Продолжение
Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2024
В Царском Селе ситуация принципиально не изменилась.[1]
На протяжении пятого дня столичных беспорядков обстановка в государевой резиденции как будто еще не давала современникам поводов для серьезного беспокойства. «Поезда по линии Царское Село — Павловск ходили обычным порядком, на вокзале все было спокойно, хотя уже циркулировали слухи, правда, весьма неопределенные, о тревожном положении в столице»[2], — сообщал в эмиграции Гвардии полковник Александр Джулиани, командовавший в 1915—1917 годах запасным батальоном Л.-гв. 1-го стрелкового Его Величества полка, квартировавшего здесь в мирное время. «В Царском мы не нуждались ни в чем»[3], — вспоминала о благополучных днях 23—27 февраля княгиня Ольга Палей, графиня фон Гогенфельзен, морганатическая супруга Георгиевского кавалера и инспектора войск Гвардии, генерала от кавалерии Великого князя Павла Александровича. К удивлению Николая II, он по-прежнему вел себя пассивно и в столицу не спешил.
Стояла прекрасная погода, и царило безмятежное спокойствие.
В Петрограде во второй половине дня и ранним вечером на Морской и Гороховой улицах против восставших успешно действовали стрелки учебной команды литеры «А» Л.-гв. штабс-капитана Николая Гиршфельда[4]. Около семи часов вечера отважный фронтовик телефонировал Джулиани, запросив у него помощи и патронов. Командир батальона отправил подкрепление из состава учебной команды литеры «А» и от 3-й роты (всего 64 ряда) под командованием Л.-гв. штабс-капитана Федора Аксюты. Но в девятом часу — после прибытия на Царскосельский вокзал — люди сразу попали под беспорядочный огонь противника[5], им пришлось немедленно рассыпаться в цепь и с ходу вступать в бой, при этом легкое ранение получил корнет Тимофеев, а тяжелое — один стрелок, позже скончавшийся в лазарете. Аксюта отправил своих раненых в Царское Село, но установить связь с однополчанами не смог. К полуночи ему пришлось отступить из района Царскосельского вокзала, о чем гвардеец успел телефонировать Джулиани, прежде чем с ним внезапно прекратилась связь. Со слов обер-офицера, весь город находился в руках восставших солдат.[6] Старшие чины отсутствовали, распоряжения не поступали. Соответственно, у Гиршфельда неизбежно возникал вопрос о смысле рисковать жизнями подчиненных при таком неблагоприятном соотношении сил и полной неопределенности.
Сведения о положении в столице поступали в Царское Село регулярно.
Начальник Петроградского отделения по охранению общественной безопасности и порядка (ПОО) генерал-майор Константин Глобачев, работавший в помещении охранной команды на углу Морской и Гороховой улиц, поддерживал постоянную телефонную связь[7] с подполковником Николаем Тереховым. Исполнительный штаб-офицер служил в Царском Селе в управлении дворцового коменданта[8], каковую должность занимал Свиты Его Величества генерал-майор Владимир Воейков, находившийся в могилевской Ставке. Поэтому Терехов информировал его помощника — Георгиевского кавалера, Свиты Его Величества генерал-майора Павла Гротена. Он докладывал поступавшие известия обер-гофмаршалу Высочайшего двора и заведующему гофмаршальской частью, генералу от кавалерии графу Павлу Бенкендорфу[9].
Дальнейшее развитие событий прогнозировать никто не брался.
Императрица Александра Федоровна, внешне сохранявшая достойное самообладание, реагировала на столичную драму противоречиво: утром она сделала запись в дневнике о революции[10] и в двенадцатом часу о том же телеграфировала мужу в Ставку[11], но, видимо, ей не хотелось принимать суровую реальность. Тревожные новости не могли разрушить безопасный царский мир, ставший уютным, родным и привычным за долгие десятилетия. «Крестьяне любят нас и обожают Алексея, — говорила Александра Федоровна своей близкой подруге Юлии фон Ден. — Почему только вчера каждый говорил, что это невозможно? Я уверена, что беспорядки коснутся только одного Петрограда».[12] По свидетельству фрейлины Ея Величества баронессы Софии Буксгевден, генерал Гротен и граф Бенкендорф обсуждали вопрос о необходимости эвакуации государыни с больными детьми.[13] Но ответственные чины Свиты «так и не пришли ни к какому решению, поскольку им было известно, что сама императрица не желает уезжать, а от императора не поступало на этот счет никаких указаний».[14] Очевидно, обитатели Александровского дворца не представляли себе масштабов надвигавшейся катастрофы, тем более что господа офицеры, служившие как в Гвардейском экипаже, так и в Л.-гв. Конной артиллерии, квартировавшей в Павловске[15], вели себя спокойно, отрицая наличие какой-либо опасности для царской семьи и ее близких.[16] Все же Гротен попросил Беляева больше не вызывать в Петроград из Царского Села «запасных» стрелков гвардейских частей[17] — и Джулиани лишь оставалось дожидаться возвращения подчиненных во главе с Аксютой.
Вечером 26 февраля Николай II сообщил супруге о завершении всех важных дел в Ставке Верховного главнокомандующего (Главковерха) и об отъезде из Могилева во вторник, 28 февраля.[18] Следовательно, утром в среду, 1 марта, Александра Федоровна ждала любимого мужа в Царском Селе[19] — и скорое возвращение государя явно придавало ей моральных сил. Поэтому взволнованная императрица не видела нужды покидать дворец и пускаться с больными детьми в дальний путь. Она только нервничала и при помощи отправки очередных телеграмм на Высочайшее имя, вероятно, пыталась снять часть напряжения. «Лили[20] провела у нас день и ночь — не было ни колясок, ни моторов. Окружной суд горит. Алис»[21], — телеграфировала Александра Федоровна мужу в 21:50.
В Ставке опасность положения в столице оценивалась постепенно.
«Грозный день!»[22] — позднее отметил в мемуарах Георгиевский кавалер, Генерального штаба полковник Борис Сергеевский. В феврале 1917 года в чине подполковника он занимал должность штаб-офицера для делопроизводства и поручений при Управлении генерал-квартирмейстера (УГК) при Штабе Главковерха, с поручением заведование службой связи. Если на минувшей неделе петроградским волнениям ставские не придавали особого значения[23], то теперь ситуация резко изменилась, и, как становилось все более понятно, к худшему.
Безусловно, на протяжении тех роковых семи часов, которые прошли между двумя донесениями военного министра генерала от инфантерии Михаила Беляева — с его бодрым заявлением о скором наступлении спокойствия в результате решительного подавления бунта и с горьким признанием своей неспособности восстановить обещанный порядок, — старшие чины Ставки испытывали разную степень тревоги по поводу развития массовых беспорядков. По сравнению с предыдущими сутками они приняли совершенно новый характер, так как главной движущей силой стихийных волнений стали десятки тысяч «запасных», изменивших присяге. По оценкам советских деятелей, к исходу дня общее число восставших нижних чинов достигло 127 тыс. человек[24], то есть четырех пятых от общей численности столичного гарнизона. Пока вооруженные солдаты представляли собой лишь свирепую толпу[25], но при наличии энергичных руководителей, в том числе «прапорщиков с головой» из офицерского корпуса, ее организация потребовала бы небольшого времени.
Начальник Штаба Верховного главнокомандующего (наштаверх), Георгиевский кавалер и генерал-адъютант, генерал от инфантерии Михаил Алексеев, занимавшийся, как и ранее, в первую очередь делами генерал-квартирмейстерской части[26], чувствовал себя плохо. Напряженная работа, проводившаяся им в предыдущие дни по подготовке апрельского наступления на южном крыле Восточного фронта[27], обострила у стратега хроническую болезнь почек. В крымском отпуске ее лечение Михаил Васильевич не завершил, вернувшись в Ставку накануне проведения стратегической операции в кампанию 1917 года. Из Севастополя в Могилев, как утверждал Гвардии штабс-ротмистр Михаил Борель, в аргентинской эмиграции поддерживавший переписку с бывшими чинами Ставки, «Алексеева вызвал Государь, сократив его отпуск, ввиду предстоявшей срочной работы по разработке общего с союзниками плана наступления российских войск».[28] В итоге днем 27 февраля у наштаверха поднялась высокая температура[29], достигшая отметки 39°. Пожилой генерал то ложился в постель[30], то поднимался и возвращался к исполнению служебных обязанностей, «вид у него был лихорадочный, он был апатичен и угнетен»[31], выглядел обеспокоенным.[32] Ко всему прочему трудолюбивого наштаверха бил озноб.[33]
Ближайшие сотрудники Алексеева реагировали на петроградские известия по-разному. Например, не скрывал удрученного состояния Генерального штаба генерал-лейтенант Александр Лукомский — способный и умный офицер.[34] С конца 1916 года он занимал важную должность генерал-квартирмейстера и отдавал себе отчет в морально-психологической ненадежности войск Петроградского военного округа (ПВО)[35], в массе своей состоявших из мобилизованных крестьян северорусских губерний. Заметную часть пополнения «запасных» представляли так называемые эвакуированные — нижние чины, прошедшие курс лечения по ранениям и болезням в столичных госпиталях, с плохой дисциплиной[36] и на фронт совсем не рвавшиеся. В то же время при обращении к дальнейшим свидетельствам Лукомского[37] необходимо иметь в виду, что по разным причинам он прохладно относился к Алексееву.[38] Напротив, Его Императорское Высочество, Великий князь Сергей Михайлович — генерал-адъютант и генерал от артиллерии, занимавший должность полевого генерал-инспектора при Главковерхе, состоявший в Свите Его Величества, — переживал все происходящее достаточно легко, если не сказать легкомысленно. Их личные отношения с Николаем II сильно оставляли желать лучшего.[39] Великий князь сильно простудился, лежал в постели и встал первый раз лишь поздним утром 28 февраля[40], когда Николай II уже уехал из Могилева в Царское Село.
В долгой беседе с гвардейским штабс-ротмистром Борелем, происходившей поздней осенью 1947 года в американской оккупационной зоне, в беженском лагере Шлейсгейм (Schleißheim) под Мюнхеном, полковник-генштабист Сергеевский так рассказывал о наштаверхе в «грозный день» 27 февраля 1917 года:
«Состояние генерала Алексеева было тяжелое не только с точки зрения его болезни, но и как начальника Штаба Верх<овного> Главнокомандующего, получившего определенные директивы готовить армию к наступлению и к окончательной победе, уверенного в эту уже недалекую победу[41] и видевшего, как какие-то темные силы готовили крушение всем этим планам».[42]
Мог ли Алексеев опасаться срыва грядущего наступления?..
Еще более мрачно оценивали перспективы смуты в Петрограде моряки.
Первая революция 1905—1907 годов наглядно показала современникам, каким взрывным потенциалом обладала матросская среда, породившая целый ряд эксцессов и мятежей. Социальные противоречия — вкупе с кастовой разницей в статусе офицерских и нижних чинов, а также суровыми последствиями тюремно-казарменной дисциплины — приобретали особенно острый характер в Русском Императорском флоте.[43]
Требования к повседневной службе постоянно ужесточались.
Например, зимой 1916/1917 годов среди морских чинов в Гельсингфорсе, как вспоминал контр-адмирал Сергей Тимирев, «внешняя, показная „драйка“ и „подтяжка“ шла вовсю». К тому настойчиво обязывал подчиненных Георгиевский кавалер, вице-адмирал Адриан Непенин, командовавший Балтийским флотом и не стеснявшийся лично ездить по городу в автомобиле, чтобы «ловить невнимательных и „зевающих“ офицеров и матросов».[44] И в случае продолжения солдатского бунта в Петрограде массовые избиения морских офицеров в Кронштадте и Гельсингфорсе под влиянием дурного примера[45] становились почти неизбежными.[46] Тогда флот определенно терял боеспособность, чем мог воспользоваться противник. Поэтому с глубокой тревогой в душе переживал события уходящего дня флаг-капитан Морского штаба Главковерха капитан I ранга Александр Бубнов.[47] Его сослуживцы поддерживали постоянную связь с Адмиралтейством по прямому проводу[48], хотя важный вопрос о степени их информированности об обстановке в Петрограде остается открытым.
Начальник Морского штаба адмирал Александр Русин получал из столицы необходимые сведения. В частности, он знал о болезни морского министра и генерал-адъютанта, адмирала Ивана Григоровича, болевшего инфлюэнцей. Поздним вечером он лежал на квартире[49] с температурой 38°.[50] Григорович рассматривал события, произошедшие 27 февраля, как начало революции, считая ее главным виновником «правительство, столь небрежно относившееся к народу и его представителям»[51] в лице думцев. Но настоящие критические оценки адмирал сделал только в 1919 году, когда жил в советском Петрограде. Тогда дата 27 февраля (12 марта) считалась праздничным днем с воспрещением работ трудящимся и отмечалась в официальном календаре как «низвержение самодержавия»[52], хотя ничего подобного в тот день в 1917 году не происходило.
В связи с вышесказанным возникает следующий вопрос.
С учетом здравых оценок взрывоопасности матросской среды нельзя ли предположить, что Бубнов и его сослуживцы в Ставке в вечерние часы 27 февраля стали первыми представителями имперской военной элиты, усомнившимися в возможности опереться на вооруженные силы при защите старого порядка? Здесь речь не шла ни о какой «измене» или тем более мифической «конспирации» с целью подготовки «дворцового переворота», а только о трезвом понимании здравомыслящими штаб-офицерами флота рисков и характерных особенностей дремучей народной психологии, сильно граничившей с варварской. Солдатско-матросская ненависть к человеку в форме с офицерскими погонами питалась не столько поколенческими воспоминаниями об исторических грехах крепостного права XVIII — XIX веков, сколько почвенным неприятием всякой более сложной — оранжерейной для России — культуры, формировавшей другой, более развитый и самостоятельный тип личности.
В период службы в Могилеве приязненные отношения с чинами Морского штаба Главковерха, в том числе с Бубновым, поддерживал директор дипломатической канцелярии при Ставке, камергер Николай де Базили. В эмиграции бывший чиновник МИДа свидетельствовал о большой тревоге, царившей среди его друзей-моряков. Все они, как и мемуарист, горячо желали, чтобы в последний момент царь и Дума пришли к компромиссному согласию[53]: иными словами, чтобы Николай II пошел на уступки в принципе формирования Кабинета. В вечерние часы 27 февраля того же вполне искренне, с точки зрения автора, хотел и председатель Государственной думы, действительный статский советник в звании камергера Михаил Родзянко, с нетерпением ждавший результатов телеграфных переговоров Великого князя Михаила Александровича со старшим братом.
Вероятно, дальновиднее всех в печальных прогнозах оказались сотрудники союзных военных миссий: Королевской Сербии — майор Жарко Мичич и Императорской Японии — капитан Тоширо (Тошиширо) Обата. Оба офицера увидели в столичном солдатском бунте начало революции. Мичич, искренне любивший русского государя, едва ли не плакал, опасаясь теперь за судьбу несчастной Сербии, оккупированной противником. Невозмутимый и элегантный японец философствовал в самурайском духе. «Спите десять лет, наступают страшные события в России»[54], — почти поэтически сказал Обата своей доброй знакомой Марине Белевской (урожд. Смирницкой-Летягиной), выпускнице Смольного института, занимавшейся в Могилеве вместе с мужем общественной деятельностью.
Объективно высшие чины Ставки не могли предпринять ничего.
Жесткая система московского самодержавия и петровского абсолютизма, в которых веками воспитывались покорные исполнители царской воли, отменяла личную инициативу и самостоятельность — за исключением санкционированных свыше. «Государь определенно не любил, когда военные командующие обращались к вопросам внутренней политики»[55], — отмечал Борель, занимавшийся историей Ставки в февральские дни.
Компетенция Алексеева ограничивалась строго вопросами театра военных действий[56], а надежды пылких защитников Отечества на выдуманную ими патриотическую обязанность Михаила Васильевича «взять в твердые собственные руки кормило власти, заслонив (собой. — К. А.) совершенно особу царя»[57], напоминали какой-то скверный анекдот в духе пародии на гвардейские опыты XVIII века. Современники, разделявшие подобные иллюзии и рассуждавшие о всяких мифических «переворотах», не учитывали ни психологии, ни особенностей поведения и академичного мышления Алексеева, генералов и штаб-офицеров Ставки, ни особенностей среды и условий их службы. С 1825 года старшие чины Императорской армии не покушались на власть, и никаких весомых доказательств в пользу существования зимой 1917 года реального военного заговора до сих пор нет. Слухи, разговоры, возмущение и недовольство, равно как контакты отдельных генералов или офицеров с представителями либеральной оппозиции, можно отождествлять с конспиративной подготовкой переворота только при очень большом воображении.
Вместе с тем могли ли представители имперской военной элиты покорно игнорировать прямую связь между состоянием тыла и фронта, качеством государственного управления и ведением операций?.. «Главная причина, почему мы не победили до сих пор, это самодержавный строй, убивающий всякую самодеятельность в стране и дающий армии так много неудовлетворительных людей среди командного состава»[58], — записал 24 февраля в дневнике Георгиевский кавалер, Генерального штаба подполковник Александр Верховский, исполнявший должность начальника штаба отдельной Черноморской морской дивизии, формировавшейся в Севастополе. Но носителям критических взглядов в армии оставалось не более чем возмущаться и продолжать воевать с врагом.
Генералы, штаб-офицеры и свитские не могли заводить какие-либо разговоры на подобные темы с Николаем II. Им разрешалось, как свидетельствовал в Чрезвычайной следственной комиссии (ЧСК) генерал-майор Дмитрий Дубенский, ранее состоявший при министре двора Его Величества для ведения записей о войне, «только отвечать на (Высочайшие. — К. А.) вопросы», а «прийти и что-нибудь сказать тому, кто не имел права — было нельзя».[59] Назначенным докладчикам отводились соответствующие часы, исключение — в рамках служебных полномочий — составляли лишь дворцовый комендант (дворком) генерал Воейков[60], числившийся в списках Л.-гв. Гусарского Его Величества полка, министр Императорского двора и уделов, президент Императорского Российского автомобильного общества, генерал от кавалерии граф Владимир Фредерикс и Алексеев.[61] Но если неосторожный собеседник пытался обсуждать проблемы, выходившие за пределы его компетенции, то, как показывал в ЧСК граф Фредерикс, следовало сухо-вежливое замечание царя: «Это совершенно до вас не касается».[62] «Окружение Царя не было предназначено для Его осведомления о текущих государственных делах или обсуждать распоряжения»[63], — подтверждал в эмиграции барон Рудольф фон Штакельберг, служивший зимой 1917 года при дворе в должности церемониймейстера. Ни военный министр генерал Беляев, ни ПВО Ставке не подчинялись: орган управления войсками на театре военных действий не имел каких-либо распорядительных функций за его пределами, тем более прав вмешательства в вопросы государственной жизни.[64]
Наконец, ни наштаверх, ни другие высшие чины Ставки не контролировали передвижение, снабжение и охрану царских поездов. «Вопрос Высочайших путешествий во время войны»[65] находился в компетенции инспекции императорских поездов и Воейкова. Друживший с ним барон фон Штакельберг недаром сравнивал властного дворкома с «рычагом», все приводившим в движение[66], в том числе и литерные поезда.
Почему Бубнов или Базили — при всех переживаниях за судьбу компромисса с Думой — не набрались смелости лично явиться к Николаю II или не воспользовались милостивым приглашением за стол Его Величества, чтобы испросить у государя немедленных уступок, поддержав обращение Родзянко?.. Потому что монарх просто не понял бы столь грубого нарушения принятых правил обращения на Высочайшее имя. Оба они это отчетливо понимали, так как подобное поведение априори не допускалось. С 23 февраля в Могилеве находился император Всероссийский и Главковерх в одном лице. Все вертикали власти замыкались лично на него, и их функции целиком зависели от царского волеизъявления, а не от пожеланий верноподданных. Но на протяжении долгих часов никакие Высочайшие решения не принимались, а единственное принятое накануне в воскресенье — об отъезде 28 февраля из Могилева в Царское Село — среди чинов Ставки не афишировалось вплоть до вечера.
Сообщение измайловца, Гвардии полковника Федора Кирхгофа 2-го, служившего зимой 1917 года в чине Л.-гв. штабс-капитана в Управлении коменданта Главной квартиры Главковерха, о том, как больной Алексеев якобы неоднократно просил государя «дать ответственный кабинет министров»[67], требует коррекции. Очевидно, мемуарист, занимавший тогда в обер-офицерском чине скромную должность, лишь воспроизвел слухи, циркулировавшие среди ставских. Более того, нельзя исключать, что Кирхгоф 2-й лишь сообщил версию, которую в 1929 году изложил Генерального штаба полковник Василий Пронин.[68] В феврале 1917 года в чине подполковника он исполнял должность начальника оперативного отдела УГК.
Насколько подобные утверждения справедливы?..
Как следует из записей в журнале пребывания государя в действующей армии и его личном дневнике, первый раз Николай II беседовал с Михаилом Васильевичем при утреннем посещении штаба в одиннадцатом часу, во время обычного доклада, продолжавшегося недолго.[69] Тогда при обсуждении поступивших телеграмм, включая верноподданнические обращения Родзянко[70], Алексеев, как писал император супруге, счел необходимым «назначить очень энергичного человека, чтобы заставить министров работать» с целью разрешения наиболее острых вопросов снабжения. «Это, конечно, совершенно справедливо»[71], — солидаризировался Николай II со своим наштаверхом.
Таким образом, генерал Алексеев, вероятно, поддержал разумное предложение председателя Думы заменить председателя Совета министров действительного тайного советника князя Николая Голицына на более «энергичного человека» и, как писал Бубнов, «согласиться на образование правительства из пользующихся общественным доверием лиц».[72] При этом Кабинет все равно бы формировал царь. В том и заключался смысл «министерства доверия», но Кирхгоф 2-й, как и многие другие современники, за исключением Бубнова, не видели его принципиального отличия от Совета министров по назначению Думы («ответственного министерства»).
Видимо, зимой 1917 года Николай II действительно склонялся к подобной уступке: отсюда его важные слова в письме к супруге «совершенно справедливо». Однако русский государь, никогда не любивший принимать управленческих решений под чьим-либо персональным давлением, собирался выезжать на следующие сутки в Царское Село — и лишь там, в резиденции, выглядело логичным явить империи царскую волю, чтобы сохранить монаршее достоинство и подчеркнуть религиозно-мистическую независимость самодержавной власти, каковая в действительности прекратила существование с принятием в 1906 году обновленной редакции Свода основных государственных законов (СОГЗ).
В то же время Николай II не мог не понимать очевидного обстоятельства: после Высочайшего манифеста 17 октября 1905 года введение «министерства доверия» стало бы следующим шагом на пути к переходу от ограниченного конституционного строя к полной конституционной монархии. С учетом всех реалий другого выхода не оставалось, хотя неприятную уступку государь мог оттянуть, как уже неоднократно поступал на протяжении предыдущего царствования. Достаточно вспомнить, например, сколь долго он задерживал в 1916 году увольнение с должности в угоду общественности председателя Совета министров действительного тайного советника Бориса Штюрмера.
В итоге невозмутимый Николай II медлил — и терял драгоценные часы, к ужасу современников, с нетерпением ждавших Высочайших решений как в Ставке, так и в Петрограде. Кроме того, венценосец вряд ли хотел видеть Родзянко во главе обновленного Кабинета. Поэтому монарх спокойно и отказал Алексееву, который, как рассказывал о его грустной реакции Базили, «натолкнулся на стену».[73] Внутренне Николай II уже соглашался с неизбежностью ограниченных уступок, о чем днем ему телеграфировала Александра Федоровна.[74] Но он хотел сам избрать место и время для объявления верноподданным об очередном компромиссе с Думой, без видимого принуждения и чужих назойливых советов, тем паче со стороны нервозного Родзянко[75], чьим ходатаем выступил стратег, невольно превысивший пределы своей компетенции. После доклада Алексеев — очевидно, по состоянию здоровья — не пошел на последний Высочайший завтрак[76], прошедший в тревожном молчании приглашенных лиц. Государь выглядел бледнее обычного и ни с кем не разговаривал[77], несмотря на присутствие за столом союзных агентов. Они вели себя спокойно, как сообщал глава британской военной миссии, кавалер орденов Св. Михаила и Св. Георгия, генерал-майор сэр Джон Хэнбери-Уильямс.[78] Серб и японец оказались прозорливее англичанина.
Вместе с тем существует еще одна интерпретация слов Николая II.
Вера Алексеева-Борель, младшая дочь генерала, в эмиграции горячо полемизировавшая с критиками его действий и занимавшаяся сбором исторических материалов, полагала, что утром 27 февраля отец не просил императора о создании какого-либо «министерства», а докладывал Его Величеству о «необходимости введения военной диктатуры в Петрограде».[79] Настоящий тезис совершенно противоречит утверждениям Базили, Бубнова, Кирхгофа 2-го, Пронина и других мемуаристов, но зато он логичен и соответствует контексту исторических событий. Вероятно, поэтому о том же писал историк Сергей Мельгунов.[80] Алексеев предлагал назначить «очень энергичного человека, чтобы заставить министров работать», еще летом 1916 года, в связи с собственным проектом об учреждении в структуре имперской власти должности министра государственной обороны.[81] И в момент острого правительственного кризиса Михаил Васильевич вполне мог вернуться к старому предложению. Николай II согласился: «Совершенно справедливо» — и, вероятно, уже во время завтрака стал думать над тем, как использовать совет наштаверха пока для восстановления порядка в Петрограде. Подобная версия вполне реалистична, в то время как серьезных оснований для утверждений о том, что 27 февраля Алексеев просил государя даровать Думе право назначать Кабинет, нет.
Днем, после завтрака — и до Высочайшей прогулки на моторах, — Николай II принял дворкома.[82] Причин к тому существовало две. Безусловно, обсуждался вопрос подготовки отъезда в Царское Село, для чего требовалось не только определить маршрут, составлявший государственную тайну, но и заранее освободить железнодорожные коммуникации для следования литерных поездов. Кроме того, скорее всего, государь познакомил Воейкова с содержанием последней телеграммы № Р/39921 Родзянко, в которой председатель Думы просил отменить перерыв в ее занятиях и сформировать Кабинет из лиц, обличенных общественным доверием. Настоящее предположение более чем вероятно, так как через пять-шесть дней дворком рассказывал Алексееву о том, как во время Высочайшего приема 27 февраля они с государем беседовали «о министрах».[83] Вряд ли настоящий разговор мог состояться без такого веского повода, как просьба Родзянко.
Правда, в эмиграции дворком возвел на председателя Думы напраслину, утверждая, что он послал Николаю II телеграмму № Р/39921 как представитель и председатель ВКГД. «В эти дни впечатление от работы лидеров общественных кругов получалось такое, будто бы они в своих сношениях с военными властями старались представить положение дел в такой окраске, что единственным выходом было свержение существующей власти»[84], — писал в мемуарах Воейков.
Ложность подобных сообщений очевидна.
Телеграмма № Р/39921 поступила в Ставку в 13 часов 05 минут[85], задолго до создания думского Комитета и избрания его председателя, а Родзянко 27 февраля добивался не свержения в России царской власти, а скорее ее спасения — путем очередного вынужденного реформирования, чтобы тем самым способствовать умиротворению страстей.
В свидетельствах генералов Воейкова и Дубенского есть противоречивые упоминания о некоем совещании, якобы состоявшемся до вечернего обеда и посвященном обсуждению конституционных преобразований. По утверждению Дубенского, в нем участвовали Николай II, граф Фредерикс, наштаверх и дворком[86], а по версии Воейкова — только министр двора и Алексеев.[87]
Кроме того, 3 марта историограф сделал в дневнике следующую запись:
«27 февраля было экстренное заседание под председательством государя, Алексеева, Фредерикса и Воейкова. Алексеев, ввиду полученных известий из Петрограда, умолял государя согласиться на требование Родзянко дать конституцию, Фредерикс молчал, а Воейков настаивал на неприятии этого предложения и убеждал государя немедленно выехать в Царское Село».[88]
Автор не смог найти какие-либо другие источники или свидетельства, подтверждающие факт настоящего совещания в Ставке. В соответствии с более поздней — эмигрантской — версией Дубенского, Николай II якобы согласился на «образование ответственного министерства»[89], оставив за собой право назначения министров военного, морского, иностранных дел и двора, о чем Алексеев телеграфировал в Петроград, правда, неизвестно кому. Воейков участие в таком обсуждении категорически отрицал, а граф Фредерикс ничего не мог вспомнить.[90]
В действительности государь — на протяжении 27 февраля — не только не давал письменного согласия на уступки, но даже не собирался увольнять (!) Кабинет князя Голицына. Старческое состояние больного Фредерикса с расслабленным умом и первыми склеротическими признаками[91] оставляло желать лучшего. Поэтому трудно представить себе, чтобы Алексеев, переносивший на ногах температуру 39°, всерьез обсуждал планы государственных преобразований наедине с почтенным графом-джентльменом, напоминавшим доброго рамолика. Тем не менее короткий разговор перед обедом между ними произошел. Учитывая, что запись о мифическом совещании датирована лишь 3 марта, когда все лица царского окружения бурно обсуждали состоявшееся отречение Николая II от престола, Дмитрий Николаевич явно принял за безусловный исторический факт один из многочисленных слухов, циркулировавших среди свитских.
Вечером 27 февраля Дубенский так описывал события грозного дня — без всяких упоминаний о каких-либо таинственных обсуждениях «конституции»:
«Из Петрограда вести не лучше. Была, говорят, сильная стрельба у Казанского собора, много убитых со стороны полиции и среди народа. Говорят, по городу ходят броневые автомобили. Слухи стали столь тревожны, что решено завтра, 28-го февраля, отбыть в Петроград. Затем, из Харькова телеграфируют: губернское земство обратилось к населению с просьбой — дайте армии хлеба: „Если ослабим армию сейчас, все равно не сохраним достатка, ибо, проигравши войну, сами приготовим порабощение и разорение. Родина не копейками, а великим будущим отплатит вам. В нашей губернии имеется избыток хлеба. Наше население, без вреда себе, может дать хлеб, не ослабив своих сил. Вследствие… мелких чувств обиды… наше собственное неустройство. <…> Это наша святая обязанность перед несущими бранный подвиг нашими братьями, наш гражданский долг перед минувшим и перед грядущим…“ На меня эта телеграмма произвела плохое впечатление, очевидно, что люди потеряли голову и вместо того, чтобы действовать определенно и решительно, совершают… Как всему этому радуются в Берлине! Помощник начальника штаба Трегубов[92] передал мне, что на его вопрос, что делается в Петрограде — Алексеев ответил: „Петроград в восстании“. Трегубов дополнил, что была стрельба по улицам, стреляли пулеметами. Первое, что надо сделать, это — убить Протопопова[93], он ничего не делает, шарлатан».[94]
Следующий раз — факт, подтвержденный источником, — Николай II принимал Алексеева вечером, от семи с четвертью и примерно до восьми часов[95], когда вернулся в губернаторский «Дворец»[96] из прогулочной поездки на моторах. Перед приходом генерала государь направил телеграмму № 12 императрице Александре Федоровне, сообщив супруге о выезде в Царское Село днем[97] следующих суток, а также о приказе конногвардейским частям немедленно выступить из Новгорода на Петроград[98] и скором прекращении беспорядков в войсках столичного гарнизона по милости Божией.[99]
Попытка реконструкции общего содержания вечерней беседы Главковерха и Алексеева возможна на основании косвенных источников.
В первую очередь наштаверх доложил Николаю II вечернюю телеграмму князя Голицына, поступившую в Ставку в седьмом часу вечера, с просьбой об отставке его Кабинета. Недовольную реакцию императора представить нетрудно: в рамках системы самодержавных увольнений и назначений служебное положение представителей высшей бюрократии определялось не их желаниями, а волей венценосца. Но ответить Голицыну мог только сам государь.
Пока Его Величество беседовал с наштаверхом, в аппаратной Ставки приняли телеграммы № 197 и № 198 Беляева, доложившего о разрастании мятежа, необходимости присылки в Петроград надежных частей и растерянности, проявленной Генерального штаба генерал-лейтенантом Сергеем Хабаловым, командовавшим ПВО. Поэтому как неожиданное содержание поступивших телеграмм, так и перечень необходимых мероприятий стали предметом обсуждения двух старших начальников действующей армии. Если учесть психологическую готовность Николая II дать империи «министерство доверия» — и симпатии к нему Алексеева, то вполне можно согласиться с оценкой петербургского историка Сергея Куликова. Вечером 27 февраля в Могилеве Главковерх и наштаверх никак не отождествляли Думу в лице Родзянко с мятежной улицей, а подавление беспорядков и солдатского бунта не связывалось с уступками обществу.[100]
Следующий вопрос касался замены Хабалова боевым генералом.
В соответствии с записью в журнале пребывания и со свидетельством Бубнова, на вышеупомянутом царском завтраке присутствовал Георгиевский кавалер и генерал-адъютант, генерал от артиллерии Николай Иванов.[101] В 1914—1916 годах он командовал армиями Юго-Западного фронта, а с весны 1916 года бездеятельно состоял при особе Его Величества. Как рассказывал Сергеевский, в Ставке Иванов «не исполнял решительно никаких функций» и «даже не жил в городе, а в своем железнодорожном вагоне <…> на отдаленном запасном пути Могилевской железнодорожной станции».[102] За столом генерал-адъютант сидел справа от императора, а после завтрака сопроводил его в кабинет. Поскольку днем никаких Высочайших указаний Иванову не воспоследовало, то можно предположить, что беседа монарха с ним носила короткий и общий характер.[103]
Кроме того, Николай II велел Алексееву — по завершении доклада — предупредить прибывшего на обед Иванова о его назначении главнокомандующим ПВО вместо растерявшегося Беляева, что Михаил Васильевич немедленно исполнил.[104] Так он узнал о лице, избранном государем для водворения порядка в Петрограде, хотя Высочайшее решение трудно назвать спонтанным. Одновременно его приуготовляли заинтересованные лица.
Ранним вечером кандидатура Иванова привлекла чинов Свиты.
Если их прямое обращение к монарху исключалось, то следовало действовать исподволь. Поводом к тому послужили дневные известия о солдатском бунте, заставившие иных свитских занервничать. «Мы места себе не находили»[105], — показывал в ЧСК генерал Дубенский. Он беспокоился о семье, жившей в самом центре столицы на Надеждинской улице. Георгиевский кавалер и генерал-адъютант, адмирал Константин Нилов, еще не так давно позволявший себе ругать «старца» Григория Распутина непечатными словами и вслух называвший несчастного Штюрмера «мерзавцем»[106], смотрел на близкие перспективы многострадального Отечества в духе самурайских рассуждений капитана Обаты. «Будет революция, все равно нас всех повесят, а на каком фонаре, все равно», — мрачно предупреждал сослуживцев флаг-капитан Его Величества[107], регулярно бывавший под хмельком. К сожалению, всерьез слова моряка не воспринимали.[108] Спокойно держался граф Фредерикс[109], видимо, еще не понимавший угрозы.
Генерал Воейков вел себя безмятежно до пяти часов вечера.
Самодовольный дворком, отличавшийся, как писал Бубнов, «отталкивающей внешностью сибарита-циника, при ограниченных умственных способностях и научном кругозоре рядового гусарского офицера»[110], энергично занимался обустройством предоставленной ему квартиры, вешал шторы[111], «балаганил», а когда в достаточной степени оценил «трагичность положения» в Петрограде, то, как показывал Дубенский, «стал ходить красный, тараща глаза».[112] Сам историограф и его добрый приятель — ординарный профессор Императорской Военно-медицинской академии, тайный советник Сергей Федоров — решили найти генерал-адъютанта[113], который в силу своего статуса мог обратиться к императору, убедив его принять срочные меры.
Очевидно, даже верноподданные смутились необъяснимым царским поведением… Вместо срочного поиска и принятия неотложных решений по прекращению столичных беспорядков государь спокойно отправился на автомобильную прогулку. В подобных обстоятельствах такой профессионал высочайшего класса, как лейб-хирург Федоров, считавший себя абсолютно бессильным повлиять на поведение Николая II, напоминавшее жизнерадостное скольжение к пропасти в силу его упрямого нежелания что-либо менять в собственной политике[114], не смог остаться в стороне. И заслуженный врач, раньше заботившийся лишь о здоровье наследника, принял участие в неуклюжей попытке Дубенского предпринять хоть какие-то шаги с целью изменения ситуации, ухудшавшейся по часам. В целом же качество Свиты выглядело настолько посредственным, что ее представители не могли оценить положение в империи по достоинству и оказать поддержку монарху дельным советом.[115] Тем более он в них и не особо нуждался.
Проблема для свитских заключалась в отсутствии выбора.
1. Свидетельство о том баронессы С. К. Буксгевден см.: Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны [далее: Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны] / Отв. ред., сост. В. М. Хрусталев. Т. I. М., 2008. С. 205.
2. Hoover Institution Archives. (HIA). Pantiukhov O. I. Collection. Box. 1. Folder Rosters. Джулиани А. И. Последние дни февраля и 1ое марта в запасном батальоне л.-гв. 1-го стрелкового Его Величества полка в Царском Селе. Флоренция, 1928. Рукопись. Л. 16.
3. Палей О. В., княгиня. Мои воспоминания о русской революции // Белоэмигранты о большевиках и пролетарской революции. Кн. I. Февральская революция в воспоминаниях придворных, генералов, монархистов и членов временного правительства / Сост. Г. В. Наугольных. Пермь, 1991. С. 32.
4. Раненый фронтовик, герой Великой войны, кавалер пяти орденов за боевые отличия, в том числе Св. Владимира IV ст. с мечами и бантом (1915). После Октябрьского переворота 1917 служил в РККА. На 1931 — военрук в системе высших учебных заведений. Арестован органами ОГПУ по делу так называемой Киевской контрреволюционной организации (1931) и осужден на семь лет лагерей. Вопрос о степени фабрикации дела чекистами остается открытым.
5. Из Таврического дворца поздним вечером 27 февраля Временным советским исполкомом рассылались солдатские команды для занятия вокзалов (см.: Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. [Л.], 1927. С. 110). Очевидно, перестрелка шла с одной из таких команд.
6. HIA. Pantiukhov O. I. Collection. Box. 1. Folder Rosters. Джулиани А. И. Последние дни февраля и 1ое марта в запасном батальоне л.-гв. 1-го стрелкового Его Величества полка в Царском Селе. Л. 15—17.
7. В истории солдатского бунта, вспыхнувшего 27 февраля 1917 в Петрограде, остается малоизученным вопрос о работе столичной телефонной сети в чрезвычайных обстоятельствах. В первом приближении на протяжении этого дня мы видим, что достаточно долгое время разные участники событий имели возможность поддерживать друг с другом связь и сообщение — вероятно, телефонисты, несмотря на прогрессировавший хаос, продолжали абонентов соединять друг с другом в порядке профессиональной дисциплины, если на них не оказывали прямого давления.
8. Глобачев К. И. Правда о русской революции: воспоминания бывшего начальника Петроградского охранного отделения (Из собрания Бахметевского архива) / Сост. З. И. Перегудова, Дж. Дейли, В. Г. Маринич. М., 2009. С. 124—125.
9. Имел Золотое оружие «За храбрость» (1879) за Балканскую кампанию 1877—1878.
10. Февраль 27го. Понед<ельник> // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 200.
11. Текст телеграммы см.: Блок А. А. Последние дни старого режима // Архив Русской Революции, издаваемый И. В. Гессеном. Т. IV. Изд. 3-е. Берлин, 1922. С. 38.
12. Цит. по: Ден Ю. А. фон. Записки // Февраль 1917 глазами очевидцев / Сост., предисл., коммент. д. и. н. С. В. Волкова. М., 2017. С. 378.
13. Поздним вечером у цесаревича Алексея Николаевича была температура 39,7°, у Великих княжон: Ольги Николаевны — 39,9°, Татьяны Николаевны — более 39,3° (см.: Февраль 27го. Понед<ельник> // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 200).
14. Цит. по: Там же. С. 206.
15. Запасная батарея.
16. Ден Ю. А. фон. Записки. С. 377—379.
17. Док. № 23. Сношение № 199 военного министра М. А. Беляева… 27 февраля 1917 г. // Ставка и революция. Штаб Верховного главнокомандующего и революционные события 1917 — начала 1918 г. по документам Российского государственного военно-исторического архива. Сб. документов. Т. I. 18 февраля — 18 июня 1917 г. / Сост. М. В. Абашина, Н. Г. Захарова, С. А. Харитонов, О. В. Чистяков. М., 2019. С. 149.
18. Columbia University Libraries, Rare Book and Manuscript Library, Bakhmeteff Archive (BAR). Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Отречение государя императора Николая II‑го. Воспоминания барона Рудольфа Александровича Штакельберга (пер. с немецкого) [далее: Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II]. Машинопись. Л. 24. За возможность познакомиться с настоящим источником сердечно благодарю петербургского историка К. А. Тарасова; Телеграмма № 11 от 26 февраля 1917 Николая II — Ее Величеству // Переписка Николая и Александры Романовых. Т. V. 1916—1917 г. г. М.—Л., 1927. С. 224. Поэтому абсолютно ложно сообщение мемуариста, почему-то утверждавшего в 1936, что даже в первой половине дня 27 февраля «государь не хотел уезжать из Могилева» (см.: Воейков В. Н. С царем и без царя: Воспоминания последнего дворцового коменданта государя императора Николая II. М., 1995. С. 223). Причем весной 1917 В. Н. Воейков вполне верно показывал в ЧСК, что государь назначил отъезд на 28 февраля вечером 26-го (см.: Допрос В. Н. Воейкова. 28 апреля 1917 // Падение царского режима. Т. III. Л., 1925. С. 69). Остается загадкой, почему бывший дворком так безбожно фантазировал почти двадцать лет спустя.
19. Ден Ю. А. фон. Записки. С. 378.
20. Юлия Александровна фон Ден (урожд. Селим-бек Смольская; 1885—1963) — жена (в браке с 1907, с 1932 — вдова) офицера Гвардейского экипажа, капитана I ранга К. И. фон Дена (1877—1932), близкая подруга (с 1907) императрицы Александры Федоровны. В эмиграции в Великобритании и Италии.
21. Цит. по: Блок А. А. Последние дни старого режима. С. 38.
22. Сергеевский [Б. Н.]. Отречение (пережитое) 1917. Нью-Йорк, 1969. С. 13.
23. Кондзеровский П. К. В Ставке Верховного, 1914—1917. Воспоминания Дежурного Генерала при Верховном Главнокомандующем. Париж, 1967. С. 104.
24. Френкин М. С. Русская армия и революция 1917—1918. Мюнхен, 1978. С. 40.
25. Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. С. 109.
26. В генерал-квартирмейстерской части Штаба Главковерха осуществлялись сбор и обработка сведений о противнике, а также о фронтовых районах, обобщались сведения особой важности о расположении, действиях, боеготовности и степени обеспечения высших войсковых соединений, планировались и готовились боевые операции стратегического уровня, находился центр службы связи действующей армии и т. д. (подробнее см.: Лемке М. К. 250 дней в царской Ставке (25 сент. 1915—2 июля 1916). Пб., 1920. С. 46).
27. Подробнее о нем см.: Воспоминания генерала А. С. Лукомского. В 2 т. Период Европейской войны. Начало разрухи в России. Борьба с большевиками. Т. I. [далее: Лукомский А. С. Воспоминания]. Берлин, 1922. С. 119; Александров К. М. Накануне Февраля. Русская Императорская армия и Верховное командование зимой 1917 года. М., 2022. С. 85, 125—126; Цветков В. Ж. Генерал Алексеев. М., 2023. С. 337, 345—346, 350, 353—354.
28. Личный архив Александрова К. М. (ЛАА). Письмо от 20. XII. 1953 г. Гв. штабс-ротмистра М. К. Бореля — проф. Андрееву. Рукопись. С. 7.
29. Бубнов А. Д. В Царской Ставке. Воспоминания адмирала Бубнова. Нью-Йорк, 1955. С. 307.
30. ЛАА. Из лекций полковника ген[ерального] штаба Б. Н. Сергеевского «Мои воспоминания». Записано по воспоминаниям полк[овника] ген. штаба Бориса Николаевича Сергеевского, нач[альника] службы связи Ставки Верховного Главнокомандующего в 1917 г. Рассказано в четверг 13 ноября [19]47 в лагере Шлейсгейм I в 20.45 вечера. [Рукопись Гв. штабс-ротмистра М. К. Бореля]. Тетрадь I [далее: ЛАА. Сергеевский Б. Н. Мои воспоминания]. С. 14.
31. Отрывки из воспоминаний А. Мордвинова [далее: Мордвинов А. А. Отрывки из воспоминаний] // Русская летопись. Кн. 5. Париж, 1923. С. 92.
32. Хэнбери-Уильямс Д. Император Николай II, каким я его знал // Государь на фронте. Воспоминания / Сост. С. Лизунов. М., 2012. С. 151. В настоящем источнике даты приводятся по н. ст.
33. Пронин В. М. Последние дни Царской Ставки [24 февраля — 8 марта 1917 г.]. Белград, 1929. С. 15.
34. BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 16.
35. Мордвинов А. А. Отрывки из воспоминаний. С. 90.
36. Асташов А. Б. Повседневность запасных батальонов гвардии накануне Февральской революции // Вестник РГГУ (Москва). Серия: История. Филология. Культурология. Востоковедение. 2017. № 5. С. 75.
37. Воспоминания генерала А. С. Лукомского. С. 124—146; Беседа с А. С. Лукомским. Пятница, 24 февраля 1933 года (4 часа) // Базили Н. А. Воспоминания дипломата Императорской России. 1903—1917. М., 2023. С. 307—316.
38. Подробнее об отношениях между генералом от инфантерии М. В. Алексеевым и Генерального штаба генерал-лейтенантом А. С. Лукомским см.: Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в 1914—1916 годах: к истории взаимоотношений императора Николая II и русского генералитета // Звезда. 2020. № 9. С. 153—154.
39. Зандер Л. А. Великий князь в «Распорядительной комиссии» и в Ставке // Его Императорское Высочество, Великий князь Сергий Михайлович, генерал-инспектор русской артиллерии / Сб. воспоминаний о его жизни и работе и о развитии артиллерии в его время. Белград, 1934. С. 62.
40. [Письмо от 9 марта 1917 г. Великого князя Сергея Михайловича — Великому князю Николаю Михайловичу] в: Из записной книжки архивиста. Из переписки С[ергея] М[ихайловича] и Н[иколая] М[ихайловича] Романовых в 1917 г. / Сообщил А. С. // Красный Архив. 1932. Т. IV (LIII). [М.,] 1932. С. 141.
41. Так в источнике.
42. ЛАА. Сергеевский Б. Н. Мои воспоминания. С. 14.
43. Подробнее об этом см., например: Гузаиров Д. М. Проблема православной миссии и духовно-нравственного состояния чинов Балтийского флота накануне революции 1917 года // Труды I Международных исторических чтений, посвященных памяти профессора, Генерального штаба генерал-лейтенанта Николая Николаевича Головина (1875—1944). Санкт-Петербург, 27 ноября 2010 г. Исход на Юге России и начало Галлиполийской эпопеи Русской армии. 90 лет. 1920—2010. СПб., 2011. С. 46—47; Гузаиров Д. М. К вопросу о нравственном состоянии морских чинов накануне революции: проблемы пастырской деятельности духовенства Черноморского флота в 1917 году (по материалам собрания флагманов и духовенства Черноморского флота 18 января 1917 года) // Труды III Международных исторических чтений, посвященных памяти профессора, Генерального штаба генерал-лейтенанта Николая Николаевича Головина (1875—1944). Санкт-Петербург, 18—20 октября 2012 г. СПб., 2013. С. 119, 122; Елизаров М. А. Левый экстремизм на флоте и в период революции 1917 года и Гражданской войны (февраль 1917 — март 1921 гг.). Автореф. дис. … д-ра ист. наук. СПб., 2007. С. 24; и др.
44. Тимирев С. Н. Воспоминания морского офицера. Балтийский флот во время войны и революции (1914—1918 г. г.). Нью-Йорк, 1961. С. 74.
45. Там же. С. 91.
46. В Кронштадте кровавая смута с убийствами офицеров, боцманов и кондукторов вспыхнула в 3-м крепостном пехотном полку и 1-м Балтийском флотском экипаже вечером следующих суток.
47. Бубнов А. Д. В Царской Ставке. С. 307.
48. Базили Н. А. Воспоминания дипломата Императорской России. С. 128.
49. Адрес: Адмиралтейская набережная, 2.
50. Док. № 25. Сношение № 2704 помощника начальника МГШ графа А. П. Капниста… 28 февраля 1917 г. // Ставка и революция. С. 151.
51. Григорович И. К. Воспоминания бывшего морского министра. Кронштадт—М., 2005. С. 120.
52. См., например: Правила об еженедельном отдыхе и о праздничных днях // Советский календарь на 1919 год. М., [1918]. С. 4.
53. Базили Н. А. Воспоминания дипломата Императорской России. С. 128.
54. Цит. по: Белевская М. Я. (Летягина). Ставка Верховного Главнокомандующего в Могилеве. 1915—1918 г. Личные воспоминания. Вильно, 1932. С. 29.
55. ЛАА. Борель М. К. Примечания по поводу книги адмирала [А. Д.] Бубнова «В Царской Ставке». Машинопись, 13. VI. 1971 г. С. 1. Разрядка автора машинописи.
56. BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 15.
57. Цит. по: Ганин А. В. Генштабисты и Февральская революция // Февральская революция 1917 года: проблемы истории и историографии / Сб. докладов международной науч. конференции. СПб., 2017. С. 213.
58. Цит. по: Там же. С. 211.
59. Допрос Д. Н. Дубенского. 9 августа 1917 // Падение царского режима. Т. VI. М.—Л., 1926. С. 396.
60. Подробнее о нем см.: Александров К. М. Накануне Февраля. С. 114—116.
61. Допрос Д. Н. Дубенского. С. 397.
62. Допрос графа [В. Б.] Фредерикса. 2 июня 1917 // Падение царского режима. Т. V. М.—Л., 1926. С. 38. Примерно о том же см.: Кондзеровский П. К. В Ставке Верховного, 1914—1917. С. 104.
63. BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 15.
64. ЛАА. Борель М. К. Примечания по поводу книги адмирала [А. Д.] Бубнова «В Царской Ставке». С. 1; Сергеевский [Б. Н.]. Отречение (пережитое) 1917. С. 18.
65. Допрос В. Н. Воейкова. С. 73; Тихменев Н. М. Из воспоминаний о последних днях пребывания императора Николая II в Ставке. Ницца, 1925. С. 17—18.
66. BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 5.
67. Кирхгоф [2-й] Ф. Ф. В Ставке Верховного Главнокомандующего // Вече (Мюнхен). 1986. № 21. С. 103.
68. Пронин В. М. Последние дни Царской Ставки. С. 15.
69. Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 516. Оп. 1 доп. Д. 25. Пребывание Государя Императора в действующей армии. Февраль[—]Март 1917 г. Рукопись. Л. 6 об. [скан из Президентской библиотеки, копия в ЛАА. Далее: ЛАА. Пребывание Государя Императора в действующей армии]; 27 февраля. Понедельник // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 200.
70. Подробнее см.: Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в дни петроградских беспорядков и солдатского бунта: 26—27 февраля 1917 года // Звезда. 2024. № 5. С. 165—166.
71. Письмо от 27 февраля 1917 Николая II — императрице Александре Федоровне // Переписка Николая и Александры Романовых. С. 224.
72. Бубнов А. Д. В Царской Ставке. С. 307. Также позицию генерала от инфантерии М. В. Алексеева оценивает и петербургский историк С. В. Куликов (см.: Куликов С. В. Ставка: 23 февраля — 1 марта // Первая мировая война и конец Российской империи. В 3 т. Изд. 2-е, испр. Т. 3. Февральская революция. СПб., 2014. С. 350).
73. Базили Н. А. Воспоминания дипломата Императорской России. С. 126.
74. Текст дневной телеграммы см.: Блок А. А. Последние дни старого режима. С. 38.
75. В одной из предыдущих публикаций (см.: Звезда. 2024. № 5) автор уже цитировал показания в ЧСК графа В. Б. Фредерикса, который привел реакцию Николая II, употребившего слово «вздор» по отношению ко второй телеграмме М. В. Родзянко (см.: Допрос графа [В. Б.] Фредерикса. С. 38). Конечно, с точки зрения государя, председатель Думы писал ему вздор, и преувеличивая опасность положения в Петрограде, и создавая панические настроения среди чинов Ставки, и не понимая мистической сущности царской власти, и добиваясь слишком больших уступок при помощи непростительного давления на венценосца, и при этом стремясь занять место председателя Совета министров. С точки зрения государя и в духе его привычных практик управления, в Российской империи все надлежало делать спокойно и постепенно.
76. По английскому распорядку утренний чай (breakfast) государя обычно занимал время от девяти до десяти часов, завтрак (lunch) подавался в час пополудни (или в половине первого), вечерний чай (five o’clock) — в пять часов, обед (dinner) — в половине восьмого (или в восемь) вечера. Вечерний чай, как правило, подавался в промежутке от одиннадцати часов вечера до половины двенадцатого ночи. В зависимости от смен чины Ставки завтракали в полдень и в половине первого пополудни, обедали — в шесть часов и в половине восьмого вечера. Завтрак и обед продолжались, как правило, час (см.: Допрос Д. Н. Дубенского. С. 392; Лемке М. К. 250 дней в царской ставке. С. 33; Мордвинов А. А. Отрывки из воспоминаний. С. 84—86).
77. Бубнов А. Д. В Царской Ставке. С. 307.
78. Хэнбери-Уильямс Д. Император Николай II, каким я его знал. С. 151—152.
79. ЛАА. Статья Веры Михайловны Борель[,] дочери ген. М. В. Алексеева [Ответ Н. Потоцкому на его статью «Украденная победа» // Наша Страна (Буэнос-Айрес). 1956. 19 июля. № 339]. Машинопись. С. 2.
80. Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. М., 2006. С. 183.
81. Подробнее см.: Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в 1914—1916 годах: к истории взаимоотношений императора Николая II и русского генералитета // Звезда. 2020. № 8. С. 168—170; Цветков В. Ж. Генерал Алексеев. С. 253—267.
82. ЛАА. Пребывание Государя Императора в действующей армии. Л. 6 об.
83. Цит. по: Допрос В. Н. Воейкова. С. 73.
84. Воейков В. Н. С царем и без царя. С. 223.
85. Док. № 9. Прошение председателя Государственной думы М. В. Родзянко [—] императору Николаю II… 27 февраля 1917 г. // Ставка и революция. С. 138.
86. Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 35.
87. Допрос В. Н. Воейкова. С. 72.
88. Цит. по: Блок А. А. Последние дни старого режима. С. 40.
89. Цит. по: Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России. С. 35.
90. Допрос В. Н. Воейкова. С. 72; Допрос графа [В. Б.] Фредерикса. С. 38.
91. BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 17. Протопресвитер Георгий Шавельский описывал следующую сцену, которая произошла во время Высочайшего обеда вечером 23 февраля: «Старик Фредерикс занимал свое обычное место, против Государя, и запивал обед вином. Дома жена и дочь, опасаясь за его здоровье, лишали его этого удовольствия. В Ставке никто не стеснял его. В конце обеда он приказал лакею подать ему фрукты. Лакей поднес на тарелке грушу.
— Это яблоко или груша? — спросил гр<аф> Фредерикс, глядя в упор на лакея.
— Слышите! — обратился ко мне адм<ирал> Нилов. — Дожить до такого состояния, что не уметь отличить яблоко от груши… И это министр двора, первый советник Государя!.. Хорош советник?.. (см.: Шавельский Георгий, о. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. В 2 т. Т. II. Нью-Йорк, 1954. С. 285). Во время дачи показаний в ЧСК почтенный граф В. Б. Фредерикс не смог вспомнить факта своего отъезда с императором из Ставки 28 февраля и города, где произошло отречение Николая II от престола (см.: Допрос графа [В. Б.] Фредерикса. С. 39).
92. Сергей Николаевич Трегубов (1866—1945) — юрист, ординарный профессор уголовного права Александровской военно-юридической академии и Императорского училища правоведения, участник Белого движения на Юге России; на февраль 1917 — консультант по военно-судебным вопросам при начальнике Штаба Главковерха, сенатор (1916), тайный советник (1914).
93. Эмоциональное, но объективное указание современника на одного из главных виновников петроградских беспорядков, который не смог их предотвратить, а затем, 23—24 февраля, трезво оценить опасность волнений в имперской столице. Кроме того, министр внутренних дел, действительный статский советник А. Д. Протопопов был одним из главных инициаторов переподчинения ПВО и его передачи от действующей армии военному министру (подробнее см.: Александров К. М. Накануне Февраля. С. 79—81). В соответствии с записью в дневнике Д. Н. Дубенского от 27 февраля, граф В. Б. Фредерикс высказался так: «А о министре внутренних дел нет слухов, как будто он мертвый» (цит. по: Блок А. А. Последние дни старого режима. С. 39).
94. Цит. по: Допрос Д. Н. Дубенского. С. 397—398.
95. ЛАА. Пребывание Государя Императора в действующей армии. Л. 6 об. — 7. Время окончания доклада установлено примерно по: Допрос ген. Н. И. Иванова. 28 июня 1917 года // Падение царского режима. Т. V. М.—Л., 1926. С. 313.
96. С 1916 главные управления Ставки занимали комплекс зданий, стоявших полукругом на Губернаторской площади, в которую упирались две главные городские параллельные улицы. На площади находились губернаторский дом, Окружной суд и другие присутственные места, рядом возвышалась старинная круглая башня-ратуша. Резиденцией Главковерха служил двухэтажный каменный губернаторский дом («Дворец») белого цвета, высившийся на правом, высоком, берегу Днепра.
97. В настоящей телеграмме указано время: 2.30. Речь шла о дневных часах 28 февраля, так как в действительности Высочайший отъезд состоялся в пять часов утра — и Николай II назвал его в дневнике более скорым по сравнению с заранее запланированным (см.: 27 февраля. Понедельник // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 200). Кроме того, о дневном времени Высочайшего отъезда в Царское Село сообщал вечером 27 февраля генерал от инфантерии М. В. Алексеев (см.: Док. № 19. Запись разговора по прямому проводу начальника Штаба Верховного главнокомандующего М. В. Алексеева и генерал-инспектора кавалерии великого князя Михаила Александровича… 27 февраля 1917 г. // Ставка и революция. С. 147).
98. Зимой 1917 в Кречевице под Новгородом размещался Гвардейский запасной кавалерийский полк (10 эскадронов) генерал-майора С. Г. Лишина. Здесь готовилось маршевое пополнение для гвардейской кавалерии, находившейся на фронте. Но автор не нашел сведений о том, когда и от какого начальствующего лица Лишин получил Высочайшее приказание о выступлении, в чем оно заключалось, каков был маршрут следования сравнительно небольшой части из Новгорода на Петроград. Какие-то три-четыре маршевых эскадрона прибыли 1 марта из Новгородской губернии в Царское Село, где уже произошло восстание частей гарнизона. Кавалеристов встречали местные солдаты «с корзинами вина, яств и питей», в карманах у конников находили по три-четыре бутылки вина, включая шампанское. Как показывал в ЧСК генерал от артиллерии Н. И. Иванов, «царскосельский гарнизон прибывающие части спаивал» (см.: Допрос ген. Н. И. Иванова. С. 321—322). Никакой угрозы для восставших кавалеристы представлять не могли.
99. Телеграмма № 12. Ставка верх[овного] главн[окомандующего] — Царское Село. 27 февраля 1917 г. // Переписка Николая и Александры Романовых. С. 225.
100. Куликов С. В. Ставка: 23 февраля — 1 марта. С. 352.
101. ЛАА. Пребывание Государя Императора в действующей армии. Л. 6 об.; Бубнов А. Д. В Царской Ставке. С. 307.
102. ЛАА. Сергеевский Б. Н. Мои воспоминания. С. 11.
103. Возможно, что Николай II расспрашивал генерала от артиллерии Н. И. Иванова о его опыте участия в подавлении беспорядков в 1906—1907. Но это только наше предположение. Можно предположить, что А. Д. Бубнов допустил ошибку памяти и перепутал завтрак с обедом. Но за обеденный стол вечером 27 февраля капитан I ранга не приглашался.
104. Допрос ген. Н. И. Иванова. С. 313. См. также: Воейков В. Н. С царем и без царя. С. 223.
105. Допрос Д. Н. Дубенского. С. 400.
106. Там же. С. 379, 383, 392.
107. Цит. по: Там же. С. 394.
108. BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 19.
109. Блок А. А. Последние дни старого режима. С. 39.
110. Бубнов А. Д. В Царской Ставке. С. 173.
111. Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России. С. 37.
112. Допрос Д. Н. Дубенского. С. 400.
113. Генерал-адъютант — почетное звание в Свите Его Величества, которое жаловалось Высочайшим повелением полным генералам по роду оружия (войск), генерал-лейтенантам и приравненным к ним как в знак особой монаршей милости, так и за выдающиеся заслуги перед престолом и Отечеством. Установлено в первой четверти XVIII в. Петром I для старших адъютантов при государе. Генерал-адъютанты имели право словесно объявлять Высочайшую волю, а также входили в узкий круг доверенных лиц, приближенных к императору, и могли обращаться к нему.
По природной скромности генерал от инфантерии М. В. Алексеев долго отказывался от столь высокого отличия, приняв из рук Николая II генерал-адъютантские погоны и аксельбанты только на Пасху 1916. Когда протопресвитер Георгий Шавельский поздравил его, то наштаверх ответил: «Стоит ли поздравлять? Разве мне это надо? Помог бы Господь нам, — этого нам надо желать!» (см.: Шавельский Георгий, о. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Т. I. С. 399). Барон Р. А. фон Штакельберг соглашался с тем, что достоинство генерал-адъютанта мало подходило М. В. Алексееву (см.: BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 16).
114. Подробнее см.: Шавельский Георгий, о. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Т. II. С. 285—286. Барон Р. А. фон Штакельберг назвал С. П. Федорова «разумным и положительным человеком в окружении Царя» (см.: BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 19).
115. BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг Р. А. фон. Отречение государя императора Николая II. Л. 20.
Окончание следует