Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2025
Об авторе:
Александра Александровна Свиридова — кинодраматург, писатель. Окончила ВГИК, работала в программе «Совершенно секретно». Автор фильмов: «История одной куклы» — о нацистском лагере Освенцим (1984), «Варлам Шаламов. Несколько моих жизней» (1991) и др. С 1996 в течение трех лет сотрудничала с фондом «Шоа» Стивена Спилберга. Лауреат премии журнала «Звезда» (2023).
Жара схлынула в одночасье, словно погасло пламя печи, в которой плавили город. Стены домов еще потрескивали, как положено кирпичу после обжига, но прохлада близкого океана уже входила в улочки и перебирала поникшие кроны деревьев. Пешеходы шли медленнее, беседуя меж собой, и напоминали рыб за стеклом аквариума. Я смотрела на них из окна галереи в Сохо и дивилась, как надежно прозрачная стена отсекала гомон Манхэттена от тишины застывшего на фотографиях мира. Посетителей не было, в галерее собрались устроители конкурса «Интерфото» и пресса — ждали, когда прозвучат имена победителей. Председатель жюри, известный фотограф Аньес Элленбоген, что прилетела из Парижа, стояла в пробке. Прежде она звалась Анной, но нынче мало кто помнил это. Мы вместе учились в университете и на летних каникулах, когда студентов отправляли на практику, рвались улететь подальше от Москвы. Так я оказалась на трассе БАМа, а она — в уссурийской тайге. Я любила слушать людей, а Анна — видеть и снимать. Она хотела вести репортажи с улиц, но в семидесятых в СССР прямого эфира не было, а потому она, не раздумывая, приняла предложение французского корреспондента, с которым работала на Олимпиаде в Москве, вышла замуж и уехала. Во Франции быстро нашла работу в проекте Кусто, где владение камерой ценилось больше языка, и ушла в океан. Спустилась в батискафе под воду и через год вынырнула с легким французским и редким опытом работы, от которого навеки осталась странность: на людных площадях при виде толпы она втягивала голову в плечи и роняла: «Креветки». Они в океане ходили плотной стеной, вытянувшись, как солдаты, стройными колоннами в полный рост. После Кусто она еще несколько лет снимала экзотическую живность Мадагаскара, а потом родились сыновья и отбили «охоту к перемене мест». Анна осела в Латинском квартале, преподавала в Сорбонне, печаталась, и вскоре ее мнение признали важным. Когда в девяностых я поселилась в Нью-Йорке, меня тронул сам факт, что она меня не забыла. Поддерживала советом, изредка чеком и неизменно звонила, приезжая. Я давно поняла, что встречаться с ней лучше всего, когда все дела у нее окончены. Вот и сейчас ждала ее на крыльце галереи, и вскоре лимузин прижался к тротуару. Немолодая подтянутая женщина выбралась с заднего сиденья. Куратор бросился ей навстречу. Она замерла, позволяя коснуться ее руки. Приподняв темные очки, огляделась, увидела меня и сказала по-русски: «Пошли».
— Welcome, — любезно пропустил меня вперед куратор. — Меня зовут Эрик.
Я кивнула, и мы вошли в галерею.
— Господа, Аньес Элленбоген!
Кто-то ахнул, кто-то хлопнул в ладоши, и вспышки фотоаппаратов ослепили нас.
— Чай, кофе? — Эрик пригласил Аньес к столу.
— Не сейчас, спасибо, — ответила она и направилась к стене, увешанной снимками.
Выглядела она прекрасно. После шестидесяти перестала закрашивать седину, слегка располнела, утратила легкость походки, но уверяла, что дело не в возрасте, а в разбитом в горах колене. Ее «пошли» звучало так, словно мы пришли вместе, а я замешкалась у дверей. Никто не поверил бы, что мы года два не виделись. Она обладала способностью жить мимо времени и начинать разговор с предложения, на котором остановились в минувшую встречу. Время с ней исчезало, она сдвигала его, как занавес, выходя на сцену.
— Я ни при чем, — грозила она пальцем. — Время у всех течет с разной скоростью, и это зависит от наблюдателя.
— У тебя оно стои`т, — возражала я.
— Если с кем-то выпадаешь из времени, значит, это любовь, — щурила она зеленые глаза.
Ее вправду любили — собаки и дети, однокурсники и педагоги, студенты и редакторы, хотя она не старалась нравиться. Я смотрела издали, как она шла вдоль стены, скользя взглядом по фотографиям. Ее слово было последним в решении жюри. Она знала это, старалась выглядеть бесстрастной, но Эрик пристально следил за ней.
— Ты знаешь, — говорила она, проходя вдоль работ, — не я выбираю снимок, а он меня.
Эрик кивнул, что-то ответил.
— Этот проживет без меня, — указала она на снимок, где был лунный пейзаж. — Он уже явил миру, какой он ловкий и наблюдательный, а я ценю, когда автора нет. — Она остановилась у другого снимка. — И не я смотрю, а на меня смотрит человек, зверь, птица, дерево, сам Господь Бог, наконец. Печально, что всех привлекает уничтожение человека, — перешла она к панораме разрушенного землетрясением города.
— Но хоть лица остаются на память, — тихо сказал Эрик.
— Не знаю, как можно снимать человека, когда… Насколько это вообще этично — созерцать гибель живого в момент, когда нужно бросаться на помощь?
Эрик что-то ответил, показал ей в каталоге чью-то работу. Она остановилась у большого снимка, где из космоса открывался вид на жалкую лодчонку, с которой береговая охрана пересаживала на катер беженцев.
— Обилие фото беженцев стало знаком нового времени, — сказал Эрик.
— Но кто они, откуда, куда — не имеет значения, — парировала Аньес. — Ты же видишь, что не их драма занимает фотографа. Ему важно цветовое пятно, снятое с вертолета. Посмотри, — она подошла к работе. — Эти темнокожие люди в зеленых лодках тянут руки к оранжевым жилетам спасателей и создают цветовую гамму, несвойственную живой природе. А я хорошо себе представляю, как он просил спуститься пониже, чтобы рябь эффектнее бежала по воде, а люди — пусть себе…
— Может, снимали с дрона, — возразил Эрик.
— Еще хуже, — сказала Аньес. — Всё, это последний конкурс, я обязана подать в отставку.
— No! — возразил он.
— Why not?[1] Мне следует восхищаться или гневаться, а у меня только раздражение. Не лучшее ощущение для председателя жюри, — сказала Аньес. — Вообще есть что-то аморальное в том, как мы в комфорте разглядываем чужие страдания.
Она отошла к столику с десертом и сама налила себе кофе, отстранив обслугу.
— Oh c’mon, you don’t really mean that![2] — отмахнулся Эрик.
Аньес повела рукой и пошла с чашкой кофе по второму кругу.
Она снимала очки, надевала, приближалась к работам и отступала. Наконец задержала взгляд на мрачном фото, где была перекошенная карусель, качели, грязь и спущенный мяч в луже. Аньес поставила чашку на пол и впилась в пейзаж. От снимка тянуло сыростью. Из влажного мрака донесся стук палки об асфальт, следом горячечное дыхание пса, карусель скрипнула, качели толкнул ветер, и тощее дерево прошуршало жухлыми листьями в правом верхнем углу снимка. Она всмотрелась в табличку с именем автора.
— Шпак. А где инициалы?
— Минуту. — Эрик отошел к столу, велел секретарю заглянуть в компьютер, а сам полистал каталог. — Есть буква «Эн».
— Из какого города?
— Раша, — ответил Эрик.
— Раша — это страна, Эрик, — наставительно сказала Аньес. — А город?
— Минуту. — Эрик листал каталог. — Сорри, инициалов нет.
— Узнайте. Так не подписывают, — указала она на табличку. — В России не принято к сорокалетнему человеку обращаться по имени.
— С чего вы взяли, что ему сорок? — удивился Эрик.
— Позвони ему, — пропустила она вопрос.
— Там разница во времени…
— Окей, дай мне номер, — она раздражалась все больше.
Эрик нашел номер, принялся диктовать. Аньес нажимала цифры в своем телефоне.
— Шпак? — спросила она. — Вас беспокоит жюри конкурса «Интерфото», Аньес Элленбоген. Как вас по отчеству?
Она выслушала ответ.
— Тогда твою маму зовут Антонина. Передай ей привет, — Аньес повернулась к Эрику: — Поставь «Эн А».
Эрик кивнул и вписал от руки в каталог букву.
Аньес вернулась к фотографии, снова всмотрелась в горку, качели, карусель в луже. Пошла к столу, едва не наступив на чашку.
— Где протокол?
— Пожалуйста, — открыл красивую папку Эрик. — Вот тут подпишите.
Члены жюри загалдели, ей пододвинули стул, каталог, где закладками были отмечены работы победителей.
— Допечатайте премию этому автору, — кивнула она на фото. — И я подпишу.
— Какую? Все премии распределены, — растерялся Эрик.
— Учредим еще одну. Спецпремию жюри. Хотите голосовать или я могу так дописать?
В галерее воцарилось молчание.
— Вам не видно, что снимок передает состояние апокалипсиса? Хотя, если вы не ощутили, что перед вами конец света, из этого не следует, что его там нет. Вам не хочется удавиться, глядя на этот снимок? — вкрадчиво спросила она секретаря. — Или спрыгнуть с этого балкона?
— С какого? — не поняла секретарь.
— С которого это снято, — сказала Аньес. — Этот серый пейзаж, где ни детей, ни собак, тоска, уныние, беспросветность. От детства и до могилы. Вы снимали когда-нибудь сверху? Всегда можно просчитать этаж. Тут явно четвертый, — она вытянула руки вперед, обернулась к снимку и явственно нащупала поручень балкона.
…Она стояла на балконе и курила. С балкона открывался вид на блеклую рощу, карусель и качели. Ни души не было в сумерках на детской площадке. Она стряхнула пепел вниз, обернулась и вместо галереи увидела дверь в комнату, с диваном, телевизором, полированным столом под хрустальной люстрой и сервантом. На диване сидела блондинка лет двадцати и читала книжку трехлетнему бутузу. Он тыкал пальцем в книгу и выкрикивал: «Собачка!» За окном кухни темноволосая женщина помешивала что-то на плите, а мужчина с бородкой Дон Кихота разделывал птицу. Ловко ощипал перья, извлек дробинки, вымыл их, просушил и ссыпал в алюминиевый футляр от сигары. Встряхнул, и сын бросился на звук — «Дай!» — потянулся к погремушке. Дон Кихот подхватил его на руки, поднес к картине на стене.
— Люша, скажи, кто это, а потом дам.
— Тетя! — выпалил Люша.
— Нет, всю историю, — отец призывно тряхнул дробью в футляре.
— Тетя причесала волóс, попила кохве и пошла на работу.
— Молодец, держи, — вручил он Люше серебристый футляр, а сам опустился в кресло, раскурил сигару.
— Ох, как прекрасно пахнет! — протянула блондинка.
— Посмотрите, как называется, сударыня! — сказал Дон Кихот.
Блондинка задержала руку Люши с погремушкой и прочла на футляре: «Ромео и Джульетта».
— То-то! — сказал Дон Кихот и принялся шомполом чистить двустволку. — Скоро уже пойдем на охоту, — потрепал он пса, пощелкав курком.
— Легавая? — спросила Анна с балкона.
— С родословной, каких в нашей стране у людей не сыскать. Чистопородный немецкий курцхаар. Ты мой красавец! — поцеловал он пса в нос.
— Антон! — позвала из кухни жена.
Он положил ружье на диван. Люша сдвинул его, сел подле блондинки и хвастливо загремел погремушкой. Под балконом посигналила машина. Блондинка поцеловала Люшу в макушку, окликнула Анну:
— Пошли, мы тебя подбросим.
— Ирочка, я провожу, — сказал Антон.
— Да не надо, — отмахнулась Ира, но он свистнул, и пес бросился к нему.
Все сбежали вниз. Черная «Волга» помигивала подфарниками.
— Добрый вечер, Александр Николаевич, — склонился к окну водителя Антон. — Спасибо, что заехали, а то мы волнуемся, когда Ирочка едет автобусом. Только закончили статью править.
Ирочка открыла заднюю дверцу, сказала Анне «Садись», сама села спереди, чмокнула в щеку мужчину.
— Папуля, можем подбросить гостя в общагу пищекомбината?
— Откуда гость?
— Из Москвы, командировка на телестудию. Ее Анна зовут.
— Вот как, — отец обернулся к Анне. — Конечно, завезем. Впервые в нашем краю?
— Это мой папа, — сказала Ира.
— Очень приятно. Впервые.
Антон бросил палку, та пролетела вдоль дома, со стуком ударилась об асфальт, пес понесся за ней. Папа включил свет, фары вырвали из темноты карусель, качели и зеленую дверь гаража, на которой большими белыми буквами было написано «Шпак».
Аньес медленно оглядела галерею, стоящих перед ней людей, стол, накрытый фруктами, предупредительного официанта у стойки с алкоголем.
— Это достаточно просто на самом деле, — медленно продолжила она. — Просчитать этаж.
— Призовой фонд исчерпан, — сказал Эрик.
— Удержите из моего гонорара.
— Но вам уже выписан чек…
— Выпишите другой. Господа, вы что, против? — Аньес обвела всех недоуменным взглядом. — Если вас что-то не устраивает… no problem. Отменяем подведение итогов, и вы вольны…
— Вы председатель жюри! — взвился Эрик.
— Или нет, — парировала Аньес. — Я снимаю имя и компенсирую вам расходы на билет.
— Так, дайте мне протокол, — шагнул к ней пожилой мужчина, отодвинув Эрика, как мебель. — Я допечатаю. И скажите, на какую сумму выписать вам новый чек.
— Половину, — ответила Аньес.
Мужчина удивленно вскинул бровь, но промолчал и ушел.
Аньес снова налила себе кофе, подошла к окну. За стеклянной стеной галереи купался в солнечных лучах Нью-Йорк. Она обернулась, бросила взгляд на фотографию. Сумрачная детская площадка все так же не вязалась с жизнью за окном. Вскоре она уменьшилась в размерах и ушла в темноту.
…Машина выехала со двора и покатила по центральной улице провинциального города.
— Надолго к нам? — спросил водитель, глянув в зеркальце над лобовым стеклом.
— Пока газ не кончится в «Ронсоне», — щелкнула Анна зажигалкой.
— Что ж запасной баллон не взяли?
— Взяла, но во «Внуково» отобрали. Сумочку вытряхнули, пока я в «магните» стояла. Обернулась — в лоточке лежат сигареты, зажигалка, баллончик и «Архипелаг…». Парень баллон взял, а лоток с книжкой подвинул: «Забирайте». Не знал, наверное, что это.
— Знал, — уверенно сказал водитель. — Просто приказа отбирать «Архипелаг…» не было.
— Папа, ну почему ты так уверен? — подала голос Ира, что сидела рядом с водителем на переднем сиденье.
— Будет приказ — отберут, — потверже сказал отец. — Сейчас велено искать газовые баллончики. С «Архипелагом…», значит, приехали, — протянул он. — Это вам в институте такое на лето задали?
— Это я сама себе задала.
— Ну и какое впечатление от нашего города?
— У вас тут время стои`т: репродукторы на столбах, прически, одежда — всё как в старом кино. В Москве книги Эткинда из библиотек изъяли, самого выслали, а у вас на витрине лежит…
— За что выслали? — быстро спросил папа.
— Дружил с Солженицыным, — сказала Анна.
— Ясно. И кем же вас к нам прислали?
— Старшим редактором.
— Странно, там и постарше вас люди есть, — недоуменно сказал он.
— Это не возраст, это должность, — усмехнулась Анна.
— Старшей над кем? У наших корифеев многому можно поучиться.
— Трудно чему-то учиться, когда у вас час эфира в неделю.
— А сколько надо? — задето спросил папа.
— Москва вообще-то вещает целый день.
— Так то Москва, а о нашей провинции сказать особо нечего.
— Ваша дочь одна может час эфира в неделю делать, — сказала Анна. — У нее любая статья — сюжет.
— Вот! Слышишь? — повернулась к отцу Ира.
— Да что она знает, что она видела в этой жизни?! — снисходительно протянул отец.
— Она хочет видеть. Вот собирается официанткой в ресторан, и это может быть красивая история.
В машине воцарилось молчание. «Волга» прошла на красный, и тут же раздался свисток постового. Отец остановился. Постовой подошел, наклонился, строго скомандовал:
— Права.
— Как стоишь? — процедил сквозь зубы отец.
— Александр Николаевич? — постовой отпрянул, взял под козырек. — Здравия желаю, товарищ…
— Что, подфарник номер не освещает? — так же тихо спросил он. — Ну-ка глянь получше.
Гаишник отступил, машина резко взяла с места и резко тормознула на следующем светофоре.
— Испугался? — хихикнула Ира.
— Правила нужно соблюдать, — поднял палец отец. — Чтобы не давать повод дерьму делать тебе замечания. И чтоб я не слышал о ресторане. Моя дочь — подавальщица?
— Папочка, мне же для репортажа! — проскулила Ира. — Я же должна понимать, как они…
— Я сказал, — отрезал отец. — Так вы, значит, ходить-снимать у нас будете?
— У вас особо не походишь: камера в стену замурована, съемки только внутри, да и сама студия — бункер.
— А это тебе кто сказал? — строго спросил отец, переходя на «ты».
— Покурить вышла, в траву сошла и запуталась в проволоке. Солдаты с автоматами выбежали откуда-то из-под земли. А остров Даманский отсюда далеко?
— А там тебе что надо? — протянул отец.
— Говорят, он расплавился вместе со всеми китайцами, стал стеклянным. Хотелось бы увидеть это стекло…
— Кто говорит? — мрачно спросил отец.
— Разные люди. У Тарковского в «Зеркале» видно, как китайцы прут, и я спросила, как их остановили. Кто-то сказал, что огнем.
— В каком зеркале? — отец был раздражен тем, что не понимал ни слова.
— Кино такое. «Зеркало» называется.
Машина резко притормозила у пятиэтажки.
В галерее мрачный Эрик стоял рядом с ней перед снимком.
— Вы правы, — коснулся он руки Аньес. — Я должен признать, что эта сломанная карусель в луже напоминает Черно-биль.
— Готово, — вынесла протокол секретарь, и Эрик подал Аньес ручку.
Она подписала протокол, пожала руку пожилому мужчине, взяла из вазы пригоршню орехов в салфетку и пошла к двери. Эрик поспешил следом со стопкой каталогов. Водитель открыл багажник, Эрик положил каталоги, Аньес подала ему руку.
— Прости, если что не так, — сказала она.
Мы уселись на заднем сиденье.
— Погнали, Грегори, — выдохнула она.
— Куда, Анна Владимировна? В аэропорт? — уточнил водитель.
— Ну а куда же?
— У вас прорва времени, — добавил он. — Вы хотели…
— Я ни-че-го уже не хочу, — перебила она. — А время потратим на разговоры. Ну, здравствуй, дорогуша, — потянулась она ко мне и прижалась щекой к щеке.
Водитель вырулил из узкой улочки.
— Как ты? — спросила я.
— Устала. Пора сходить… «Я говорю про всю среду, с которой я имел в виду…»
— «…сойти со сцены», — подхватила я.
— «…и сойду», — кивнула Анна. — Каждый раз говорю себе, что это последний, а потом снова звонят, и тащусь в аэропорт. Вроде ноги носят, грех не поехать.
— Так в чем проблема?
— Я перестала понимать, что` они снимают и зачем. Эта айфонная пестрядь вызывает только раздражение. Я не знаю, зачем нужны спецэффекты, зачем вообще корректировать реальность. Она и без того достаточно странная.
— Про мальчиков скажи пару слов.
— Большие дядьки, в трудах, слава богу. Про твоего всё знаю — вижу его в новостях.
— А что это было, с этим снимком?
— Обычный рабочий процесс, — отмахнулась она. — Они отобрали своих фаворитов, поделили деньги, а я показала, что` мне нравится.
— Но ты отдала свои, как я поняла.
— За всё надо платить. Хорошо, если можно деньгами.
— Что тебя там так проняло?
— Моя жизнь. Дай гляну почту. — Анна уткнулась в телефон, посмотрела почту, впечатала «Как мама?», получила ответ «Она вам позвонит» и откинулась на спинку сиденья. Взяла бутылку воды на дверце, отпила и сказала: — Я знаю этот двор.
— Да ты что?! — не поверила я.
— У нас в Херсоне был сосед дядя Петя. Капитан дальнего плавания. У него была бежевая «Победа», на которой он почти не ездил. Стояла в гараже за дубовыми воротами, которых ни у кого на нашей улице не было, иногда он ее выкатывал, ставил поперек тротуара и мыл тряпочкой из ведра. Ворота гаража примыкали к стене нашего сарая. Бабушка держала там уголь, дрова, моих подобрышей — собак, которых я с улицы тащила в дом. Мы были бедные, а дядя Петя богатый. Куркуль, как звал его наш квартал. И все у него было жирное — пузо, дом, жена тетя Лиза, а особенно «Победа». Только детей у них не было. Хоть бы таких худых, как я. Нас — пацанву — он ненавидел, но никогда не орал, никого руками не трогал, только выходил в огромных трусах с дробовиком, когда мы лупили мячом по нашему сараю и иногда промахивались. Держал дробовик и ждал, пока мы уберемся. Но иногда вдруг открывал дверцу своей «Победы» и зазывал нас внутрь. Мы набивались в машину и сидели тихо как мыши. Сиденья пахли кожей, как мои новые сандалии. Помню, я однажды спросила, можно ли побибикать. Дядя Петя кивнул, и я забибикала. Все соседи смотрели из окон, сдвинув занавески с одинаковыми кружевами, которые делала тетя Люся, что жила напротив. Одна жена дяди Пети занавеси задернула. Чтоб глаза ее не видели то, что она слышит. Она не любила меня, мою мать-красавицу и люто ревновала дядю Петю ко всем. Может, и не зря — у него вполне мог быть роман с моей матерью. Иначе с чего давать мне бибикать? Тетю Лизу боялись, хотя она никогда ни на кого не крикнула. Она была бы даже красивой, если бы не подвальные окна — они выходили в вырытую возле них яму, чтобы падал свет. Яма была огорожена заборчиком, и за этими окнами, под землей в подвале, жили тети Лизины мама и папа, и вся улица ей этого простить не могла.
Анна замолчала.
— Это у него был балкон? — решила я помочь.
— Ну какие балконы в одноэтажном доме? — поморщилась Анна. — Хотя загородка, что ограждала яму, была похожа на балкон. Ох, красота какая! — воскликнула Анна и приникла к стеклу.
— Спасибо, ты наконец заметила Нью-Йорк, — сказала я.
Водитель включил тихонько радио, спросил, не мешает ли, Анна мотнула головой и продолжила.
— Этот дядя Петя по весне, когда вся Карламаркса белила стволы акаций под окнами, красил свои ворота темно-зеленой краской. И когда у нас на стволах высыхала известь, а у него зелень, выходила тетя Лиза и выводила большими белыми буквами их фамилию на воротах: Шпак. Это «скворец» по-русски.
— Ты думаешь, это родственник? — перевела я дыхание, обнаружив связь с происходящим.
— Я не думаю, а знаю, — сказала она.
— А балкон где?
— Балкон был на другом краю света. Помнишь, нас отправили на практику после второго курса? Я попросила самый дорогой билет, на который у меня никогда не будет своих денег, чтобы посмотреть на страну, и оказалась в городке на китайской границе, где была самая дальняя студия.
Она отвернулась к окну. За окном открывался вид на ощетинившийся высотками Манхэттен.
— А фото завидное, — сказала она, помолчав. — Сквозное. Когда проходишь картинку насквозь и выходишь прямиком в ту реальность. Такая дверь в жизнь, из которой я уехала, умерла, а она осталась.
— Кто? — не поняла я.
— Жизнь, которая остается всегда. И разматывается поцарапанной пленкой. Страшный сон эмигранта — оказаться на родине…
— Да, мне тоже такое снится.
— Это фото потому и заслуживает премии, что я вошла в него и вышла в Россию. А остальные карточки никуда не ведут. Даже когда там ужас. Он чужой — этот ужас, а нужно снять так, чтобы этот ужас стал твоим. А тут я просто услышала: «Всем оставаться на своих местах! Предъявить документы пограннаряду!» Кто-то рявкнул, когда самолет сел, и на борт поднялись погранцы с автоматами. Один глянул в паспорт, скомандовал: «Снимите очки», сверил мою морду с фото… Я была одуревшая: никто не предупредил про разницу во времени, и у них был день, когда в Москве ночь. Пошла в горком… Кто нас тогда принимал?
— Второй секретарь по идеологии вроде, — неуверенно сказала я.
— Да-да. Мент дорогу загородил: «Женщинам в брюках нельзя». Я расстегнула зиппер на джинсах и сказала, что пойду в трусах. Он перепугался, позвонил, велели пропустить. А секретарь был нормальный мужик, позвонил на студию, сказал дать мне пропуск, поселить в общаге. Она была жуткая — одни шоферы, грузчики и продавщицы. Девки крутили по сто раз одну пластинку, а мужики по ночам орали «Гол!», когда смотрели футбол из Москвы. Меня там обокрали в первый же день.
— Что у тебя можно было украсть?
— Бутылку тройного одеколона, — усмехнулась Анна. — Помнишь такой? Мне посоветовали взять от комаров, а они его там пили.
Анна помолчала, прикрыв глаза. Машина прочно стояла в пробке.
…Она сидела в комнате общежития у развороченного чемодана.
— Ничего ценного у тебя не было? — спросил сосед, стоя в двери комнаты напротив.
— «Архипелаг…», — подняла она с полу маленькую книжку. — Я бы его взяла.
— Ну ты и одеколон бы пить не стала, — отмахнулся он. — Складывай всё и тащи ко мне — я старожил, у меня воровать не станут. Чаю попьем, и покажу тебе, куда ты попала.
Анна собрала в чемодан разбросанные вещи и постучала к соседу. Он распахнул дверь. Она оглядела комнату, заставленную книжными полками вдоль стен.
— «Коробка с красным померанцем», — улыбнулась Анна.
— «Моя каморка», — откликнулся парень. — Я Толя, а тебя к нам на студию прислали, я знаю.
Он налил чай в большую чашку, Анна села к столику у окна, пила чай, читая корешки книг. Толя повязал галстук, глядя в осколок зеркала, и они вышли, обошли дом, где с непарадной стороны открылось поросшее бурьяном заваленное мусором поле.
— Жуть, — сказала Анна.
— Совсем не жуть, — примиряюще сказал Толя. — Обыкновенный мусор, который жильцы выбрасывают из окон. Обратила бы внимание, что остатков еды нет.
— Да, — удивленно согласилась Анна.
— Потому что и еды тут особо нет — вся порошковая. Еще узнаешь… А вот твой одеколон, — пнул он в бурьяне пустую бутылку. — Взяли б «Архипелаг…», и он бы тут валялся. Народ здесь простой: отсидел — вышел, нашел работу — остался.
— А ты? — спросила Анна.
— Я по распределению, — усмехнулся Толя. — После режиссерского. Тоже отсижу — выйду. Два года надо отработать. Грех жаловаться — они мне и ставить дают со студентами, и снимать их. Я в училище преподаю. И жилье, как видишь, тоже дали…
Анна промолчала. Они сели в автобус. Анна смотрела в окно на однообразные дома, тощие деревца, узкие тротуары. Город тянулся вдоль реки.
— Никогда не думала, что Амур такой узкий, — сказала она.
— Это он летом высыхает, — сказал Толя. — А в половодье ого-го что тут бывает.
— А что дымит на том берегу? — она указала на высоченные кирпичные трубы.
— Говорят, чугун варят…
— А что за фанерные фигуры?
— Это Мао стоит к нам спиной, — улыбнулся Толя. — Забавно придумано. А там военный корабль, видишь? Их пограничники.
Анна присмотрелась, увидела посреди реки корабль и бойцов в черном, что стояли вдоль борта с автоматами. Из репродуктора на корабле неслась незнакомая тявкающая речь.
— Что говорят?
— Не знаю, похоже на ругань, — снова усмехнулся Толя.
— Тут уже помню, — сказала Анна, увидев памятник Ленину, и встала.
— На студии появись, — сказал Толя. — Надо бы…
— Попозже, — кивнула Анна.
Она вышла, дошла до книжного магазина на площади.
— У вас вчера там лежала книга, — кивнула она в сторону витрины.
— Какая? — вскинулась продавец.
— Эткинд, а сейчас ее нет.
Продавец молчала.
— Вам, я думаю, позвонили, — протянула Анна. — Сказали, что за книгами придут, но не сказали кто.
Продавец посмотрела на Анну с недоверием, но ушла и вернулась с книгами. Анна заплатила, и продавец, воровато оглядываясь, быстро завернула книги в газету. В магазине не было ни души. Анна вышла и пошла в сторону телевышки.
На студии охранник строго сказал «Снимите очки» и сверил ее лицо с фотографией в паспорте. Анна вошла в кабинет с табличкой «Режиссер» и положила перед Толей книгу.
— Держи. Твоя общага — лучшее место для запрещенных книг.
— Тебя главный просил зайти, — сказал Толя, открыв книгу. — Ты только не заводись. Послушай, кивни и иди себе.
Анна прошла мрачным коридором, толкнула дверь.
— Вызывали?
— Заходите, — сказал пожилой мужчина. — Я поправил тут кое-что, — протянул он Анне бумагу. — Отнесете в машбюро, подпишете — и в производство. Сделаем сюжет.
Анна взглянула на страничку, где каждая строка была зачеркнута и поверх нее что-то написано.
— Отнести я могу, но подпишете вы сами. От меня тут ничего не осталось.
— Это нормальная редакторская правка, — возразил мужчина.
— Может быть, но я не имею к этому тексту никакого отношения.
«Доброе утро, товарищи, — сказал репродуктор на стене. — Московское время шесть часов утра».
Она вышла во двор, закурила, увидела катер вдали на реке и шагнула с асфальтовой дорожки в траву, посмотреть поближе. Тут же запуталась в невидимой проволоке, и из-под земли выбежали солдаты с автоматами.
— Предъявить документы!
— Своя! — крикнул издали охранник с проходной, а репродуктор на столбе рявкнул: «Начинаем утреннюю гимнастику с ходьбы на месте». Пограничники с удовольствием опустились рядком на траву, положили автоматы и закурили.
— Ты бы под ноги смотрела, а то пристрелят ненароком, — сказал ей охранник.
Анна вышла со студии, побрела по центральной улице. Дошла до двухэтажного дома, где первый этаж был из камня, а второй — из бревен. «Редакция газеты „Амур“». Она пошла на звук голосов. В просторной комнате с табличкой «Ответственный секретарь» сидела за столом Антонина и разбирала гору фотографий. Ира охорашивалась у окна, сидя перед зеркалом; всклокоченная художница Лиза рисовала, вынимая карандаши из карманов джинсовой куртки.
— Рассказали бы нам, что в Москве происходит, — сказала она.
— Что именно вам интересно? — спросила Анна, усаживаясь на подоконнике.
— То же, что и вам.
— Лиза, не груби, — сказала Тося, не отрываясь от бумаг.
— Мне интересно, кто будет играть Офелию в новом сезоне, — сказала Анна.
— Сайко или Славина? — усмехнулась Лиза.
Анна растерялась.
— Вы успели посмотреть город? — не поднимая головы, спросила Тося.
— Прошлась немного по центру…
— Можете написать о своих впечатлениях. Ира говорит, они у вас есть…
Неслышно ступая по грязному полу, как по чистой воде, вошел, дымя сигарой, Антон в белых брюках, белоснежной рубахе с длинными рукавами, в белых парусиновых туфлях.
— Хождение по водам, — вырвалось у Лизы.
— Всем привет, — с трещиной хрипотцы сказал он, и Тося утратила интерес к фотографиям. Она еще перебирала их, но внимание было отдано гостю.
— Вы принесли аромат цивилизации, мой принц! — театрально сказала Ира.
— О да, — откликнулся Антон и повертел сигарой. — Ромео и Джульетта, сударыня.
— Я узнала! — улыбнулась Ира.
Снял со шкафа рулон ватмана, постелил его на пол у ног Иры и сел.
— Сударыня, вы позволите прилечь к вам на колени?
Он прислонился спиной к стене, вытянув ноги через весь кабинет к столу Антонины.
— Что, мой принц? — Ира облизнула карандаш, которым подводила глаза.
— Я хотел сказать — положить голову к вам на колени.
— Да, мой принц.
— Шекспир вовремя умер, — сказала Лиза. — Вас не видел.
— Или умерла, — добавил Антон. — Куда это вы собираетесь, сударыня?
— В ресторан, мой принц, — ответила Ира.
— Я не ослышался, сударыня?
— Вы репетируете или готовите материал ко Дню театра? — спросила Анна.
— Просто любим Шекспира, — развел руками Антон.
— Странно, Шекспир такой большой, а все упиваются безотцовщиной.
— Кто безотцовщина? — спросила Ирочка.
— Гамлет, — ответила Анна. — У него папу убили. Убийца на маме женат, а папа просит сына за него отомстить.
Все промолчали. Стало слышно, как шуршит по бумаге карандаш Лизы.
— Извините, если огорчила, — хмыкнула Анна.
— Я тебе говорила, — продолжила чуть потише Ира. — Что хочу сделать очерк об официанте Диме. Очень славный мальчик. Я его спросила, почему он на вокзале, а не в «Юбилейном», а вы, говорит, почему не в «Правде» работаете?
— Действительно славный мальчик, сударыня, — протянул Антон.
— Час мыла там посуду, они за это обещали дать мне принять хотя бы несколько заказов.
— Ирочка, богиня! — Антон склонился к ее руке. — Неужели этими пальчиками вы мыли посуду?
— Представьте себе, мой принц! — ответила Ирочка.
— Какой ужас! — он перецеловал ее пальцы. — А теперь обслуживать собираетесь, сударыня? Но к вам будут приставать пьяные, простите, мужчины. У вас, богиня, останется неприятный осадок.
— Будни официантки лучше изучать в Москве в ресторане «Националь», — сказала Анна. — Там за жопу хватать будут зарубежные гости столицы, а не спитые пограничники.
Ирочка замерла, недокрасив глаз.
— Пока что ты к нам из Москвы приехала, — задето сказал Антон.
— Я не приехала, а меня прислали, — возразила Анна. — Поднять общий уровень…
— Ну и как, подняла? — задирался Антон.
— Тут ничего поднять нельзя, а если что ненароком поднял, надо быстро положить на место. Я дала им несколько сюжетов, главный их поправил. Это мрак. Они там все мертвые, только упасть забыли.
— Дай нам, — предложила Тося. — Напечатаем.
С листком бумаги она выбежала из комнаты. Зазвонил телефон.
— Шпак, — снял трубку Антон. — А-а, Антонину вам… Она вышла.
Тося влетела, выхватила трубку, крикнула «Сейчас!», бросила ее на рычаг, плюхнулась на колени Антону и спросила:
— Ты чего тут якаешь?
— Спросили Шпак, я сказал…
— Иди к себе в редакцию и там якай. Всё, пошли, мне еще за молоком. Ты, конечно, не купил?
— Я тебя сидел ждал.
— И так вы каждую заметку готовите? — спросила Анна Иру.
— Да. В прошлом году ко Дню торговли я торговала на лотке.
— Боже мой, какой ужас! — сказал Антон, театрально закрывая лицо руками.
— Я тоже торговала, и ничего, — сказала Тося.
— Ты мать и жена, ты всё можешь, а Ирочка — богиня. Лоток у вас не унесли, сударыня?
— Да перестаньте вы! — отмахнулась Ира. — Зато я знаю, какая это каторга — выслушать каждого…
— Антон, опять с сигарой? — вырос в дверях плотный мужчина. — Пришел тут разлагать, понимаешь!
— Ромео и Джульетта, между прочим! — похвастался Антон. — Братская Куба помнит о нас!
— Главный редактор, — тихо сказала Тося Анне. — А это гость, — сказала она погромче, но главный даже не посмотрел в сторону Анны.
— Что у нас в номере о стройке?
— Передовица из «Правды».
— А наше что-нибудь?
— Нет, где мы наше возьмем? Этого хватит.
— А вот не хватит. Я слышал, к нам едут из Москвы, захотят что-то с места событий, а мы им что — передовицу московскую? А вы что дали? — главный обернулся к Антону.
— Тоже из «Правды». Ты чего в «Правду» полезла? — Антон угрожающе приблизился к Тосиному столу. — Тебе «Комсомолки» мало?
— Только без сцен, — главный усмехнулся. — Кто-то должен поехать на Зею.
— Антонина не может — у нее ребенок, — заслонил Тосю Антон.
— Да не трогаю я твою Антонину! — отмахнулся главный.
— И это правильно, — ответил ему Антон. — А с тобой еще дома поговорим, — сказал он Тосе и вышел.
— Ирочка нужна мне тут для вдохновения, — главный расплылся в улыбке. — А ты, Лизавета, не хочешь махнуть на ГЭС?
— А я не в штате.
— Ну и что? Ты ж так рвалась!
— Водой залили, куда я рвалась, — горько сказала Лиза.
— А вы кто? — посмотрел на Анну редактор.
— Гость из Москвы, — вкрадчиво проговорила Тося. — Хотела представить вам…
— Очень приятно, — главный поспешно подал руку. — Ермошин. Можно просто Григорий. Надолго к нам?
— Пока газ в «Ронсоне» не кончится, — усмехнулась Ирочка.
— Мы что — здесь ночевать будем? — спросила Лиза, указывая на часы. — Уже пять.
Все дружно поднялись, закрыли окна и пошли гуськом на выход.
— Вы заходите, чем можем — поможем, — угодливо поклонился главный.
— Спасибо, — кивнула Анна.
— Теперь вы видели всю редакцию, — сказала Тося.
— Не вполне, — догнал их Антон. — Я в этом же здании, но в другой газете.
— Педант, — сказала Лиза. — Куда движемся?
— Можно ко мне, — сказала Ира. — Мама картошки нажарила.
— Какая картошка? Надо Люшу кормить. Пойдемте с нами, — пригласила Анну Тося. — Ты идешь? — спросила она Иру.
— Куда я денусь? Люша — моя отрада.
Они побрели по улице вдоль Амура. Обмелевший, он еле катил волны. Китайский военный корабль сновал по середине реки, и привычная ругань неслась из корабельных динамиков. Все встречные здоровались с ними, Антону уважительно жали руку. Девочки останавливались, поджидая его. Лиза села в подошедший автобус.
— Куда? — крикнула Тося.
— Захвачу кое-что и приеду, — сказала она, придержав дверь.
— Антон всегда ходит пешком, — сказала Ирочка. — Чтобы город видел, как следует себя держать. О его белых рубахах ходят легенды. Он сам стирает их, крахмалит…
— А в дождь? — спросила Анна, и Ирочка осеклась.
Подле дома Антон свистнул под балконом, и Люша в ответ призывно загудел. Пока поднялись на третий этаж, бабушка вывела его на площадку. Антон подхватил сына, пошел выше, напевая:
— Коля-Коля, Николай, сиди дома, не гуляй!
Бабушка крикнула вслед:
— На горшок его сразу посади.
— Будет сделано, ваше величество, — торжественно сказал Антон.
Он вошел в свою квартиру, сказал: «Слово бабушки — закон», посадил сына на горшок, а сам взял собаку на поводок и пошел вниз.
— Кофе поставь, а то сидеть до утра, — попросила Тося, когда он вернулся.
— Сорваться бы на недельку под Белогорск, — сказал Антон, насыпая кофе в кастрюльку.
— Чего вдруг тебя потянуло? Поедешь на охоту, тогда и заглянешь.
— Нового коня зовут посмотреть. Старик там в одном совхозе скакунов разводит — одно загляденье, — пояснил он Анне. — Потомки рысаков, что остались от Врангеля. Говорит, что не помнит, кто его в наш край сослал, но лошадей знает. Одни у него для работы, а других объезжает.
— От Врангеля? — переспросила Анна. — От Колчака, наверное. Врангель из Крыма ушел.
Антон осекся, помолчал, помешивая кофе.
— У нас много чего от Белой гвардии осталось, — наконец сказал он. — Последи, чтоб не сбежал, — сказал он Анне, вышел из кухни и едва не наступил на сына. — Это еще что?
Люша сидел на горшке и старательно отрывал фильтры у сигарет. Пустая пачка лежала рядом с горшком на полу. Курцхаар неотрывно следил за тем, как Люша жевал фильтры.
— Тося, ты мать или кто, черт побери! Ты когда его посадила?
— Это ты посадил.
Антон поднял Люшу, но тот поднялся вместе с горшком. Унес его в ванную, где шум воды заглушил его ругань. Тося собрала с пола порванные сигареты. Антон внес завернутого в полотенце сына.
— Что ты сделал, кретин? — склонилась к сыну Тося. — Ты понимаешь, что все закрыто, сигарет я уже нигде не куплю? Мне всю ночь работать, а я осталась без сигарет.
Люша насупился и загудел.
— Да что ж вы все Люшу обижаете? Иди ко мне, дорогой, — Ирочка забрала мальца у Антона. — Мне бы такого сына, и больше ничего в жизни не надо! — уселась она с ним на диван.
— Ирочка, богиня, я давно предлагаю вам свои услуги, — сказал Антон, кланяясь.
Ирочка отмахнулась от Антона и склонилась над книжкой.
— Скажи, Люша, это кто? — спросила она, указывая на картинку.
— Курочка, — картавя, выкрикнул Люша и неуверенно добавил: — Наверное.
Под балконом посигналила машина, Ирочка вскочила, посадила Люшу на колени Тосе и убежала. Тося рисовала, придерживая Люшу одной рукой. Антон забрал у нее сына, унес в другую комнату, вернулся и закрыл пузырек с тушью.
— Ты ребенка кормила?
— Может быть.
— Антонина, мне надоело, — устало сказал он. — Надоело, что я не жру, он не жрет. Надоело сидеть и ждать тебя в редакции да еще дома не спать. Я не на газете женился, я хочу нормально жить.
— Я тоже хочу, но я не успеваю.
— Почему я успеваю? И ездить в командировки, и стирать, и ходить в магазин.
— Картина третья — те же и я, — вошла Лиза.
Антон повертел баночку с тушью у Тоси перед носом и скрылся за дверью. Тося рванулась за ним, но Лиза удержала ее. Села, извлекла из карманов куртки кисти, ручки и свою баночку с тушью.
— Сейчас нарисуем заставочку, — сказала Лиза.
— Сначала кофе. — И Тося рванулась в кухню. — Ох, опять остыл…
Анна курила на балконе, глядя, как Тося с Лизой склонялись над листом. Докурила, прицелилась, щелчком запустила окурок в сторону карусели, на цыпочках обошла девочек, взмахнула рукой и вышла.
— Тоша, проводи Нюшу, — крикнула Тося.
Антон вышел из другой комнаты, свистнул псу и поспешил на лестницу. На улице темнело. Один фонарь освещал дверь гаража с надписью «Шпак». Антон размахнулся и швырнул палку. Она зазвенела, ударившись об асфальт. Пес рванулся на звук.
— Твоя машина? — кивнула на гараж Анна.
— Дядьки моего. Всю жизнь прослужил капитаном в Одессе, а на пенсию вышел — потянуло к родне.
— Сосед у нас был, — начала Анна, но Антон перебил ее:
— Ты можешь сказать, когда ждать делегацию из Москвы?
— Откуда я знаю? — искренне удивилась Анна.
— Ну как… Тебя считают засланным казачком — ты приехала их визит готовить.
— С чего такая глупость? — фыркнула Анна.
— Вовсе не глупость, — возразил Антон. — Ведешь себя независимо, ходишь где хочешь.
— Да только на студию и в редакцию.
— Не скажи. В музее тебя видали, в театре на репетиции, в книжном, куда приезжие отродясь не ходят…
— Ого, как у вас система оповещения работает, — удивилась Анна.
— Граница обязывает. «Архипелагом…» размахиваешь, когда за него срок дают. На дуру не похожа — значит, либо провоцируешь, либо кто-то за тобой стои`т.
Пес вертелся у него под ногами, сжимая в зубах палку.
— Сидеть! — скомандовал ему Антон, и пес сел. — Лежать, — добавил он, и пес лег. Антон забрал у пса палку, размахнулся, бросил ее подальше и скомандовал: — Апорт!
Пес рванул с места и исчез в темноте.
— Я за собой стою, — сказал Анна. — А вы кого ждете?
— Говорят, Брежнев в Биробиджан собрался. Может остановиться тут…
— Брежнев? В Биробиджан? — Анна рассмеялась. — Бред какой-то. А если остановится, что тогда?
— Тогда надо речи готовить. Думать, чего попросить.
— Ничего про это не знаю, но, если притормозит, просите побольше фанеры.
— Зачем? — не понял Антон.
— Как в старом анекдоте: построить аэроплан и улететь отсюда к едреной матери.
— Куда? — спросил Антон.
— В Москву, например.
— И что там делать? Работать на хозяина? Мне и тут хорошо.
— Тут не может быть хорошо нормальному человеку, а на хозяина ты и так работаешь.
— Но вдали от Кремля, — возразил Антон.
— Да прям вдали, — усмехнулась Анна. — Зарплату тебе кто платит? Кремль.
— Но я не пишу передовицы, — снова возразил Антон.
— Это от страха: вдруг не совпадет с мнением центра. Странно, на краю географии, дальше не ссылают, неужели не хочется хоть слово прямо сказать?
Антон молчал. Пес шел рядом с палкой в зубах.
— У человека всего три реакции на реальность: бей, беги или притворись мертвым. Вы бить не бьете, бежать боитесь, а притворяться мертвым долго опасно: можно помереть ненароком. Вы же тут не живете, а прячетесь от жизни.
— Я живу, — огрызнулся Антон. — Езжу в совхоз, где лошадок выводят, например.
— Да-да, — кивнула Анна. — Секретарь партгазеты — охотник с немецким курцхааром, — погладила она пса. — Лошадник, поклонник белой гвардии с кубинской сигарой, весь в белом…
— Эмигрантку Серебрякову на стене не забудь. Где еще я смогу так жить?
Пес ткнулся Антону в колени.
— Сидеть! — скомандовал Антон и потом бросил палку подальше. — А что я, по-твоему, должен делать, если бы не прятался?
В глубине улицы блеснули фары автобуса, и Антон взял Пирата на поводок.
— Ну, для начала трахнуть Ирочку, — сказала с насмешкой Анна. — И не будет никакой сударыни. Принца, правда, тоже не станет, но зато появится немного правды. А тут слабó: вы притерты…
Автобус остановился, Анна потрепала пса, запрыгнула на подножку и не видела, с какой яростью Антон швырнул палку куда подальше. Он вернулся в дом. Лизы не было, Тося дремала на диване, на столе лежал разрисованный макет газеты. Пес в кухне принялся шумно лакать, разбрызгивая воду вокруг миски.
— Ты зачем эту сучку в дом привела? — мрачно спросил Антон.
— А что она одна там в общаге будет? — быстро ответила Тося, не открывая глаз. — Жалко девку.
— Жалко у пчелки. Ты там на двери объявление повесь с нашим адресом, чтобы все, кому одиноко, сюда ехали.
— Ты узнал что-нибудь? — Тося открыла глаза.
— Что она никто, ничто и звать никак, — рыкнул Антон.
В аэропорту Кеннеди было столпотворение. Регулировщики указывали, какой машине куда.
— Креветки, — сказала Анна, выбираясь из машины.
— Стоять я тут не могу, — развел руками водитель. — Но могу подождать там, — указал он вдаль.
— Нет-нет, — хором сказали мы с Анной. — Спасибо.
Водитель открыл багажник, достал чемодан.
— Каталоги в чемодан положите или дать пакет?
— Я не потащу эту тяжесть, — отмахнулась Анна. — Отдай кому-нибудь.
— Да ты что? — Я протянула руку к стопке.
— Возьми, если тебе надо, — улыбнулась она. — Мне жить негде от этих каталогов.
Анна обняла водителя, он пожелал ей легкой посадки, и мы вошли в здание. Она огляделась, выбрала кафе в дальнем углу, где за стеклянной стеной открывался вид на взлетную полосу. Оттащила чемодан к угловому столику, заказала кофе, круассаны, села, вытянула ноги и снова встала.
— Господи, еще семь часов сидеть до «Орли», — она принялась топать ногами.
Я пригубила кофе и обожглась.
— Горячо? Долить молока?
— Бог с ним, с молоком. Доскажи, а то объявят посадку, и я не узнаю, чем кончилось. Похоже, ты была ими очарована…
— Да, они каждый материал добывали, как ягель — из-под копыта.
— Ягель?
— Мох такой, олени выколачивают из-под снега и льда. Делала номер секретарь Антонина. Закрытая девка с карим глазом. Муж ее служил в партийной газете. Красавец, похожий на Дон Кихота Пикассо, из-под которого ушла лошадь. Элегантный, весь в белом, с сигарой. Они очень неплохо писали, но самая интересная была Ирочка, генеральская дочь. Романтичная Мальвина с голубыми волосами. Носилась по городу, во всё влезала и несла материал с улицы. Народ расхватывал газету, потому что все хотели читать про себя. Художница вообще была из Москвы, и я как-то к ним прилепилась — что-то дала, они напечатали. Я сняла там свои лучшие карточки.
— Как это может быть? — недоверчиво спросила я.
— Не было горячей воды, — протянула Анна, опустившись на стул.
…Анна сошла с тротуара на песок к пляжным грибкам на берегу реки.
Вгляделась в мутную волну, сбросила платье, обмотала его вокруг паспорта, придавила босоножками и пошла к воде. Тут же издалека к ней побежали пограничники с овчарками.
— Стой, стрелять буду! Предъявить документы пограннаряду! — орали они.
— Как можно войти в воду с паспортом? — потрясенно спросила она.
— В воду входить запрещено! Тут проходит государственная граница!
— Можно хоть ноги намочить?
Пограничник ослабил поводок овчарки, та задышала у ног Анны, и Анна попятилась.
В редакции она опустилась на стул у окна и проскулила:
— Это какой-то ужас, где у вас люди моются? В общаге горячую воду отключили, на реку не пустили. Зачем там «Пляж» на столбе написано — не знаю.
— Можно подумать, в Москве воду не отключают, — хмыкнула Тося. — У нас военный городок, горячая вода круглый год, но летом — строго по расписанию утром и вечером. Днем все на службе, а для приезжих — баня.
— Ишь ты, прям речь защитника Отечества, — съязвила Анна.
— А что ты — приехала нам рассказывать, как у нас все паршиво? Лизавета, не пустишь ли гостя к себе?
— Поехали, — пожала плечом Лиза. — Воды не жалко.
Они вышли из редакции, сели в автобус и вышли где-то на окраине у постамента — пограничник с собакой пристально смотрел на них, защищая пятиэтажки. Лиза открыла дверь.
— Это общага редакции, три комнаты, пока никого — выбирай любую, — сказала Лиза, открывая окно. За окном высился бурьян и громко стрекотали кузнечики.
— Как чисто, — выглянула в окно Анна. — А в общаге мусор из окон выбрасывают.
— Тут офицерский состав, — сказала Лиза и поманила в ванную. Щелкнула выключателем, и красная лампа залила все кровавым светом. — Проявитель, закрепитель, — показала она лотки с жидкостью на дне ванны. На веревочках над ванной висели проявленные фотопленки, а на доске, положенной на ванну, стоял большой штатив.
— Настоящая лаборатория, — восхищенно протянула Анна.
— Ага, — горделиво согласилась Лиза. — Сейчас ополосну и залезешь, — она слила лотки и открыла кран.
Анна огляделась. Мебели в квартире не было — только кровать, прикрытая солдатским одеялом в Лизиной комнате, в другой на полу лежал матрас. Книги стояли вдоль стен в ящиках и картонных коробках. Стены были оклеены фотографиями, газетными полосами и разворотами. Белый кубик на многих снимках то лежал в кузове огромного МАЗа, то парил в небе, то плыл по реке.
— Что это за игра с пенопластом? — спросила Анна.
— Это бетон. Перекрытие Зеи. Я ради этого сюда притащилась. Не каждому дано увидеть, как тонет Атлантида. Вот тут, — она ткнула в снимок, — МАЗы с бетоном ползут, а тут, — указала на другой, — сбрасывают куб в воду.
— Не понимаю. Бетон не тонет? — уточнила Анна.
— Всё ты понимаешь, только поверить не можешь, а живьем — вообще рехнуться можно. Когда плотина готова и остался последний проем, течение в нем такое, что бетонный куб сносит, как спичечный коробок. И надо валить эти кубики быстро один на другой, пока не завалишь щель посередине плотины, чтоб река встала. Я до последнего ходила там по тайге, по дну будущего моря. — Лиза погладила на стене картинки с избами. — Снимала брошенные зимовья. Бревна там толстые, законопаченные пенькой, воском — всё, как по писаному, когда Ноев ковчег строили. Печи крепкие, дрова в духовке, соль на печи, спички. Окошко крошечное. Где только стекло брали?.. Думаю, если нырнуть и в окошко глянуть, там на дне и сейчас сухо внутри. Может, только соль отсырела. В одном, — прошла она к фото в углу, — полный Брокгауз и Ефрон стоял. Представляешь?
— Даже вблизи не видела, — Анна разглядывала фото с корешками книг.
— Золотые буквы по торцу. Кто этот человек, от которого сменки белья не осталось? Тулуп в углу, веник, валенки, — перебирала она вещи на фотографиях, — ружье, топор. И Брокгауз и Ефрон.
— Что ж ты его не забрала? В библиотеку какую или букинистический?
— Да неподъемные они. Я к солдатикам ходила, стоял там стройбат, просила сгонять на грузовике, но они… — Лиза помолчала, раздумывая, говорить или нет. — Спросили: «Брокгауз и Ефрон — евреи?» А в другом зимовье смотри, что нашла. — Лиза поманила к подоконнику, где рядами стояли черные маленькие кубики с буквами. — Буквы в ящиках. Белые отступали и типографский станок с собой перли на лошадях, представляешь? Листовки свои печатали. Если бой — буквы в пули переливали, в затишье — пули в буквы.
— Как ты узнала?
— Формочки там стояли, я сняла, а Антон потом объяснил. Он много про белых знает — мотался по зонам, где какие дома от них остались. Всё изучал.
— С ума сойти, — Анна подбросила свинцовый кубик, прикидывая на вес.
— Возьми, — Лиза выбрала букву «А».
— Не жалко?
— Жалко, но хочется что-нибудь подарить тебе на память. Я пол-ящика на себе приперла, чуть не надорвалась, но представить, что это утонет, было невыносимо. Свинец точно не всплывет. Посмотри, как она сделана, вот тут веточка с тремя листочками. Это не лоза виноградная, а лавр — для лаврового венца. Надеялись они на что-то. И отстреливались до последней… буквы, — горько усмехнулась Лиза.
— Спасибо, — Анна зажала букву в кулаке. — Ты там долго была?
— Угу. Все хотела найти Филемона и Бавкиду, но ни одной живой души не встретила. Только тетерева сытые, как куры, не взлетали, а отпрыгивали, когда я шла. Чуть не наступила один раз. Я к перекрытию вышла. Страшное зрелище, когда МАЗы въезжали на плотину с блоками. Становились к краю так, чтобы блок сбросить, а самим не сковырнуться, и вода сносила его. Столько зверья угробили, — убито закончила Лиза. — Ладно, ставь чайник, я ванну ополосну.
Анна поставила чайник и вернулась к стене с фотографиями. Лиза шумела водой, выносила лотки, выстраивала рядком вдоль стены.
— Я пленки сдвинула, можешь лезть.
— Ты уверена, что смыла всю отраву? — Анна провела пальцем по стенке ванны.
— Ой, могу залезть первой, — обиделась Лиза, сбросила джинсы, рубашку и голая забралась в ванну. Чайник свистнул, Анна пошла в кухню, принялась заваривать чай.
— Иди смотри! — крикнула Лиза из ванной. — А то не поверишь.
Анна заглянула. Лиза лежала в облаке розовой мыльной пены в свете красной лампы под ливнем пленок, что свисали над ней. Анна кивнула, вышла, вернулась с фотоаппаратом и навела объектив на Лизу.
— Ты чего?! — крикнула Лиза, стыдливо прикрыв грудь руками.
Анна резко сорвала пленки с веревочек, и они упали в пену.
— Ты что делаешь? — вскочила Лиза и принялась вылавливать пленки, выбрасывать их на пол. Пленки не слушались и змеями вились вокруг нее в розовой пене.
— Там я сделала «Красный Лаокоон», — сказала Анна, глядя в окно, где выруливали на взлет огромные «боинги» с флагами разных стран на хвосте.
— Я его прекрасно помню, — сказала я.
— …и победила с ним на конкурсе. Его купили для афиши фестиваля женского кино во Франции. Так все и началось. Я тогда поняла, что если снимать людей, то только пластику, а не портрет. Голое лицо скучно, и вообще неприятно, когда снимаешь и кто-то смотрит на тебя.
— А помыться тебе удалось?
— Да. У Лизаветы тогда один раз, — сказала Анна.
…Все снова топтались в редакции, готовые уходить.
— Я ее больше не впущу, — мотала головой Лиза. — Через мой труп.
— Засветила тебе пленочку? — усмехнулась Тося. — Пошли, Аня, у нас помоешься.
— Да от вас с мокрой головой тащиться далеко.
— Переночуешь. Антон уехал к своим жеребцам.
Они пришли в дом. Люша привычно гудел на балконе.
— Сейчас я его быстренько искупаю, и потом ты, — сказала Тося.
Анна кивнула, прилегла на диван головой к балконной двери и задремала.
— Спи, — махнула рукой Тося. — Утром помоешься. — И бросила ей простыню укрыться.
Утром Тося «попила кохве, причесала волóс» — как говорил Люша, подхватила сына, сказала Анне «Отмокай, потом захлопнешь» и ушла. Анна забралась в ванну, вытянулась в теплой воде и блаженно прикрыла глаза.
Антон открыл дверь своим ключом. Пес бросился к нему, взвизгнул от радости.
— Ждать, Пиря! — крикнула Анна из ванной.
Антон замер. Погладил пса, на цыпочках прошел вглубь квартиры, запер входную дверь на цепочку и увлек Пирю в дальнюю комнату. Анна вышла мокрая, завернувшись в простыню, замешкалась посреди комнаты, прикидывая, не увидит ли кто ее голой, но с балкона открывался унылый пейзаж из тощих деревьев, карусели, и не было видно ни души. Она сбросила простыню и тут же сзади короткой подножкой ее сбил с ног Антон. Попридержал, чтобы она не грохнулась на пол, повалил на ковер, сдавил горло цепкими пальцами и навалился на нее всем телом. Голый он оказался синим от татуировок.
— Лежать, — тихо скомандовал он ей, как собаке.
— Пусти, задушишь, — просипела Анна, и он ослабил хватку. — Ты что, спятил? — вырвалось у нее, и он снова сжал горло.
— Дернешься — пристрелю, — кивнул он в сторону ружья. — Сейчас ты мне покажешь «бей, беги», — и он властно коленом отодвинул ее колено, втиснулся меж ее ног, поерзал и внедрился. — Попал, — отметил он с самодовольством охотника. Ослабил хватку на горле и с издевкой добавил: — А я тебе покажу, что кому слабó, — и ткнулся в нее с силой.
Анна зажмурилась, вскрикнула. Он накрыл ей ладонью рот.
— Так-то! — крякнул он и, медленно разгоняясь, ритмично заходил, как поршень парового котла.
Анна замерла, и он расслабился, повернулся на бок, повернув ее вместе с собой, как в танце. Дыхание его участилось, танец стал ритмичнее, жестче. Он любовался собой до постанывания и незаметно погрузился на ту глубину, где голова поплыла. Вцепился в ее грудь, руку, нашарил приклад ружья, сжал его и так удержался на плаву.
— У-ух, — шумно выдохнул он, и на балконе этажом ниже тут же загудел Люша. — Иду! — рыкнул он в открытую балконную дверь, дернулся раз-другой и отклеился от Анны. Пес, запертый в супружеской спальне, откликнулся коротким воем.
— Цыц! — крикнул псу Антон, отвалился от Анны, встал, отпер дверь, впуская пса, и тот заходил вокруг него на задних лапах, стараясь лизнуть лицо.
— Ты мой дорогой, — ласково пробурчал он. — Красавец, мальчик любимый…
Пес подбежал к Анне и обнюхал ее.
— Что разлеглась? Иди мойся! — прикрикнул на нее Антон.
Анна открыла глаза, увидела, как он осклабился, обнажая блеск металлических коронок. С трудом свела вместе колени, подобрала простыню и на полусогнутых пошла в ванную. У самой двери Антон оттолкнул ее, шагнул первым, расставил ноги над унитазом и, не стесняясь, зазвенел струей. Анна зажмурилась. Он вышел, уступая ей ванную. Она закрыла дверь и склонилась над унитазом. Ее рвало. Потом забралась в ванну, открыла кран, но горячей воды уже не было. Анна встала под холодный душ, подставила лицо, грудь. Вышла, завернувшись в простыню. Ее трясло. Голый Антон стоял в проеме балконной двери, расставив руки-ноги эскизом Леонардо, с сигарой «Ромео и Джульетта» и курил.
— Шевелись, — прикрикнул он. — Антонина заметку ждет. Звонила. Я сказал, что ты в ванной.
Анна прошла коридором редакции в кабинет Тоси. Положила листочки на стол. Открыла окно, достала сигарету, чиркнула зажигалкой. Она не зажглась. Тося прошуршала листком и спросила в спину:
— Ну и как тебе, понравился мой муж?
— Ты о чем? — Анна взяла спички на столе Лизы, закурила.
— Я всегда знаю, когда он с кем-то, — сказала Тося, не отрываясь от текста.
— Считай, первый раз ошиблась, — Анна отвернулась к окну.
Тося вскрикнула у нее за спиной.
В дверях стояла Ирочка. Одна бровь ее была зашита, край губы заклеен марлей, синяк растекался под глазом.
— Вчера, — сказала Ирочка.
— В ресторане? — простонала Тося. — Кто?!
— Папины парни взяли его…
У Анны погасла сигарета, и она снова чиркнула спичкой.
— Газ кончился! — протянула Ирочка. — Ты уедешь! Забери меня с собой, мне тут нельзя оставаться, — взмолилась она.
— Тут никому нельзя, — кивнула Анна.
Лиза вошла следом, отодвинув Ирочку, и жестко спросила Анну:
— У тебя билет на какое?
— На любое.
— Ты на Ирочку посмотри! — взвизгнула Тося.
— Я ее уже для ментов сто раз обсняла, — мрачно ответила Лиза. — А ты не стой, — сказала она Ире. — Тебе лежать надо. А летишь ты когда? — Лиза вернулась к Анне.
— Когда бог на душу положит, — ответила Анна.
— Я на двадцать шестое взяла, можем вместе… — начала Лиза.
— А ты куда собралась? — Тося вцепилась в ворот ее рубахи.
— В Москву, я тебе говорила. — Лиза пыталась оторвать руку Тоси. — Ань, тебя как найти?
— Звони, как приедешь, — сказала Анна и затушила окурок пальцами.
— Номер дай? — Лиза с трудом отодрала руку Тоси от горла. — Ты чего, мать? Задушишь!
— На кафедру звони. Я не знаю, где жить буду. — Анна выбросила окурок в окно и обернулась в дверях: — Некуда мне тебя взять, богиня.
«Доброе утро, товарищи! — сказал репродуктор. — Московское время шесть часов утра. Начинаем утреннюю гимнастику с ходьбы на месте. Раз-два…»
Анна вышла. Отец Ирочки в машине понуро смотрел ей вслед.
В аэропорту «Кеннеди» объявили регистрацию на рейс.
— Париж? — Анна слила на ладонь немного воды из бутылки и умылась, роняя капли на пол.
— Пока нет. Признавайся, ты влюбилась в этого Дон Кихота?
— Нет, он меня изнасиловал, — ответила Анна ровным бесцветным голосом.
— Ужас, — задохнулась я.
— Никакого ужаса. Он не убил, не ударил. Просто взял за горло, вот так. Сказал «Лежать», как собаке, и показал, кто в доме хозяин.
— А ты что?
— А что я могла? Я увидела урку, — Анна отвела руку от горла. — А до этого — за белыми рубахами и Шекспиром — не разглядела. А звать на помощь — кого? Дядю Петю, который давал мне бибикать? Мать его этажом ниже? Она сто раз слышала, как он <…> кого-то на потолке. Если бы он хоть раз фиксу показал…
— Что тогда? — я задыхалась.
— Как минимум не стала бы у них ночевать, а так — он за порог, а я в его доме, на его ковре, с его собакой. Спасибо, что только трахнул, а мог и обоссать, пометить территорию.
Анна тяжело поднялась, подошла к витрине с мороженым, попросила льда. Продавщица зачерпнула прозрачные кубики, подала ей. Анна оттянула ворот блузки, высыпала лед в лифчик, вернулась к столику, села. На груди расплылось большое пятно.
— Тебя же там кто-то принимал в горкоме, неужели нельзя было…
— Что? Что можно было в горкоме? Сказать, что московскую студентку изнасиловал главред? Да его бы только похвалили: молодец, мужик. Ты забыла, что в России баба всегда виновата? Давай еще ты обвини меня.
— Прости, — смешалась я. — Как же ты выбралась оттуда?
— Стремительно, — ответила Анна.
…Анна лежала в общежитии на узкой кровати лицом к книжной полке.
Толя сидел на полу с большой алюминиевой кружкой. Помешивал чай, звякая ложечкой, и монотонно говорил, словно учил текст наизусть.
— Я бы тебя в тайгу свозил, показал бы речки, поменьше Амура, почище. Когда храмы ломали, монахи там прятались. Уносили писания в тряпочках. Мне показывал один переводчик, я ничего не понял, но четыре благородные истины запомнил: одна — что страдание есть; другая — что надо найти его причину; и тогда уже третья — что можно перестать страдать. А я вижу, что страдание есть, но не знаю причины, и как избавиться — не представляю. Потому что наша культура замешана на страдании, музыка, живопись, литература. Всё, начиная с прибитого гвоздями мальчика. Для нас перестать страдать — это…
— А четвертая? — прошептала Анна.
— Отживела? — Толя вскочил. — Ну и умница, — запричитал он. — Смотри, что я тебе тут заварил. Это травы, мужики сами собирают, из тайги носят. Попей горяченького и лежи…
Она пригубила, села, забрала у него кружку. Толя взбил подушку и подмостил Анне под спину.
— Тут ягоды сушеные и даже иголки. Чувствуешь, елочкой пахнет?
— Четвертую скажи.
— Она тем, кто третью осознал. Ты вот лежишь, а тебе вставать надо и ловить момент. Ты-то знаешь причину страдания, значит, можешь избавиться. И тогда четвертая истина: путь — каким путем избавляться. А у тебя путь есть и билет есть. Лети отсюда. Хотя жалко, хотел студентам показать человека с билетом. Репетируем «Тамань», а я им не могу объяснить, что за походка у человека с подорожной…
— Какая в «Тамани» по-до-рож-на-я? — по складам произнесла Анна.
— Да вся «Тамань» про нее. Слово-то какое… — мечтательно протянул Толя. — В нем и дорога, и идущий по дороге. Там герой знать не знает, куда попал, — остановился на ночлег, где ночь застала. А эти — у которых он заночевал — тут родились и умрут. Они и не знают, где та дорога, куда он идет. Там хозяин дома слепой, помнишь? Ему по дороге не ходить. — Толя взял со стола книжку и прочел: «Что сталось с старухой и бедным слепым — не знаю. Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности!..»
— Жаль, что нам поработать не дали, — сказала Анна, протянув пустую кружку Толе.
Он налил еще.
— Остыло, не бойся. Они бы тебе ничего не дали. Они тут сами себе глаза повыкалывали. А тебе поработать дай — ты незнамо что сделаешь, уедешь, а им навешают. Ну как ты?
Он коснулся ее лба тыльной стороной ладони.
— Спасибо тебе, — тихо сказала Анна.
— Мне-то чего? Это шоферу Коле, он тебя в душевой нашел. Я пойду тогда?
— Куда? — испуганно схватила его за руку Анна.
— Стукну ему, скажу, что отживела. Я с ним договорился, он отвезет…
— Я ни с кем никуда не поеду! — вжалась спиной в стену Анна.
— Да я с тобой поеду, не боись, — сказал басовито Толя. — Погранцы обещали одного человека на Москву усадить.
Они сидели на жухлой траве, прислонившись спиной к дереву, словно держали ствол с двух сторон. Анна вертела сигарету и пустой коробок — спичек не было. Толя забрал у нее сигарету и пошел к работягам, что красили фасад аэропорта. Прикурил, закашлялся, ему отсыпали спичек. Анна взяла сигарету, затянулась.
— Ты хоть что-нибудь знаешь про этот город?
— А что тут знать? Погранзастава. Говорят, мост был через Амур, люди по нему ездили, пока Сталин с Мао дружил, а как дружба кончилась, поставили шлагбаум на мосту, потом мост снесло в половодье, а люди так и остались.
Анна огляделась в аэропорту «Кеннеди».
— Толя меня спас, — сказала она. — Отвез в аэропорт, посадил в самолет, сидел там со мной до вечера. Луна там огромная. Всегда казалась преувеличенной на японских гравюрах, а на деле японцы оказались вульгарными реалистами.
— Ты мне скажи, Лиза-то в Москву приехала?
— В Москву приехала я, — сказала Анна. — Начались занятия, и в тот день, помню, шел дождь. Мы сидели в трехсотке, пережидали, пока кончится, когда зашла Лидка, помнишь, секретарь декана? Принесла телеграмму на мое имя. Там было четыре слова: «Антон мертв Антонина ранена». Я пошла в деканат, попросила дать мне набрать редакцию. Трубку сняла Лиза, сказала, что вылетает и всё расскажет. Стоило мне уехать, как у них там… Сначала погиб пес…
— Как? Что случилось?
— Он ходил с ним гулять, бросал ему палку, пес несся на звук. А там в темноте… дядя Петя сдавал назад и не увидел собаку. Антона послали в командировку, чтоб не рехнулся. Была осень, а ни собаки, ни охоты. Потом он вернулся, увидел какого-то стажера в редакции. Высыпал дробь — он ее в футляре от сигары держал, погремушка была у сына… Зарядил стволы, привел парня в дом, избил, сказал «Забирай ее», а когда они вышли из подъезда, расстрелял их с балкона. Целился Тосе в сердце, она упала, тогда он сам лег, нажал курок, и башку разнесло. А Тосю он только ранил.
У нее дрожали руки. Я поняла, что у меня за окном был аэропорт, а у нее — открытый балкон и ржавая карусель под ним. Вспыхнул экран телефона на столике. Анна прочла сообщение, подняла на меня глаза.
— Тося не позвонит. Значит, не поверила, что ничего не было.
— Или знала, что он насильник.
— Господи, она считает меня виновной, — скульнула Анна.
— В чем? — возмутилась я.
— В том, что пришла, приехала, что пацан ее вырос без отца. У них же была какая-то своя жизнь, они причесывали волóс, пили кохве, шли на работу. А потом — раз, и всё…
Я открыла каталог, нашла темное фото и вырвала страницу.
— Были бы спички, сожгла бы…
— И нас повязали бы в аэропорту, — усмехнулась Анна.
— …и показала бы тебе горстку пепла.
Я порвала листок пополам. Бумага была плотной. Я рвала на мелкие кусочки страницу, а она не сводила глаз с моих рук.
— Этого… больше… нет! — вбивала я в нее слова. — Никакого Амура, Китая. Ты летишь домой в Париж, а это все в прошлом.
— Какое прошлое, когда мальчик снимает эту карусель? — воскликнула она. — У него там в луже мать лежит.
— У него есть, а у тебя нет.
— Как же нет?! — крикнула она так громко, что на нас оглянулись. — Как нет, когда меня трясет при виде этой фотки?
— Майн гот! — прогремел над нами рокочущий баритон. — Аньес Элленбоген собственной персоной.
— Ждать! — скомандовала я мужику, и он замер.
Анна уставилась на мужчину в недоумении.
— Господи, а вам что надо? — спросила Анна по-русски.
— Я могу попросить у вас автограф? — ответил он на английском с немецким акцентом. — Можно селфи? Мне же никто не поверит! — Он вытащил телефон.
— Йес, плиз, — Анна поправила прядь волос.
Мужчина сделал шаг к ее стулу, склонил голову, чтобы быть вровень с ее головой, и сделал снимок.
— Можно автограф? — он схватил со стола салфетку и достал из внутреннего кармана пиджака авторучку.
Анна повертела ручку в руках, словно забыла, как ею пользоваться. Коснулась салфетки, и на ней расплылось пятно. Неожиданно подвинула к себе каталог, раскрыла его и размашисто расписалась на внутренней странице.
— Сорри, тут не хватает одного снимка, — сказала она, но мужчина уже ничего не слышал.
Он прижал к груди каталог, ручку и отступил, кланяясь ей.
— Майн гот! — повторил он. — Элленбоген! Ваше имя повторяли по радио, я поверить не мог, что вы тут!
— По радио? — Анна вскочила. — Паспорт, — сказала она себе, похлопав по карману. — Предъявить документы пограннаряду, — и поспешила в сторону стойки.
Я смахнула бумажные стаканы, бросила в мусор и догнала ее.
— Посадка закончена, — сказала служащая в красивой форме.
— Да прям! — протянула по-русски Анна и подала ей билет.
— Вип-персон?! — вспыхнула служащая. — Вы могли пройти первой.
— Йес, и сидеть ждать, пока последние загрузятся. Спасибо, — ответила она на английском с большим сарказмом.
— Вас объявляли несколько раз, — служащая нажала кнопку на панели. — Вип-персон Элленбоген здесь, — сказала она в микрофон.
Анна обняла меня, мы поцеловались, и она пошла, волоча чемодан. Я смотрела ей вслед, пока она не скрылась. Потом вышла на улицу, села в автобус и впервые увидела, что город за стеклом и вправду разматывался рулоном поцарапанной пленки.
- Почему бы и нет? (англ.)
- Ой, да ладно, ты же на самом деле так не думаешь! (англ.)