Памяти Алексея Шельваха
Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2025
Об авторе:
Сергей Георгиевич Стратановский (род. в 1944 г.) — поэт, эссеист, автор книг: «Стихи» (СПб., 1993), «Тьма дневная» (М., 2000), «Рядом с Чечней» (СПб., 2002), «На реке непрозрачной» (СПб., 2005), «Оживление бубна» (М., 2009), «Смоковница» (СПб., 2010), «Граффити» (СПб., 2011), «Иов и араб» (СПб., 2013), «Молотком Некрасова» (СПб., 2014), «Нестройное многоголосие» (СПб., 2016), «Изборник» (СПб., 2019), «Человек асфальта» (СПб.—М., 2021). Шесть книг изданы за границей: одна на английском, две на итальянском, две на польском и одна на французском. Лауреат одиннадцати литературных премий. Живет в С.-Петербурге.
17 июля 2024 года ушел из жизни поэт и прозаик Алексей Максимович Шельвах, Леша, как звали его друзья. Я не был близким к нему человеком — познакомился с ним на ЛИТО Виктора Сосноры в ныне несуществующем Доме культуры пищевиков, потом встречал его у общих знакомых и раза два был у него дома. Мы симпатизировали друг другу, и он дарил мне свои книги с теплыми дружескими надписями. Книги, однако, у него появились лишь в 1990-е годы, в советское время его не печатали, если не считать публикаций в школьные годы в пионерских газетах и случайной публикации 1978 года в журнале «Нева» (1978, № 8). В общем, он принадлежал нашей, так называемой «второй культуре» (слово «андеграунд» мы не употребляли), хотя и не был активным ее деятелем, а был на периферии. Почему так получилось, объясняется особенностями его биографии. Вот что он пишет о себе в автобиографическом очерке, помещенном в издании «Лица петербургской поэзии. 1950—1990-е» (СПб., 2011), замечательной книге, собранной литературоведом Юлией Мелисовной Валиевой:
«Я родился 14 января 1948 года в Ленинграде. По материнской линии могу, наверное, считаться коренным жителем — в Санкт-Петербурге жил еще мой прадедушка. Моя мама, Милица Владимировна Шельвах, всю жизнь работала чертежницей в ЦНИИ лесосплава. Про отца ничего не знаю, от него у меня только отчество. Впрочем, об этом я написал в своем романе „Приключения англичанина“, отчасти автобиографическом.
До войны наше многочисленное семейство жило на Васильевском острове (район Гавани), в большом деревянном доме, в который потом попала бомба — к счастью, не разорвавшаяся. Домик, однако, развалился, словно карточный. Маму взяли к себе жить ее дядя Валериан Феликсович Шельвах с женой, в квартиру на улице Гагаринской, они и помогали ей растить меня. У В. Ф. была большая библиотека, пользоваться которой мне не возбранялось.
Первая книга, которая произвела на меня впечатление и которую я люблю до сих пор, — это „Остров сокровищ“ Р.-Л. Стивенсона. До этого в школе подсовывали всё какую-то муру вроде „Васек Трубачев и его товарищи“ или Гайдара, которого я всегда терпеть не мог. Затем я начал запоем читать Жюля Верна, Майн Рида, Купера, чуть позднее — Александра Грина. И вот после чтения Грина мне тоже захотелось придумать собственную страну, я и придумал некую another England, нарисовал карту и впервые взялся за перо — решил написать историю этой вымышленной страны. Даже что-то и написал, но до конца не довел, и труды сии не сохранились. А затем почему-то возникло желание создать литературу этой самой another England, и я быстренько сочинил антологию „британских поэтов“: придумал имена и фамилии, снабдил каждого автора двумя-тремя стихотворениями (все про парусные корабли и пиратов), живописал также суровые северные пейзажи (скорее шотландские, чем английские, — ну конечно, на самом-то деле вдохновлялся пейзажами Карельского перешейка). Стихи эти я показал приятелю, а тот — своему отцу, капитану дальнего плавания, человеку решительному. Недолго думая и не предупредив меня, он послал тетрадку с моими сочинениями в редакцию газеты „Ленинские искры“, откуда вскоре пришло приглашение заниматься в литкружке при этой газете. Ну, я и начал заниматься и с 1963 года даже печататься, причем довольно часто. Принимал участие в городских поэтических турнирах, где соперниками нашего ЛИТО были юные поэты из клуба „Дерзание“ при Дворце пионеров (в частности Сергей Стратановский и Геннадий Григорьев).
В 1964 году мне представился случай познакомиться с Булатом Шалвовичем Окуджавой (он жил тогда в Ленинграде): он отнесся к моим сочинениям благосклонно, я стал бывать у него. Благодаря Б. О. я узнал таких поэтов, как Киплинг, ранний Заболоцкий и, конечно, Франсуа Вийон.
Да, несколько раньше, а точнее в 1962-м, я познакомился с поэзией Виктора Сосноры, которая оказала на меня большое влияние. Возможно, продолжает оказывать и по сей день.
После восьмого класса пошел работать на завод токарем, среднее образование получил уже в школе рабочей молодежи. Попытался поступить на филфак, не поступил и отправился отбывать двухгодичную воинскую повинность в строительных батальонах».[1]
Продолжим рассказ Алексея. После армии у него была вторая попытка поступить на филфак — и снова неудачная. Он продолжал трудиться на заводе и одновременно пытался найти своих, то есть войти в литературную среду. Он посещал секцию прозы при журнале «Звезда», а также ЛИТО при научно-производственном объединении «Позитрон», руководимое Соснорой. Вот как впоследствии вспоминал о Шельвахе участник этого ЛИТО Михаил Армалинский, в 1976 году уехавший в США, а в 1988 году выпустивший в своем издательстве первый сборник Шельваха «Черновик отваги»:
«Но вот на занятии на третьем появился человек, не видимый ранее, ему было лет 25 и руки у него были рабочие. Он сел у самого входа, вдали, курил, не пытаясь заговаривать и ждал прихода Сосноры, как и мы. Опоздав, как всегда, минут минимум на 15, Соснора приветствовал пришедшего по имени и перебросился с ним парой фраз, из чего я понял, что они знают друг друга давно и хорошо. В течение всего занятия незнакомец, к которому я стал чувствовать ревность, молча курил, не участвуя в обсуждениях, а в конце Соснора сказал: „Алеша, почитай чего-нибудь“. Леша вытащил листы, но, не глядя на них, стал читать по памяти, смотря куда-то в сторону. И с первых слов я почувствовал струю свежего воздуха, будто кто-то выбил окно в непроветриваемой годами комнате. Многое я не мог уловить из-за его невнятного и монотонного чтения, но четкое общее ощущение явственного таланта, наполняло радостью мои внутренности. Когда начали расходиться, я подошел к нему и сказал: „Ваши стихи — это самое лучшее, что я здесь слышал, — и затем не удержался и самоутвердился, добавив: — за исключением моих“. Он улыбнулся, сказал спасибо и разговора продолжать не стал, и мы разошлись. Позже, когда я спросил Соснору, кто это и как это он умудряется писать такие талантливые стихи, Соснора рассказал, что Алеша был еще вундеркиндом в пионерском возрасте и стихи его публиковали не то „Пионерская правда“, то ли „Ленинские искры“, что Соснора дружит с ним давно и всячески советует мне сблизиться с ним. Вне зависимости от этого совета нам удалось найти общий язык, чего мне не удавалось ни с кем из встречавшихся мне поэтов. Я объясняю эту удачу Лешиной добротой и отсутствием у него попыток вставать в менторскую позу. Алеша боится кого-нибудь обидеть, и это всегда выливается в тактичность, предупредительность, а часто и в застенчивость. Многие малознакомые быстро пытались назвать Соснору по имени, но Алеша всегда звал его по имени-отчеству и без всяких попыток панибратства».[2]
Судя по его собственным высказываниям, работа на заводе тяготила Шельваха. В стихотворении «Возвращение с производства в декабре» он писал:
…не догнал черепаху, не одолел дракона,
женился на, прости Господи, алеутке, —
за станком токарным стою покорно,
превозмогая боли в желудке —
это от злоупотребления алкоголем
или от курения натощак полжизни,
или от прожигания этой жизни глаголом
по ночам в безмятежно спящей Отчизне…[3]
О том же свидетельствует и Армалинский:
«Леша работал токарем и все искал работу, которая бы не отнимала столько сил, но давала бы необходимые деньги. Ему что-то обещали, планы возникали, но все лопалось одно за другим, а вследствие своей мягкости его нельзя было назвать энергичным. Однако отсутствие энергичности в бытовых вопросах не мешало ему найти достаточно сил и желания, чтобы выучить самому английский и польский языки и поглощать огромное количество книг, не забывая и о русском. Он делал блестящие переводы из современных польских поэтов — благо оригиналы по дешевке продавались в магазине „Книг<и> стран нар<одной> демокр<атии>“».[4]
Далее Армалинский рассказывает о широкой эрудиции поэта:
«Он никогда не бравировал своими знаниями, но знал он неимоверно много, особенно русскую поэзию, и все это обнаруживалось невзначай и на деле, когда, например, на ЛИТО у Дара в клубе „Прогресс“, просуществовавшем месяца два и закрытом парторганизацией за безыдейность или что-то в этом роде, Давид Яковлевич устроил что-то вроде „угадайки“ — он нашел малоизвестные стихотворения известных русских поэтов и просил узнать — кто это, и только Леша узнал тотчас Фета и еще кого-то».[5]
Шельвах два раза участвовал в так называемых «конференциях молодых писателей Северо-Запада» — в 1973-м и в 1976 году. Такие конференции устраивались Ленинградским отделением Союза писателей вроде бы для выявления молодых талантов, а в действительности только «для галочки». Писатели ведь в большинстве своем вовсе не были заинтересованы в появлении на их уютном пароходе каких-то новых пассажиров. И хотя Алексей вроде бы считался представителем уважаемого класса-гегемона, печатать его не собирались. Только в 1978 году, через два (!) года после упомянутой конференции напечатали всего два его стихотворения в журнале «Нева». В нем не видели своего — ведь он не писал ни о «героике трудовых и армейских буден», ни о «романтике трудных дорог», а писал нечто совсем иное:
Окна и погасли, и потухли.
Значит, стало и темно, и поздно.
Все отринули штаны и туфли,
на жену поглядывают грозно.
Вот легли в затылок на подушку,
как солдаты Древнего Египта.
Спи, дружок, и не буди подружку
до утра, до радио, до гимна.
(«Колыбельная»)
На конференции 1973 года произошло важное для поэта знакомство с Юлией Вознесенской, в чьем доме (а точнее, в большой комнате коммунальной квартиры на Жуковского, 19) было нечто вроде литературного салона. (Слово «салон», естественно, не употреблялось — говорили «открытый дом».) У Юлии Вознесенской проходили литературные вечера, выставки, ее дом посещали поэты и художники, к ней приходил «последний обэриут» Игорь Бахтерев. Именно в ее доме и было принято решение о составлении сборника стихов неофициальных поэтов под названием «Лепта». Это не было самиздатом — сборник предназначался для издания в «большой» печати. Была образована редколлегия (Ю. Вознесенская, Б. Иванов, В. Кривулин, К. Кузьминский, Е. Пазухин), которая просмотрела стихи около 100 авторов. В результате были отобраны тексты 32 авторов, среди них был и Шельвах. Судьба «Лепты» была, однако, печальной: после интенсивной бомбардировки секретариата Союза писателей письмами с предложением издать сборник, он был официально направлен (в апреле 1975 года) в издательство «Советский писатель». Там были заказаны две так называемые внутренние рецензии; одна из них, написанная поэтом Майей Борисовой, оказалась положительной, зато вторая, автором которой был заведующий университетской кафедрой советской литературы Петр Выходцев, — разгромной. Она и стала основанием для отвержения «Лепты». Отвержение это, однако, имело и положительные последствия, оно стало толчком к появлению самиздатской периодики — журналов «37» и «Часы», а впоследствии, уже в 1980-е годы, — «Обводного канала» и других изданий. Стихи Шельваха публиковались в «Часах» (1982, № 37), в «Обводном канале» (1986, № 8), а также в «Митином журнале» (1985, № 13; 1989, № 25—27; 1992, № 43; 1993, № 50). Он вступил в известный «Клуб‑81», бывший плодом тактического компромисса между независимыми литераторами и властью. Результатом деятельности этого клуба был изданный в 1985 году сборник «Круг». В этом сборнике у Шельваха, как и в 1978 году в «Неве», были опубликованы два стихотворения, и это была его вторая публикация на родине — не в самиздате, а в «большой» печати. Вскоре, однако, началась перестройка, и его стихи стали появляться в журналах — в рижском «Роднике» (1988, № 8), в «Звезде» (1991, № 10), в «Вестнике новой литературы» (1991, № 3), в «Огоньке» (1993, № 2). В 1995 году его повесть «Случай из жизни сэра Эдгара Слабоумного», опубликованная в «Митином журнале» (1994, № 52), выдвигалась на премию «Русский Букер» (впоследствии она вошла в его роман «Приключения англичанина»).
Но, как я уже сказал выше, первая книга Шельваха вышла не у нас, а в США, в Миннеаполисе (штат Миннесота), в издательстве Михаила Армалинского. Сам Алексей так писал об этом:
«В 1988 году поэт Михаил Армалинский на свои деньги выпустил в США мою книгу „Черновик отваги“ — к сожалению, я не имел возможности составить ее так, как мне хотелось бы, поэтому в книгу вошло много стихотворений неотделанных, „сырых“… Тем не менее я благодарен М. А. за участие в моей литературной судьбе».[6]
В 1992 году у него вышла другая книга под тем же названием «Черновик отваги» в издательстве «Призма‑15». Она не повторяет первую — другая композиция, другие названия разделов, некоторые стихи исправлены. В том же 1992 году он уходит с завода и устраивается редактором в этом самом издательстве. Параллельно занимается переводами, но, поскольку все это не давало стабильного заработка, в 1996 году он становится оператором газовой котельной. (Профессия, кстати, весьма распространенная среди неофициальных литераторов.) В 2000 году в Петербурге у него выходит книга «Новые стихотворения», а в 2009 — «Стихотворения» (без указания издательства, тираж — 50 нумерованных экземпляров). В 2009 году в издательстве «Амфора» публикуется его роман «Приключения англичанина».[7] Роман этот Алексей писал долго, и с него, пожалуй, следует начать разговор о его творчестве.
Корни этой своеобразной прозы в юношеских фантазиях о another England. Но в этом романе, или «ирои-комической поэме», как назвал ее сам Шельвах, фантазия вплетена в рассказ автора о своей жизни. Конечно, герой романа не вполне тождественен автору, но он тоже работает на заводе, ездит на работу в переполненном автобусе, а в свободное время ходит в гости к друзьям, выпивает и пишет стихи, напечатать которые ему не удается. При этом у него есть свой секрет. В тринадцать лет он обнаружил во время квартирного ремонта на антресолях толстую клеенчатую тетрадь. Это оказалась рукопись его отца, которого он не знал и не знал даже, кем он был. Рукопись была в большей своей части на английском языке и состояла из жизнеописаний предков некоего сэра Оливера М., а в конце была и автобиография этого Оливера. Постепенно, изучая рукопись, герой романа догадывается, что его отец и есть этот Оливер и что он, ленинградский парень, работающий на заводе, происходит из древнего, англо-шотландского рода. Так в «ирои-комической поэме» появляются англичане и шотландцы, и в повествование о современности вплетаются новеллы о средневековых рыцарях, о мореплавателе, грабящем по заданию Адмиралтейства испанские галеоны (это XVII век), о шотландских националистах. Завершает эту череду новелл рассказ о жизни предполагаемого отца героя, социалиста и незадачливого литератора, вынужденного из-за скандала бежать из Великобритании и оказавшегося в Советском Союзе. В общем, почти все предки героя оказались неудачниками и аутсайдерами. Сам он говорит об этом так:
«Древнейший мой предок Флинс пренебрег должностью королевского советника ради возможности размышлять в нортумберлендском уединении о беспомощности своей перед всевластием рока.
Сэр Тристрам хотя и посражался какое-то время в рядах европейского рыцарства за Гроб Господень, но более был озабочен проблемой, как отличить явь от сна, бывшее от небывшего.
Сэр Ричард, уж на что, казалось бы, немудрящий рубака, и тот к сорока годам притомился на воинской службе, каковая подразумевает ведь постоянное пребывание в коллективе со всеми вытекающими минусами. Ну да, собирался еще помочь баронам отстоять Хартию, но в глубине-то души было ему уже все это по барабану.
Ну а сэр Эдгар, сызмальства объятый экзистенциальным ужасом, вообще сторонился людей» (с. 322).
Алексей не случайно назвал свой роман «ирои-комической поэмой», все «английские» фрагменты этого произведения пронизаны иронией. Ирония там прежде всего на уровне языка: современные слова и обороты употребляются при описании дел давно минувших дней и в преданиях старины глубокой. И они вступают во взаимодействие с архаическими словами и оборотами. Вот несколько примеров:
«Тут из нощного воздуха является рыцарь с пламенем вкруг серебряного шлема, и предлинные иглы из шлема торчат, и в длани жезл звучащий: „Пи-пи-пи!“
И грозит жезлом: „Опомнись, Тристрамище! Что же ты творишь, падло?“» (с. 56).
А вот как изъясняется с сэром Тристрамом пытающаяся его соблазнить девица:
«Ах, сэр философический рыцарь, чем пустословить, испытаем лучше друг дружку по части совместимости и прочих важных в супружестве проблем, а леди твоя жила без тебя три года — проживет и еще тридцать три» (с. 63).
Еще пример. Здесь речь идет уже о другом рыцаре — сэре Ричарде:
«Рыцарскую школу закончил с отличием. Отверг, однако, распределение в престижную свиту. Был горд (беден)» (с. 72).
Как я уже сказал выше, и проза и поэзия Шельваха принадлежат к так называемой «второй», или неофициальной культуре. Начиная с перестройки распространилось достаточно поверхностное представление об этой самой культуре. Мол, сидели в своих котельных, было много свободного времени, поэтому писали, общались — и вообще было весело. Весело иногда действительно было, но в целом было невесело. Ведь для писателя важна не только внутренняя, но и внешняя реализация. Вряд ли был прав Мандельштам, накричавший однажды на молодого поэта, пожаловавшегося ему, что его не печатают. Писатель нуждается в читателе, так же как художник — в зрителе, а музыкант — в слушателе, поскольку культура по природе своей диалогична. Скажут: но были же квартирные чтения, квартирные выставки, самиздатские журналы. Но, во‑первых, все это появилось не сразу, во‑вторых, создавало лишь узкую элитарную среду, а писатель хочет, чтобы его произведения прочитало как можно больше людей. Шельвах остро переживал это отсутствие внешней реализации, иногда ему казалось, что он пишет стихи никому:
Уже болит в душе полип,
зовите доктора Годо.
Кто в самом деле петь велит?
В самом дурацком деле — кто?
Ну был бы я дежурный мэтр
и в жирном жанре (жанр «виват»)
вещал куда подует ветр
и продавался нарасхват.
Или богемный был бы монстр,
стереотипно бородат,
и лыжами на запад востр,
и бабам друг и брат, и бард.
Но мне иначе повезло:
под эти дудки не пляшу.
Из двух я выбрал третье зло
и буквы никому пишу…
В романе «Приключения англичанина» герою, то есть как бы самому автору, его знакомый Аккуратов дает такой совет:
«А я тебе советую описать нынешнее свое состояние, не заботясь нимало о красотах слога и не стесняясь подробностей, даже самых непривлекательных, перечислить все до единой причины своих неудач в жизни и творчестве, словом, завести историю собственной болезни. Я читал, что такого рода психотерапия помогает разобраться в себе. Боюсь только, что ирония твоя рефлекторная все испортит» (с. 26).
В общем-то Аккуратов дает достаточно дельный совет — за двумя исключениями. «Забота о красотах слога», то есть о стиле, — первейшая забота писателя, и она — существенная часть той психотерапии, о которой он говорит. Столь же психотерапевтической может быть и ирония. Блок (статья «Ирония», 1908) находил в ней разрушительное начало, симптом некой болезни духа, хотя признавал, что существует и созидательная ирония. Для нас в 1970—1980-е годы ирония играла не разлагающую, а оздоровляющую роль. Искрометная ирония Уфлянда, сарказм Пригова — все это помогало как бы отстраниться от действительности, посмотреть на нее незамутненными глазами. Ирония Шельваха, однако, несколько иная, чем в стихах Уфлянда или Пригова, поскольку основная интенция его творчества — исповедальная, а не ироническая. О том, насколько важна для него ирония, поэт сам сказал в замечательном стихотворении, посвященном памяти польского поэта Рафала Воячека[8]:
…нашу дневную бессонницу в стане слепых,
наше позорное бегство на сивых кобылах,
наше отечество без пророчеств, — все в прошлом, —
наше четырежды и — никуда — перекрестков,
наше ничто человеческое — желчь желаний,
наших мэтров с руками, умно умытыми,
нашу египетскую немоту — мумии звуков,
мел бумаг — мел предсмертных рубах,
мертвую душу мою без покупателя,
наш
век, наш страх, юного голода муки
только ты понимала, Ирония,
подлая мама.
Ирония в стихах Шельваха проявляется разными способами. Чаще всего в создании необычных гротескных образов. Вот несколько примеров: «И на ложе сна отнюдь не в розах — / дева, словно черная дыра…»; «Через природу фиолетовую / крадется красная лисица…»; «А гений рыщет, как гиена, / в глухую пору дня и ночи»; «Голубым бревном луча / в лоб младенцу бьет Луна!»; «Дозреет песнь, как помидор, / в бездонном ящике стола…» Также он обыгрывает устойчивые языковые клише: «Поэтом буду — не забуду / прозрачную, как водка, ночку!» Или в стихотворении «Еще колыбельная»:
Небо голубое.
Черная сосна.
А над головою
желтая Луна.
В жизни или смерти,
а бывает и
хорошо на свете,
страшные мои.
Иронией пронизаны все сюжетные стихотворения Шельваха. Из его произведений этого рода хочется выделить бурлескную поэму «Поход грибов», написанную дисметрическим свободным стихом, так называемым фразовиком. У этой поэмы есть фольклорный прототип — русская народная сказка-потешка «Война грибов». Сказка эта была записана в 80-е годы XIX века художницей и писательницей Е. Д. Поленовой и была издана ею в 1889 году со своими иллюстрациями. Существует множество ее вариантов: в одних из них грибы собираются воевать с царем Горохом, в других — с ягодами, а в варианте Поленовой — неизвестно с кем. Во всех вариантах, однако, нет ни похода, ни сражения — ее содержание сводится к отказу почти всех грибов, за исключением груздей, идти на войну, вопреки призывам гриба-боровика, «полковника над грибами». Иное у Шельваха: у него описывается военный поход, но поход против неизвестного врага, существующего лишь в воображении «генерала белых грибов». И когда выступившее в поход войско не обнаруживает никакого противника, то это оказывается для генерала полной неожиданностью:
Генерал белых грибов
ушам своим не верил.
Полурыдая,
как ребенок, топнул сапогом:
«Где же враг? Почему тихо?»
С целью найти врага «генерал белых грибов» посылает «на разведку передовых вражеских позиций» маслят, а красным грибам поручает вылазку в тыл. В результате оба отряда сталкиваются друг с другом, принимают друг друга за противника и уничтожают друг друга.
В своей иллюстрации к «Войне грибов» Поленова изобразила боровика, «полковника над грибами», под навесом, на котором воздвигнут какой-то языческий идол. У Шельваха тоже грибы поклоняются некой богине:
О Грибоматерь, —
горячими губами шепчут грибы, —
будь наставницей завтрашнего наступления,
оберегая корни батальонов
от рваных, колотых, резаных ран!
Здесь мы видим ироническое переосмысление поэтом архетипического образа Великой Матери. Такая же игра с архетипами коллективного бессознательного — в основе другого его стихотворения, на котором стоит остановиться подробнее. Это стихотворение впервые появилось в самиздатском журнале «Обводный канал» (1986, № 8) под названием «Русская сказка». (Впоследствии Алексей снял это название.) Привожу его текст:
В яме экзистенциальной
гроб качается хрустальный,
богатырь храпит в гробу,
и пентакль горит во лбу.
Стережет его сестрица,
у нее в руках синица, —
чтобы не восстал в тоске,
лупит ею по башке.
Целый век она хлопочет…
Богатырь во сне хохочет:
снится воздух голубой,
красный конь и вечный бой.
Это стихотворение заслуживает подробного анализа, но я сосредоточусь лишь на одном образе, а именно на образе красного коня. Это архетипический образ, входящий в состав столь же архетипического образа всадника на красном коне. Образ этот появился в поэзии и живописи в эпоху русской революции и Гражданской войны, и связан он с тотальной символизацией красного цвета в то время, и с такими словосочетаниями, как Красная армия, красная кавалерия, красная конница. Вариантами этого архетипа в поэзии можно считать выражения «красный всадник» («конник») и «алый всадник».[9] Очень рельефно он явлен в поэме Цветаевой «На красном коне» (1921). Что касается живописи, то тут вспоминается прежде всего «Купание красного коня» Петрова-Водкина. Хотя картина эта была написана в 1912 году, ее можно воспринять как неосознанное предчувствие революции.[10] Зато в написанной уже в советское время картине «Фантазия» (1926) связь красного коня с революцией и утопией совершенно ясна. На этой картине красный сказочный конек скачет по голубым холмам, но всадник на нем — не красноармеец в буденовке и не атлетически сложенный нагой юноша, как в «Купании красного коня», а то ли фольклорный Емеля, то ли платоновский «душевный бедняк». Он явно испуган тем, что конек мчит его неизвестно куда, и оглядывается назад. Так что утопия у Петрова-Водкина — со знаком вопроса. Интересующий нас архетип нашел воплощение также в картине Малевича «Скачет красная конница», которую он писал с 1928-го по 1932 год, и «читается» она как некая греза, как воспоминание об ушедшей революционной эпохе.
Возвратимся, однако, к Шельваху. Его красный конь отсылает к утопическому порыву времени русской революции, порыву к голубой глубине.[11] Голубой цвет — это цвет утопии, а красный — бунта, мятежа, революции. (Неслучайно в «Фантазии» Петрова-Водкина всадник скачет по голубым холмам.) Богатырь у Шельваха — это русский богатырь, совершивший революцию, он же — красный конник, буденновец с красной звездой (пентаклем) на шлеме. Совершив свой подвиг, он почил в «хрустальном гробу». И ему снится не только красный конь, но и вечный бой. Здесь явный иронический намек на блоковскую строчку из цикла «На поле Куликовом»: «И вечный бой! Покой нам только снится…» Я помню, что из всего Блока у советских «деятелей культуры» была популярна именно эта строка — она как бы поддерживала в обществе состояние постоянной мобилизованности.[12] Шельвах в этом стихотворении иронически обыгрывает архетипические образы и клише советского сознания. Не чужд он был и игре с образами русской классической литературы. Так в одном своем стихотворении он помещает в современность пушкинского «бедного Евгения»:
Евгений, на судьбу в обиде,
позорит пьяным шагом город.
Мент, видя и возненавидя,
хватает ни за что за ворот.
(«Вот лев из мраморного мыла…»)
Пушкинский «бедный Евгений» начинает череду персонажей так называемого «петербургского текста русской литературы», гонимых судьбой и проигравших жизнь. Сюда относятся гоголевский Акакий Акакиевич, Голядкин и Раскольников у Достоевского, террорист Дудкин из «Петербурга» Андрея Белого — ряд можно продолжить. Все эти образы суть манифестации того, что принято называть петербургским мифом, и поэзия Шельваха тоже причастна этому мифу. Вот как он у него проявляется:
Зори здесь от влаги лазурны.
Страшен всадник из черной меди.
На скамеечке возле урны
дремлет старец в сторону смерти.
Вечереет и холодает,
и летает мокрая вата,
и морская птица рыдает,
как сестра о гибели брата.
Петербургскую эту повесть
с малолетства знал наизусть я,
как полжизни к жизни готовясь,
спал Евгений в сторону устья…
Жизнь как жизнь — как сон беспробудный!
И напрасно палила пушка.
Океанский вал изумрудный
у гранитного плещет спуска.
В этом тексте — никакой игры, никакой иронии. Проекция на знаменитую поэму высвечивает здесь экзистенциальную тему, тему неудавшейся жизни. Ирония, «подлая мама», была необходима поэту, она была его самозащитой, но основной вектор его поэзии — экзистенциальный. Лучшие его стихи те, где он говорит прямо. Особенно следует выделить одно позднее его стихотворение, которое я бы назвал молитвой:
Это мы как мы —
и не обессудь.
В самый смертный миг
с нами был и будь.
В миг насущных жажд.
И надежд. И нужд.
Внемли, виждь и даждь.
Не останься чужд.
Этот миг — уже.
Бьет будильник смерть.
Помоги душе
сметь или не сметь.
Ты в моем мозгу
наяву, во сне.
Помоги врагу
моему и мне.
Поэт, как и всякий впрочем творческий человек, не может сказать о себе, что его жизнь не удалась. Уже то, что ему дана возможность сказать о своей неудаче, сказать для всех и так, как не может никто другой, — это само по себе удача. Шельвах реализовал внутреннего человека в себе, и это главное. То, что внешняя реализация (книги, публикации, выступления) была неполной, — не его вина. Он и сам, несмотря на все сомнения, чувствовал, что главное в его жизни — удалось. И не только ему, но и другим поэтам его поколения:
Именно мы — и варвары и дети —
и были поэтическая школа.
Щиты из кожи и мечи из меди.
Из букв и букв героика глагола.
Пехота юная в одеждах алых!
От воздуха мечи дрожат, как свечи!
Смотри, не высыхает соль на скалах.
И воины воскреснут в устной речи.
- Лица петербургской поэзии. 1950—1990-е. Автобиографии. Авторское чтение. СПб., 2011. С. 347.
- Армалинский М. Несмотря на смерть // «Жил себе и умер себе»: Переписка Алексея Шельваха и Михаила Армалинского 1984—1992 годов. Minneapolis, 2024. С. 5—6.
- Это стихотворение цитируется по сборнику «Черновик отваги» (СПб., 1992). Другие цитаты по изданию: Шельвах А.Стихотворения. СПб., 2009.
- Армалинский М. Указ. соч. С. 6. Чуть раньше «Черновик отваги» вышел машинописным приложением к «Митиному журналу».
- Там же. С. 7.
- Лица петербургской поэзии. С. 348.
- Далее номера страниц по этому изданию даются в тексте после цитат.
- Посвящение памяти Воячека есть только в миннеаполисском «Черновике отваги». В петербургском (и в книге «Стихотворения») оно заменено инициалами «R. W.». Рафал Миколай Воячек (1945—1971) был, как характеризует его «Википедия», «образцовым „про`клятым поэтом“, алкоголиком и провокатором». Покончил с собой, отравившись. Самоубийцей был и другой польский поэт, которого Шельвах тоже переводил, — Эдвард Стахура (1937—1979). Видимо, неслучайно его внимание привлекали именно такие, конфликтовавшие с повседневностью фигуры.
- Как пример приведу строки из стихотворения Валерия Брюсова «К русской революции» (1920):
Ломая кольцо блокады,
Бросая обломки ввысь,
Всё вперед, за грань, за преграды
Алым всадником — мчись…
- Впрочем, возможно, это уже послереволюционная интерпретация. Сам Петров-Водкин и первые зрители так эту картину не воспринимали. В своем письме к матери от 24 октября 1912 художник сочувственно цитирует стихотворение Рюрика Ивнева о своей картине, а в нем речь идет не о революции, а о каком-то райском «новом дне»:
Зрачки расширились… Стою в святом волнении
И слышу запах волн, поющих о весне,
И слышу шепот душ, измученных в горении,
И, юноша, твой плач на огненном коне.
Там, где лежит туман, где степь непроходимая
Зелено-ярких вод, — поют о новом дне,
И нас туда влечет мольба неизгладимая,
И там мы будем жить, а здесь мы, как во сне…
(Цит. по: Петров-Водкин К. С. Письма. Статьи. Выступления. Документы. М., 1991. С. 158.)
- Так назывался единственный поэтический сборник Андрея Платонова (Краснодар, 1920).
- Приведу несколько примеров книжных заглавий: Порфирьев Б. А.И вечный бой… Повесть. Киров, 1961; Мишаткин Ю. И.Сигнал бедствия (И вечный бой…). Рассказы о красоте душевной. М., 1966; Демидов В. И. И вечный бой… Очерки. Донецк, 1969; Николаев А. М. И вечный бой… Книга новых стихов. М., 1977; Рыбалко Н. А. И вечный бой… Стихи. Киев, 1979 и т. д.