Вступительная заметка Михаила Ефимова
Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2024
Кратчайшие биографические сведения о Михаиле Николаевиче Костоломове обманчиво красноречивы. Родился в 1953 году в Выборге. Окончил в 1974 году биолого-почвенный факультет ЛГУ. В 1974—1982 годах — научный сотрудник в Полярно-альпийском ботаническом саду-институте Кольского филиала АН СССР в Мурманской области. В 1980-е — опять в Выборге: охрана природы, дендрология, учительство; позднее — преподавание в высшей школе. Известный знаток и популяризатор истории Выборга. Умер в Выборге в 2016 году.
Оно и впрямь так и было, но ничего не объясняет.
За пределами этих только фактов — то дело, которому Костоломов посвятил свою жизнь. Он был крупнейшей фигурой в деле изучения досоветской истории Выборга. Пожалуй, слово «изучение» тут не совсем точно. К месту парафразировать хрестоматийное пушкинское слово о Карамзине. Финский, шведский Выборг был, «казалось, найден» Костоломовым, «как Америка Колумбом». Только, в отличие от Колумба, Костоломов не только знал, что ищет, но и нашел то, что искал. Результат этого — десятки статей, которые временами разрастались в сложные многочастные повествования, где были и семейные эпосы, и едва ли не детективы, и еще много того, чью жанровую природу сложно определить.
То, чем занимался Костоломов, сам он называл «Wiborgiana». Сверхзадачей было создание Выборгской энциклопедии, где десятки, сотни, если не тысячи жителей минувших столетий получили бы свою вторую жизнь. В этом было что-то от «Моих предков» Кузмина: «…и вот вы кричите сотнями голосов, / погибшие, но живые, / во мне: последнем, бедном, / но имеющем язык за вас, / и каждая капля крови / близка вам, / слышит вас, / любит вас…»
Предки самого Костоломова были, кстати, частью истории Карельского перешейка, той, из досоветской Атлантиды.
А энциклопедии не получилось. Единственный том «Wiborgian’ы» вышел с подзаголовком «Краеведческие очерки».
Эта книга выпускалась трижды. Последний раз — уже после смерти автора, в 2018 году, в петербургском издательстве «Остров». Первые же два — частным образом. Сначала в Смоленске, стараниями друга Костоломова Сергея Ковнера — восемь малоформатных книжечек тиражом двадцать пять экземпляров каждая. Потом — под одной обложкой, тиражом шесть экземпляров (в выходных данных — «Керимаа: Керимикко»).
Керимаа — это место в Восточной Финляндии, где Костоломову удалось купить маленький домик. А Керимикко — самонаименование автора: Микко из Керимаа.
В этом частном книгопечатании была принципиальная для Костоломова вещь: он не хотел принадлежать кому-то, хоть конторе «со службой», хоть издательству.
Он был тем, кто когда-то назывался «гражданин мира». В нем не было «тоски по мировой культуре». В нем была радость от причастности к ней.
В конце 1980-х он, многолетний невыездной, смог наконец побывать в Европе. Одна из первых поездок — в Париж, где со своим ближайшим другом Екатериной Лубянниковой он искал последние уцелевшие свидетельства жизни Марины Цветаевой. Среди его парижских собеседников была и Марианна Львовна Карсавина-Сувчинская.
Костоломов был страстный путешественник, ненасытный. Путешествия были для него необходимым воздухом. Костоломов был из тех, кто может рассказать обитателям какой-нибудь труднодостижимой географической точки то, чего они никогда о себе не знали. Костоломов всегда радовался тому, что может открыть другим что-то новое — о том, где им посчастливилось (именно и только так) жить. В первую очередь тем, кто живет в Выборге, который Костоломов, полагаю, считал одним из лучших мест на свете и в котором ему было так непросто (а по временам — невозможно) жить.
Он знал множество языков, он блестяще переводил с немецкого (да еще какого! «осьмнадцатого столетия»), он знал наизусть поражающее и устрашающее количество стихов — всяческих, от античности до российских бардов.
И он сам писал стихи.
Свои стихи Костоломов опубликовал когда-то тем же частным образом: книги «Листья-крылья» и «Душа озябшая», во втором издании ставшая «Теменью».
Он слишком хорошо знал и любил поэзию других («Чужое — мое сокровище»), чтобы притязать на то, чтобы быть ровней тем, кого он любил.
И все же, вероятно, ему едва ли понравилось бы определение, которое так любил Георгий Адамович, — «человеческий документ». А между тем ныне это звучит не только без пренебрежения, но с сознанием права пишущего человека на этот документ.
Михаил Костоломов спасал и спас от забвения «погибших, но живых». Ныне — его очередь быть и остаться живым в своих стихах.
Михаил Ефимов
Озеро предрассветное
Озеро предрассветное, тишина:
Полоса зеркальная, лунная, голубая.
Жизнь несложившаяся темна и тошна,
Да не такова ли любая?
В омуте дна не видно, даль не видна:
За прибрежными ольхами что таится?
Смерть нахлынет внезапная, как волна,
И замолкнет птица.
Что ж торопиться, упирая ногою в газ,
В оторопи забывая про тормоз мерзлый?
Учились же, читали, постигали ремесла…
Враз огонек погас.
Не спеши, не спишутся так долги,
Не скостятся там ни кредиты, ни прочее.
Ночи на озере как ни белы, ни долги,
Ан уходят прочь, как и все непрочное.
Озеро предрассветное холодит,
Манит вода забвением и покоем…
Лохом проплыл, лузером стал — ну и стыд!
А спасибо, Господи, и за такое.
19. 06. 2009, Подборовье
Безденежье
…Меня, ни единой вещи
Не чтившей в сем
Вещественном мире дутом!
М. Цветаева
Помечтаю о джемпере, свитере, пиджаке,
О костюме новом: мечтать не вредно
И особенно сладко, коль беспросветно
Пусто в вытертом кошельке.
Трудно что ль — заносив до лоска
Куртку, брюки ли — двинуться в магазин?
Но я все ж убежденно хожу в обносках
И отрепках траченных мокасин.
Обитаю в каморке, подобной клетке,
Секонд-хендом полной — да и тот не ах!
Было ведь: собирал объедки,
На вокзальных брошенные столах.
Тут ищи-свищи поценнее вещи
Для коммерции: тысячный комом блин.
Предвещанья будущего зловещи
Соловьиным посвистом из былин.
Но зато признателен я награде —
Нищетою заслужено торжество!
Глаз сияющих ради, улыбки ради…
Не ко мне обращенной — да что ж с того!
Отчего ж я счастлив? Проста задача:
Для меня — вещественный мир незначим.
В беззастенчивой выскажусь похвальбе:
Я себя всего раздарю и растрачу,
Лишь бы только легче жилось — тебе.
11. 09. 2009, Подборовье
Барвинок
Прошлой осенью, помнится, плющ был пыльным и клейким.
Отключил сознание, будто бы сам в могиле,
А придя в себя, барвинки полил из лейки,
Притулившиеся к стеле на острове Сан-Микеле.
Где-то души воркуют, как голуби у Сан-Марко.
В облаках в рост идет пикированная рассада.
Обратившемуся в барвинок не больно, когда и жарко:
Вегетируя в вечности, избегает побег — распада.
Все равно теперь что на севере, что на юге —
На Васильевских линиях ли, в акватории дожей.
Для чего до последних дней грызть гранит, постигать науки?
Приравняешь сальдо к зеро, расчет земной подытожив.
Станет вещью безмозглой тело: она преходяща, вещь-то,
Вместо нот певучих в горле лишь хриплый клекот…
Тут мне друг позвонил: мол, ему показалось нечто
Совпадающее в абрисе облика — особенно издалека.
Надуваться начну от гордости — шарик с гелием!
Озирать свой удел свысока, точно князь-помещик.
Ведь в очках и в лысине — несомненное сходство с гением!
…Вот еще бы мыслей побольше, да слов поменьше.
Был ведь зорок и строен, в башке под пышною шевелюрой
Шевелились слова, легко слагаясь в сонеты.
(С перепоя амнезия, правда, брала натурой…
Но к полудню проспишься и — вроде последствий нету.)
…Выдохлась душа, спотыкается память-лгунья.
Прежнего меня и Кювье не восстановит по кости.
Неужели восстанем от сна — разбитыми: хоть в лагуне
Веницейской, хоть в яме подзолистой на погосте?
25—26. 11. 2009, Подборовье
Синица
Безработным, одиноким, нищим
Проживу и впредь, слагая оды
Главному, чего мы в жизни ищем:
Ощущенью счастья и свободы.
Счастья нет. Покой нам только снится.
Воля? Представление — не боле,
Но оно — внутри. В руках синица,
Журавлем пребывшая дотоле.
Недоступным пролетают клином
Все упущенные варианты
Судеб, суть их в клике журавлином,
Еле слышимом с моей веранды.
Не окликну. К столбику крылечка
Прислонюсь теперь, глаза зажмурив.
Расточив способности беспечно,
Ожидаю всплеск последней бури.
Поделюсь дыханием свободным,
Чувством высшей радости глубинным:
Быть прекрасно нищим, безработным,
Улыбающимся и — любимым.
14. 03. 2010, Тиенхаара
Цена
А сколько здесь мне довелось страдать —
Душе сияющей не стоит знать.
Владислав Ходасевич
Обладающая собственностью несметной,
Диамантами бытия, бирюзой эфира,
Равнодушна душа в части своей бессмертной
К сирому бедняку — холодно ему или сыро.
Преходящи трудности, это ведь несомненно,
А зато по смерти вольешься в светлые сонмы
Безмятежных… За то, что прожил согбенно
И смиренно, окажешься невесомым.
Может, счесть блаженством то, что память слабеет
И обиды уже легко забываться склонны,
Что не стал патрицием, вырвавшись из плебеев.
Храм души не достроил: покосились колонны.
Обретающая всевечность! Есть цена и моим наделам —
Где поют, и пьют по-черному, и бьют лежачих…
Та же смертная часть, что скована с бренным телом,
Разлетится в прах, а ее-то всего и жальче.
04. 2010, Тиенхаара
Спасибо Родине за годы детства
Десять первых лет я в изумлении
таращился на белый свет.
Впрочем, и потом воспринимал
происходящее с открытым ртом.
Михаил Щербаков
Не в Сарапуле и не в Жиздре,
Жил в Москве я — в столице мира…
А что видел я в этой жизни,
Окромя веревки да мыла?
Александр Галич
Мне три года; приладив петлю к балке в сарае,
Вешается отец, а сено пахнет колоском душистым.
Улыбаюсь кроликам, затаившимся в клетках, существам пушистым.
Я на руках у няньки: вырываюсь, кричу, играю.
Все орут и ревут истошно, и бабушка причитает.
И мама, моя прекрасная мама дрожит, губы ее побелели.
Жизнь отца обидела: по крайней мере, он так считает.
Причиталось же якобы счастье: он хочет, чтоб его пожалели.
А сосны — зелено-пышные, и во дворе березы —
Пронзительно белокорые; ласточки кормят в гнездах
Птенчиков… Восторгаюсь сквозь слезы,
Руками ловя, нащупывая осязаемый воздух.
05. 2010, Иматра