Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2025
Что есть истина?
Истина — это воспоминание души
о своем пребывании в мире идей.[1]
Платон
1
В ответ на слова Иисуса «Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине…» Пилат иронично заметил: «…что есть истина?» Вопрос повис в воздухе, потому что подсудимый и судья разговаривали на разных понятийных языках: Иисус подразумевал под истиной пребывание в Царстве Небесном, Пилат же мыслил проще, для него истиной была логическая безупречность высказывания — безразлично о чем. Для Пилата истина была элементом языковой игры (в этом смысле он был предтечей Витгенштейна), потому-то он и не нашел никакой вины у подсудимого: какая может быть вина у логического умозаключения?
Надо сказать, что Пилат, как всякий римский (и не только римский) чиновник, был человеком действия и потому вообще невысоко ценил мир истин. Для него смысл любых истин был не в том, насколько они верны или неверны, а в том, насколько они эффективны. Если созерцатель усматривает высшую ценность в вечных истинах, то человек действия смотрит на них как на нечто малосущественное. С точки зрения человека действия, никакой высшей объективной истины вообще не существует, а что касается логической истины, то она, равно как и ее противоположность — логическая ложь, субъективна, поскольку смысл и той и другой зависит от намерения говорящего.
В реальной жизни пропасть между логической истиной и логической ложью заполнена переходными состояниями — относительной истиной и условной ложью. Вообще говоря, логическую ложь лучше было бы называть просто заблуждением как ошибкой познания — чтобы четче отличать ее от бытовой лжи как намеренного обмана. К слову сказать, бытовая ложь чаще всего выступает в качестве «дублера», замещающего правду в опасных ситуациях. Понятие обмана тоже неоднозначно, этим словом можно обозначить совершенно разные ситуации. Это может быть неверно обработанная мозгом информация, поступившая от органов ощущений (например, оптический обман: ложка в стакане с водой кажется надломленной). Это может быть психологическое заблуждение: «Тьмы низких истин мне дороже / Нас возвышающий обман…» (А. Пушкин) — имеется в виду самообман как стремление видеть вещи лучше, чем они есть на самом деле (это весьма позитивный «обман»). И наконец, это может быть сознательный обман — корыстное жульничество.
Что же до абсолютной истины, то «абсолютна» она не столько в смысле безупречной точности, сколько в смысле инвариантности: она независима от своей аксиоматической базы — подобно тому, как абсолютность какой-то физической величины означает ее независимость от системы отсчета (скорость света в вакууме, абсолютный нуль температуры и т. п.). Относительная же истина может менять свое значение в зависимости от времени и места высказывания, от того, кто и с какой целью ее высказывает и через какой познавательный фильтр ее воспринимают.
Примером может служить анекдот о ехавших в одном купе коммивояжерах-конкурентах. Старший, опытный, спрашивает своего молодого визави: «И куда же вы едете, молодой человек?» Молодой решил перехитрить конкурента, сказав ему чистую правду: «Я еду в Одессу». На что мудрый старик укоризненно покачал головой: «Молодой человек, вы только что сказали мне, что едете в Одессу, но сказали это лишь для того, чтобы я подумал, что вы не едете в Одессу. Но ведь вы же и на самом деле едете в Одессу, так зачем же вы врете?» Ложь — непременное условие жизни, само использование языка — свидетельство лжи уже одним лишь обращением к понятиям, что неизбежно отклоняет от действительного содержания предметов: «Мысль изреченная есть ложь» (Ф. Тютчев).
2
«Истины находятся вне судьбы и истории, а также вне фактов нашей жизни, они внутренне утешают тем, что преодолевают непредсказуемую череду событий фактического мира: человек приходит и уходит, истина пребывает. Окружающий мир заколдовывается: понимающий получает в собственность некую тайну — будь это волшебное заклинание, как в прежние времена, либо математическая формула, как теперь» (О. Шпенглер). Поскольку мыслительная модель всегда строится в условиях неполной информации, то мы, пытаясь осознать новые явления в рамках прежнего опыта, заполняем пробелы, неизбежно при этом возникающие, домыслами, которые приходится постоянно усложнять, чтобы согласовать имеющееся знание с новыми фактами. Эти фантомы — результат автономной деятельности мозга, которые, возникнув, начинают жить по своим внутренним законам: «Разум питает воля, которая шире разума, потому и рождает заблуждение» (Б. Спиноза).
В философский обиход понятие истины ввел Парменид, противопоставив ее мнению, подобно тому, как нечто твердое и определенное противостоит неуверенному и зыбкому. Если истина — это несомненная достоверность, то мнение — это проблематичная вероятность. Заблуждение — это истина, ставшая мнением, пройдя через фильтры нашего сознания. Эти фантомные образы сознания, «отфильтрованные» волей, были классифицированы Бэконом как «идолы» рода, пещеры, площади и театра. «Идолы рода» — это заблуждения, коренящиеся в самой человеческой природе. Ум человека можно сравнить с кривым зеркалом, добавляющим к отражаемым вещам свою собственную кривизну. Сюда же относится наша склонность находить несуществующий порядок, выявлять связи, которых на самом деле нет — это параноидальная склонность везде и всюду выискивать скрытые тайные намеки. Также нам свойственно замечать лишь события, которые удобно укладываются в наши ожидания, и забывать несостоявшиеся пророчества. При этом на разум сильнее действуют яркие образы и события, тогда как маловыразительные остаются незамеченными. «Идолы пещеры» — это искажения реальности, вызванные индивидуальными особенностями психики. «Идолы площади» — это чисто языковые заблуждения: язык сам по себе способен порождать химерические образы. К идолам площади относится и юнговская «персона» — маска, которую человек надевает на публике: это впечатление, которое мы хотим произвести в обществе для манипуляции мнением других людей. При этом маска может так прочно прирасти к лицу, что мы и сами начинаем думать, что она и есть наше подлинное лицо. Что касается «идолов театра», то это философские и научные представления, похожие на театральные постановки в том смысле, что и то и другое — вымысел.
К указанным Бэконом идолам можно добавить еще одного, о котором он не упоминает — это стробоскопический эффект, суть которого в том, что внутри наблюдаемой закономерности может присутствовать тонкая структура, для выявления которой используемые методы слишком грубы. Если бы наши наблюдения просто игнорировали ее, мы бы утеряли часть информации — и не более того. На деле же ситуация куда хуже: грубые измерения способны генерировать ложную информацию — за счет того, что незамеченное высокочастотное колебание воспринимается в образе низкочастотного — например, вращение колес экипажа в обратную сторону в старых фильмах.
Ярким проявлением стробоскопического эффекта является фрейдовский психоанализ, подменяющий высокие духовные мотивы низменными физиологическими.
Стробоскопический эффект — один из примеров того, как, говоря только истину, можно ее утаить: если излагать то, что мы хотим подать как истину, пользуясь только удобными формулировками, при этом изымая из всей совокупности фактов лишь отвечающие нашей точке зрения, можно обратить в истину все что угодно. Может показаться странным, что люди, прекрасно осведомленные обо всех этих источниках заблуждения, тем не менее неизменно впадают в них.
Видимо, это неизбежный путь познания: «Нельзя достичь знания без предварительного заблуждения» (Конфуций). Ошибка возникает, когда косвенному намеку придают статус точного определения, когда частный пример выдают за доказательство, а целостность сводят к ее эпизодическим проявлениям. Фантомы сознания невозможно отбросить волевым усилием, потому что они уже стали неотъемлемой частью нас самих, их нужно лишь внимательно отслеживать, не давая им окончательно поработить нас, и по возможности постепенно их изживать.
3
Устоявшееся заблуждение приводит к иллюзии, которая в слабом уме способна подменить собой реальность. Главное средство борьбы с иллюзией — широта познавательного горизонта: реальность отличается от иллюзии прежде всего дальнодействием — связностью и устойчивостью в максимально широком аспекте. К иллюзиям можно причислить и мечту, но с важной оговоркой: иллюзии деструктивны, за них приходится расплачиваться действительностью; мечта же конструктивна: гений так влюблен в свою мечту, что превращает ее в реальность (миф о Пигмалионе). Мечта как положительная иллюзия неотъемлема от человека: «…эпоху можно считать законченной, когда истощились ее основополагающие мечты» (А. Миллер).
Истина и ложь, подобно мечте и иллюзии, тоже способны имитировать друг друга, выступая в форме парадокса и софизма. Парадокс — движущая сила познания, подобно тому, как диссонанс — движущая сила музыки: «Путь к истине вымощен парадоксами» (О. Уайльд). Парадоксальное не имеет логического обоснования, но может существовать в реальности. Софизм же — это просто пародия на парадокс: если парадокс — это истина, внешне похожая на ложь, то софизм — это ложь, внешне похожая на истину. В отличие от парадокса софизм может выглядеть логически безупречным, но в реальности существовать не может. Почти все софизмы происходят от порочного круга: то, что содержит все множество, не должно быть элементом этого множества. Вот несколько примеров. Нет правила без исключения — значит, и для этого правила есть исключение. Каждое высказывание является либо истинным, либо ложным; но и это высказывание может быть либо истинным, либо ложным. И такого рода софизмов существует великое множество.
Критерий, позволяющий отличить парадокс от софизма, весьма прост: парадокс воспринимается как удачная шутка, способствующая пониманию; софизм же лишь запутывает интуитивно понятную ситуацию, вызывая досаду и раздражение. Например, «парадокс критянина», утверждающего, что «все критяне лгуны», на самом деле просто софизм, а высказывание Гегеля «История учит тому, что она ничему не учит» — настоящий парадокс. Частным случаем софизма является апория — противоречие в рамках формальной логики, оперирующей в терминах дискретного мира и неприменимой в мире непрерывных величин. Например, летящая стрела в каждый момент времени «находится» не в состоянии покоя в определенной точке пространства, а в состоянии движения. Это один из примеров того, как ложное знание разрушается в более широком контексте.
Истина противостоит ложному знанию, но этой оппозицией проблема не исчерпывается: помимо противоположности есть еще и дополнительность. На вопрос «Что дополнительно понятию истины?» Нильс Бор ответил: «Ясность!» Подобно тому, как «Искренность — это ясность души, ясность — это искренность мысли» (П. Буаст). Объективная истина безупречна в себе, но при этом и бесплодна — пока она не будет воспринята человеком и окажется тем самым одновременно истиной субъективной. И таковой она может стать лишь благодаря ясности: только так она сможет разоружить ложь и пробиться к своему адресату — познающему субъекту: «Вырази ложную мысль ясно, и она сама себя опровергнет» (Л. Вовенарг).
4
Наш трехмерный мир насквозь пропитан идеей троичности; трехмерно не только пространство, но и время: прошлое, настоящее и будущее; троично само бытие: реальность, возможность и долженствование. Можно предположить, что и познание трехмерного мира тоже должно быть троичным: «истина», «мнение» и «правда». Эта триада укладывается в модальности изъявительного, сослагательного и повелительного наклонений. Истина (то, что есть) служит для описания уже реализованного мира; мнение (то, что мнится, воображается) — для описания виртуальных миров, существующих лишь в воображении, тогда как правда (то, что праведно, справедливо) относится к миру долженствования, находящегося за пределами как осуществленного мира текущей реальности, так и миров потенциальных.
В общепринятом понимании истина — это адекватное отображение действительности в сознании, тождество мышления и бытия. В новейшее время, однако, произошла подмена: твердую надчеловеческую истину сейчас противопоставляют некой «субъективной правде», понимая под таковой «личную» истину — в отличие от истины научной или религиозной. Как тут не вспомнить слова С. Леца: «Сложнее всего с правдой в те времена, когда всё может оказаться правдой». Замена объективной правды на субъективную аналогична замене санкционированного свыше права на продиктованные сиюминутной конъюнктурой «правила». И если на Западе эти новоявленные «правила» воспринимаются как нечто вполне естественное, то нам тут же на ум приходит армейский афоризм «Правильно, но неверно» — то есть соответствует правилу, но не соответствует реальности. И жизнь уже успела показать, что пресловутый порядок, основанный на правилах, — это особо изощренная форма беспорядка.
Ныне твердость истины воспринимается не как достоинство, а скорее как недостаток — вредная и опасная жесткость. С этой точки зрения цель познания — не выявление истин, обязательных для всех, а разрушение банальностей, мешающих бесконечному производству бесконечно мельчающих «смыслов». На этом фундаменте держится аналитическая философия, согласно которой истина имеет множество контекстов и определяется структурой языка как элемент языковой игры, не имеющей прямого отношения к реальности. Более того, поскольку любое высказывание о высказывании порождает семантические парадоксы, вводится запрет на определение понятия истины в теории, использующей данное понятие.
Такая девальвация истины неслучайна, она связана с утерей современным человеком веры. Истина познается верой, обе они неразрывно связаны друг с другом. Истина и вера — это два аспекта одного и того же: истина (то, что есть) выражает объективность веры, тогда как вера (видимое, очевидное) выражает субъективность истины. Понятие истины как веры заложено и в еврейском слове «эмуна» («вера»), от которого происходит «аминь» («истинно»). Русское «вера» родственно латинскому «veritas» — «истина» («верно = правильно»), связанному с глаголом «videre» («видеть»). Точно так же и санскритское «веда» восходит к протоиндоевропейскому «weid» («видеть»). Греческое «алетейя» («несокрытое, очевидное») тоже связано с ви`дением напрямую. Ви`дение — это всегда предвидение, восприятие на расстоянии: мы осознаём предмет раньше, чем входим с ним в прямой контакт. Вера как предвидение — это проекция воли в будущее, и в этом смысле вера возможна только у человека: лишь человек полагает свои цели вне себя.
Понимание истины в религии существенно отличается от научного. При этом нельзя забывать, что религия намного старше науки, по сравнению с нею наука — это нечто новомодное, а «Великие истины слишком важны, чтобы быть новыми» (С. Моэм). У Платона истина — это воспоминания души о своем пребывании в мире идей; у Аристотеля — тождество мышления и бытия («взгляда» и «нечто»). В буддизме истина — это состояние преображенного сознания. В дзене утверждается, что истина невыразима в словах, раскрываясь непосредственно. Согласно Лао-Цзы, высказанная истина перестает быть таковой, ибо уже утратила связь с моментом истинности: «Знающий не говорит, говорящий не знает». В индуизме истина познаётся не индивидом, а сущностью мира через созерцание внешнего «я» внутренним.
В противоположность этим возвышенным воззрениям атеизм подменяет небесный источник земным, что выражено латинской максимой «Глас народа — глас Божий». Но ни в искусстве, ни в науке, ни в политике мнение народа не имеет решающего значения, оно остается только мнением и не дотягивается до уровня истины. Истина не утверждается большинством, она не прорастает из земного субстрата, она нисходит свыше и далеко не на каждого. «Истину, или, вернее, сознание ее, нельзя урезывать по действительности. Уж пускай действительность устраивается, как она умеет, по истине. И народ здесь ни при чем: сойдется этот самый народ с истиной — тем лучше для народа, не сойдется — тем хуже для него» (Л. Толстой). В человеке как таковом истины нет: «Из столь кривой тесины, как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого» (И. Кант). Сравните эти высокие религиозные представления об истине с деградировавшими до пошлости современными философскими: в натурализме это — соответствие законам природы; в утилитаризме — все, подтвержденное опытом; в экзистенциализме — личная убежденность; в прагматизме — то, с чем все согласились; и, наконец, в аналитической философии — просто языковая игра.
В отличие от понятия истины изначальное значение правды — это обет, договор между человеком и Богом. Правда — это синтез истины и справедливости. Наиболее внятно противопоставление истины и правды выражено в Библии: «…истина возникнет из земли, и правда приникнет с небес…» Отсюда и цель философии — постижение истины, понимаемой как правда. Достигается эта цель процессом познания, отдельно от которого никакой истины вообще не существует — без этого она остается в мире идей в качестве потенции, которую еще нужно реализовать. Но познание как раскрытие этой потенции — процесс итерационный, и привести к истине он может лишь в мире со слабой нелинейностью. В мире сильной нелинейности — а наш фрактальный мир именно такой — процесс познания приводит к множеству Мандельброта, где в ходе итераций можно попасть в одну из трех областей: область тривиального знания, где результат достигается почти автоматически, быстро и без проблем; область иррационального, где результат вообще недостижим; и весьма узкую пограничную область между ними, где все неустойчиво и малейший случайный сбой в итерационном процессе резко меняет результат. Именно в этой области и находится настоящий уровень знания — на грани мудрости и безумия, где от великого до бессмысленного один шаг. «Вопрос, который иногда меня смущает, — это я сошел с ума или другие» (А. Эйнштейн).
Фрактальность нашего мира приводит к тому, что итерационным процессом познания уловить в нем абсолютную истину вообще невозможно: она «проваливается» в промежутках между итерационными шагами. Поэтому смысл высказывания Сократа «Я знаю, что ничего не знаю» заключается вовсе не в том, что я обладаю лишь бесконечно малой частью потенциально возможного знания, а в том, что я не понимаю самого существа дела. Любая попытка прояснить реальность затуманивает ее в той же мере, что и освещает. Символом такого безосновательного знания служит намеренное отсутствие первой страницы в Вавилонском Талмуде: сколько бы человек ни знал, он еще не дошел до самой первой страницы Книги Знания.
5
В глубоком знании частный результат столь тесно увязан с целым, что, взятый сам по себе, выглядит тривиальным. И эта тривиальность свидетельствует о глубинной простоте мира: он «прост» в том смысле, что он един. Это всегда понимали поэты: «Есть в опыте больших поэтов / Черты естественности той, / Что невозможно, их изведав, / Не кончить полной немотой. / В родстве со всем, что есть, уверясь / И знаясь с будущим в быту, / Нельзя не впасть к концу, как в ересь, / В неслыханную простоту» (Б. Пастернак). Это понимали и естествоиспытатели: «Истину всегда ищи в простоте, а не в сложности и не в смешении разного» (И. Ньютон).
Простота, которая обнаруживается на высших уровнях бытия, имеет корни в глубинах более низких уровней; например, законы сохранения в физике — следствие чрезвычайно простых (однородность и изотропность) пространственно-временных симметрий. Но создать простое из сложного очень непросто, на это способен лишь гений. Движение от простого к сложному происходит до точки познавательного экватора, после чего вектор познания направляется от сложного к простому. Такое «послеэкваториальное» знание Николай Кузанский называл «ученым незнанием»: чем более общую формулировку законов природы мы находим, тем проще они выглядят, так что в пределе все сводится к тривиальностям. Согласно Лао-Цзы, совершенное знание неотличимо от незнания: мы знаем, не отдавая отчета о своем знании. То же и в буддизме, там высший уровень знания — это «праджня» («праздный» в смысле «порожний, пустой, свободный от любого конкретного содержания»), имманентная бытию интуитивная мудрость. Приобретенное знание — «виджняна» («видящий» — «ведающий») — достойно всяческого уважения, но приоритет все же принадлежит врожденному знанию — праджне.
Гносеологическая «пустота» знания о мире соответствует онтологической «пустоте» самого мира. Из теории относительности вытекает представление о «дефекте масс»: масса взаимодействующих частиц меньше суммы масс тех же частиц, изолированных друг от друга, потому что в связанной системе часть массы переходит в энергию связи. Если рассматривать Вселенную как целое, в котором каждая отдельная часть взаимодействует со всеми остальными, то суммарный дефект масс должен быть в точности равным сумме масс всех элементов Вселенной. Для нас такая «пустота» незаметна, потому что мы находимся внутри Вселенной. Но если встать на «точку зрения» Бога, внешнего (трансцендентного) по отношению к миру, то мир исчезнет. И наоборот, если признать наш мир окончательной реальностью, то надо отказаться от представления о трансцендентном Боге. Отсюда вывод: либо мира нет — если есть Бог, либо Бога нет — если воспринимаемый нами мир не иллюзия, а реальность. В этом — главный парадокс познания: «При выработанных наукой методах разыскания истины мы роковым образом обречены на то, чтобы самое важное, самое значительное для нас казалось несуществующим» (Л. Шестов).
Эта мировоззренческая проблема — суть философии Шопенгауэра. Вот заключительные строки его книги «Мир как воля и представление»: «…то, что остается после окончательного упразднения воли для всех тех, кто еще исполнен воли, есть, конечно, ничто. Но и наоборот: для того, в ком воля обратилась и отринула себя, этот наш реальный мир со всеми его солнцами и млечными путями — ничто».
Непознаваемость области божественного связана с ее неотмирностью. Подобно тому, что мир как целое «пуст», абсолютная истина тоже в определенном смысле «пуста» — как отсутствие у феноменов независимого субстанционального существования. Но «пусты» они лишь в рамках абсолютного бытия; в мире же реалий они наполнены вполне ощутимым конкретным содержанием — точно так же, как и мы субъективно живем совершенно реально в объективно «пустом» мире. И это означает приоритет для нас, живущих, субъективного над объективным.
1. Пространные цитаты сокращены без какого-либо ущерба для их смысла. — Я.