Публикация, вступительная заметка и примечания Инны Барыкиной
Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2025
Я счастлива, что я живу на свете,
Что вижу море, небо, рву цветы, —
Как счастливы бывают только дети
Под обаяньем вечной красоты.
О. В. Синакевич-Яфа
В судьбе и характере О. В. Яфы часто соединяются, казалось бы, исключающие друг друга события и черты, — а жизнь ее оставляет впечатление удивительной целостности.
В. Р. Лейкина-Свирская
Биография Ольги Викторовны Синакевич-Яфа (1876—1964) наполнена многими событиями, счастливыми и трагическими, в которых, как в зеркале, отразились противоречивые явления нашей истории первой половины прошлого века. Но трагические повороты судьбы не сломили Ольгу Викторовну, не разрушили эту цельную натуру, не притупили свойственного ей несколько восторженного восприятия жизни. Чувством восторга перед красотой мира и интересом к окружающим людям пронизаны ее записки — дневники и воспоминания, которые она вела с юности. Сорок четыре тетради записок О. В. Синакевич под общим названием «Жили-были» в настоящее время хранятся в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки (ОР РНБ). В. Р. Лейкина-Свирская справедливо назвала эти мемуары «интереснейшей культурно-биографической хроникой первой половины нашего столетия»[1] (XX века).
Большой след в отечественной культуре оставили прадед Ольги Викторовны по материнской линии Иван Алексеевич Второв (1772—1844), литератор и просветитель, знавший Н. М. Карамзина, В. А. Жуковского, А. С. Пушкина, и дед Николай Иванович Второв (1818—1865), историк и общественный деятель, друг поэта И. С. Никитина. Его дочь Софья Николаевна Второва (1865—1912) вышла замуж за В. Ф. Яфа, родила дочь Ольгу. Ольга Викторовна в воспоминаниях тепло отзывалась о матери и бабушке по материнской линии Надежде Аполлоновне Второвой (1828—1905). В доме бабушки бывали выдающиеся представители «серебряного века»: братья И. Я. и А. Я. Билибины, В. Брюсов и др.
Отличительной чертой характера Ольги Викторовны было «редкое трудолюбие».[2] Она окончила частную женскую гимназию М. Н. Стоюниной, одно из передовых общеобразовательных учебных заведений Петербурга в конце XIX — начале XX века. Математику преподавал известный педагог Семен Ильич Шохор-Троцкий, анатомию — Петр Францевич Лесгафт, принимавший активное участие в создании гимназии и разработавший для учениц особую программу физической подготовки. Среди педагогов были известный философ Н. О. Лосский, историки О. А. Добиаш-Рождественская и А. Е. Пресняков.[3] После окончания гимназии Ольга Викторовна училась на Курсах воспитательниц и руководительниц физического образования, открытых по инициативе П. Ф. Лесгафта в 1896 году. Обучение было трехгодичным, что приравнивало курсы Лесгафта к высшему учебному заведению. В программу занятий помимо основ физической культуры входили анатомия, физиология, зоология, ботаника, химия, математика, физика, педагогика и психология.
Уже в юности Ольга Викторовна стала преподавать математику в Смоленской (Корниловской) вечерне-воскресной школе для рабочих (пр. Обуховской Обороны, д. 107, лит. В), там же в 1891—1896 годах вела занятия и Н. К. Крупская.
Начало 1899 года ознаменовалось студенческими волнениями, поводом к которым стала попытка правительственных кругов поставить под контроль празднование дня основания Петербургского университета (8 февраля). После того как 1 февраля 1899 года было вывешено Особое объявление ректора университета, начались столкновения студентов с полицией, непосещение лекций, срыв занятий. Студенческие забастовки охватили не только университет, но и другие высшие учебные заведения, в том числе Горный институт, Лесной, Технологический, Медико-хирургическую военную академию, Женский медицинский институт, Высшие женские (Бестужевские) курсы, курсы Лесгафта, Академию художеств и Духовную академию.[4] Беспорядки перекинулись и на другие города Российской империи.
В ответ власти принялись за отчисление студентов, исключенных юношей ждала военная служба в соответствии с утвержденными 29 июля 1899 года «Временными правилами об отбывании военной службы студентами высших учебных заведений, исключенными из них за причинение массовых беспорядков». Наказания не миновали и девушек. За участие в беспорядках были исключены 300 «наиболее одаренных и волевых» бестужевок (слушательниц Бестужевских курсов), а еще 150 добровольно подали заявление об уходе.[5]
Санкции коснулись и слушательниц курсов П. Ф. Лесгафта. Среди тех, кто был вынужден оставить занятия, оказалась Ольга Викторовна Яфа. Она была потрясена и выбита из привычной жизненной колеи, ее долго не покидало чувство, что она оказалась на обочине жизни. От отчаяния Ольга Викторовна даже попыталась устроиться на работу в книжную лавку, руководствуясь принципом «чем хуже, тем лучше». Но эта деятельность, лишенная творчества, оказалась не для нее. И вдруг летом 1900 года С. И. Шохор-Троцкий предложил Ольге Викторовне заменить его в должности преподавателя математики дочерям принца Альберта Саксен-Альтенбургского. Сам Шохор-Троцкий уехал лектором на учительские курсы и рекомендовал свою бывшую ученицу и коллегу высочайшим особам.
У принца Альберта Саксен-Альтенбургского (1843—1902) от первого брака было две дочери — принцессы Ольга (1886—1955) и Мария (1888—1947), девочки четырнадцати и двенадцати лет. Вторым браком принц был женат на Елене Георгиевне, урожденной герцогине Мекленбург-Стрелицкой (1857—1936), которой принадлежали Каменноостровский дворец в Петербурге и Китайский дворец в Ораниенбауме. Здесь семейство проводило лето и зиму, а осенью они перебирались во владения принца, в замок Серран в герцогстве Мекленбургском, в Северной Померании. Своих детей у Елены Георгиевны не было, и она активно занялась воспитанием и образованием падчериц. Кроме того, в семье принца жила воспитанница Катя Нагловская, дочь генерал-лейтенанта Д. С. Нагловского, начальника штаба Варшавского военного округа. Девочка рано осиротела, и Елена Георгиевна воспитывала ее наравне с падчерицами. Принц и принцесса не интересовались прошлым новой учительницы и ее мировоззрением, очевидно, им было достаточно рекомендации Шохор-Троцкого, известного педагога. К тому же Елена Георгиевна сочувствовала студенческому движению и даже позднее по просьбе Ольги Викторовны пыталась своим заступничеством смягчить участь тех, кто понес наказание.
Ольга Викторовна начала преподавать принцессам математику летом 1900 года в Ораниенбауме. Сначала она даже сомневалась, браться ли за эту работу, размышляя о том, насколько нахождение «при дворе» соответствует ее взглядам, не предает ли она свои студенческие идеалы, став «придворной дамой». Однако занятия с принцессами отвлекали от тяжелых мыслей об оставленных курсах. Ольга Викторовна даже решила принять предложение принцессы и поехать осенью в Серран в качестве учительницы математики, русского языка и чтения, чтобы освободиться от горьких воспоминаний, оказаться вдали от Петербурга, «отречься от собственной личности».[6] После католического Рождества она вернулась в Россию, зимой учила принцесс в Каменноостровском дворце. Летом и осенью 1901 года занятия продолжились как в Ораниенбауме, так и в Серране.
Первое время уроки в семействе, родственном императорской фамилии (Е. Г. Мекленбург-Стрелицкая была правнучкой императора Павла I), увлекали молодую учительницу, она получила «возможность наблюдать так близко жизнь этих „высочайших особ“».[7] Все происходившее в доме принца Ольга Викторовна рассматривала сквозь призму своих представлений о тенденциях современной жизни и общественном прогрессе, которым ни быт, ни мировоззрение, ни поведение членов Саксен-Альтенбургского семейства и их окружения не отвечали. Ее поражали средневековые обычаи, которых придерживалась высшая российская и европейская аристократия в начале XX века, не случайно в Серранском замке она вспомнила сказку о Спящей красавице. Таким же «выпадающим» из современности был выезд «высочайших особ» в карете с гербом в Ораниенбауме — на купание.
Но постепенно новизна впечатлений прошла, и у молодой учительницы появилось ощущение жизни в «золотой клетке» («золотой» эту «клетку» можно назвать условно, поскольку жалованье было весьма скромным). Если сначала эта несвобода привлекала Ольгу Викторовну, то со временем невозможность поступать по своей воле, отдавая каждую минуту воспитанницам или их родителям, стала ее тяготить. Летом 1901 года Ольга Викторовна долго сопротивлялась желанию принцессы взять ее с собой в Серран, но вынуждена была уступить напору юных учениц, привязавшихся к молодой и талантливой учительнице. Второй период жизни в Серране дался ей тяжелее, чем первый. Отрадой и поддержкой были письма родных (мамы и бабушки), подруг (Веры Всеволодовны Латыниной, «названой сестры», и Рины — Ирины Семеновны Шохор-Троцкой[8]) и записи в дневнике, которому Ольга Викторовна поверяла свои сокровенные мысли и чувства.
После 1902 года, передав занятия с принцессами И. С. Шохор-Троцкой, Ольга Викторовна стала преподавать в гимназии Л. С. Таганцевой, а в 1906 году вместе с несколькими учителями этой гимназии, в том числе известным историком И. М. Гревсом и педагогом П. А. Германом, участвовала в создании Высшего выборгского коммерческого училища (ВККУ), где стала преподавателем математики и ручного труда. Воспоминания Ольги Викторовны о первых днях нового учебного заведения включила в свою книгу В. Р. Лейкина-Свирская.[9]
В 1929 году Ольга Викторовна была арестована по делу религиозно-философского кружка А. А. Мейера, отправлена в Соловецкий лагерь. Тюремное заключение и пребывание в лагере она описала в прозе. В середине 1930‑х годов, после заключения и ссылки, О. В. Яфа вышла замуж за профессора Синакевича (возможно, его сыновья учились в 157‑й школе, открытой на базе ВККУ).
Ольга Викторовна пережила блокаду, эвакуацию, а после окончания Великой Отечественной войны занималась литературным творчеством и работала над мемуарами. Она вела записи особым образом: в течение жизни бережно собирала разнообразные материалы (переписку с родными и близкими, открытки, дневниковые заметки, рисунки и т. п.) и либо сразу заносила их в тетради, либо переписывала несколько раз. Не раз в воспоминаниях Ольга Викторовна возвращалась к тем счастливым годам своей жизни, которые были связаны с Ораниенбаумом и Серраном. С течением времени, когда революция 1917 года и Гражданская война кардинально изменили жизнь в стране, прошлое превратилось в счастливое воспоминание, дававшее силы в дни голода и разрухи. Уроки в Ораниенбауме и Серране в зрелом возрасте ассоциировались у Ольги Викторовны с прекрасными годами молодости, когда были живы мама и бабушка. И под влиянием нахлынувших чувств она в 1918 году перенесла все сохранившиеся письма и записи в тетрадь в синей бархатистой обложке — «Синюю плюшевую тетрадь».[10] Ольга Викторовна вернулась к этой тетради в 1926 году, посетив Ораниенбаум, а затем снова переписала ее и дополнила в 1950‑е годы. Так появилась еще одна тетрадь — 17‑я, в которой собраны записи 1918, 1926 и 1950 годов, — и в ней два послесловия к «Синей плюшевой тетради».[11] В рукописные тетради она вклеивала фотографии, открытки с видами Ораниенбаума и Серрана, собственные наброски и карикатуры и рисунки ее учениц.
Вот как сама О. В. Синакевич описала свою работу над мемуарами 11 декабря 1952 года в послесловии к тетради восемнадцатой: «Я писала эту тетрадь осенью 1950 г. и, лишь закончив ее, обнаружила, что она получилась сплошной компиляцией из немногих моих дневниковых записей 1901 г. — и подавляющего количества писем — моих и моих родных ко мне того же года. Но да простит мне будущий читатель этой тетради (если таковой когда-нибудь будет) это чрезмерное преобладание эпистолярного материала, вовсе притом не изобилующего ни особо интересными историческими сведениями, ни какими-либо оригинальными суждениями или громкими лозунгами, ни иными литературными достоинствами.
Когда-то, зимой 1918—<19>19 г., я увековечила свое пребывание (в 1900—<190>2 гг.) в Серране, собрав и переписав в имевшуюся у меня старинную и нарядную синюю плюшевую тетрадь выдержки из своего дневника и своих писем той эпохи.
Теперь, дойдя в процессе работы над своими мемуарами до 1901 г., я не захотела воспользоваться этим уже готовым текстом, а, как всегда, предпочитая работать над первоисточниками, разыскала все относящиеся к тому времени материалы, решив на этот раз использовать не только свои[12] дневники и письма, но и, поскольку это понадобится, и письма ко мне, и другие документы той эпохи. В том числе я извлекла из заповедной шкатулки две пачки писем ко мне осени 1901 г. моей матери (числом 23) и моей бабушки и, погрузившись в их чтение, была овеяна и согрета такой беспредельно горячей любовью, такой нежной и заботливой лаской, не утратившими за полвека своей чарующей свежести, что и сама сразу помолодела на полвека, — и снова всей душой общалась с ними, моими матерью и бабушкой, и уже не чувствовала себя 74‑летней больной одинокой старухой, а младшим членом нашей такой дружной и сплоченной семьи.
Да, в этих письмах не было, может быть, интересных исторических сведений, ни каких-либо оригинальных суждений или громких лозунгов, ни особых литературных красот, но в них было нечто большее — вечное и неувядаемое, одинаково необходимое всем людям во все времена и эпохи, — была истинная, глубокая человечность, простая и искренняя, горячая материнская любовь — не ко мне только, а к людям вообще, ко всем, с кем судьба ни приводила их в соприкосновение: к моей названной сестре Верочке Латыниной, к моим подругам (и не потому, что они — „мои“) — Мане Станюкович, Леле Самохваловой, Рине и Наде Шохор-Троцким, к бездомному калеке Алеше Степанову, к Коле Петрову, Пете Шоленинову…
И я забыла о своем намерении ограничиться немногими выдержками из этих писем, имеющими какое-либо фактическое или характеризующее эпоху значение, а, не мудрствуя лукаво, переписывала почти сплошь целые письма, купаясь и черпая душевную бодрость в этой животворной атмосфере доброты и ласки и (быть может, наивно) предполагая, что и на каждого и постороннего читателя они не могут не оказать того же согревающего и очищающего душу действия.
Я буду рада, если окажется, что не ошиблась в этом предположении».[13]
Ниже публикуются фрагменты из «Синей плюшевой тетради», дополненные письмами родных и подруг из тетрадей 16‑й и 17‑й. Читатель найдет в этих записках бытовые зарисовки повседневной дачной жизни начала XX века, злободневные сюжеты внутренней политики и общественного движения, в том числе студенческого, тенденции развития женского образования и педагогической мысли, неизвестные страницы истории Ораниенбаума и очарование исчезнувшего Серрана. Оценки, которые давала происходящему Ольга Викторовна, отличаются остротой мысли, оригинальностью суждений, глубиной анализа. Она владела даром художественного слова и способностью «остановить мгновение», поэтому повествование увлекает и читается с неослабевающим интересом. Текст публикуется по современным правилам правописания и пунктуации, но с сохранением стилистических особенностей.
- Лейкина-Свирская В. Р., СеливановаИ. В. Школа в Финском переулке. СПб., 1993. С. 39.
- Там же.
- Подробнее о гимназии М. Н. Стоюниной см.: Пашкова Т. И.Гимназии и реальные училища дореволюционного Петербурга. 1805—1917 гг.: Исторический справочник. СПб., 2015. С. 259—261.
- Белоусова С. С.Студенческие волнения 1899 года: начало развития антиправительственного движения студентов России // Вестник СНО ГОУ ВПО «Донецкий национальный университет». Вып. 13. Т. 2: Социально-гуманитарные науки. (Исторические науки и политология). Ч. 1. Донецк, 2021. С. 37.
- Стриевская С. И.Участие бестужевок в революционном движении // Санкт-Петербургские Высшие женские (Бестужевские) курсы (1878—1918 гг.). Л., 1965. С. 31.
- ОР РНБ. Ф. 163. Д. 332. Л. 14.
- Там же. Л. 7 об.
- Цаповецкая И. И. Лестница моей жизни (по страницам дневников О. В. Синакевич) // Ораниенбаум. Век XIX… По материалам выставки «Осколки зеркала»: к 150‑летию Мекленбург-Стрелицкого дома в России. СПб., 2006. С. 49.
- Лейкина-Свирская В. Р., Селиванова И. В. Указ. соч. С. 19—22.
- ОР РНБ. Ф. 163. Д. 332.
- Там же. Д. 331.
- Подчеркнуто в рукописи.
- ОР РНБ. Ф. 163. Д. 331. Л. 109—110.
Инна Барыкина
В книге моей жизни есть несколько заветных для меня страниц, которые имеют так мало связи со всем остальным ее текстом, что кажутся вырванными из чьей-то чужой жизни.
Всякий раз, когда я мысленно их перелистываю, на меня веет от них неуловимо тонким ароматом свежих и ясных осенних дней, проникнутых тихой и неизъяснимо-сладостной грустью.
У этих страниц есть свой особый заголовок: «Серран».
Я люблю их совсем особенной, интимной любовью, мне самой непонятной, т. к. период, к которому они относятся, не ознаменован никакими сколько-нибудь значительными событиями в моей личной жизни, никакими сильными переживаниями. Абсолютное одиночество, оторванность от родной среды и привычной обстановки, монотонный и педантично-размеренный уклад жизни, близость к природе, — вот все, чем, в сущности, я могу помянуть те далекие дни.
Но — близость к природе, достигавшая порой почти полного духовного слияния с нею, ненарушимое одиночество и полное отсутствие каких-либо развлекающих внимание впечатлений, — и были, по-видимому, теми счастливыми условиями, в которых, в тишине и углубленной сосредоточенности, незаметно для меня самой, росла, крепла и зрела моя душа, подобно тому, как накопляет силы озимое зерно среди могильной тишины засыпанных снегом полей.
Среди мирской суеты и беспрерывной смены событий, в которой я живу с тех пор, я не раз отдыхала душой, возвращаясь к воспоминаниям о тихих осенних днях, проведенных мною в Серране.
Мне захотелось теперь выделить в особую тетрадь все сохранившиеся от того времени немногие разрозненные документы — отрывочные и случайные записи дневника, некоторые из находящихся у меня моих писем того времени (к маме, бабушке, подругам), кой-какие рисунки и фотографии. И я рада, что нашла в своем письменном столе эту нарядную плюшевую тетрадь, так же мало похожую на все другие мои тетради, как непохожа моя Серранская жизнь на все остальное, что было со мною до и после нее.
Пусть для постороннего глаза порой бессвязны, бессодержательны и наивны будут ее страницы, — для меня от них всегда будет веять неувядаемой поэзией молодости, — и неуловимо тонким ароматом свежих и ясных осенних дней, проникнутых тихой и неизъяснимо сладостной грустью…
Из дневника[1]
14 июля 1900
<…>
Когда мне впервые предложили урок у принцесс, я даже не сочла нужным отнестись к этому предложению серьезно, так оно показалось мне дико. Я — и вдруг чуть не при Дворе; об этом можно было говорить в шутку, как об абсурде нелепом до смешного, но думать об этом серьезно было бы стыдно. Я не отдавала себе отчета почему, но чувствовала, что принять урок было бы каким-то малодушным компромиссом, почти изменой чему-то важному и хорошему.
Но, умышленно или нет, я не допытывалась у своей совести, почему мне это кажется. Я охотно слушала, когда дома меня уговаривали взять этот урок, но знакомым о нем старательно умалчивала, точно о чем-то стыдном и компрометирующем меня. Когда же меня уговорили и я уже решила взять урок, я в первый раз спросила себя: «Неужели я поступаю непоследовательно, нечестно?» И тотчас же ответила: «Нисколько. Ведь я буду только учить арифметике и геометрии, и учить буду так же добросовестно, как наших школьников. Это не обязывает меня ни к каким подлостям и компромиссам. Я буду иметь дело только с детьми, а дети ведь одни и те же. Убеждения мои останутся при мне, их у меня никто не отымет, я не взяла бы этого урока, если бы для этого нужно было ими поступиться, но для того, чтобы преподавать математику вовсе не требуется изменять себе в чем-либо или подличать».
И как только я решила это, я перестала стыдиться и даже удивлялась своей прежней прямолинейности, доводящей до такого неуместного ложного стыда. И я охотно стала всем рассказывать о своем уроке, не только не беспокоясь о том, что обо мне подумают, но даже испытывая при этом какое-то приятное удовлетворение: вот, дескать, как хорошо! И я «хвасталась», именно «хвасталась», по выражению Толстого, тем, как я хорошо устроилась и какая я теперь стала «придворная дама». Я сердилась, когда меня в шутку так называли, но, в сущности, разве не гордость «придворной дамы» говорила во мне, когда я рассказывала всякие неинтересные подробности из жизни принцесс? Вот, мол, какие вещи я знаю, не всякий имеет возможность наблюдать так близко жизнь этих «высочайших особ». В этом, именно в этом едва уловимом чувстве приятного удовлетворения, испытываемом при рассказе о том, что я сержусь на принцесс, что они меня очень любят и слушаются, — в этих рассказах и чувстве их вдохновляющем и сказывается вся подлость и мелочность моей души. Но именно это делает то, что я чувствую себя там спокойно и на совесть. И именно об этом мне следовало подумать, когда я спрашивала себя, что может быть непоследовательного и нечестного в преподавании арифметики. Не в поведении, не в поступках дело, а в самочувствии.
Из письма к Вере
10 июля 1900
Ораниенбаум
Прости, дорогая Веруша, что я до сих пор ни разу еще не писала тебе, но я все выжидала того времени, когда по моим расчетам ты наверняка будешь в Кремнице[2], ибо писать, не зная, когда письмо будет прочтено, довольно скучно.
Во-первых, спасибо тебе за письмо и за поздравление. Особенно же прошу тебя принять мою чрезвычайную благодарность за обещанную чернильницу, надеясь хоть этим путем отрезать тебе отступление. О, эта чернильница достанется мне (если достанется) не легче, чем форты Жаку достались союзным войскам.[3] Это будет поистине «взятие» чернильницы. Кстати: что ты думаешь о Большом Кулаке, китайцах и прочих ужасах, происходящих на Востоке?[4] По-видимому, война разгорается не на шутку. Ник<олай> II — гений мира «поздравляет» солдат с походом, отовсюду сыпятся заявления добровольцев, желающих бить китайцев, — и во всем этом чувствуется что-то такое стихийное, нелепое. Мы до сих пор еще не подписаны ни на какую газету, и мне приходится ежедневно бегать на станцию, причем, если я прихожу поздно, между мной и газетчиком происходит следующий диалог: «„Новости“ есть?» — «Нет, есть „Новое время“». — «„Северный курьер“ есть?» — «Никак нет, вот „Новое время“, пожалуйста, вот „Россия“».[5] — «Дайте „Россию“». — «„Новое время“ сегодня с картинками».[6] — «Дайте „Россию“», — мрачно и твердо настаиваю я, отсчитывая ему шесть копеек. Но за последнее время я потеряла всякую надежду вычитать из газет хоть что-нибудь достоверное и несколько охладела к ним.
Уроки мои идут — ничего себе. Девицы мои очень симпатичны и приветливы, но к математическому мышлению имеют весьма мало вкуса. Я иду на хитрости и, вместо геометрии, занимаю их вырезанием из картона, черчением разноцветными карандашами, вследствие чего они заявили мне однажды, что геометрию они со мной полюбили больше, чем прежде. Совсем другое дело с арифметикой: Ольга лукаво спрашивала меня, любила ли я арифметику, когда была маленькой, и выразила удивление тому, что она[7] ее когда-то любила.
Принцесса присутствовала на одном их моих уроков: я, конечно, сначала приняла ее за какую-нибудь учительницу и было обдумывала, нужно ли ей поклониться, как она подошла <ко> мне со словами: «Позвольте познакомиться». Я стояла в это время на лестнице террасы, но игнорируя это обстоятельство и сообразив, что настала минута сделать мой знаменитый реверанс, оступилась и чуть не слетела вниз, как некогда в детстве, когда, делая реверанс на мосту без перил, я попала в канаву. Принцесса выразила желание, чтобы я называла девиц без титулов. С тех пор я ее не видала. Дети рассказывали мне, что в настоящее время она на Иматре[8] — скрывается от персидского шаха: «Мама не хочет его видеть и убежит от него на Иматру», — сообщили они мне с хитрым видом. Платят мне по 5 р., это и лучше, потому что я отвратительно бы себя чувствовала, если бы за час занятий, гораздо более легких, чем в школе, я получала бы по 10‑ти. Мне и теперь как-то не по себе, — прямо не понимаю, за что получаю деньги. Три раза в неделю надеваю мутно-зеленую юбку с какой-нибудь сарпинковой[9] рубашечкой и шляпу от Вотье[10] и иду чудным парком, не спеша, любуясь утренней природой; затем отвечаю кивком головы на приветствие городового и лакея, потом здороваюсь с гувернантками и девочками, узнаю последние новости о пестрой морской свинке, которую съела собака, о белых кроликах, у которых ожидается прибавление семейства, о кошке, которую укусила бешеная собака, — затем в красивой комнате с амурами на стенах и потолке, с окнами, открытыми в сад, — толкую в продолжение часа о выпуклых ломаных линиях, придумываю задачи о кроликах и морских свинках и ровно через час, обменявшись со всеми прощальными приветствиями, ухожу домой, нередко унося с собой букеты чудесных цветов. В настоящую минуту у меня на столе стоят такие чудесные розы, каких я, кажется, и не видала. Обратный путь — снова прогулка по парку — и в 11‑м часу я уже дома и свободна до послезавтра. И за все эти приятные занятия 65 р. в месяц.
<…>
Ну довольно на сегодняшний раз. Прощай, пиши. <…>
Мама и бабушка тебя целуют.
Оля
Из дневника
Третьего дня я ездила к Станюкович.[11] У Ораниенбаумского вокзала встретила М. И. Вальберг[12] и села с ней в один вагон. Она сообщила мне, что говорила обо мне с Принцессой. Та рассказала ей, что присутствовала на моем уроке и осталась им очень довольна.
— У меня дело идет, кажется, ничего, — отвечала я, — только я очень смущаюсь.
— Напротив, Принцесса говорила, что вы давали урок так спокойно, уверенно и нисколько не смущались.
Этим последним мнением, надо думать, я обязана тому, что не называла ее «Высочеством».
Они едут за границу, может, в сентябре. М. И. ошарашила меня вопросом, согласилась бы я поехать с ними, если бы мне предложили. Я ответила:
— Право, не знаю, я совсем не думала об этом, быть может, и поехала бы.
— Это всего до января, вознаграждение — какое не знаю, но вероятно — можно…
М. И. не договорила, что можно.
Жить в великокняжеском доме, войти чуть не членом в их семью? Отречься совсем от своей собственной личности, стать гувернанткой? Или упругость моей совести не имеет предела? Но, с другой стороны, мне нельзя более кстати было бы уехать из П-га на эту зиму, а это был бы достаточно понятный повод и… «видит Бог», что, если бы я и решилась взять это место, я сделала бы это не для себя, а для того, чтобы не быть в Петербурге. Это нужно не мне одной. Если бы можно было умирать на срок, охотно согласилась бы на это, но, к сожалению, умирают навсегда и по большей части некстати. А взяв это место, я достигну желаемого: я, настоящая Ольга Викторовна Яфа — Яфочка, исчезну с лица земли, прекращу на время свое существование, а душа моя (ибо душа бессмертна) переселится на этот срок куда-то в чужеземный замок, в тело придворной воспитательницы. Потом я снова воскресну, душа моя покинет Герцогский замок и воспитательницу, найдет свою прежнюю оболочку и снова водворится в ней. И — в одно прекрасное утро я опять проснусь прежней Яфочкой в своей маленькой комнате на Захарьевской. Это было бы даже забавно — как в сказке.
……………………………………………[13]
<…>
20 июля <1900>
Ну вот: сегодня Melle Heeren[14] таинственно попросила меня остаться на несколько минут после урока. Я было думала — уж не замечание ли какое? Но дело оказалось вот в чем: Принцесса поручила спросить меня, согласилась ли бы я поехать с ними за границу в качестве преподавательницы арифметики, геометрии и русского языка. Я опешила от неожиданности и просила позволения посоветоваться сначала «с родителями».
— Всего на три месяца, — убеждала меня Melle Heeren, — вы приедете к нам в октябре, а к январю вернетесь домой. Вы бы ведь не побоялись поехать одна? В Берлин я выехала бы вас встретить. Занятий у вас будет очень мало: самое большое два часа в день, — и т. д. и т. д.
— Я попрошу у М. И. Вальберг указаний, что делать с ними по русскому языку…
— О, Melle Вальберг даст их вам с удовольствием. C’est elle qui nous a donné l’idée de vous inviter…[15]
«Вот так фунт!» — подумала я.
— Подумайте только, — всего на три месяца.
…Ты-то, бедная, думалось мне, всю жизнь здесь коротаешь, так тебе «три месяца» кажутся безделицей…
— Nous nous connaissons tous, nous firions bon ménage ensemble…[16] К тому же вы побываете за границей…
Словом — хорошо поет, собака (passez moi le mot[17]). Я ответила, что была бы очень рада поехать, что я очень полюбила девочек и занимаюсь с ними с большим удовольствием, но что — «родители» — и т. д.
По дороге домой я старалась понять, как должна я отнестись к случившемуся, но все это встало передо мной так неожиданно, что я никак не могла установить должной точки зрения.
С одной стороны, представляется случай благородно ретироваться из Петербурга, что было бы для меня теперь очень кстати, увидать новые страны, новых людей, новую жизнь. А с другой… И потом — подумать только, что целых три месяца придется провести почти безвыходно в корсете! И эти ужасные обеды и завтраки, весь этот утомительный этикет! М. И. обедает с ними только три раза в неделю и говорит, что чувствует себя в эти дни совершенно разбитой. Но она может, вернувшись домой, разоблачиться, сбросить корсет и лечь отдыхать, — а я все три месяца проведу в этом пекле, и уйти отдохнуть мне будет некуда. Так и ходи до вечера, затянутая в корсет. И души не с кем отвести. Кругом все чужие, да и какие там могут быть люди — немцы, с которыми я и разговаривать-то не смогу. И прислуга вся немецкая… Бр…
…А Репин? А школа? — чуть было не спросила я. Школа — Бог с ней! Я и так намеревалась ее бросить, теперь по крайней мере будет благовидный предлог. Но Репин ведь обещал принять меня в свою мастерскую. Он просил меня приехать к нему в конце августа и показать, что я нарисую за лето. Что же я: свезу ему рисунки (их к тому же пока весьма мало) и скажу: «Ждите меня до января?» Он скажет: «Очень нужно!» — и примет на мое место кого-нибудь другого. Ведь он не очень-то, кажется, стесняется. Никогда не забуду, как он спросил меня о моей фамилии. «Яфа», — ответила я. Он скорчил гримасу и, с видимым желанием сострить, спросил: «Вы не из Яффы?» — «А вы не из репы?» — чуть было не спросила я его в ответ, но, вовремя вспомнив, что от него зависит принять меня в мастерскую, удержалась.
И вот теперь я совсем не думаю о том, что, если я возьму это место, мне придется отказаться от мастерской. Вообще в голову лезут самые второстепенные соображения, а главное ускользает. Я даже не спрашиваю себя, ради чего я еду. Какие мне за это заплатят деньги, нужны ли мне они и на что. О деньгах-то я вспомнила впервые только сейчас.
Словом, я чувствую себя так, точно меня пригласили в гости, мне неловко отказаться, но меня стесняют маленькие подробности: придется сшить новое хорошее платье, привести в порядок белье, купить драповую кофту, а не то практичнее, пожалуй, отложить все это до Берлина: там, говорят, все лучше и дешевле… А кто мне будет стирать белье? Будут ли мне делать ванны? Какие подарки привезти оттуда домой? И тому подобная всякая беспорядочная чепуха…
А ведь должно быть лестно, что меня пригласили: стало быть, уже довольны, коли с собой зовут. Ну — Бог с ними…
Завтра приедет мама, — посоветуюсь. Только ведь я ей не поверю. Никому не поверю. Я заранее знаю, как отнесся бы к этому каждый из моих знакомых, если бы я ему рассказала, — но ни одному из них я не могу поверить…
А мне так нужно бы было, чтобы был кто-нибудь, кому бы я могла рассказать без утайки все мои соображения «за» и «против» и кому я поверила бы безусловно.
Из письма к Рине
31 июля 1900
Ораниенбаум.
…А мне, дорогая Ринуша, как досадно было узнать, что ты могла пожить еще с нами в Ораниенбауме. Мне так грустно было, что ты так поспешно уехала.
Ты, вероятно, уже знаешь мою большую новость: я еду в Германию… целых три месяца провести безвыходно в корсете — физическом и нравственном, авось меня на это хватит. Вообще же меня, по<жалуй>[18], сильно забавляет мысль об этой поездке. Очень смущает меня моя неопытность в преподавании русского языка; главное, что Катя гораздо дальше принцесс[19] и с ней приходится заниматься отдельно.
Мы останемся здесь до конца августа, пока не прекратятся мои уроки…
Из писем к Вере
26 июля 1900
Ораниенбаум.
Дорогая моя хорошая Веруша.
<…>
Сообщаю тебе новость о себе: я еду осенью с принцессами в Германию. Я знаю, ты не очень этим будешь довольна. Я сама сильно колебалась перед тем, как согласилась на их предложение, но теперь довольна, что согласилась. Право, мне будет очень полезно устроить на время такое переселение душ, ибо ведь это будет настоящее переселение душ: из петербургской квартиры на Захарьевской, в которой я так засиделась, и из прочих петербургских условий жизни, которыми хоть я и тяготилась подчас, сознавая их ненормальность, но с которыми, не испробовав никогда ничего иного, так сжилась, что зачастую уже не замечала их, как не замечаешь воздух, которым постоянно дышишь, и без которых почти не представляла себе возможность существования, — перенестись вдруг в Саксонский замок в совершенно новые, незнакомые условия жизни. Я не говорю, что они будут лучше и нормальнее петербургских, но уже одним только своим полным несходством с теми они заставят меня почувствовать, что и те не неустранимы, не непреложны, словом — необязательны. Быть может, когда я буду чувствовать[20] это, а не только сознавать теоретически, как сознаю это теперь, продолжая на деле чувствовать себя бессильной против установившегося течения жизни, я найду наконец в себе энергию попытаться лучше согласовать свою жизнь со своим представлением о том, какою она должна была бы быть. Да и вообще — дать новое направление машине легче, остановив ее сначала, чем поворачивать ее на ходу: вот и я приостановлю на время свое петербургское существование и переселюсь в образ придворной воспитательницы немецких принцесс. Помимо всего, это просто интересно своей необычайностью. Подумай: зима, немецкая деревня, занесенная снегом, герцогский парк (впрочем, я не знаю, бывает ли снег в этой широте) и тихая, монотонная, строго размеренная по часам жизнь во дворце. Мне уже показывали фотографию этого дворца и даже окно комнаты, в которой я буду жить: высоко под крышей; оттуда, верно, будет широкий вид на парк и окрестности. В зимние вечера, когда я у этого окна буду писать свои письма в П-бург или читать, — перед глазами у меня не будет вечных петербургских стен и уличных фонарей, а настоящая черная ночь и широкое небо. Ведь мы, петербургские жители, не знаем даже какая такая — настоящая ночь, а главное — вовсе не замечаем этого незнания. Мы знаем и любим только то, что есть в Петербурге, и только этим интересуемся, точно на нем одном свет клином сошелся. Я помню до сих пор свое чувство искреннего удивления и восторга, когда зимой <18>96 г. мне случилось попасть в глушь Тверской губ. и я ехала ночью в возке среди бесконечных снежных полей: ведь вот — в самом деле есть что-то за пределами петербургских улиц с их громадами домов и фонарями, что-то большое и столь же реальное, как сам Петербург.
…Однако, я совершенно не думаю писать толково. Вышло, точно я еду в Германию, чтобы наслаждаться темными ночами и деревенской тишиной. Ты, конечно, понимаешь, что это вышло случайно.
Еду я в качестве преподавательницы математики (!) и русского языка (?), который мне уже теперь передала М. И. Вальберг. Это неожиданное рассмотрение моей преподавательской деятельности, конечно, увеличит мой заработок, но… я сильно им смущаюсь. Ведь я никогда не пробовала преподавать русский язык и русским детям, а тем более немецким принцессам, которые говорят, что курица «сделала» яйцо и что монахи Санготардского монастыря занимаются тем, что «нагревают» бедных путников. Славные девочки так радостно приняли известие о том, что я еду с ними, что совсем меня растрогали. Воспитательницы тоже очень милы, а одна заявила, что будет заниматься со мной немецким языком. Если из этого выйдет какой-нибудь толк, в чем я сильно сомневаюсь, то я воспользуюсь этим, чтобы на обратном пути попутешествовать по Германии, благо и деньги тогда будут, да и легче это будет сделать, раз я уже буду там. Посмотрю тамошние картинные галереи, города и вообще… Вернусь в январе.
<…>
Рисую я это время мало. Да и не охота как-то, когда знаю, что теперь не удастся попасть к Репину. Авось можно будет рисовать в Германии. Захвачу с собой на всякий случай все нужное для рисования. И книг побольше. Делать-то ведь нечего будет. Да и по вечерам волей-неволей придется сидеть в своей комнате: ни в театр, ни в концерт, ни на вечеринку не укатишь. Это хорошо. Ты будешь писать мне туда? Подумай, как там ценна будет каждая строчка с родины. Ведь в некотором роде это будет одиночное заключение.
<…>
Оля
Напиши, как ты относишься к моей поездке.
16 авг<уста> 1900
Ораниенбаум
Дорогая Веруша,
прости, что так долго не писала, да и сейчас пишу немного. Я все это время очень усталая и с нетерпением жду сентября, чтобы отдохнуть немного.
<…>
Ты просила рассказать что-нибудь о девочках. Вот тебе анекдот: Мария пишет примеры на винительный падеж: «Кого я риссую? Я риссую мужик. Кого я хочу? Я хочу женщина. Кого я целую? Я целую мужчина. Что я умываю? Я умываю блюдо». И еще: «Что такое лось?» — «Это, вероятно, жена оленя»…
<…>
Приезжай поскорей.
Бабушка целует.
Оля
Из дневника
23 августа <1900>
<…>
Кстати, принесла домой для поправки русские тетради моих учениц. Ольга написала в своем пересказе: «Комар стал кусать лев в нос и в морду и лев бился лапами по морду, что кров начал тикать». Я им читаю теперь Станюковича «Вокруг света на „Коршуне“». Мари заявила вчера, что это первая русская книга, которая ей нравится. Еще бы: бедные девочки до сих пор, кажется, пробавлялись только рассказами Чистякова[21] и прочей сентиментально-приторной детской литературой. Надо будет за этот месяц, оставшийся до октября, заняться выбором подходящих книг для чтения, чтобы хоть немного реабилитировать в их глазах русскую литературу.[22]
3 сентября <1900>
…Вещи уложены, завтра мы перебираемся в город. Вчера я дала последний урок, а сегодня окончательно распростилась со своими принцессами… до октября.
Итак — лето кончилось. Следовало бы подвести итоги, но подсчитывать решительно нечего: я ничего не сделала за эти три месяца, вся моя деятельность вполне исчерпывается формулой:
«С 5го июня по 29 августа дано мною Их Высочествам Принцессам Саксен-Альтенбургским 49 уроков на сумму 245 рублей»…
Да еще нарисовано два человеческих торса. Нечего сказать — похвально…
В сентябре <1900>
Ну вот. Я снова в Петербурге, в своей комнате.
<…>
Письмо к маме, бабушке и Вере
Schloss Serrahn Mecklenburg[23]
30 сент<ября> 1900
Дорогие мама, бабушка и Верочка. Сегодня я прибыла благополучно в Серран.
Melle Heeren встретила меня утром в Берлине на вокзале Friedrichstrasse[24] и вместе с нею я окончила мое путешествие. Здесь приняли меня в высшей степени любезно; все очень милы и внимательны, комната моя очень славная. Все это, а также и путешествие мое опишу подробно в следующем письме, а сейчас так устала, что не в состоянии писать: с 4‑х часов утра до настоящей минуты (около 11ти вечера) на ногах. Много ходила пешком по Берлину, — купила пальто, но о нем в другой раз.
Не знаю, удастся ли мне попасть туда еще до отъезда, — путь очень долгий и скучный, железная дорога плетется, как конка на Знаменской[25], да и лошадей до станции просить как-то совестно. С самого приезда сюда разбирала вещи, прибирала комнату. Сейчас вернулась от принцессы, которая пригласила нас сегодня с Melle Heeren с собою ужинать, а потом все сидели у нее в кабинете. Можете себе представить, как у меня теперь шумит в голове от двух дней езды по железной дороге, уличного шума в Берлине, уборки нового жилища, разговоров… Сейчас лягу спать, а завтра начну подробное эпическое повествование своих странствий, которое адресую в Петербург вообще для прочтения тем, кого только может интересовать.
Ну-с, а пока до свидания.
Пишите вы чаще и подробнее.
Пишите мне по следующему адресу:
Mecklenburg, Schloss Serrahn.
Всех целую крепко.
Ваша Оля
- Здесь и далее полужирным даны указания публикатора на источник или адресата.
- Город в Словакии.
- Речь идет о битве за форты Дагу в Китае во время Ихэтуаньского восстания 4 (17) июня 1900 китайского гарнизона против союзных войск Великобритании, Германии, России, Франции, США, Японии, Италии и Австро-Венгрии.
- Ихэтуаньское восстание в Китае (1898—1901) было направлено против иностранного засилья. В название повстанческих отрядов — ихэтуани — входил иероглиф «цюань» («кулак»), поэтому на Западе восстание получило другое наименование — «Боксерское». Обе стороны проявляли жестокость: восставшие убивали иностранцев, громили здания, разрушали проявления западной цивилизации, а экспедиционный корпус союзных войск предпринимал карательные рейды против повстанцев.
- «Новости дня» — ежедневная общественно-политическая и литературная газета (1883—1906). «Северный курьер» — ежедневная политическая и литературная газета (1899—1900). «Новое время» — общественно-политическая и литературная газета (1868—1917), издателем которой в описываемый период был А. С. Суворин, стремившийся учитывать различные направления общественного мнения, что принесло изданию большую популярность. «Россия» — ежедневная газета либерального направления (1899—1902).
- Иллюстрированное приложение к газете «Новое время» выходило 1—2 раза в неделю в 1891—1917.
- Очевидно, принцесса говорила об учительнице в третьем лице.
- Иматра —водопад на реке Вуокса в Финляндии, излюбленное место отдыха и путешествий русского общества в XIX — начале XX в.
- Сарпинка — ткань, первоначально производившаяся в поселении Сарепта на р. Сарпа в Саратовской губернии.
- Торговый дом «Г. Вотье и К°» имел несколько шляпных магазинов в Петербурге, в том числе и в Пассаже.
- Константин Михайлович Станюкович (1843—1903) — писатель, произведения которого бы-
ли посвящены морской тематике, сблизился с участниками народнического движения, в 1884 был арестован и сослан в Сибирь. Ольга Викторовна была знакома с семьей Станюковича. - Мария Ивановна Вальберг преподавала русский язык и чтение дочерям принца Саксен-Альтенбургского.
- Отточие в рукописи.
- Воспитательница принцесс.
- Именно она подала нам идею пригласить вас… (фр.)
- Мы все друг друга знаем, нам хорошо было бы вместе… (фр.)
- Прошу прощения за грубость (фр.).
- Край рукописи обрезан, слово не читается.
- Имеется в виду, что Катя дальше продвинулась в изучении предмета, чем принцессы.
- Подчеркнуто в рукописи.
- Михаил Борисович Чистяков (1809—1885) — педагог и детский писатель, издатель и редактор «Журнала для детей» (1851—1860).
- Сохранились планы уроков, составленные Ольгой Викторовной (ОР РНБ. Ф. 163. Д. 307. Л. 3—6 об.):
«Занятия по русскому языку с 26 июля по 24 августа (12 уроков)
Принцессе Ольге:
1) Прочесть из очерков Авенариуса „Детские годы Моцарта“
За каждым уроком прочитывать одну главу, а в тетради записать ее заглавие и в нескольких словах содержание, отметив день, число и месяц, когда работа исполнена
2) Проделать письменно шесть упражнений из задач по русскому правописанию Красногорского. Тоже отмечать каждый день, число и месяц, когда исполнено.
3) Повторить все 12 выученных стихотворений, по одному к каждому уроку
Принцессе Марии:
- Прочесть рассказ Эльера и Сильера из сборника „Лепестки“ Кайгородова и записать конспект, обозначая день, число и месяц при записи каждого урока.
- Проделать письменно шесть отмеченных упражнений из Задач по русскому правописанию. Тоже отмечать каждый раз день, число и месяц, когда исполнено.
- Повторить все 12 стихотворений, по одному к каждому уроку
Кате
1) За каждым уроком выучить рассказывать одну главу из русской истории Тихомирова и записать конспект к ней, с отметкой дня, числа и месяца, когда исполнено. <…>
Встречающиеся годы выписывать в конец тетради, отмечая событие, и заучивать
2) Повторить 12 стихотворений к каждому уроку по одному.
Принцессы Ольга и Мария учили следующее:
- Спаситель Ал. Толстого
- Осень Пушкина
- Свинья под дубом Крылова
- Шоссе и проселки Аксакова
- Лебедь, щука и рак Крылова
- Маленький мужичок Некрасова
- Обезьяна Крылова
- Мой садик Майкова
- Мальчик и птичка Плещеева
- Воробей Тургенева
- Когда волнуется желтеющая нива Лермонтова
- Герасим и Муму Тургенева
Катя учила:
- Песнь о вещем Олеге Пушкина
- Манифест Майкова
- Свинья под дубом Крылова
- Три пальмы Лермонтова
- Цыган Пушкина
- Песня пахаря Кольцова
- Кто он Майкова
- Бесы Пушкина
- Ветка Палестины Лермонтова
- Наводнение Пушкина
- Что ты спишь, мужичок Кольцова
- Утопленник Пушкина».
- После этих слов в рукописи фигурная скобка и написано: «Это мой адрес».
- Вокзал Берлин-Фридрихштрассе.
- Знаменская улица в Петербурге (в настоящее время — улица Восстания).
Окончание следует
Публикация, вступительная заметка
и примечания Инны Барыкиной