Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2025
Солидный том «Восточно-финские народы России» (СПб., 1997; перевод с английского Л. И. Леденевой и С. В. Голованова) имеет разъясняющий подзаголовок — «Анализ этнодемографических процессов». Автор книги Сеппо Лаллукка собрал и проанализировал огромный статистический материал, касающийся прежде всего главных финно-угорских народов — коми, марийцев, мордвы и удмуртов, «обойденных вниманием западной науки», хотя в последнее время судьбы национальных меньшинств в принципе стали привлекать больше внимания как из-за осознания важности этнического фактора, так и из-за роста этнического самосознания. Не различающая самого главного в природе «человека фантазирующего» псевдорациональная мысль еще сто пятьдесят лет назад, вызывая насмешки Достоевского, доказывала, что международная торговля и железные дороги скоро уничтожат этнические различия — на пороге свирепейших межнациональных войн. Национализм явился на свет как суррогат угасающей религии и дошел до военного беснования как ответ на угрозу этому последнему суррогату, еще способному осуществлять экзистенциальную защиту человека от совершенно обоснованного осознания своей мизерности и бренности в безжалостном космосе.
«Большинству ученых, изучающих национальные проблемы бывшего СССР, вероятно, известно, что финно-угорские народы подверглись ощутимой ассимиляционной эрозии. В то же время на Западе было проведено очень мало исследований, посвященных этим народам, и почти ничего не было
сделано по количественному измерению их демографических и этнокультурных процессов. Настоящее исследование ставит целью заполнить в определенной степени этот пробел». Автор задает вопрос, почему ассимиляционные процессы угро-финских народов вызвали столь слабую националистическую реакцию: «Почему задержалось этническое пробуждение восточно-финских народов?» Слова «националистическая реакция» не означают непременно что-то агрессивное — есть национализм романтический и национализм политический, и даже политический бывает оборонительным, а не наступательным. И романтический национализм часто порождает блестящие плоды в фольклористике, этнографии, в искусстве, тогда как политический наступательный стремится лишь к экспансии и силовому доминированию.
«На общероссийском фоне национальные движения восточно-финских народов следует в целом охарактеризовать как весьма умеренные», — считает С. Лаллукка, и, судя по всему, он прав. «Делая упор на этнокультурную работу», национальные движения должны способствовать «переходу от ощущения неполноценности, связанного со своим происхождением и своей культурой, к испытанию чувства достоинства». К пробуждению национального достоинства как первостепенной задаче национального возрождения когда-то призывал и главный идеолог российского сионизма Владимир Жаботинский. «Удастся ли этническим движениям получить поддержку своей общественности и преодолеть внутриэтнические барьеры — покажет только будущее». Но «перспективы восточно-финских народов представляются малоутешительными», поскольку «силы, размывающие их самобытность и демографическую базу, тесно связаны с модернизацией, урбанизацией и индустриализацией, т. е. с процессами, которые, по существу, неизбежны. Ведь исключено, что какому-либо народу суждено проживать лишь в деревне. <…> Усугубляет положение то, что немалая часть этих народов довольно равнодушно относится к своей культуре и, как это представляется, даже смирилась с тихой ее гибелью».
Правда, перспективы развития могли бы быть и получше, если бы не большевистская национальная политика, если бы не была ликвидирована зарождающаяся национальная интеллигенция, если бы, при всех колебаниях, не шло наступление на национальные школы и малые деревни… «Баланс советской национальной политики противоречив. С одной стороны, национальному строительству коми, марийцев, мордвы и удмуртов непременно способствовало проведение политики коренизации (ставка на национальные кадры. — А. М.) в первые годы советской власти. Особую пользу это принесло национальным языкам. Даже когда коренизация была отменена, заложенный фундамент помог избежать части ущерба, который иначе был бы еще больше. С другой стороны, политика, направленная на деэтнизацию, которая более или менее последовательно проводилась с 1930-х годов, нанесла меньшинствам огромный вред. Высокопарные речи апологетов теории одновременного расцвета и сближения национальностей при социализме оказались, скорее всего, ханжеством».
Однако, на мой взгляд, вряд ли стоит называть ханжеством расчетливый цинизм. Или циничный расчет, как кому угодно. Универсальный принцип большевистской политики (да, по-видимому, и всякой другой) — до завоевания власти обещать что угодно, а после победы игнорировать либо нейтрализовывать тех, кто станет об этом напоминать, а тем более требовать. Основы большевистской национальной политики были заложены в краковской квартире Владимира Ильича Ленина, писавшего Горькому в феврале 1913 года: «У нас один чудесный грузин засел и пишет для „Просвещения“ большую статью, собрав все австрийские и пр. материалы» (здесь и далее курсив Ленина. — А. М.). Журнал «Просвещение» легально выходил в Петербурге в течение двух с половиной лет почти до начала войны; в художественной тетрадке принимал участие сам Горький, а Ленин удостоил «Просвещение» такими шедеврами, как «Начало разоблачений и переговоры партии к.-д. с министрами» и «Против объединения — с ликвидаторами». Вот там-то молодой товарищ К. (Коба?) Сталин, как он тогда подписался, и опубликовал свою эпохальную статью «Марксизм и национальный вопрос».
Ленин статью одобрил (по словам Сталина, Ленин ее даже редактировал) и, когда враждебные силы попытались представить статью дискуссионной, припечатал их с ленинской прямотой: «Статья очень хороша. Вопрос боевой, и мы не сдадим ни на йоту принципиальной позиции против бундовской сволочи». Бунд, как разъясняет Малая советская энциклопедия 1933 года, — Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России, вечно дезорганизовывавший деятельность социал-демократической партии, пытаясь перестроить ее «на федеративных началах по национальному признаку», а «после Октября значительная часть Бунда перешла в контрреволюционный лагерь» и даже сделалась «ярким социал-фашистским отрядом 2 Интернационала».
Думал ли Сталин в самом деле то, что писал в эпоху «Просвещения»? Он еще не был державцем полумира и больше нуждался в том, чтобы навязывать свои мысли, чем в том, чтобы их скрывать.
Я думаю, ядро первых большевиков состояло из реальных идеалистов, преданных какой-то коллективной грезе. И только когда при столкновении с практикой они обнаруживали, что грезу реализовать невозможно, — только тогда они переходили к лицемерию и террору. Масштаб и долговременность террора вообще могут служить мерой утопичности коллективных грез, они же социальные идеалы.
Думаю, что и Сталин был идеалистом. Не в расхожем смысле — наивным, бескорыстным человеком, а в точном смысле слова: он жил грезой. Грезой о мире, в котором правит сила, воля и материальный интерес, а всякий, кто по малодушию или благодушию попытается быть мягким и компромиссным, будет растоптан — словом, он жил марксистской грезой о мире, в котором грезы ничего не значат. И последовательно, по-марксистски выводил на чистую воду тех, кто хотел ввести в социальную жизнь еще какие-то («духовные»!) факторы помимо нагих классовых интересов.
Вооружившись этой грезой и железной логикой, Коба и засел за национальный вопрос, который, если презреть коллективные фантазии, превращается в потакание нелепым предрассудкам: действительно, все люди одной нации очень разные, интересы их всегда расходятся — что же между ними общего? И эту воображаемую общность действительно не стоит беречь, если забыть, что человек остается человеком лишь до тех пор, пока пребывает под властью каких-то предрассудков, и что никаких иных общностей, кроме воображаемых, в мире никогда не было, нет и не будет.
Похоже, Иосиф Виссарионович догадывался, что и классовые общности покоятся на таких же мнимостях, как и всякие другие, — по крайней мере с рабочими он обходился не менее беспощадно, когда начинал подозревать в них угрозу для своих целей. Но, пока они были той силой, которая могла привести его к власти, он желал видеть эту силу единой и неделимой. А впоследствии он желал видеть единой и неделимой страну, которая попала под его руку. А потом весь социалистический лагерь.
А пока в мирном довоенном Кракове он изучал, каким образом его коллеги по названию и соперники по грезе австрийские социал-демократы Отто Бауэр (ассимилированный еврей) и Рудольф Шпрингер (псевдоним Карла Реннера, избранного в 1945 году президентом Австрии) намереваются обустраивать совместную жизнь наций при социализме в их многонациональной империи. К. Сталин, разумеется, и тогда был практиком — он засел за эти отдаленные полуабстракции только потому, что его собственная социал-демократическая партия в «период реакции» проявила склонность «межеваться» еще и по национальному признаку. Сталин впрямую этого не говорил, однако его анализ может быть понят так: исчезла интернациональная греза общего «светлого будущего» (кавычки принадлежат т. Сталину!); возникла свобода для проявления и укрепления грез национальных (в культуре, в политике); правительственное их подавление вызвало еще большую их мобилизованность.
И как же должна к ним отнестись социал-демократия? А вот как: «Противопоставить национализму испытанное оружие интернационализма, единство и нераздельность классовой борьбы». Иными словами, нужно противопоставить фантазиям разъединяющим фантазию объединяющую. Однако сам Коба в фантазии не верил, а потому возмущался иррациональным (он же верил в рациональность!) поведением Бунда, который без всякой серьезной причины «стал выставлять на первый план свои особые, чисто националистические цели: дело дошло до того, что „празднование субботы“ и „признание жаргона“ объявил он боевым пунктом своей избирательной программы». («Жаргоном» Сталин именовал идиш, но тогда это название не было пренебрежительным, даже Шолом-Алейхем называл «жаргоном» язык, на котором он писал.)
За Бундом поднял бунт Кавказ. Да, все готовы были идти к общей цели в составе единой армии, но при этом распределившись по отдельным национальным полкам, а тт. Ленин и Сталин полагали, что разделение на национальные полки — первый шаг к распаду. Именно поэтому срочно потребовалась «дружная и неустанная работа последовательных социал-демократов против националистического тумана, откуда бы он ни шел».
Туман мог быть разогнан только ясностью. И вот явился первый ясный и неоспоримый постулат: «Нация складывается только в результате длительных и регулярных общений, в результате совместной жизни из поколения в поколение. А длительная совместная жизнь невозможна без общей территории». В итоге «нация есть исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры».
А что, если не религия и прочие «психологические остатки» создают нацию? Буржуазия. «Буржуазия — главное действующее лицо», и «основной вопрос для молодой буржуазии — рынок. Сбыть свои товары и выйти победителем в конкуренции с буржуазией иной национальности — такова ее цель. <…> Стесненная со всех сторон буржуазия угнетенной нации естественно приходит в движение. Она апеллирует к „родным низам“ и начинает кричать об „отечестве“, выдавая собственное дело за дело общенародное», — как видите, слово «отечество» можно писать только в кавычках, ибо классовые интересы важнее национальных, «общенародных», которых, впрочем, даже и не существует: они — только средства для реализации классовых. Остается лишь поражаться глупости низов, из века в век согласных сражаться за чужое дело. Народ как нечто целое для Ленина–Сталина не представлял никакой ценности (пока не пришла пора насмерть сразиться с другим народом).
В окончательном итоге: «Национальная борьба в условиях подымающегося капитализма является борьбой буржуазных классов между собой». Не конфликт грез, самый непримиримый из конфликтов, а рациональный конфликт буржуйских интересов — вот что такое, по Сталину, национальная борьба.
Признание общенациональных интересов препятствовало главной цели Ленина–Сталина — разделению мира на противостоящие друг другу армии. При этом их армия должна быть максимально сплоченной, а вражеская — максимально раздробленной, поэтому во вражеском стане национальные движения следует по мере сил поощрять, а в собственном — истреблять. После победы — тюрьмами и пулями, а до завоевания власти — словами: «Не ясно ли, что национально-культурная автономия противоречит всему ходу классовой борьбы?»
И вообще прогрессу:
«Национальные перегородки не укрепляются, а разрушаются и падают. Маркс еще в сороковых годах говорил, что „национальная обособленность и противоположность интересов различных народов уже теперь всё более и более исчезают“, что „господство пролетариата еще более ускорит их исчезновение“».
История столетней, и по нынешний день продолжающейся Мировой войны, распад Советского Союза по национальным швам не особенно это подтверждают. Противостояние позитивистского Запада воинствующему исламу тоже скорее демонстрирует нам историю человечества историей борьбы коллективных грез. Но Сталин желал считать собственную грезу о единственном и едином прогрессивном классе единственно верной истиной.
Идея национальной автономии подготовляет почву не только для обособления наций, но и — страшно сказать! — для раздробления единого рабочего движения: «Сторонникам национальной автономии приходится охранять и консервировать все особенности „нации“, не только полезные, но и вредные, — лишь бы „спасти нацию“, лишь бы „уберечь“ ее. На этот опасный путь неминуемо должен был вступить Бунд. И он действительно вступил» — начал отстаивать отдельное право «жаргона», право еврейского пролетариата праздновать субботу — этак он еще потребует права празднования всех староеврейских праздников!..
«Коба Сталин» был совершенно прав: национальное возрождение непременно требует как минимум доброжелательного интереса, а еще лучше — романтизации даже самых архаических обычаев своего народа. Что, бесспорно, отвлекает от единого интернационального дела разрушения современной цивилизации. Сталин в принципе относился бы точно так же и к стремлению строить отдельную французскую или отдельную английскую культуру, но, к сожалению, до поры до времени то были нации, «заставляющие считаться с собой» (его слова). Но считаться с теми, с кем можно не считаться, — ради чего? В декорациях, на словах национальные культуры следует поддерживать, чтобы зарубежные этносы не догадались, что их ожидает в случае включения в СССР, а в реальности давить. Под прикрытием хитроумного лозунга об одновременном расцвете национальных культур и слиянии их в одну. Каким образом культуры могут сразу и расцветать и исчезать — эта штучка будет посильнее корпускулярно-волнового дуализма. Это непонятно, зато практично: кого надо можно одним лозунгом приманивать, а кого надо другим лозунгом давить.
Так что же, если не буржуазия, могло бы послужить национальному возрождению каких бы то ни было пребывающих в национальном упадке народов? Тридцать лет назад я вложил в уста герою «Исповеди еврея» грубоватые, но довольно верные слова: «Нацию создает общий запас воодушевляющего вранья». Или, выражаясь более деликатно, миф о великой миссии в будущем и об общих великих предках в прошлом, ибо нация мыслится по образу и подобию семьи. Я не раз отмечал, как пропаганда любит эксплуатировать «семейные» образы: «Родина-мать», «отечество», «убивают наших братьев», «бесчестят наших сестер»…
Поэтому для национального возрождения прежде всего необходимо из сохранившихся фрагментов прошлого вырастить великую и прекрасную родословную, а если таких фрагментов не найдется, их необходимо выдумать. Романтические фантазеры — вот золотой фонд национального возрождения. Циничные фантазеры тоже годятся, но у них редко получается так красиво.
Впрочем, агрессивному национализму, желающему только расширяться и подавлять, красота ни к чему. Она необходима лишь национализму романтическому. Найдутся ли достаточно пылкие фантазеры и найдется ли достаточное количество их паствы, покажет будущее. Рациональных причин для этого нет, но рациональные мотивы в массовых движениях особенно и не участвуют.