Повесть
Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2025
Об авторе:
Варвара Ильинична Заборцева (р. в 1999 г.) — поэт и прозаик, искусствовед. Родилась и выросла в п. Пинега Архангельской области. Публиковалась в журналах «Звезда» (2022, № 10; 2023, № 1; 2024, № 2), «Юность», «Новый мир», «Дружба народов», «Урал» и др. Живет в С.‑Петербурге.
ДЕНЬ ИЗ ПРОШЛОГО ЛЕТА
Держу фотографию. Папа и я, за нами река.
В тот день мы пешком ее перешли, чтобы я увидела деревню, откуда наша фамилия.
На снимке вода уже позади. Папа и я на высоком берегу. Середина июля. Высокая зеленая трава. Река синяя. Небо голубое и легкие облака. Папа в бело-синей клетчатой рубашке, я в зеленой. Оба загорелые, темноволосые. Правда, папа чуть-чуть седой. В нашем роду ранняя седина. Мне двадцать четыре, а уже выдернула два белых волоса. На фотографии этого не видно. Есть папа, который сидит за деревянным, вросшим в землю столом, сложив руки в замок. Я стою за его спиной, обеими руками показываю вперед. Мы смотрим в сторону солнца. Свет прямо в лицо. Оба щуримся. Папа немного сердито, задумчиво и растерянно. Я с любопытством что-то, наверное, говорю. Мы смотрим в сторону, где стоял дом папиной бабушки. Перед нами рассыпаются заборы, падают повети, трескаются окна, зарастает и опадает смородина. Это уже за пределами фотографии, но я помню.
В то лето река особенно обмелела. Можно печально смотреть на нее или настойчиво объезжать косы на лодке, рискуя сесть на мель. Мы просто придумали приключение: пойти пешком — когда еще! Наверняка река вернется в следующем году. Идея была в духе папы, а я поддержала. Помню, на середине реки вода все же по горло, течение сбивает с ног, но мы идем с высоко поднятыми руками, в которых одежда и обувь.
Фотографию на берегу сделала моя младшая сестра. У нее другой папа, но мой знает, как мы неразлучны, особенно летом, и пригласил ее с нами.
Помню, кроме фамилии я хотела перенести через реку смородину. У одного из домов были самые большие гроздья красной ягоды, какие мне только встречались. Набрала полные руки, а что дальше? Понесу через реку? Представила, как по реке рассыпаются красные ягоды. И оставила. До сих пор в глазах стоит смородина с того берега. Спелая, крупная. Вернусь когда-нибудь на лодке. С ведром. А лучше с лопатой. Пускай хотя бы один куст разрастется у дома, который у меня когда-то, наверное, будет.
ДЕНЬ В НАЧАЛЕ АПРЕЛЯ
Новость о том, что папу убили, я узнала в поезде.
Мы с подругой решили выбраться из города к одному храму. Он стоит посреди поля, по которому в начале апреля разливаются сразу две реки. Только в эти дни, когда подступает весна, храм стоит на воде. Помню, как разглядывали его на лекциях по древнерусскому искусству, а теперь направлялись к нему. Чем ближе, чем дальше на юг, тем сильнее ощущала, как весна приближается. Снег таял на глазах. И вот уже за окном поляна первой мать-и-мачехи.
Не помню, когда в последний раз мне звонила тетя. Увидела ее звонок и сразу поняла: это по делу. Услышала голос и подумала: что-то случилось с бабушкой. О папе даже мысли не возникло, недавно же поздравляла его с днем рождения. И все же тетя сообщила мне то, что должна была сообщить.
Я ничего не успела понять, когда из меня уже вырвался огромный, протяжный звук. Сначала открылся рот, и потом откуда-то из глубины появлялось нарастающее: «А-а-а…» Подруга сидела напротив и все слышала. Схватила меня за руку, которой я вцепилась в колено. За окном проносилась первая зелень.
Оказалось, папу видели последний раз неделю назад в поле, которое обстреливали дронами. Только недавно кого-то смогли вытащить с этого поля. Сейчас папин сослуживец ждет опознания. Решил позвонить сам, до того как сообщат из военкомата дежурным голосом и, возможно, сразу бабушке.
Папа как раз недавно прислал фотографию какого-то поля. Видимо, полдень, солнце за спиной — в кадре большая папина тень. Из силуэта выбивается охотничье ружье, которое взял из дома. То поле южнее наших, земля уже не голая, что-то начинало пробиваться.
Помню, какие они просторные — те земли, что присылал папа. Часто думала, как же там легко обжиться. Не нужны толстые стены, как у нас на Севере. И все же, разглядывая временные жилища папы, просила о том, чтобы он скорее вернулся в крепкий дом и все остальные, кто рядом с ним. К бездомью можно привыкнуть быстро и незаметно, это я заметила за годы студенчества. Зато отказывалась понимать, что папа может не вернуться, хотя уже второй год в поселок привозят его ровесников и ребят моложе. Кажется, очнулась только сейчас, когда представила этого человека, подстреленного дроном, еще точно не зная, это мой папа или чей-то другой.
Силой вернула себя в поезд. Пыталась не оглядываться и не думать наперед, смотрела только на подругу. Вспомнила, как на втором курсе поздравляла ее с Рождеством и узнала, что у нее умер папа. Вспомнила, как впереди была сессия, как мы пережили ее. И вот мы снова рядом. Смотрим друг на друга. И думаю, можно ли не испортить выходной, который подруга взяла ради нашей поездки. Тем более все еще неточно.
Поезд приехал по расписанию.
Дальше пешком. По дороге пробовали вспоминать студенчество, которое только что было, но уже что-то отделяет от него. И все-таки больше говорили о древнерусских храмах — сегодня мы среди них. Пока добирались до того самого, мимо проносились разные церкви. Точнее, это мы проносились мимо них, а церкви стояли.
У одной из них ненадолго остановились. Совсем небольшая, соразмерная холму, на котором стоит уже девятый век. Под одним куполом четыре белокаменные стены — сплошь в рельефах. Мы кружили вокруг церкви и с каждым поворотом видели новые и новые фигуры, вырезанные в камне. Каждую разглядеть невозможно, хотя мы поначалу пытались. Львы, и царь Давид, и Александр Македонский, и Всеволод Большое Гнездо, и многое, что мы не смогли рассмотреть или вспомнить по лекциям. Маленькая церковь казалась необозримой. Думала: надо же как сложили камни, что они стоят столько веков! У нас в поселке тоже была церковь, но ее взорвали. Долго потом лежала неразрывными глыбами, до того прочно были сцеплены кирпичи. И когда вспомнила дом, все вокруг показалось хрупким.
Тетя позвонила. Все подтвердилось.
* * *
Последний раз видела папу в воинской части больше года назад.
О его решении узнала от бабушки. Тогда мы с папой редко созванивались. Пришло какое-то странное время, когда никто не понимает, что происходит, но у всех какая-то позиция. У нас с папой она оказалась разной, даже слишком. Порой было больно слышать друг друга и ранить не хотелось. Кажется, нам обоим тогда показалось, что лучше пока реже общаться. Время пройдет, все прояснится, а мы не успеем наговорить лишнего.
В воинскую часть я приехала сразу, как только узнала. Точнее, сначала позвонила:
— Переубеждать бесполезно — правильно, пап?
— Да, доча, всё так.
— Я завтра приеду, меня пустят?
— Пустят, приезжай.
Папа объяснил, на каком автобусе и куда ехать. Всю дорогу проревела, хотя говорила себе: «Кого ты хоронишь? Все живы!» Оказалась в маленьком военном городке, который долгое время был в запустении, а теперь ожил. По нему снова ходили строем. Мне совсем не хотелось разглядывать это место. Я приехала увидеть папу. Таким, каким не знала раньше и, наверное, не хотела знать. Папа — военный. Капитан третьего ранга, служил на подводных лодках механиком. Я родилась в похожем городке, но родители развелись, когда я только начала говорить и хоть что-то запоминать. Мама вернулась в родной поселок. Поэтому первое, что я помню, — это Пинегу. Я росла на реке, на которой выросли и познакомились папа и мама.
И вот я приехала, куда папа сказал, и сначала не узнала его. Впервые увидела в военной форме. Правда, не в морской, как на свадебных фотографиях. Эта форма походная, попроще, но в ней папины глаза были совсем не тусклые, а по-настоящему зеленые. Мы просто шли по улице от остановки до воинской части, а молодые ребята, мои ровесники, отдавали папе честь. В эти моменты он краем глаза посматривал на меня, а мне становилось неловко идти рядом, и, наверное, это было заметно. Думаю, папа ждал другую реакцию, но так и не смог увидеть ее. В тот день он был разговорчивым, и я слушала новые для меня слова, успевая смотреть по сторонам. Однотипные панельки, выверенные кварталы, вроде бы жилые дворы, где даже качаются на качелях. Я представляла, что могла вырасти не на берегу реки, поджидая дедушку из леса с гостинцами от лисички, а в таком панельном дворике, в постоянном ожидании папы с моря.
Подошли к воинской части, папа недолго поговорил с кем-то на пропускном пункте. Оба посмотрели на меня, улыбнулись и позвали к себе. Так я побывала в казарме, забрала вместе с папой его вещмешок и даже пообедала в столовой. Помню белую посуду с красными звездами и надписями: «АРМИЯ РОССИИ». Помню, было вкусно, и я съела порцию наравне с папой. Наверное, в дороге замерзла, вот и проголодалась. Выходит, это был последний раз, когда мы сидели за одним столом.
Бабушка попрощалась с папой дома, тети приезжали в этот городок, встретились в кафе рядом с воинской частью, а я видела, как папе хочется показать мне все, что можно и, наверное, нельзя. Помню, с каким интересом он водил меня повсюду, а мне все происходящее казалось какой-то экскурсией. И я забыла, по какому поводу приехала. И главное… тогда я, кажется, поняла папу. Не согласилась, но поняла: он делает то, во что верит, и готов нести ответственность за свой выбор.
— Что я, на пенсии, что ли, буду сидеть? Молодые пускай детей рожают, а я пойду куда должен.
И я уезжала легко. Это был хороший день с папой.
В дорогу он дал мне целую горсть мятных леденцов.
Кажется, несколько из них до сих пор лежат у меня в сумке. Съела один и угостила подругу. Мы наконец пришли.
* * *
Вот она — сплошная вода, весенняя, большая, ради которой весь путь.
Широко разлились две реки. Русел будто не было и в помине. Реки сошлись воедино в том самом поле, где должен быть храм. Ищем его среди воды и не видим. Наверное, там, за густым ивняком, который успел набухнуть.
Мимо проходила экскурсия. Женщина рассказывает школьникам:
— Внутри храма никогда не было воды, даже в самое сильное половодье!
— Это как?
— А вот так. Продумали, место выбрали. Бывает, что льдины о стены бьются, но в храм — никогда.
— А куда вся эта вода денется?
— Вода? Вода уйдет.
Мы с подругой пошли вдоль ивняка. Нужно забраться повыше. Вдоль поля приподнята железная дорога. Чуть ниже тропинка, идем по ней. Сорока вьет гнездо, а рядом селятся грачи, вдвоем. Подруга резко дернула меня за руку:
— Вниз только не смотри, не опускай глаза, смотри на птиц!
Я не успела спросить почему — сама увидела около ивняка половину собаки. Видимо, поездом разорвало. Вскоре наткнулись и на вторую половину. Раньше видела мертвыми только птиц. Ворон, голубей, уток, рябчиков, глухарей. Собаку впервые.
И тут я услышала знакомые звуки. Совсем не различаю птичьи голоса, но уток узнаю с детства. Это были они.
— Кря-я-кря-кря! Кря-я-я-кря-кря!
Мы пошли на их голос. И наконец увидели храм. Он проступил между ивовых веток. Сиял от закатного света среди воды. Две утки направились прямо к собору, а нам оставалось только наблюдать издалека. И мы смотрели не двигаясь, иначе снова пропадет из виду. Так и стояли, пока солнце окончательно не ушло.
Закончился день. И надо было думать, что дальше.
ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ
«Мы продолжаем набирать высоту. Оставайтесь на своих местах».
Я летела на Пинегу.
Долго не думала, поняла главное: нужно как можно скорее оказаться рядом с бабушкой. Летать я люблю. Только взлетать боюсь, а потом легко в небе.
Правда, в этот раз долго пробивались сквозь облака, но все-таки вышли к солнцу. Всегда жду этот момент предельной ясности вокруг, но сейчас хотела зацепиться взглядом хоть за что-нибудь, а не´ за что. Обездвиженное небо напоминает большое озеро. Именно озерная вода всегда казалась мне самой спокойной. Начала ее вспоминать и обнаружила, что испортила папе его последнюю охоту.
Это было начало осени. Мы поехали в лес — в духе папы — за всем сразу. Что попадется, то и будем брать. Взяли и ножи для грибов, и ручки для ягод, много разных корзин и ружье. Как раз открылся сезон охоты на уток. Стоял хороший сентябрь. Сухой и теплый. Лес был светлым, солнечным, почти прозрачным, но я все равно боялась его. Даже если набреду на самых азартных красноголовиков, пойду за ними, пока вижу или слышу папу. И тут он пропал. Последний раз отзывался на озере. Нет бы догадаться, почему папа притих. Вместо этого как закричу:
— Па-а-а-по-о-у-у-у!
По лесу до самого озера пролетели мой голос и папин выстрел. Друг за другом, и голос все-таки впереди. Утки успели взлететь. Папа в тот раз промахнулся. Не ругался, но я видела, что расстроился. И только сказал:
— Тебе же утку хотел! Знаю, что любишь.
Я правда люблю. С детства помню, как дедушка приносил опаленных. Бабушка моет, рубит прямо на обеденном столе. Варит на печке в большой кастрюле. Запах на весь дом. Без приправ, только лаврушка. Запах самого леса. А бульон какой наваристый! Мясо и в каждом крылышке выгрызу.
А сейчас перед глазами те самые утки — летят высоко над озером. И папа такой маленький… Вспоминаю сейчас, и улыбка дурацкая вылезает. Наверное, те утки вскоре улетели на юг. А весной вернулись.
Сослуживцы говорят, папа смог подстрелить два дрона из трех. Из того самого ружья, охотничьего, которое взял с собой из дома. Только на третьем дроне промахнулся. Папа хорошо стрелял, но и промахивался нередко, с каждым случается.
Только утки не стреляют в ответ.
На лося или медведя папа не ходил. В этом деле все-таки лучше с напарником. Папа больше на озеро, один. Меня попробовал взять, а я вот подвела.
Тем временем самолет приземлился на снег.
Середина весны, а на Север еще не пришло оттеплие. До поселка долгая лесная дорога, с которой сразу в дом бабушки — она встретила поминальным блином. Высчитала, что уже девятый день.
В поселке я всегда живу в доме другой бабушки, в нем все детство и каждые каникулы. Сегодня буду впервые ночевать в доме, где вырос папа. В старой половине всего две комнаты — большая и маленькая, родительская и детская. У папы две старшие сестры. Одна уехала после школы, а другая живет за стенкой — вместе с мужем пристроили вторую половину. Тетя услышала меня и вскоре пришла. Бабушка постоянно доставала что-то из холодильника, мы с тетей по очереди усаживали ее обратно за стол. Сначала не понимали, как и о чем говорить, а потом стали цепляться друг за друга, за папу, за что-то далекое, лишь бы не молчать. И просидели допоздна. Кажется, впервые. Видимо, в детстве я была слишком маленькой для длинных разговоров, а потом надолго не заглядывала к бабушке — только спросить: «Что нового, как здоровье?»; она угостит чем-нибудь, и побегу дальше. В тетиной половине, даже не помню, когда была последний раз.
В основном говорила бабушка:
— Собаки-то как лают! Вот ведь! К нам во двор уж враг не пройдет! — Сходила в комнату, выключила телевизор и снова: — Утром в передаче опять сказали, что у воинов потом все дороги будут открыты.
Потом бабушка вспомнила, что несколько дней назад готовила плов. Сходила, выбросила, вернулась с пустой сковородкой.
— Мне сразу сказали, что у меня будет большая семья. Говорят, смотри, какую ты здоровую первую сковородку выбрала! Так и готовлю в ней, привыкла; забываюсь, варю — половину в помойное ведро, если вы не прибегаете. Прошлой зимой хоть Ласке отдавала, а теперь и собаки-то нет.
Бабушка привыкла готовить на семью. Хотя бы для дедушки или для папы. Крепкая привычка оказалась.
Потом они с тетей еще повспоминали, в основном как делали что-то вместе: картошку сажали, картошку окучивали, картошку копали, и так по кругу. Я спросила:
— Может, ездили куда-то вместе?
— На лыжах в горы ходили.
— Да. Папа их всех троих поставил на лыжи. Еще в кино иногда.
— Кино не помню, мам.
— Нет, я помню, как ты лимон ела.
— Какой лимон?! А фильм какой смотрели?
— Фильм не помню. Помню тебя в кино с лимоном. Только ты у нас лимоны ела, как картошку!
Вместе улыбнулись.
Увидели, что коты пошли спать, и решили: нам тоже пора. Сегодня уже не будет новостей, теперь до утра надо ждать. А котов папа привез, когда приезжал к бабушке в отпуск один раз, осенью. Мы тогда не увиделись, и я весь день спрашиваю себя почему. Не совпали как-то, разминулись, только созвонились дольше обычного. Потом у бабушки спрашивала, как они пожили эту неделю. Сказала тогда, что папа и не был дома. Точнее, вроде был, сидел вот на этом стуле, на своем месте у холодильника, но так и не был дома. Везде носил с собой телефон и не выключал телевизор. Был где-то не здесь.
Я легла в кровать и почувствовала папу за спиной. Явно и сильно, и было нестрашно.
Особенно когда выключили свет.
ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ
За окном проливной.
Северный апрельский ливень идет прямо по снегу. Хуже дождя не придумаешь, только мартовский, но он реже случается. А вот апрельский будто неизбежен. Перед первыми теплыми дождями обязательно проходит сирая, никому не нужная вода. Земля еще мерзлая, не впитает, и река не примет, еще подо льдом. Вот и стоит у крыльца талая вода. И согнать ее нелегко. Надо просто ждать, когда сама уйдет.
И дом погряз в ожидании. Со дня на день должно решиться, когда и как привезут папу. Там, где он сейчас, наверное, несмотря ни на что, началась посевная, а у нас вода на полях, которая не в радость, не в землю, а поверху, будто попусту. Даже не верится, что скоро белые ночи. Хотя вчера я поймала момент, когда разошлись тучи и солнце даже грело. Только ясные дни пока не обещают.
Утром сверяемся с бабушкой и тетей, кто и как спал. Говорю, хорошо, даже если плохо. Сначала караулила бабушку, а потом дождь все-таки усыпил. Второй день пытаемся разговаривать, сидим втроем за горячим чаем или просто за пустыми чашками, папу вспоминаем. Я не даю никому плакать, не знаю почему. Может, просто раньше никогда не плакала с бабушкой или тетей, а может, понимаю, что самое трудное только начинается и неясно, когда закончится.
Нужно занять руки, одними разговорами ждать невозможно. Вроде полы чистые, все выстирано, поглажено, вода и дрова наношены. Придумали мыть посуду в серванте. Я видела, что пыли почти нет, но все равно попросила бабушку дать несколько тряпок и тазик.
Мыла один сервиз, потом другой, бокалы узкие, бокалы широкие, стаканы, стопки, тарелки, суповые тарелки, салатники, сахарницу, конфетницу, селедочницу и даже какую-то посудинку для оливок. Всё есть, и почти ничего не разбито. Не хватало одной пары в сервизе, может, еще кофейника или молочника, бабушка уже сама не помнит.
Опрокидывала посуду на стол, на полотенце. Вытирать слишком долго, пускай все само обсохнет. Хотя куда спешить… Протерла только бокалы, стаканы и стопки. Они точно скоро пригодятся.
Тем временем тетя ушла ненадолго вздремнуть, ночью так и не получилось, а бабушка разбирала верхний шкаф с документами. Уже второй день с нас требуют разные бумаги. Мало ли что еще понадобится, вот и решили найти все заранее. Свидетельство о смерти дедушки, свидетельство о разводе родителей. Впервые увидела папины дипломы — оба красные. И еще охотничий билет.
Дом бабушки на самом берегу. Я раньше никогда не жила у самой реки. Только рядом, но все же поодаль. Сейчас вот она, прямо в окне. А папа так вырос. Бабушка говорит:
— Только льдины сойдут, он уж на реке. С малечка! Сам себя закалял, никто не приучал.
— И ты разрешала?
— Попробуй-ка ему запретить. Он и в училище сам поехал. Один-единственный раз за всю жизнь в поселок приехали агитировать, в школу пришли, а так мы бы знать не знали, что тако военное училище есть. И поехал поступать. И поступил ведь. Один-единственный раз приезжали, в школе агитировали, и поехал, один-единственный…
Бабушка ушла ходить со своим разговором из комнаты в комнату, а я осталась смотреть на пустой сервант и посуду, которая сохла на полотенце. Надо немного подождать — и можно ставить на место.
Я тоже окунаюсь еще до белой черемухи. Только это не папа меня приучил, сама. Почему-то мы редко плавали вместе, но один раз хорошо помню. Это было как раз под бабушкиным домом. Теплый-теплый день. Папа туда-сюда, на другой берег и обратно. Меня зовет с собой, а я говорю:
— Не, я вдоль берега плавать люблю!
— Боишься, что ли? Или плавать не умеешь? Ну-ка, дай посмотрю, как ты плывешь.
Я умела только по-простому, по-лягушачьи или по-собачьи. Папа немного посмеялся и начал меня учить плавать по-серьезному. Только у нас ничего не выходило. Я уже большая была, привыкла по-своему, и мы быстро оставили эту затею. Предложила доплыть до середины реки, чтобы папа не подумал, что совсем трусиха. Встаю, а ноги до дна не достают. Испугалась, конечно, никогда не плавала до такой глубины. Мама с бабушкой говорили купаться только там, где до пояса. И тут папа берет меня и усаживает на плечи. Стоим прямо на середине реки — вот тут-то я поняла, какая она огромная.
— Представь еще над рекой дирижабль!
Я тогда не знала, что это, но мне казалось, что-то очень древнее, как динозавры. Когда подросла, папа снова что-то говорил о дирижаблях над Пинегой, но я опять ничего не поняла. Запомнила только, что река у нас хоть и большая, но пересохшая — теплоходы последний раз ходили, когда папа еще не уехал в военное училище. Пока учился, и самолеты летать перестали. И поселок стал дремучим и тупиковым. А раньше было не так, раньше летали и плавали. По воздуху и по воде — свобода! Вот что запомнила за папой.
— А здесь — посмотри! — будет мост. Большой, железный, настоящий. И не как у всех, а… с кафешкой прямо на мосту. Прямо посередине реки мороженое подавать будут! Хочешь?
Тогда везде появлялись кафешки, а в поселке до сих пор не было, вот и хотелось о них помечтать. Прямо с речки мы побежали в магазин, пока он еще не закрылся, и взяли по мороженому. Всю дорогу мне хотелось попроситься обратно к папе на плечи, но постеснялась, вроде большая уже. Мне понравилось на середине реки. Больше я там не была.
— Смотри-ка, что нашла!
Среди бумаг бабушка увидела фотографию. Папа учит меня стрелять из ружья. Обхватил сзади, вместе пытаемся, тяжелое. Это был единственный раз, когда я взяла в руки ружье. Помню этот единственный патрон. Сила такая, будто ударила мне в грудь, а не в нарисованный круг на дереве, хотя в него мы все-таки попали, как папа наметил.
Взяла фотографию в руки и чуть не смяла ее. Сколько же горечи накопилось в груди за эти дни, сколько во мне вопросов, которые не позволяла себе задавать, чтобы не озлобиться, отвечая. Говорила себе одно: главное — не озлобиться. А тут фотография эта, и дерево, в которое мы выстрелили в упор. Наверное, какие-то выстрелы можно оправдать. Просто у меня не получается.
Звонил папин сослуживец, рассказал подробности. В то утро папа вышел один в поле, которое давно держали. Ночью оно перестало быть нашим. Сообщить не успели. Выходит, папа перешел границу. И его подстрелили. Это был не бой, просто человека подстрелили в поле, через экран.
Уставилась в окно, где продолжался дождь по реке. Вроде бы лишнюю горечь удается прогнать. Пришла другая, мелкая, даже детская досада: как же меня угораздило родиться на такой холодной земле? Там, где сейчас папа, уже одуванчики. В прошлом году присылал как раз в начале апреля. Папа разные фотографии присылал, и все какие-то обычные. Траву косит — в пилотке, с голым торсом. Рыбу ловит — вроде бы окуни здоровенные и одна щука. Приседает с гантелями — сам сделал, на железную палку две деревянные чурки нацепил. Но больше всего помню закат в поле. Точнее, подпись к нему: «И где-то там Пинега…»
Сегодня узнала, какой позывной папа себе выбрал, хотя могла сама догадаться.
— Позывной «Пинега»!
На этих словах бабушки я заплакала при ней, и это был единственный раз, когда мы вот так, вместе, прямо за столом.
И земля за окном под конец дня совсем раскисла.
Наверное, в апреле труднее всего любить Пинегу, но я пытаюсь вспоминать ее другой. Зимой, летом вроде бы ничего, не хуже других, даже лучше. А в апреле нутром чувствуешь, как весна прорывается сквозь все это месиво, ползет по окоченевшей земле, ни живая ни мертвая. Это — бурлящее, грязное — все равно расцветет. Правда, сейчас мало верится.
И тут мне позвонили из нашего краеведческого музея. Я проходила в нем студенческие практики, а сейчас просто поддерживаем связь. Сказали, что сегодня в музее какая-то уникальная встреча. Впервые за последние годы будут обсуждать жизнь на Пинеге, приедет много интересных гостей, и местные тоже могут присоединиться.
Я долго сомневалась, но решила пойти.
Участники встречи сидели за огромным столом в окружении прялок, ухватов и другой утвари, которая из домов переселилась в музей. Эти люди приехали на Пинегу отовсюду, и каждый во что-то верит. Кто-то впервые в наших краях, кто-то возвращается снова и снова, а кто-то родом отсюда. Одному из них пришло в голову, что нужно собраться вместе и узнать друг друга в лицо. Я рада, что музей пригласил меня. Правда, я молчала, но слушала с интересом. Каждый по-своему говорил о Севере — каким он был и каким может стать.
За окном не прекращался апрельский ливень.
ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ
Сегодня были на кладбище, расчищали место для могилы.
Прочно лежат снега, хоть и середина весны. Правда, сугробы все же успели схватить вчерашнее оттеплие — что ни шаг, проваливаемся по колено. Кое-как пробрались к дедушке. С двух сторон от него пустые места в оградке. Папе как-то сразу выбрали слева. Теперь нужно расчистить до самой земли. Дядя лопатой рубит снег, а мы с тетей кидаем глыбы за оградку. Бабушка рвется помогать, но мы не пускаем. Стоит за оградкой, но то и дело подбирает глыбы, которые мы не добросили. И добрасывает. А мы в тот момент уже следующую кидаем.
— Мама, не суйся ты! Стой в стороне, пожалуйста!
Бабушка продолжала помогать по своей вере, делая только хуже, — нам приходилось несколько раз оглядываться, прежде чем бросить очередной снег, от которого уже отерпли и руки и спина.
— Мама, сходи лучше бабушку с дедушкой проведай! Только дойдешь ли ты…
— Бабушка, давай вместе? Будем держаться друг за друга, не провалимся. — И тут я поняла, что не знаю, где могилы прабабушки и прадедушки. — Только показывай, куда идти!
— Не была, что ли?
— А никто не водил меня…
Папа много рассказывал о своих дедушках. Один прожил долгую жизнь, а другой даже не увидел сына, погиб на поле боя накануне его рождения. Папа рассказывал, как искал могилу этого деда и как нашел ее. Всё хотел и меня свозить, но вот как вышло — вернулся в те места, но уже сам в военной форме. А фамилию прадеда мы с папой не носили. Прабабушка дала сыну девичью — вдова, еще и врага народа. Помню, я спрашивала, за что и почему. Папа сказал, у прадеда слишком хорошие мельницы были. Сказал, чтобы знала, не забывала эту часть нашей истории, но большой обиды не держала. Разве добровольно поехал бы прадед от родных мельниц к какой-то северной дремучей реке? Что бы ни было, из этой встречи вышли мы. Дедушка, папа, я.
И вот я впервые смотрю в глаза прабабушке, чью фамилию ношу. Вглядываюсь, не знаю, что спросить, что сказать. Просто смотрю. Ползла до могилы на коленях, снег слишком ненадежный. С горем пополам пробрались на старую часть кладбища, куда зимой ведет одна сквозная расчищенная дорога, а к своим еще нужно пробиться. И я ползла, хватаясь руками за оградки, чувствуя коленями, как же зыбко все под ногами, будто не так ступлю — и всё, до самой земли провалюсь. Сказала бабушке ждать меня чуть в стороне и только показывать могилы. Сначала дедушкину маму, а затем своих родителей. С ними тоже впервые постояла с глазу на глаз.
У меня был с собой пакетик пшена. Сыплю около могил, а бабушка удивляется:
— Так интересно сыпешь — крестом, что ли? Никогда не видела…
— Не знаю, приучена так.
Смотрю, рядом разводят костер.
— Бабушка, а это зачем?
— Землю прогревают. Завтра кого-то хоронят.
За это время дядя с тетей расчистили место для папы.
После кладбища музей попросил меня показать наши деревни гостям из города. Поедем к старинным домам, а зимой вокруг них сугробы — как на кладбище — по колено, а то и больше. Мне уже ничего не страшно, с утра поползала, а гостям, наверное, даже интересно будет.
— Как раз ухи в это время сварю! — бабушка крикнула вслед.
ДЕНЬ ДВЕНАДЦАТЫЙ
Было воскресное утро.
Мы с бабушкой и тетей пошли в церковь. Ночью подморозило, и снеговая грязь на Первомайской улице теперь не бурлила, застыла буграми. Асфальта в поселке мало, только по центральной улице, и на ней сейчас все машины. Пешеходов спасают мосточки, но по ним не пройти втроем, а хотелось идти вместе. Так что мы шли медленно прямо по дороге, по замершей грязи.
Проходили мимо нового сквера Памяти. В нем недавно вырубили деревья и поставили памятник Воину-победителю. Помню, папе не нравился этот солдат. Не нравилось, что Победитель с опущенной головой. А я спорила. Как раз опущенная голова казалась мне лучшим решением в этом сквере. Потом добавляла, что еще деревьев жалко, и хоть в этом сходились мы.
Церковь рядом со сквером, через дорогу. Маленькая, деревянная, совсем недавно построили на месте, где сто лет назад взорвали белокаменную. Улица стала не Троицкой, а Первомайской, но на ней по-прежнему встречали весну, только теперь на демонстрации. Бабушка не застала церкви, только обломки. Большие глыбы долго лежали в центре поселка, пока рядом не начали строить детский сад. В нем у папы в четырнадцать лет появилась первая запись в трудовой книжке — колол дрова.
Среди апрельских сугробов и грязи сияет маленький купол, а рядом дым из печной трубы идет. Скоро начнется воскресная служба. Тетю я сразу потеряла из виду, а бабушка так и стояла на входе, не понимая, что делать и куда идти. Я показала ей, где и как ставить свечку за упокой. Потом я отошла, и бабушка смогла заплакать. Правда, не у Распятия, а когда подхватили прихожанки-землячки, с которыми на улице или в магазине так горячо и крепко, наверное, не обнялись бы.
Тетя и бабушка не остались на литургию, а я до конца отстояла.
Службы у нас долгие, размеренные, о многом успеваю подумать. В этот раз вспоминала, как папа крестился. Никому не сказал, просто однажды заметила крестик на его груди. А за несколько месяцев до этого с папой случилась странная история. Он тогда пробовал заниматься грузоперевозками. Папа хорошо водил, уверенно и меня пытался учить. Говорил не бояться руля, но помнить, что на дороге любой встречный — дурак. Надо быть готовым к любым неожиданным глупостям. И той весной в папу чуть не влетела машина. Он успел уйти влево, упасть на бок, но не столкнуться. Тот мужчина тоже слетел с дороги и перевернулся. Его машина и папина «газель» не подлежали ремонту, но оба чудом выжили. Папа еще и переночевал в доме этого мужчины. Говорит, оказался хороший мужик, хотя на дороге крепко свалял дурака. Сейчас вспоминаю все это и до сих пор удивляюсь, как все чудом обошлось. И папа долго об этом думал про себя. Сам и крестился. Как я в семнадцать, сама. И тогда папа не понимал моего решения.
Наверное, все-таки есть такие точки, когда все споры теряют свое значение. А раз так… зачем держаться за них. Мы с папой часто не понимали друг друга. Иногда в конце никуда не ведущего разговора он говорил, что я все пойму потом — очень удобная фраза, и правда. А порой даже не надеялся на мое понимание.
И все-таки в нашу последнюю встречу мы услышали друг друга.
И все равно продолжили идти со своей правдой.
После службы часто сплю, а сегодня особенно ждала сна. Казалось, на лоб давят все наши тяжелые апрельские сугробы. Они и правда тяжелые, много воды впитали.
Повсюду набухший снег, таким и убить можно.
ДЕНЬ ТРИНАДЦАТЫЙ
Кажется, этот день я спала.
Вчера приехала одна из моих двоюродных сестер, привезла бабушке правнука, и теперь я могла спокойно уйти на свою кровать, каждый скрип которой знаю с детства, — в доме другой бабушки. Мне кажется, только ноги донесла и сразу уснула. Хотя помню, как бабушка ходила вокруг меня. Давно не виделись, наскучалась. К тому же знаю, она тоже по-своему проживает все эти дни. Бабушка уважала папу, несмотря на все разногласия, о которых я, честно сказать, никогда не хотела знать, были и были. А главное, она не понимала, что делать со мной. Не разговариваю и не плачу, просто сплю.
Правда, перед сном написала о папе в группе, куда весь поселок выкладывает разные объявления. Так заведено — сообщить о смерти земляка и позже, когда будет известно, указать время и место прощания. Обычно выкладывают портретное фото и примерно один и тот же текст, меняются только имена и числа. У меня совсем не получалось написать о папе именно так. Написала, как вышло:
«Погиб мой папа. Капитан третьего ранга. Погиб в далеких южных полях. С этих мест когда-то был сослан папин дедушка, который волей судьбы там и погиб в бою.
Вся остальная папина жизнь — его род, родня, родное и дорогое сердцу — это Пинега. Даже позывной папа выбрал такой — «Пинега». С ней и ушел. С ней и останется.
На фотографии папа и я, за нами Пинега. В тот день мы пешком перешли реку, чтобы я увидела берег, откуда моя фамилия. Деревни скоро не станет, но фамилию я не сменю».
Оказывается, все эти дни в груди стояли не слезы, не обида, не горечь, а нестерпимое желание вспоминать. Что-то записывать, на одну память нельзя надеяться. И надо успеть, пока не привезли гроб, не прогремели залпы, не сказаны речи. Я просто хочу успеть и запомнить папу. Именно его.
Прочитала первый комментарий под записью:
«Как вы похожи с папой. Когда же это все закончится».
Пока дремала, пришло больше трехсот комментариев.
Соболезновали, вспоминали папу. Отклики шли отовсюду, не только из поселка. Запись каким-то образом вышла далеко за пределы группы для пинежан. Незнакомые люди рассказывали мне свои истории.
И кажется, тогда я начала понимать, что происходит. Люди теряют людей. И остальные детали потеряли для меня вес. Просто представила себя за одним столом со всеми женами, матерями, дочками, сестрами, сослуживцами, земляками, просто друзьями с детства или соседями, которые поделились со мной своей утратой. И стол был похож на реку — без конца, до самого моря.
Снова уснула. Помню, как мне привиделась какая-то сумка с бумагами. Видимо, я так резко вскочила, что бабушка вскочила тоже, — оказывается, она все это время сидела рядом. Говорю:
— Все хорошо, мне просто нужно кое-что найти.
Кожаную сумку — папа дал мне ее вместе с леденцами в военном городке. Я даже не открыла тогда, просто привезла в поселок, пускай лежит здесь. Только сейчас посмотрела, что` это за бумаги.
Оказалось, это папина речь, с которой он пробовал стать главой поселка в третий раз. Помню, уже сам не верил, но не мог не попробовать. И речь вышла такая:
«Уважаемые депутаты!
Я, капитан 3‑го ранга запаса, представляюсь в качестве кандидатуры (я бы предпочел „в качестве кандидата“, но в Положении о конкурсе так прописано) на должность главы. В связи с чем выношу на ваш суд проект своей программы, так как подробная программа может быть составлена при более детальном анализе текущего положения дел и консультаций с вами, а также наиболее активными жителями, руководителями организаций, представителями района и области, узкими специалистами и другими в части касающимися.
О себе готов доложить более подробно, если будут вопросы позже.
Так как вы, по замыслу законодателя, являетесь наиболее авторитетными представителями пинежан, на вас лежит серьезный груз ответственности. От ваших решений, как и сегодня, зависит, будет поселение развиваться или постепенно вымирать. Поэтому прошу не только выслушать, но и услышать меня, отбросив предубеждения.
Еще я хотел бы, чтоб в начале мы ответили себе на два похожих вопроса: хотим ли мы, чтобы наши дети и внуки жили здесь? Хотим ли мы, чтобы дети и внуки имели возможность жить здесь в достойных условиях?
А теперь о том, что в первую очередь бросается в глаза:
- Купеческий квартал в центре поселка — гордость и краса Пинеги. Только без слез не взглянешь. Сколько лет возвышалось на крыше около государева флага дерево. Ладно, крышу недавно поменяли, дерево убрали, но водосток по всему периметру — баловство. Давайте проверим строителей купеческих, пустим все осадки под фундамент, выдержит, не выдержит. И другим собственникам в историческом квартале покажем, как разрушать построенное на века. Водосток посчитали тоже излишним, испытаем и побелку фасада на прочность.
- Еще в поселке существует необъявленный конкурс „Чьи сосульки больше?“. Ерунда, что каждая сосулька — это условное полено или квт/ч. Платит-то опять бюджет или житель.
- О расположении поселкового совета — почему на втором этаже с крутой лестницей? Приедет бабушка из деревни, а лучше — из-за реки (как добралась до поселка, история умалчивает), хорошо, если вскарабкалась в сельсовет, мало ли зачем, и бац, а туалет на ремонте или замерз в холода. Уважение к населению проявляется с порога. В поселковом должны быть условия не хуже, чем в городских аэропортах.
Уже из перечисленного возникает вопрос: что означает слово „самоуправление“? Может, „само управится“, „сами управятся“? Поселение существует неавтономно. Как в стране, так и в мире все быстро меняется. И все-таки главным показателем для поселка остается прирост населения. За последние четырнадцать лет население в поселении сократилось на тридцать процентов, и это с учетом присоединения соседнего поселения. 2500 человек как языком слизало, 178 человек в год!!!
Чтобы люди не уезжали, а лучше, чтобы плодились, а еще лучше, чтобы дольше жили, нужен комфорт. Только и всего. То есть: достойный доход, комфортные условия проживания, условия для развития детей, возможность самореализации и востребованность.
Кто самостоятельно решил первый вопрос, тот худо-бедно решает остальные для себя. Честь им и хвала. Другим или спиваться, или уезжать, если не держат престарелые родители или (такое бывает?!) любовь к малой родине.
Основные направления моей программы:
- Исключение формализма. <…>».
И дальше папа на трех листах прописал направления, в которых предлагает мыслить.
Я прочитала всё. Как можно сократить расходы на отопление, как эффективнее освещать улицы, как важно задуматься о собственном производстве стройматериалов, чтобы не возить по нашим дорогам втридорога, о том, что надо составить список заброшенных домов в поселке и заняться этим вопросом, да и многими другими вопросами надо заняться… Вспомнила, как папа давал мне перед выборами какую-то речь на проверку, посоветоваться хотел. Тогда я не прочитала. И кажется, не только я.
Тогда у папы снова ничего не вышло.
ДНИ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ, ПЯТНАДЦАТЫЙ, ШЕСТНАДЦАТЫЙ
Наконец-то назвали день похорон, и время пошло немного иначе.
Мы теперь понимали, что и когда ожидать. Сегодня папу передадут Ивану Борисовичу — так зовут человека, которому вроде бы поручили доставить папу домой. Завтра они прилетят в город, послезавтра будут на Пинеге. Пока это лишь распорядок. Он еще не вошел в дом, и потому от его появления даже немного легче. А после одной находки я начала понимать, что мы даже можем радоваться этому распорядку. Просто его наличию.
Мне в руки попала свежая районка. Газета черно-белая, но разворот с поздравлениями цветной. Смотрю одно за другим: сколько же юбилеев, даже две свадьбы на этой неделе! В такую-то слякоть… Одна из «открыток» была такой:
«Сегодня день рождения моего брата, который пропал в июне прошлого года. Время идет, а он так и не нашелся. Поиски так ничего и не дали! Батюшка говорит, пока мы не знаем, что случилось, надо ставить свечки к Николаю угоднику, что и делаю. Наверное, тебя уже нет в живых, но хотя бы предать косточки земле! Господи, помоги найти! С земным днем рождения, брат! Прости!»
Тем временем к бабушке приехал второй правнук. Приехала еще одна моя двоюродная сестра. Мы ровесницы, но у нее уже сын, ему год. И бабушка увидела его первый раз. Не могла насмотреться, узнавая в нем то глаза папы, то улыбку мамы, то брови дедушки. Потихоньку приезжали сослуживцы. Дом наполнялся. Бабушке поручали нянчиться, хлопотать о спальных местах, а мы тем временем были в постоянной готовности, в непрерывном ожидании звонков. Купить венки, выбрать гроб, заказать гвоздики, найти кокарду, подготовить форму, заказать обед в ресторане, постоянно отправлять какие-то данные и подписывать бумаги. Всё по мере поступления. И почти все легло на тетю.
Я окончательно вернулась жить к другой бабушке. Сейчас понимаю, что просто сбежала в то место, где все вроде бы по-прежнему. Еще пробовала ходить к реке, но тянуло все меньше — стремительно таяло, и повсюду была тягучая непролазная грязь. Я смотрела на нее из окна и пыталась увидеть в мучительном сходе снега скорую весну. Иногда, конечно, получалось. Видимо, слишком хотелось ледохода и первых листьев. Хотя ледоходу совсем нельзя было начинаться именно сейчас! Тогда разольются Пинега и притоки, затопит мосты, размоет дорогу до поселка, и папу не смогут привезти.
И река стояла.
Зато первые птицы уже прилетели! Я опять не узнала их по голосам, но уток точно не было, что-то не торопятся. Может, и правильно. Говорят, холода еще вернутся. И сейчас мы даже надеемся на них. Приходится надеяться. Дорога нужна как никогда. Лишь бы она не размылась.
Все вышло так хорошо, как только могло случиться. Вылет задержали на полдня, но папа успел приземлиться до ночного снегопада. Наутро ударил мороз, и дорога была будто нарочно гладкая. Теперь можно не переживать, папа доедет до Пинеги.
И тут возникла одна преграда: чтобы папу хоронили именно в белой морской форме, нужно доставить ее из поселка в городской морг. Там его переоденут, положат в гроб и только тогда повезут домой. Ехать вызвалась я. Мне даже хотелось вырваться. Оторваться хоть на день от реки, где время будто пошло по кругу. Чем дальше отъезжала от вновь побелевшей реки, тем ярче представляла, что в городе все-таки больше весны. Все-таки теплотрассы, асфальт, машины — все это было, но весны тоже не было. Только свежий снег поверх уцелевшего старого.
Я хотела только передать одежду. Не заходить, не смотреть. Опознать должна была моя вторая тетя — она как раз прилетела. Во мне звучали бабушкины слова: «Как?! Разве ты не хочешь своими глазами увидеть? Я бы всё отдала, чтобы скорее своими глазами…»
А я совсем не хотела.
То ли так доверяю тем, кто опознал папу еще на месте, то ли не вижу смысла, раз все равно тетя пойдет.
И тут поняла, что никогда раньше не видела смерть за пределами гроба. Только сбитых птиц и ту разрезанную собаку. Даже Бимку успели спрятать от меня, когда она умерла. Тогда мне сказали, что собаки чувствуют, если внутри что-то болит слишком сильно, и заранее уходят. И я до сих пор не знаю, где похоронена Бимка. Наверное, дедушка отвез ее в лес. Она любила ездить в лес, даже пыталась выслеживать уток, хотя совсем не охотничья.
Не знаю, о чем еще успела подумать на пороге морга, но все случилось слишком быстро. Зашла, и справа была открыта дверь. Я сразу увидела папу, выбора не осталось. Близко не подходила, смотрела секунды четыре, но слишком хорошо запомнила открытый рот и черные зубы. Передо мной лежал человек, прерванный на полуслове, на выдохе или даже на вдохе. Вспомнила обоих дедушек, вспомнила похоронные фотографии из семейных альбомов, раньше почему-то снимались у гроба. И это были успокоенные лица. А этого человека на кушетке, в котором все же угадывается мой папа, будто прервали. Да, никакого выдоха, только прерванное дыхание, выдернутая жизнь.
Я вышла на улицу. Шел медленный снег.
Мы с тетей сразу сели в маршрутку до поселка. Папа скоро поедет следом.
Завтра будут залпы. Будет все то, чего мы ждали все эти дни. Будет, наверное, людно, должно быть, торжественно. Скорее бы послезавтра. Нет, лучше сразу ледоход. Скорее бы сидеть у реки в тишине и просто вспоминать — не то, что сейчас, а то, что еще помню. К тому же у реки можно плакать. До сих пор не могу при бабушке, тетях, сестрах. Только в доме другой бабушки, но сейчас и там почему-то не получается. У реки было бы правда хорошо, только где она, река-то?
В дороге тетя сказала, что папу загримируют и рот будет закрытым. Хорошо, что бабушка его таким не увидит.
ДЕНЬ СЕМНАДЦАТЫЙ
Оказалось, в нашем доме нет ни одного черного платка.
«Нашим» я привыкла называть дом, в котором выросла, — маминой мамы. В этой комнате, где сейчас еле-еле открываю глаза и пытаюсь вытащить себя из-под одеяла, четырнадцать лет назад всем поселком прощались с дедушкой.
Мне было десять. Я не видела, как дедушка сгорал, это происходило в больнице. Увидела только высохшего человека, похожего на дедушку. Он лежал посередине этой комнаты. По этому красному ковру ходили люди по часовой. На этом ковре дедушка учил меня читать, катал на кукарешках. На диване у печки сейчас кутаюсь в одеяло я, а в тот день накануне Рождества сидели бабушка и мама. И у них были черные платки. Интересно, куда они подевались.
Придется идти за платком к соседке. Она недавно хоронила зятя. Привезли из тех же мест, что и папу. Может быть, платок даже не постиран. Так надену, ничего.
Надела.
Сначала завязала слишком туго. Потом слишком слабо. С третьего раза вроде бы завязала как нужно. Перед выходом в зеркало посмотрелась.
Дороги не помню. Будто сразу же оказалась у дома другой бабушки. Гроб уже стоял во дворе. У открытого гроба сидела бабушка. В стороне курили папины сослуживцы.
— Посиди с папой, а я пока тебе вторые носочки принесу. Что у тебя на ногах, ботинки? Теплые? Давай пимы тебе найду.
Пускай бабушка поищет пимы. Пока на них еще можно отвлечься. Еще не приехала гражданская панихида. Не представляю, что это, но они скоро приедут. И будут руководить.
— Всю жизнь хоронили как-то сами собой и ничего…
— Да, а тут все четко у них. Как положено, по-военному. Нам только сидеть.
Тети не находили себе места. Решили принести из дома гвоздики. Ушли за ними. Я осталась одна. Даже дым сигарет рассеялся. Только я и папа.
Посиди с папой…
И я сидела.
Сейчас он даже был похож на себя. Хорошо загримировали. И главное, губы сомкнулись. Я боялась, что папу так и привезут на вдохе. Нет, помогли выдохнуть.
Папа в нарядной белой форме. Гроб тоже обит белой тканью, тоже нарядной. Рядом лежит брошюра с его первых выборов на должность главы. Белый клочок бумаги, по центру фотография: в похожей белой форме, белая фуражка, погоны, черный галстук, только-только вышел на пенсию, но еще такой молодой — кажется, тридцать три.
Над фотографией курсивом:
Я безумно хочу на Пинегу —
В глушь лесную, хочу туда,
Где река да озера синие,
Где волною играет речная коса.
Под фотографией крупными буквами: «КАНДИДАТ НА ДОЛЖНОСТЬ ГЛАВЫ».
Реки и озера пока совсем не синие. Накрепко белые, хоть и вторая половина весны пошла. А должность главы недавно упразднили. За последние годы поселок уменьшился вдвое, теперь напрямую подчиняется райцентру. Папа, наверное, так и не узнал этого.
И река мелеет. Правда, последними апрельскими снегами здорово нальется. Точно выйдет из берегов, затопит мосты, и дороги не будет какое-то время. Лишь бы в дома вода не зашла.
Еще несколько дней назад не знали, что делать с грязью у дома, как люди пойдут по ней прощаться. Думали досок во дворе набросать, а снег сам все управил. И морозом схватило двор. И папу. И меня. Все белое-белое, неподвижное. И мы по-прежнему вдвоем. И на этой тишине так хотелось проститься.
Приехала машина.
* * *
Черный каблук ступил на снег.
Из машины вышла высокая статная женщина с яркими красными губами.
— Здравствуйте, вы родственница? Примите, пожалуйста, наши соболезнования. Минут через десять начнем, хорошо?
Я не понимала, что именно мы начнем. Только знала, для меня что-то успело закончиться. Я осталась на том же стуле, но уже готовая начинать.
Появились тети с гвоздиками, мои двоюродные сестры, папины сослуживцы. Бабушке помогала идти ее сестра. Мы сами собой собрались в ряд справа от папы. Сели по порядку — тети, бабушка, я. Остальная родня стояла за нами. Слева от меня остался пустой стул.
Подходили первые люди. Пришел серый кот. Он бегал около гроба, ведер с гвоздиками, а потом просто сел рядом с ними. И сидел до конца. Белый кот остался вдалеке, у дровяника, затерялся в снегу. Мало кто его замечал. И он, кажется, ни на кого не смотрел.
У изголовья гроба стояли двое мужчин с автоматами. Не давали обойти гроб как положено, как всю жизнь прощались на Пинеге. Люди шли и шли, а мужчины их разворачивали и разворачивали — у них так положено. Порой выходило странное мельтешение. Только начало было одно — соболезновали тетям, бабушке, мне. Подходили к папе. Кто-то пробовал прорваться через мужчин с автоматами, кто-то сразу разворачивался. Некоторые вопреки всему обходили гроб как приучены — по часовой стрелке.
Около дома ненавязчиво звучала торжественно-патриотическая музыка.
У гроба набрались полные ведра цветов. Пришло время прощальной речи.
Женщина на черных каблуках попросила внимания. К тому времени собралось столько людей, сколько давно не было в этом закутке поселка, где соседние дома — брошенные или оживающие летом. Дословно не помню эту речь, но суть ее трудно забыть. Вначале перечислили, где папа родился, вырос, учился. Это узнать нетрудно, вся молодость на виду у людей, не говоря о справках, которые легко навести. Потом были перечислены личные статусы: сын, брат, отец, друг. Потом личные качества. В целом похоже на папу. Потом почему-то перечислили увлечения — рыбалку и охоту. Пускай будет так. До этого момента не хотелось закрыть глаза. А потом закрыла. В остальной речи я перестала узнавать именно моего папу.
Открыла глаза на словах о подвиге, мужестве. Свернули флаг и вручили семье на вечное хранение. Вручили бабушке, она передала мне. Флаг лежал на гробе, а теперь на моих коленях. Его сложили в прозрачную папку. В таких носят документы, а я собираю разное памятное: открытки, билеты из поездок, музеев. Теперь будет папка с флагом. И надписью: «Вечная память герою».
Пытаюсь вспомнить лица людей, которые приходили прощаться.
Точно учителя — кто-то учил папу, кто-то работает с тетей. Точно бабушкины одноклассницы — полвека назад школу окончили, а до сих пор не теряются. Дальняя родня — с некоторыми я никогда не общалась, но примерно понимаю, кем они мне приходятся. Дальняя, но близкая родня — их я просто была рада видеть, даже в такой день. Были те, кто пришли поддержать именно меня, именно бабушку, именно тетю. Тетю издалека многие не узнали, но тоже обнимали.
Приходили и мама с бабушкой. Я не могла на них смотреть. Слишком сильно чувствовала всё, что выдавали малейшие движения на их замерших лицах. Я смотрела только на красные розы, которые мама принесла папе. Она не могла не приехать сегодня.
Было много просто пинежан, в основном пожилых. Так положено — проститься с земляком. И в те минуты, когда один твой земляк лежит среди неживых цветов, а его родные, тоже твои земляки, сидят в черном ряду, это какое-то особое сопроживание, порой даже сочувствие.
Среди пришедших пинежан была и соседка Лилия Генриховна. У них с папой день рождения в один день. Правда, Лилия Генриховна старше папы на сорок восемь лет. Ходит с палкой, но очень бодро. Она сдержанно обняла только бабушку, ненадолго подошла к папе, врезалась в мужчин с оружием и села на свободный стул слева от меня. Лилия Генриховна плохо слышит, не смогла разобрать, почему ее развернули. С искренним негодованием стала спрашивать меня, почему не дали по-человечески проститься. Лилия Генриховна говорит громко, четко, объемно, хотя ростом ниже всех собравшихся. Ее голос чуть было не прервал течение происходящего, но я смогла в двух словах объяснить что и как и не развить из этого разговор. Лилия Генриховна молча осталась рядом со мной. И кажется, прикрыла меня от ветра с реки.
Объявили, что прощание заканчивается. Скоро закроют гроб, и пойдем на кладбище.
Идти пешком — это наш выбор. Бабушка поедет в машине с папой. С ней рядом будет ее сестра. А мы всей родней пойдем следом. С нами пинежане, которые захотят и смогут. За нами автобус — для тех, кому будет тяжело. И сами поедем на нем обратно.
До кладбища три километра. Шли последние минуты у дома. Гроб должны были уже закрыть, и тут бабушка бросилась к нему. Упала к папе на грудь. Навзрыд зарыдала, как не могла все эти дни. Казалось, не расцепить. Тети и сестры бросились отрывать бабушку от папиной груди. А я осталась одна среди снега, пустых стульев и толпы людей на краю двора. В эти минуты я крепко-крепко зажмурила глаза. Из них выходили слезы и тут же замерзали на морозе. Мне казалось, такой водой можно спаять веки. И тогда, наверное, даже надеялась на это.
Вдруг почувствовала чью-то руку на спине. Крепко-крепко меня обхватила маленькая сухая рука Лилии Генриховны.
Так меня обнимал только папа.
* * *
Начались три километра до кладбища.
Сначала со мной шла Лилия Генриховна. Бодро шла, долго. Постепенно стала отставать, но продолжала быть где-то рядом. Я слышала стук ее палки, и будто именно он задавал темп этому шествию.
Потом со мной шла женщина, с которой познакомились в церкви. Она поет на клиросе. Женщина подхватила меня под руку ровно в ту минуту, когда отстала Лилия Генриховна. И мы шли. Так ровно и уверенно, что догнали моих сестер и теть, шедших чуть впереди. Когда стали идти вровень с моей родней, женщина оставила меня.
Позади полдороги.
Прекратился стук палки. Лилия Генриховна повернула домой. Видимо, ноги подводят, все-таки скоро сто лет. Я почувствовала, как замерзли руки, но как согрелись ноги. Когда сидела, было наоборот. И вдруг холод пошел от рук по всему телу. Мороз посреди апреля.
Мы шли насквозь — от начала поселка к его концу, по центральной улице. Сколько раз я ходила по ней! Никогда улица не казалась такой длинной. Я уже не смотрела на дома по сторонам. Дорога сомкнулась на машине, в которой папа, бабушка, ее сестра. И тетях, сестрах впереди меня. Я снова немного отстала. Назад не оглядывалась. А по сторонам никого не было — я оказалась одна.
В те минуты впервые почувствовала себя сиротой. Хотя понимала, что не одна, ощущала, какая толпа за мной, видела родню впереди. Но я была одна. Кажется, впервые столкнулась с этой мыслью лицом к лицу. Я даже засыпать не привыкла одна. Все детство рядом бабушка, мама, дедушка, младшая сестра. У нас всегда было очень людно и тесно.
А сейчас я иду на кладбище за гробом папы. Одна. И по-другому никак. Просто, наверное, я не была готова — но можно ли подготовиться? Только подозревать, что есть пути одиночные, если не весь путь по сути своей. Но я не хотела думать о сути, о пути. Хотела в теплый дом. Уснуть. И знать, что кто-то рядом тоже засыпает.
Мы свернули с центральной дороги в сторону леса. Там, где между высокими голыми деревьями задул северо-восток, нельзя просто уснуть. Нужно было искать опору в себе, а сил, кажется, не осталось. В поезде, у серванта, в морге, даже вчера — я могла сама. Даже могла хоть немного, но быть опорой бабушке, тете. А сегодня мне так хотелось просто за кого-то спрятаться.
Мы пришли.
* * *
Откуда-то снова появилась женщина на черных каблуках.
За ней мужчины — вместо оружия несли моего папу.
Я нашла себе укромное место, а гроб тем временем повис над ямой — стоял на деревянных балках. Рядом снова оказалась женщина, которая поет на клиросе. С ней женщина постарше, ее тоже знаю по храму. Часто брала просфору именно из ее рук. Сейчас они вдвоем держали псалмы и тихо-тихо пели. Мы с тетей договорились, что отпевать не будем. Подумали, и так все затянется с гражданской панихидой. Лучше поскорее, бабушку поберечь.
За папу все равно молились два тихих голоса.
В это же время женщина на черных каблуках говорила еще одну речь и предупредила, чтобы не пугались, — сейчас будут залпы. Я все равно вздрогнула, все три раза. А молитва не сбилась. Продолжалась до тех пор, пока не включили гимн. Псалмы слились с «Россия — священная наша держава…». А потом и вовсе утихли.
Звучал только гимн. Белело кладбище. Я не могла поднять глаз от земли.
Бросили по три горсти. Обошли гроб. И всё.
Я подхватила бабушку, сели в автобус. В руках у нее папины медали. Надо было не молчать. Спрашивали по очереди друг у дружки:
— Руки не замерзли?
— А ноги не замерзли?
Набрался полный автобус. Поехали на обед. Автобус тронулся, и я почувствовала теплую батарею. Представила тарелку супа. Любого, только бы горячего. Еще представила, как все вместе сядем за стол…
Женщина, которая постарше и пела псалмы, попросила остановиться пораньше и выпустить ее у старого лесхоза. Сказала, на обед не пойдет, не уговаривайте. Когда она выходила, я заметила — она в белом платке. Выпустили ее, как просила, у старого лесхоза — в низинке, где ручей разливается каждую весну. Еще не разлился, крепко подморозило, тропинка есть, и дома еще не в воде.
Помню, папа говорил, можно осушить эту низинку. Но как — не помню.
* * *
Приехали в ресторан, единственный в нашем поселке.
Все пошли мыть руки, а я стала искать печку. С детства приучили — после кладбища нужно хворь увести. Значит, прислонить руки к печке, обеими сторонами ладоней. В ресторане центральное отопление, редкое для поселка, но я нашла печку. Прямо на кухню зашла, и не выгнали, поняли.
Говорю, как научена, три раза:
— Печка-печечка, отведи от нас печаль.
К тому времени все уже были за столом. Длинным, но не бесконечным. Человек на тридцать. Мне оставили место по правую руку от бабушки — она во главе. Рядом портрет папы. Выходит, он тоже во главе стола.
Не скажу, что папа любил застолья, но хотел иногда собираться за одним столом. Вспоминается лишь несколько дней, когда вот так, все вместе. Золотая свадьба дедушки и бабушки. И похороны дедушки.
Пыталась отстранить себя от момента, когда по кругу пойдут кутья и блины, но чашка с рисом и стопка блинов уже стояли слева от меня. Подсказали, нужно передавать по часовой стрелке. Значит, бабушка начинает. Я последняя. Меня это даже обрадовало. Можно просто следить за перемещением кутьи и блинов, будто это меня не касается. Справа сидела тетя, а напротив — тетя издалека. Мы о чем-то говорили, пока блины и кутья ушли далеко. Я видела, как тетя справа смотрела только на папу, будто нет остальной части стола. Мы взяли друг друга за руки, наверное, впервые. Глаза уводить бесполезно. Нужно просто прожить этот день. И если можно держаться за руки, лучше держаться.
До меня дошли кутья и блины. Кутью доела до чистой тарелки.
Солнце внезапно стало греть, а не просто светить. Снег большими пластами западал с крыши. Мы с тетей сидели как раз напротив двух больших окон. Она тоже увидела:
— Пригрело на южной стороне. А завтра метель обещают.
Большие белые глыбы одна за другой падали с крыши ресторана. Порой так много, что не было видно бордового дома напротив. Представляю, какой грохот за окном, а в ресторане стояла тишина. Лишь редкие разговоры и позвякивание ложек — накладывали салаты перед горячим. Я не слышала грохота снега, но будто ощущала его. Тяжело сходит зима в этом году. Я смотрела ее уход и пыталась не вздрагивать. Сколько же снега на крыше, никак не заканчивается! И это лишь одна крыша.
Снег перестал сходить.
Показался бордовый дом напротив. Он деревянный, двухэтажный, многоквартирный, в середине гармошкой — проседает. Отстоял свое, но разве дойдут руки до него? Это в городах такие дома сносят и ставят новые из бетона и кирпича. В нашем поселке по-прежнему строят из дерева. Только теперь своими силами, каждый сам для себя. А бордовые многоквартирные так и будут стоять. И уйдут сами, но не сразу. Пока в них еще живут.
Во всю длину бордового дома между этажами тянется надпись. Теперь, когда снег перестал идти, а солнце осталось, белые буквы сияли: «БОРИТЕСЬ ЗА ПОСЕЛОК ВЫСОКОЙ КУЛЬТУРЫ».
* * *
Первым взял слово папин институтский друг.
Не из военного училища. У папы было второе образование — управленческое.
Бабушка еще у могилы просила показать ей этого друга.
— Это ты, правда? Как он любил к тебе ездить! Говорил, как ему у тебя хорошо! Баню твою хвалил. О сыне твоем рассказывал.
У могилы промолчал, а сейчас взял слово:
— Мы дружили. Вместе учились. А сошлись на том, что оба с Пинеги. Легко сошлись. Вот знаете, бывают люди, с которыми сразу сходишься. Это он. С моим сыном тоже быстро сошелся. А он у меня ох непростой. Мой сын пошел по его стопам. В том же военном училище. Очень хотел приехать, не отпустили. Ладно, пускай учится. Спасибо вам за сына.
И обратился к бабушке. Все выпили.
Вроде бы ничего такого не сказано, а многие не закусывали. Что-то стояло в горле.
И я взяла слово, хотя думала, сегодня буду молчать.
— У папы была отзывчивая душа. Она… — проглотила и продолжила: — Она отзывалась на любое горе вокруг. Помогала видеть в соседе соседа. В родне родню. Видеть людей вокруг. И отзываться на любой голос.
И что-то еще сказала. Про то, что папина душа, должно быть, останется здесь, на Пинеге. Ни о чем не болела его душа сильнее.
И все выпили будто с двойной силой. За папу. И за реку.
И кажется, с этой рюмкой ком в горле пробился не только у меня. Видела, многие наконец-то смогли закусить.
Принесли суп, следом горячее. Котлету из хлеба и пюре с подливой. Мясо жалеют, ясное дело. Пока по нашим дорогам довезешь, в два раза дороже будет. А хлеб свой пекут, чего жалеть.
Вторую зиму ресторан работает лишь под заказ — на юбилеи и поминки. А куда бы мы сегодня без него. Не надо варить, накрывать, мыть. Уже легче. Тем более рыбу можно свою принести — на столе было несколько широких блюд с пластанной щукой. На Пинеге почти в каждой семье найдется охотник или рыбак. Значит, мясо и рыба свои. Чаще, конечно, рыба.
Шел Великий пост. Не помню, чтобы в родне кто-то соблюдал. И я не приучена. Доедала вторую щучью голову. С детства умею даже с самыми костлявыми кусками справляться. А сейчас щучьи головы были для меня спасением — есть вроде бы нечего, а тарелка не пустая, бабушке за меня спокойнее. И главное, руки заняты, при деле. И голова тоже.
Слово взял близкий друг папы. Вместе со школы. Друг всю жизнь в поселке, а папа всегда стремился. Не потерялись. Самый близкий друг. Больше всего папа любил в лес ходить именно с ним.
Слова подбирались трудно, больше напоминали отрывки несвязных воспоминаний, но после них стало так светло на душе. И жизнь папы казалась такой длинной. А точнее, широкой и — как река — с притоками по обе стороны.
Завязался разговор на нашем конце стола. Стали вспоминать. Вместе.
Пропели вечную память.
Не помню, перед киселем или раньше. Я всего лишь второй раз на поминках, не знаю порядка. Бабушка, тетя и остальная родня были чаще, но все порядки забыли. Подсказывала женщина, которая поет на клиросе. Она пришла, хотя папе, можно сказать, чужой человек, может, и не были знакомы при жизни. Она сидела в конце стола, но лицом ко мне. И все подсказывала.
Вынесли гречневую кашу. Сладкую. По тарелке на семерых-восьмерых. Мы с бабушкой, тетями, дядями и сестрами еле осилили, но дочиста. Вскоре вынесли кисель. В середине посыпан сахаром. Я брала по краям. Вкусный кисель, ягодный. Тоже дочиста.
Ложки нужно сложить в тарелку из-под киселя. Потом пройти одной тряпкой весь стол. Ее передают против часовой стрелки. Левой рукой. Начинала я. Кто-то из родни, кажется, усмехнулся над этим обычаем. Остальные просто сделали как нужно. И помогали друг другу не перепутать руку. Нужно левой.
Тряпка вернулась к бабушке. Только теперь можно вставать из-за стола. Многие мужчины тут же вышли покурить. Кто-то просто вышел перед чаем.
Вынесли пироги. Белый и красный — с творогом и ягодами. Чай попили быстро.
Собрали еду, которая осталась. Помогли убрать посуду со стола. Нас с тетями и сестрами много — разве трудно?
И скорее домой.
* * *
Дома у бабушки продолжали поминать.
Захожу в комнату, а там полный стол. На тумбочке в углу папина фотография, рядом стопка и кусок хлеба. В кресле коты спят друг на друге. Вовсю мужской разговор идет. Сослуживцы допытывают папиного друга со школы о том, как тут люди живут. Многие впервые в поселке и на Пинеге раньше не были.
— Я так понял, вы тут все рыбаки, охотники, что ли? А еще-то чего у вас есть?
— Да много чего. Лес там… много всего.
— Язык у них свой какой-то! Я не всегда понимал его, м-да… Пусть земля будет пухом. Чего, эт само, не у тещи на блинах, наливайте!
Налили, выпили не чокаясь. Папин школьный друг пока подобрал слова:
— Да мы и не замечаем язык-то. Когда в город ездим только. Помню, зашел там в магазин, вижу, ящик рыбацкий стоит. Говорю: «Можно пехтерь посмотреть?» Продавец на меня смотрит…
— А что за пехтерь?
— Во-во! И продавец так же! Это железный короб рыбацкий. У нас называют пехтерь.
— У нас кузов!
— А где-то, слышал, пестерь!
— А я как-то компьютер пришел покупать. Понимаю, что продавец по-русски говорит, но ничё не понимаю, ей-богу!
Снова налили, выпили.
Я давно хотела спросить, а тут хороший момент:
— А вам папа что-то рассказывал про жизнь там? Мне как-то мало…
— Да тоже без лишних слов. Говорил, с кем общался, люди хорошие в основном.
— Да. Что я слышал, так это хорошее. Говорил только, что они устали. И от них устали, и от нас.
— А со мной сварщик работает, молодой пацан. По контракту служил. Говорит, зашли в одну деревню. Старушка в ватнике сидит, внуку позвонить просит, на ихнем говорит-то. Внук тоже служит. Пацан колебался, конечно, но говорит: «Бери, только на три минуты». Короче, они вдвоем остались живы. Его ребята подорвались у соседнего дома. И потом, говорит, это само, трясет его. И контракт в тот день заканчивался. Вечером спрашивают, продлевает или нет. Отказался. А скоро и спрашивать перестали. Он перекрестился такой, фух! Пацан-то молодой совсем. А сварщик реально хороший!
Бабушка сидела тихо рядом с фотографией, а тут не удержалась:
— А та старушка-то жива?
— А кто ж ее знает! До внука дозвонилась. И пацана, выходит, спасла. А дальше, думаю, пацану было не до старушки.
Выпили, и самый тихий сослуживец встал:
— Можно мне сказать. Жалко, Борисыч уехал. Ну ладно, скажу без него. То, что все так быстро случилось с перевозкой и прочее, это потому, что они с «Пинегой» когда-то служили вместе. И послали не какого-то левого, а Борисыч сказал: «Я поеду, и всё». То есть так вот оно, просто-напросто братство. Плюс наши ребята немножко подсуетились. Мы их состыковали вместе по телефону, и получилось вот так, успели до ледохода. А могло все затянуться на два-три месяца. И вообще теперь говорят, проще не доставать с поля, а написать, что пропал. А то положат еще трех-четырех, пока достают, кому это надо. Много таких лежит. А «Пинегу» на третий день все-таки вытащили, хотя знали, что поле все еще эт самое. Но пошли за ним, понимаете. А Борисыч доставил.
Я посмотрела на бабушку и представила, что с ней было бы, если бы папу не доставили.
— А много пропавших без вести?
— Только с вашей Пинеги двое.
Выпили за пропавших не чокаясь.
Потом еще больше разговорились и даже стали рассказывать что-то о себе. Оказалось, что у всех папиных сослуживцев дочки, ни одного сына. Шутят, что нарочно сговорились, чтобы никому не обидно:
— А то у кого-то сыновья в отцов, служить пойдут, а у кого-то возьмут и не захотят! Пускай у всех девки!
— Пускай внуков рожают!
— Да-да!
— Кто-то уже дождался, не?
— Ага, как же!
Потом один сослуживец обратился ко мне:
— «Пинега» о тебе рассказывал. Говорил, ты вроде журналист, писать любишь.
Я не стала журналистом, но папа, видимо, помнил и вспоминал, как я в школе об этом мечтала. Наверное, редко делилась с папой мечтами, но этой делилась, и он ее разделял. Писала первые заметки в районку и читала их папе по телефону, прежде чем отправить. Папа не хвалил, и как раз это мне было нужно. Маме и бабушкам что ни прочитай, все замечательно. А мне хотелось учиться, писать лучше. И папа говорил, что` он исправил бы. Я делала по-своему, но слушала. На будущее. И было как-то азартно, поэтому не бросала писать. Сейчас понимаю, что так я набила руку, и в Академии было проще: оставалось только изучать материал, а слова легко подбирались.
— Да, папа говорил, если научусь писать, слушать и говорить, нигде не пропаду.
— Эт точно! За «Пинегу»!
Налили, выпили не чокаясь.
Вспомнили песню, которую папа любил. В ней опять про охоту, про уток и выстрелы, кому-то опять не повезло, но все обязательно вернется, и кто-то не прощается, говорит, встреча не за горой, и весной возвращаются утки, погода, надежда, тепло друзей, и, значит, жить будем.
* * *
Дома были бабушка и сестра, которая специально приехала на мой день рождения, который, оказывается, уже послезавтра. Я была рада ее видеть, очень рада, но упала лицом в подушку, до того навзрыд, что сестра не решалась ко мне подходить, но продолжала сидеть в другом углу комнаты. И бабушка тоже. Они смотрели на меня. И ждали, чтобы пожелать спокойной ночи.
ДЕНЬ ВОСЕМНАДЦАТЫЙ
С утра на кладбище. Проведать, как спалось, — так положено.
А я будто и не спала. Машинально взяла со стула черные брюки и два черных свитера, натянула оба, как вчера. Черный платок отнесла соседке, надела зеленый. Он к тому же теплее.
И вот мы снова все вместе — бабушка, тети, сестры, папины сослуживцы — вокруг папиной могилы. Я узнала ее по гвоздикам — верхушки еще виднелись, хотя метель зарядила с раннего утра. Ощущение, что зима снова становится крепче. Вчера по дороге пешком шли, а сегодня занесло, еле проехали. Тропку до могилы пришлось разгребать лопатами. Ветер ушел, а снег остался и пошел строго вертикально. И мы стояли. По очереди подходили к папе. И дальше стояли. Шел крупный прямой снег. Оседал на деревянном кресте. Гвоздики все-таки занесло.
Была какая-то упорядоченность. Оставалось выдержать ее до конца, попрощаться и разъехаться. И тут в снег врезался голос бабушки:
— А ведь у дочки твоей завтра день рождения! — И на этом голос не прервался. Он продолжился: — Все-таки двадцать пять, а какой уж тут праздник.
И сразу же голос тети:
— Ну как, у нее мама с сестрой приехали, чая-то попьют.
— Ну да, пирогов уж всяко напекут.
Я стояла в двух шагах от разговора и просто слушала его со стороны. Все слушали, куда денешься в такой тишине.
Постояли и друг за другом разъехались.
Остались бабушка, тетя и я.
Вернулись домой, а там тихо, коты спят на кресле. На столе еда, которую бабушка не вместила в сумки папиных сослуживцев, и банка сушеных грибов, которую забыла тетя издалека. В углу на тумбочке папина фотография. В окне река — снова накрепко белая.
Решили чая попить. С холода хорошо горячего. Да и расходиться сразу не хотелось, понимали, что надо еще как-то вместе. Бабушка спрашивала меня о правнуке. Немного поговорили о метели, потом о рассаде. Иногда смотрели на реку, на котов, на папу. И тут наши с тетей взгляды сошлись на недопитой настойке морошки. Она все это время стояла в центре стола. Тетя предложила, а я не отказалась. Вчера мы обе ни капли, а сегодня по стопке. Сладкая морошка, но крепкая.
Бабушку отправили прилечь, а сами с тетей вспомнили о папиных вещах, которые привезли вместе с ним. Открыли пакет. Аккуратно свернуты телефон, записная книжка и крестик. Экран расплавился и обуглился, в него вросли куски одежды. Записная книжка с кожаной обложкой насквозь прострелена. Крестик немного почернел, но цел. Горелое, горькое, жженое — вещи всё еще пахли. Я совсем не хотела представлять, как пуля влетела в папу, но пришлось увидеть, выбора не было. Пуля прострелила записную книжку в нагрудном кармане, расплавила телефон, прошла рядом с крестиком.
И тут я впервые подумала о бронежилете. Разве не положены?! Позвонили сослуживцам, они как раз проехали устье реки. Сказали, дороги совсем не видно, едут вслепую — такая метель. Правда, за пределами Пинеги снег утихает. Значит, скоро вернутся — кто-то домой, кто-то сразу на службу. Сказали: конечно, жилеты положены, каждому выданы. Только «Пинега» редко его носил!
Сослуживцы вспомнили слова тех, кто был рядом там, кто вытащил с поля. Узнаю в словах своего папу. В морозы без шапки мог уйти. Босиком любил ходить и дома, и на улице летом. Так и в поле вышел без бронежилета.
А я-то разве не такая?! Все удивляются, как молодая девушка ездит без задней мысли с попутчиками до соседних деревень. Видимо, это у нас общее… какое-то свое доверие жизни.
— Безалаберно всё как-то…
И тетя права. Права.
Еще какое-то время подержали в руках вещи. Потом убрали в шкаф телефон и записную книжку, а крестик положили к папиной фотографии, рядом со стопкой и куском черного хлеба.
* * *
По дороге от одной бабушки к другой смотрю — Лилия Генриховна. С колонки идет, огромные ведра тащит!
— Лилия Генриховна! Разве можно так?!
— А как не можно-то? Здравствуй!
— Здравствуйте! Давайте сюда!
Прошла с ней до самого дома — ни в какую не сдалась. Несла сама.
— Ты-то обливаешься?
— Что?
— Ну, водой-то с реки. Не приучена?
— Да нет, окунаюсь только с мая до осени.
— У, ерунда. Меня отец приучил каждое утро ведром холодной воды.
— Ничего себе! Вот это северная закалка!
— Мой отец никогда и не бывал здесь. Это мы с мамой на санках причапали.
— Как это?
— А вот так. Мне четыре. Нет отца дома неделю, другую. На завод с мамой пришли, говорят, поезжайте за ним на Север, там ждет. Уже по дороге узнали, что расстрелян. А с собой только три пары лыж! На Север же! Ничего, обжились как-то. Мама сказала, тут будем жить, а то еще дальше пошлют. Недолго пожила, болела, но до конца на Пинеге. А меня папа сразу выучил крепиться. За себя стоять, себя в обиду не давать, но первой — никогда. И холодной водой по утрам обливаться.
Лилия Генриховна поставила ведра на крыльцо, посмотрела на меня:
— М-да, хороший у тебя отец был, вечная память ему.
И зашла в дом.
* * *
А меня дома ждали бабушка, мама и сестра. Не спрашивали, сама сказала, что завтра день рождения будет, как задумали. Много думала, надо ли теперь все это. И ответила себе, что надо.
Просто сели за стол. Вроде бы налили чай. Мама рассказывала сон:
— Видела сегодня его. И своего папу видела. Сидят вдвоем вот на этой кухне. Трехлитровая банка самогонки на столе, рюмки с цветочками наши, большие которые. Я его колочу, рюмку забираю, говорю, не дам тебе пить, ну-ка живо отдавай. А папа напротив, улыбается, банку обхватил, к себе прижал, довольный такой, говорит: «У меня-то не заберешь». Так и не разогнала их. Проснулась.
Подхватила бабушка:
— От ведь каки молодцы, уже спарились, готово дело! Они как-то сразу тогда сошлись. Правда, на лося вместе не ходили, только один раз.
— Почему?
— Кто ж их знат! Не спросишь теперь ни того ни другого. Сидят за самогончиком, голубчики, идет ли там охота на ум, не знай. Только помню, дедушка с той охоты пришел весь упестанный. Зять, говорит, неуладчивый, ничего не слушат, хочет все по-своему, по уму, а на охоте не ум, чего-то друго надо-то, а оно токо с опытом.
Помолчали. Бабушка снова, глядя на маму:
— Помню ведь, как вы тут сидели. Помнишь, пришел? Мириться, сходиться, не знай чего. У тебя уж втора была рожена. Я качала в той комнате. Выгляну сюда, на кухню-то, и думаю, как бы не заглядеться на вас, до чего любо сидели вы, глаза в глазки! И чего не пожилось, не знай. Никто не знат. Вы сами, поди, не знаете.
Мама молчала.
— Мам, а я правда родилась у моря?
— Да, правда.
— Я просто фотографию в папином доме нашла, там вы и море прямо из окон! Красивый тот городок вроде… Я по-другому себе его представляла…
— Да, красивый. Холодный, правда. На сопках. И роддом на сопках. Серое все только. А коляска была красная.
ДЕНЬ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ
В последнее время я отмечала день рождения с подружками.
Устраивали классные вечеринки, было весело. В этом году мой день рождения выпал на воскресенье. Еще в новогодние каникулы подумала, что это хороший повод приехать к бабушке вместе с мамой и сестрой и просто напечь пирогов. Бабушка говорит, ее день рождения всегда отмечали так:
— Никаких тортов, мать пирогов напечет, вот и весь праздник! Может, еще рыбы нажарит.
Мы так и задумали сделать. Вот уже замесили жилое тесто — дрожжевое, значит. И теперь его нужно положить в теплое место — сегодня как раз вышло солнце, поставили прямо на подоконник. Тесто должно подняться два раза, а бабушка должна не пропустить этот момент и убить его — рогатой деревянной палкой опустить обратно. Тогда тесто будет пышным. Бабушку так научила ее мама, а теперь бабушка учит нас.
Честно сказать, я прослушала остальной рецепт, потому что смотрела на солнце за окном. Как же давно солнце не было таким теплым! На улице все собаки лежали прямо на деревянных мосточках, которые мигом оттаяли. И мне хотелось туда. Мы с сестрой посидели на них, а потом придумали поискать весеннюю воду — где-то же она должна быть. Не поверю, что всё-всё вокруг подо льдом. Хотя бы один ручей должен пробиться.
И мы пошли в сторону деревни, где выросла наша бабушка.
А напротив то самое место, где мы с папой переходили реку.
Крепко связаны льдом два берега, но только зимой. В остальном давно живут порознь. Если бы здесь поставили мост, было бы всего ничего до райцентра, до города. И деревни за рекой не затухли бы. Сестра придумала посчитать мосты через нашу реку. Вспомнили только три, и все понтонные, то есть непостоянные.
Еще вспомнили рассказы бабушки о том, какой хлеб хорошашший пекли за рекой:
— До нашего берега такой ихний запах идет, что беда! Хоть за реку за хлебом ходи!
И добавляла обязательно:
— Зато у нас шаньги скусне! Самы скусны! А хлеб ихний скусне, это да.
А когда недавно вспоминали, еще добавляла:
— М-да, много воды утекло… Ты пекарню-то не видела, когда за реку с отцом ходила? Да кака там пекарня, пекчи-то некому. А кака печь была ядреняшша в этой пекарне, мама не горюй! А кирпич на нее таскали с нашего берега! Заводик-то самый луччий под нашей деревней! В других-то дома прямо с дымоходами рушатся, а у нас-то пройдитесь да посмотрите дымоходы-то по деревне — до сих пор как голубчики!
Дымоходы и правда стоят по всей бабушкиной деревне. Порой только домов не осталось, упали. А дымоходы стоят. В некоторых домах даже топятся печи.
На обратном пути мы все-таки нашли весну. Она бурлила в почти пересохшем канале, что когда-то соединял Пинегу и соседнюю реку. Они были судоходными, лес вывозили, а теперь стоят белые-белые. И сугробы вокруг нетоптаные.
Мы протоптали, подошли к воде, умылись. И было совсем не холодно.
И дорога домой, как всегда, казалась короче. Тем более за разговорами.
— Знаешь, когда на практике в краеведческом немного вникла в историю наших мест, они показались мне… белыми, что ли. И дело не в сугробах, не, тут что-то другое! Я не понимала, что` на экскурсии рассказывать. У нас ничего не было, постоянно что-то происходило где-то там, а до нас несчастные отголоски, но даже на короткую экскурсию не тянет, понимаешь? У нас, по сути, не строили ничего такого, не рушили, понимаешь? Я какие-то события набросала, да, но на пальцах пересчитать можно! Думала, мне практику не зачтут, потому что мало совсем листов получилось. Я тогда расстроилась, а потом как поняла — будто обухом. Говорю себе: м-да-а, ну и дура ты, конечно. Так и говорю: радуйся, что знаешь дорогу в такие места, где ни одной пули не летало. Разве что охотничьи, конечно.
Сестра слушала меня молча. А я разошлась:
— Вроде не рушили, а все равно столько всего рухнуло, ты посмотри по сторонам-то. И отголоски — ну да, не события, а мелкие последствия, но какие они, если в лицо-то знать?! Вот представь хотя бы Лилию Генриховну. А сколько их таких! Ты-то не знаешь, а я читала, и то не про всех написано, понимаешь? Вроде места беленькие, чистые такие, жили и жили, никому не мешали. А копнешь немного, сколько людей… выдернутых, понимаешь?
Мы продолжали идти вдоль реки в сторону поселка.
— А река?! Вот куда она ведет, а?! В Белое море, а дальше-то что?! Сплошной холод, который всё поглощает. Всё-о-о! Знаешь что? Давай мой день рождения теперь проводить где-то там, где тепло, хорошо? Пускай какие-нибудь утки летят сюда в апреле, а я больше ни за что.
За это время сестра слепила для меня что-то вроде цветочка из снега.
Я сразу вспомнила три ветки белого хлопка. Единственный букет, который дарил мне папа. Тогда не поняла, почему нельзя было нормальный, обычный подарить, как все дарят, а папа не понимал, зачем вообще торговать живыми цветами. Они рано или поздно завянут, а хлопок останется. Где-то лежит, наверное… Надо найти.
Я быстро остыла.
Вернулись домой, напекли пирогов, попили чая.
Хороший день получился.
Занесла немного пирогов другой бабушке и тете, они меня поздравили, попрощались, и я ушла. Завтра все-таки улетаю. Снова обещают снегопады, и ледоход, говорят, откладывается, не дождаться мне его. Кажется, слишком замерзла на той дороге к лесу. Не могу видеть центральную улицу. И замерзшее русло не могу.
И все-таки на закате вышли на берег с мамой и сестрой. Большие сугробы немного померкли, ушел из них лишний холод, а всего-то один теплый день постоял. Мы сидели прямо на снегу. И даже сняли шапки. И мама не ругалась.
Оглянулись — полетели.
Речка Пинега стоит.
НАКАНУНЕ ЭТОГО ЛЕТА
Как мало черемухе надо.
Малейшее тепло схватила, не упустила. В срок зацвела, в свое время, какими бы затяжными ни были холода. Пока черемуха на улицах, разбитых окон будто бы меньше.
В этом году на Пинеге словно и не было весны. Снегопады и правда зарядили тогда, на первой неделе мая. Потом земля пыталась справиться с талой водой и все равно не справлялась. Поплыли улицы, леса, а затем зажили болота. Дороги в поселок не было больше недели. В домах на берегу вода стояла на пороге, но не переступила. Лед сходил мучительно долго. То и дело появлялись торосы, и река снова стояла. Я узнавала новости о Пинеге по телефону. В последние дни спрашивала бабушек так: «Ну как, разродилась река? Справилась?» Не знаю, откуда возникло во мне такое сравнение, но будто мы правда все вместе ждали этой новой жизни, которую может дать только река.
Птицы ждали вместе с нами. Они прилетели в свое время, и я до сих пор гадаю, как они справились без воды и прогретой земли. Последние дни я часто слышу уток. Они совсем не боятся меня, плавают неподалеку, летают близко. Может, и раньше были рядом, просто не замечала.
Завтра начнется лето, и я прилетела встретить его на Пинеге. Поживу с бабушкой, погощу у другой. Вот уже пошла такой знакомой дорогой вдоль реки — от дома, где родилась мама, до дома, где родился папа. Скоро на этой улице совсем не останется жилых домов, хотя вот же она, река, — изо всех окон, здорово же. Хотя бы летом, ненадолго. И черемухи много.
Папины коты совсем обжились, ползают по грядкам, которые только недавно вспахали. Когда возвращаются домой, бабушка протирает им глаза, к вечеру они по-прежнему становятся пепельно-грязными, и дело вовсе не в грядках. С этой болячкой коты приехали, с ней и живут. Сами просятся на колени к бабушке, чтобы она что-то сделала и снова ничего не мешало гонять птиц во дворе. Сегодня коты заметили что-то новое, блестящее на ее груди, и я замечаю — бабушка покрестилась.
Фотография папы стоит на тумбочке у окна. Рядом река течет.
— Бабушка, а правда, что ледоход в этом году мимо поселка прошел?
— Я каждый день поглядывала, и никакого сей год ледохода. Не помню такой весны. Говорят, лед вынесло другим руслом, а у нас просто медленно таял, так и сошел. Не знаю, конечно, наверное, так. Молоко-то с устоем будешь? Я и творожок тебе сделала, погоди, сейчас! Будешь?
— Буду-буду! Погоди, а зачем тогда утки возвращаются сюда? Чего им там не живется?
— А кто ж их знает! Привыкли, да и всё. Привычка-то много значит.
— А мне кажется, у всех есть такие места, где обязательно нужно быть. Если не все время, то хотя бы возвращаться. Или дорогу помнить… Ох, какое молоко! И творог! Спасибо!
Потом прочитала, что все намного проще: запасы еды не бесконечны даже в теплых краях. Нет никакой привязанности к месту. Утки, как и другие птицы, просто хотят вывести птенцов. И какой бы ни выдалась весна, они будут искать лишь одно — место для гнезда.
Дни начинаются долгие, светлые. Сижу поздно вечером на реке, солнце упало, а темнота не пришла. Каждый год будто заново вспоминаю, что такое белые ночи. На берегу они особенно широкие, во все стороны. Впервые за эти дни решаюсь подойти близко к воде. Захожу осторожно, она еще помнит недавний лед, ноги сводит. Смотрю на нее и всматриваюсь в себя с короткими волосами, привыкаю. Слышу, я на реке не одна — вдоль берега утка.
Утка выводит утят.