 мая 1861 г. // РГА ВМФ. Ф. 410. Оп. 1. Д. 2385. Л. 33 об. — 34.
43. Там же. Л. 34. Но 22 апреля 1861 Лихачев сообщил Константину Николаевичу, что им занята часть Цусимы (Рапорт 22 апреля 1861 г. // Беломор А. (Конкевич А. Е.). Указ соч. № 5. С. 76—77).
44. Отчет Н. А. Бирилева о пребывании «Посадника» на Цусиме с 1 марта 1861 г. 25 мая 1861 г. // РГА ВМФ. Ф. 410. Оп. 1. Д. 2385. Л. 34 об., 36.
45. Там же. Л. 37 об.
46. Там же. Л. 39.
47. Записка, приложенная к рапорту И. Ф. Лихачева 22 апреля 1861 г. // Беломор А. (Конкевич А. Е.). Указ. соч. № 5. С. 77.
48. Отчет Н. А. Бирилева о пребывании «Посадника» на Цусиме с 1 марта 1861 г. 25 мая 1861 г. // РГА ВМФ. Ф. 410. Оп. 1. Д. 2385. Л. 40 об.
49. Там же. Л. 46 об.; Н. А. Бирилев — И. Ф. Лихачеву. 20 мая 1861 г. // Там же. Л. 23—23 об.
50. Донесение Н. А. Бирилева И. Ф. Лихачеву. 4 июня 1861 г. // Там же. Л. 54.
51. Донесение Н. А. Бирилева И. Ф. Лихачеву. 22 июня 1861 г. // Там же. Л. 63.
52. Там же. Л. 68.
53. Н. А. Бирилев — И. Ф. Лихачеву. 22 июня 1861 г. // Там же. Л. 73 об.
54. Там же.
55. Донесение Н. А. Бирилева И. Ф. Лихачеву. 21 сентября 1861 г. // Там же. Л. 104 об.
56. Там же. Л. 105 об.
57. Там же. Л. 106 об.
58. Там же. Л. 107.
59. Там же. Л. 108.
60. Донесение Н. А. Бирилева И. Ф. Лихачеву. 22 июня 1861 г. // Там же. Л. 63 об.
61. Беломор А. (Конкевич А. Е.). Указ. соч. № 5. С. 61, 68.
62. Отчет И. Ф. Лихачева о плавании 1860—1861 гг. // РГА ВМФ. Ф. 16. Оп. 1. Д. 57. Л. 12.
63. Лихачев И. Ф. Записка о действиях на о. Тсу-Сима и стратегическом положении острова. Декабрь 1861 г. // Там же. Д. 194. Л. 4.
64. Беломор А. (Конкевич А. Е.). Указ. соч. № 5. С. 81.
65. Там же. С. 73.