Памяти Сергея Слепухина
Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2024
Об авторе:
Олег Николаевич Клишин (род. в 1960 г.) — поэт, автор четырех книг стихов, вышедших в Омске: «Выход» (2000), «Круговая порука» (2007), «Вычитаемый век» (2015), «Набросок» (2020). Лауреат премии губернатора Омской области имени Леонида Мартынова (2008) и премии журнала «Звезда» (2011). Живет в Омске.
Человек, готовящийся к смерти…
Сергей Слепухин
Ему нужен был собеседник. И не какой-то там далекий, будущий, «трансцендентный», а именно современный, настоящий, чье дыхание и голос можно слышать, собеседник, с которым здесь и сейчас можно вести диалог, ожидая сиюминутный отклик, уточняющий вопрос, пусть даже попутное междометие, но заряженное энергией непосредственного чувства, мгновенной эмоции, в которых сквозит неподдельный интерес и понимание. Как сказано у Мандельштама: «…Читателя! советчика! врача! / На лестнице колючей разговора б!»
Сразу надо признаться, что равного собеседника в моем лице Сергей Викторович Слепухин (7 сентября 1961 — 12 сентября 2023) вряд ли нашел. Несмотря на то что мы были почти ровесниками, превосходство Сергея в темах, интересующих нас обоих, было настолько очевидным, что в наших телефонных разговорах роль слушателя по умолчанию закрепилась за мной. Сергея, судя по всему, это тоже устраивало. То есть роли, упомянутые Мандельштамом, в основном достались ему. Ему хотелось высказаться в непринужденной беседе. Я с удовольствием его слушал и читал подаренные книги. Поражала его эрудиция во многих областях искусства, широта кругозора, глубина познаний, умение уловить тончайшие связи, неожиданно сопоставить и сблизить, казалось бы, весьма несхожие предметы и явления. В первую очередь это касалось поэзии и живописи.
…раскрытие границ
глазной коры, визир подложных лиц —
ошибка мастера? Соитье тьмы и света?
Струящейся поэзии примета?
Строки из стихотворения, завершающего последнюю из подаренных мне книг — «Nature morte» (2023; несколько эссе, посвященных этому жанру живописи, с фотографиями выбранных натюрмортов и стихотворным разделом, весомо дополняющим книгу). Кстати, единственную полученную мной из рук автора, когда мы встретились на платформе екатеринбургского вокзала, где была стоянка поезда, на котором я ехал в Санкт-Петербург. Кто бы мог подумать, что через двадцать дней Сергея не станет? Увы, от заезженных фраз никуда не денешься.
Он приехал с женой Марией. Я передал небольшой пакетик с землей, которую по его просьбе набрал возле омского госпиталя для ветеранов. Сергей просил привезти эту землю для своих польских друзей, чей родственник после ранения находился в Омске во время войны.
Такой сентиментальный и символичный в то же время жест. Мне он уже не казался необычным. Я привык к тому, что в общении с Сергеем зачастую возникают моменты, которые поначалу немного удивляют, поскольку не укладываются в привычную рутину обыденного, но затем приходит понимание, что именно этого тебе и не хватало. Так организм чувствует недостаток нужного витамина. Думаю, в разговоре о Слепухине, который был врачом, такое уподобление вполне оправданно.
Постояли на вечерней платформе, поговорили. Теперь и не вспомнить о чем. Сергей, Мария… Чувствовалось, что они принадлежат к тем редким семейным парам, чья долгая совместная жизнь не обесцветилась тусклым бытом. Две половинки ореха в одной скорлупе. Только разбив, можно разделить. Вдобавок к «Натюрморту» на дорожку угостили свежими уральскими яблочками со своей дачи. На том и расстались. Без предчувствий. По крайней мере, с моей стороны. Настроение, которое придет потом, уже когда-то было запечатлено в одном из его стихотворений, где другое время года, но то же самое место нашей первой и последней встречи.
Выталкивая звук в стальной кулак мороза,
протянется гудок, чтоб вычертить пунктир,
останется лишь дым и запах паровоза,
лишь облачко тоски собой накроет мир.
Как бабочки в аду, взметнутся хлопья сажи
и лягут без стыда на голые леса,
И ничего в ответ ее глаза не скажут —
лишь влажный взвизг колес и по щеке слеза.
Сольется с темнотой прощального привета
застенчивая тень. Знать, вечность без пяти.
Не стоит горевать о стройности сюжета.
Что ж, выбыл адресат… Счастливого пути!
Щемящая нота этого стихотворения особенно остро зазвучала после получения трагической вести. Такое нередко случается с настоящими стихами настоящих поэтов. Теперь уже никто, в том числе и сам автор, не сможет запретить читателю принять этот «прощальный привет» как обращенный лично к нему.
Во многом мы шли параллельными путями, до поры даже не подозревая, что пути эти вопреки Эвклиду в каких-то точках невидимо пересекаются. К примеру, у нас в один год вышли первые книги. Затем наши орбиты (позволю себе такой нескромный троп) почти одновременно попали в гравитационное поле «Звезды». Печатное свидетельство тому — наши первые публикации в этом журнале появились в одном номере в 2001 году. Чем не «странное сближение»? Об этом я узнал от Маши уже после того, как наши с Сергеем подборки спустя двадцать два года вновь оказались рядом под той же «звездной» обложкой. Увы, одна — посмертная.
Что сие означает? Да, наверно, ничего особенного. Кроме того, что прошедшие события предстают в некоем мистическом ореоле, под которым человек с воображением легко почувствует и таинственную глубину многомерного мира, и предопределяющую волю судьбы. Возможно, что-то еще. Поэту без подобных ощущений не обойтись.
Придя к незримому пределу,
где ночь прозрачна, словно лед,
душа уже не жмется к телу
и свой планирует отлет.
Предчувствие? Попытка поэтическими средствами смоделировать предстоящий переход в иное измерение? Между прочим, восхищают изящество и непринужденность, с какими эти стихи включают в работу осязание, зрение, слух, обеспечивая предельную полноту восприятия того самого «лирического вещества», недоступного в реальности органам чувств. Нельзя не отметить очень уместный в данном случае глагол «планирует», который расширением смысла как будто дарит предощущение будущего полета. И напоминает о таланте «двойного зренья», без которого поэт не может существовать и сохраняет его даже вблизи «незримого предела».
Получилось так, что с Сергеем я знакомился дважды. И оба раза с легкой руки Алексея Пурина. В 2003 году он подарил мне сборник Сергея «Осенний покрой», занявший свое место на полке любимых поэтических книг. Понравились многие стихи. Очаровало название. Хотя тогда не знал, что оно кроме очевидного изящества, соединившего вполне прозаический профессиональный термин с временем года, несет в себе конкретный смысл — соответствует дате рождения автора. И опять: кто бы знал, что оно «предскажет» и время ухода?! Предпоследний раздел книги так и называется — «Последняя осень». Возможно, сознательная перекличка с песней Ю. Шевчука, посвященной погибшему Цою, — в ней есть слова, напоминающие эпитафию: «Уходят в последнюю осень поэты, / И их не вернуть…» Увы, все так. И как предчувствие последнего времени года одно стихотворение в книге начинается с четверостишья, где медицинский термин, возможно, относящийся к будущему диагнозу, удивительным образом выражает онтологический недуг неприкаянности человека и поэта:
Шунт аортокоронарный
Между небом и землей,
Но порядок планетарный
Мне неведом, Боже мой.
Второе знакомство с Сергеем случилось почти через двадцать лет! В конце 2022 года Алексей Пурин организовал небольшую группу единомышленников для онлайн-лекций и обсуждений поэзии «серебряного века». Вот тогда я услышал и увидел Сергея Слепухина. Пусть через экран монитора. Моего упоминания о его книге оказалось достаточно, чтобы возник взаимный интерес. По окончании цикла лекций наше виртуальное общение как-то само собой продолжилось.
О характере наших разговоров уже упомянул. Диапазон тем ограничивался только обоюдными предпочтениями. Повторю, в качестве слушателя я с удовольствием следовал на поводу у своего собеседника, для которого выражение «Vita brevis est, ars longa» было негласным девизом и во многом определяло содержание наших разговоров. Быстро выяснилось, что поэтические пристрастия у нас во многом совпадают.
В частности, сошлись во мнениях об известном поэте Ц.: с ним Сергей, оказывается, был знаком. Дружбы между ними не получилось, поскольку интерес старшего поэта к младшему оказался сугубо прагматичным. Сергей прекрасно все понимал, но не избежал искушения спроецировать свою любовь к стихам на автора этих стихов. Попытка закономерно не удалась. В блестящем эссе Сергей с беспощадной точностью нарисовал бытовой портрет поэта, не ретушируя самые невыгодные детали, касающиеся внешности, привычек и характера этого человека. Странно, но в итоге из этих нелицеприятных подробностей складывается удивительно живой, выразительный образ. Вырисовывается судьба человека, для которого поэтический дар — это не столько награда и пропуск в число избранных, но и «отягчающее обстоятельство», мучительный недуг…
Среди подаренных мне книг Слепухина были не только поэтические. «Неугасимо», «Негашёнка» — мемуарная, автобиографическая эссеистика, портретные зарисовки — по-разному можно определить этот жанр. Иногда это лишь короткий экспрессивный набросок, оставляющий только цветные размытые пятна, дрожащие контуры, но с такой силой и ясностью воспроизводящий некогда пережитое, что у читателя возникает чувство соприкосновения с чистой поэзией. Тем и отличается проза поэта. К этой форме, несомненно, относится и роман-биография «Цвета Халдеи» — о польском писателе и художнике Станиславе Виткевиче (псевдоним — Виткаций). По степени суггестивности, плотности текста и невероятному богатству красок, световых эффектов эту вещь можно вполне считать и прозой художника, умеющего «светом вышивать по свету», когда возникает ощущение, что сами слова излучают свет. Вообще, интерес к польской культуре, к ее представителям —
важная страница в Сережином творчестве. Как доказательство — его публикации в журнале «Иностранная литература». В частности, эссе о другом польском писателе и художнике — Бруно Шульце. Кроме общих интересов он, несомненно, чувствовал с этими людьми духовное родство. Они становились для него и собеседниками, и советчиками, и даже в каком-то смысле врачами. Для них же, в свою очередь, он был не только уникальным читателем, зрителем, но и биографом, страстным исследователем их творений.
Не только Польша, конечно… Один из любимейших писателей — Томас Манн. Сергей зафиксировал с ним даже некую мистическую связь: работая над «плясками смерти» в произведениях Манна, сам оказался вовлеченным в «этот страшный хоровод», очутился на грани… Тяжелый инфаркт, затем две операции, между которыми он продолжал работать над статьей уже не только как литератор и врач, но и как человек, получивший «черную метку» и почувствовавший леденящее дыхание приоткрывшейся бездны. Опыт ни с чем не сравнимый. Хотя вряд ли кто-то по доброй воле стремится его обрести. Но, получив, невозможно остаться прежним.
Зачем же так манит, влечет круговерть,
где время протухло, как в луже вода,
зачем мягким знаком кончается «смерть»,
ненужной уступкой всему и всегда?
Нельзя не отметить, что присущее людям поверхностное суеверие — «не буди лихо» — не заставило прекратить работу над столь опасной смертельной темой. Наоборот, сработало «клин вышибается клином», следовать которому склонны натуры страстные, увлекающиеся. И была одержана победа. Пусть временная… Как будто смерть, проявив любопытство (что же он о ней расскажет в своем эссе?), дала автору время, чтобы тот завершил труд. Избавила автора от своего присутствия еще на двенадцать лет. Несомненно, Сергей все понимал и ценил подаренную отсрочку. И из этого понимания сделал верный вывод: надо спешить… Спешить выполнять задуманное — сочинять стихи, писать статьи, картины, каждый день успевать пообщаться с родными, близкими, кому-то помочь не откладывая. Спешить жить. Потому что велика вероятность, что не сделанное сегодня не будет сделано никогда. Поскольку в любой момент может быть дан «сигнал»:
Трубит рожок, сигналит: буря скоро!
Надень семь шуб и свитер шерстяной!
В молчание могильного простора,
на правый бок, к опасности спиной!
Так сэкономишь лишний вдох и выдох
и не заметишь: тихо, не спеша
наступит смерть и подмигнет — «На выход!» —
татарским глазом Клавдии Шоша.
Стихи, навеянные «Волшебной горой», продолжают вечную тему. В самом деле, «Какая может быть другая тема, / чем смерти вечная система», — сказал Александр Введенский, поэт, чью строку «Вбегает мертвый господин и молча удаляет время» Сергей взял в качестве эпиграфа к своей книге «Задержка дыхания» (2009). То есть еще до обретения смертельного опыта эта «тема» присутствовала. И в том нет ничего удивительного. Memento mori — всегда с поэтом, в каком бы возрасте и физическом состоянии он ни был. Анненский: «Идея смерти тоже всегда привлекала к себе поэтов. И на это есть, по-моему, серьезная психологическая причина, даже две причины. Дело в том, что страх человека перед смертью глубоко эгоистичен, и уж этим одним он интимно близок поэзии». Георгий Адамович: «Нельзя быть поэтом, не помня о смерти. Не может быть поэзии без отдаленного ее присутствия».
У поэта Сергея Слепухина всегда было это ощущение. Во многих его стихах оно так или иначе проявляется. Иногда неожиданным и мрачноватым оксюмороном, объединяющим смерть с рождением: «Время беременно смертью и ожидает срок…» Порой намеком на потустороннее зазеркалье: «Спрячься за амальгамой, там, где густая тень, / Видимость отраженья — вот гордецу услада. / Жизнь твоя после смерти — это как в полночь — день…» Или в стихотворении, начинающемся странной и мгновенно запоминающейся строкой: «приходит смерть обрывком жеста…»
Та же тема как продолжение разговора закономерно возникает и в более поздних стихах. Например, в книге «Свердловский цирк» (2016). В виде откровенных и пытливых размышлений, в форме вопросов, на которые до поры невозможно получить ответ: «Так что же отделяет нас от смерти?..» И в какой-то момент наступает горькое прозрение, от которого, к сожалению или к счастью, ясности не прибавляется:
Сгущается воздух в корунд и топаз,
И ты к нему ухом приник,
Все ждешь, будто смерть рассекретит твой час,
Наивный младенец-старик.
Всех — даже прямых упоминаний — не перечислить, поскольку тема — сквозная. И она появляется не под воздействием внешних причин, но рождается от внутреннего непреходящего ощущения мимолетности дней, скоротечности жизни. И каждую секунду живой жест может оборваться, перехваченный невидимой рукой. Это ощущение можно ошибочно принять за беспросветный пессимизм, заражающий мир разочарованием и отчаянием. За «мировую скорбь» (der Weltschmerz), поражающую горе-романтиков, упивающихся своим страданием. Ничего подобного в творчестве Сергея не чувствуется. Да и в жизни наверняка не было. Его мироощущение ближе к философии стоиков:
Вышел мир из тьмы, в нее вернется,
снов смола стекает — кап и кап,
город в Небесах — на дне колодца,
Иерусалима звездный крап.
Жизнь — к концу? Да разве это горе!
Были, будут — завтра и вчера —
стайка райских пташек на заборе,
лапка вербы, солнце, детвора.
Сколько радости жизни разлито в строчках второй строфы! Поэт живет воображением. С помощью этого чудесного «инструмента» он может представить мир «после себя». И более того, найти в себе силы принять тот будущий мир с прощальной, но радостной улыбкой узнавания. А все прижизненные разговоры о неизбежности ухода — это всего лишь ночная тень, на фоне которой ярче, контрастней, притягательней воспринимаются солнечный свет и все разнообразие красок жизни. «Они думают, что, избегая мыслей о смерти, обостряют вкус к жизни. Но верно обратное: только те, кто заглянул в небытие, способны наслаждаться солнечным светом» (Торнтон Уайлдер). О том же у Томаса Манна: «Есть два вида любви к жизни: одна ничего не знает о смерти; это незатейливая, грубоватая любовь; и другая, та, которая хорошо ее знает; только эта любовь, как мне кажется, обладает настоящей духовной ценностью. И эта та любовь к жизни, которую ведают художники, поэты и писатели». Эти уроки старших были хорошо им усвоены.
Говоря о смерти, поэт вслед за стоиками приучает себя к необходимости покинуть этот мир, расстаться со всем его богатством. И сделать это мужественно и достойно — без ропота и обид, как завещали те, кто раньше перешагнул земной предел. Для любого человека это важно. Но для художника, поэта в особенности, поскольку дар обязывает, чтобы «соитье тьмы и света» произошло по возможности без отягощения мучительной мыслью о том, что многое не сумел, не успел сделать — не выполнил «поручение». Поэтому к неизбежному переходу надо готовиться. Причем задолго до предстоящего события, не зная конкретного срока, иногда лишь догадываясь, предчувствуя, порой расслышав тревожный звоночек или уже грозный удар колокола. По сути, «подготовка» должна длиться всю сознательную жизнь.
И с каждым шагом смерть длинней,
но я не ведаю, дурак,
подземное змеенье дней,
ночей, отпущенных во мрак.
Большинство людей об этом не задумывается. В самом деле, так проще и легче: «Чего желать? О чем тужить? / День пережит — и слава Богу!» (Тютчев). И зачем думать о смерти, когда жизнь и без того скоротечна и далеко не всегда радостна? Но у поэта, художника другое ощущение. Он не может себе позволить «не думать», даже если бы очень хотел. Не может все по той же причине: «…зачем затем что смерть за нами / … / следит оборванными снами…» Поэт постоянно чувствует этот пристальный взгляд. Но, как ни странно, этот взгляд зачастую производит стимулирующее воздействие — рождает желание жить и творить, чтобы хоть как-то, хоть на какое-то время устоять перед всеядной пастью Хроноса, удержаться на краю прожорливого «жерла вечности». Нет, разумеется, не во плоти, но уже за границей физического существования — в памяти.
Давно подмечено: о чем/о ком бы человек ни говорил, он в конечном итоге все равно рассказывает о себе. Тем более это верно для людей пишущих. Кажущееся противоречие этого утверждения легко снимается, если честно признать субъективность любого мнения, любого взгляда. Понять — правда у каждого своя. Всякий человек — зеркало, в котором в зависимости от состава амальгамы и степени кривизны (от этого никуда не деться) по-своему отражается картина окружающего мира. Да, искажения неизбежны. Но именно из них складывается та уникальность восприятия, которая, в свою очередь, неповторимой игрой теней и света создает максимально правдивый автопортрет рассказчика. Кому, как не художнику, поэту, это знать?
«Унесенное временем воскрешается лишь памятью, в которой запечатлены не только и не столько события и люди, сколько наше отношение к ним. Но это наш единственный союзник, единственная надежда. Без нее все приходит ниоткуда и уходит в никуда» — из уже упомянутой книги «Неугасимо», которую можно считать тем самым «неподкупным» зеркалом: в нем отразились не только «события и люди», но и сам автор. Причем отражение внушает доверие хотя бы тем, что обходится без глянца и грима. Что само по себе ценно, поскольку, рассказывая о прошлом, нелегко избежать соблазна подретушировать картину — подправить совершённые поступки, подкорректировать мысли, представить в более выгодном свете те или иные жизненные эпизоды. Автор не делает этого. Музыкальный слух не позволяет исполнителю взять неверную ноту. Поэтому высказаться максимально честно — это не вопрос морального выбора, но ощущение внутренней необходимости. Читая «Неугасимо», я узнал о Сергее не меньше, чем за время нашего недолгого заочного общения.
Мы не раз разговаривали об этой книге, о тех, кто оказался запечатлен на ее страницах. О ком-то я слышал, кого-то читал, про кого-то узнал впервые. «Неугасимо» — личный мартиролог Сергея Слепухина. Поэтому мое сожаление, что книга невелика, могло показаться бестактностью. Но, с другой стороны, Сергей уже сам думал о продолжении: «…Брятов, Павлов, Петрушкин, Шварцман, Орлов, Комаров, Цветков, Кузьменков… Вася Бородин, конечно. Набирается… Придется писать продолжение „Неугасимо“. Уже начал думать, что и как. Начну, пожалуй, с Кузьменкова или Бородина. Цветков и Комаров — очень большие темы». В конце этого эпистолярного диалога, как бы вопреки намеченному плану, появилась фраза: «Хочу, чтобы никто не умирал…»
В самом названии, казалось, нет ничего непонятного. Вполне прозрачная символика. «Неугасимо» — как завершение непроизнесенной, но само собой разумеющейся фразы: рассказать о тех, кто пребывает в памяти, не подлежит забвению — неугасимо светит. Немного необычно использование наречия в качестве названия. Но и в этом плюс — необычность привлекает внимание, разрушая машинальность восприятия. А потом вдруг пришло в голову… неожиданно высветилось еще одно соображение, связанное с местом рождения. Асбест (от греч. «негасимый»), или горный лен, — название тонковолокнистого огнеупорного материала на силикатной основе. Наткнулся на слово — и вдруг вспышка: а не в Асбесте ли родился Слепухин? И точно — в этом уральском городке с «огнеупорным» названием. Так выходит, что его «Неугасимо» отсюда же. Не успел спросить об этом. Но наверняка так оно и есть. Сергей любил и умел делать подобные семантические ходы, обозначающие тонкую связь искусства с реальностью. И его желание после смерти слиться с огненной стихией обретает еще одно неожиданное обоснование. Его не страшил огонь. И после ухода остался верен себе. Пусть плоть следует за духом — исчезнет в очищающем пламени, оставляя после себя лишь легкий пепел, уже не подвластный тлению. Из огня жизни в ритуальное пламя — почти незаметный переход. Есть в этой игре словами и смыслами что-то неуловимое, без чего невозможно поэтическое восприятие окружающего мира. Сергей это чувствовал, понимал.
Нетрудно было догадаться, что его темперамент, вопреки земному знаку, был ближе к огненной стихии. И в книге и в жизни немало тому доказательств. Увы, годы неизбежно вносят вынужденные коррективы в поведение, в привычный образ жизни:
Как в детстве ты карабкался умело,
Взлетал стремглав, порывист и крылат!
Теперь душа опережает тело,
Одышливо зовущее назад…
Еще разительней этот контраст «опережения», когда изменения происходят неожиданно, когда к ним не успеваешь привыкнуть — внезапный недуг, несчастный случай, известие о смертельной болезни. Помнится, во время одного разговора, когда я упомянул о профессиональном взгляде врача, у Сергея непроизвольно вырвалось: «Беда с этим взглядом. После инфаркта у меня вообще появилось страшное свойство видеть чужие болячки и смерть. Молчать, опять же, не умею…»
Последняя особенность — это уже черта характера. А характер не изменишь, натуру не укротишь. Сергей все это про себя прекрасно знал. Признавал, что многие неприятные моменты, которые происходили с ним в жизни, связаны с его неумением промолчать. Но что поделать, принимал это как должное и привык относиться с изрядной долей иронии и самоиронии, хотя зачастую и горьковатой. Замечательно об этом рассказывал — устно и письменно. Умел «воскрешать» былое. Другими словами, владел тем самым волшебным писательским ключиком, который отмыкает «сундук памяти», чтобы извлечь хранящиеся в нем драгоценности, хотя наверняка далеко не каждый сочтет их таковыми. Но это уже не забота мемуариста. Его задача — вытащить на свет, предъявить сохраненное городу и миру. А там пусть другие оценивают и пусть оценки будут разными. Главное — по возможности правдиво рассказать о том, что пережил. Иначе в сказанном не будет никакого смысла.
Не боялся грести «против течения». Если не был согласен с общепринятым мнением, говорил об этом без реверансов. Не только в разговорах. К примеру, в эссе «Венок поэту» поведал историю, связанную с его земляком, молодым поэтом из Екатеринбурга, чье имя за короткое время стало широко известным. А после трагического ухода, как это у нас нередко случается, было незамедлительно внесено в поэтические святцы. О мертвых либо хорошо, либо ничего… кроме правды. Хотя правда, как известно, у каждого своя. Человека, чьи детство и юность прошли в небольшом городке уральской глубинки, вряд ли можно удивить приблатненным сленгом, а тем более прельстить уголовной романтикой, если он в подростковом возрасте получил прививку от этой опасной заразы — насмотрелся на своих сверстников и старших товарищей, которые с малолетства пошли по этапам. К тому же он прекрасно чувствовал, что весь этот хулиганский антураж в стихах его земляка — всего лишь бутафория, театральный реквизит, необходимый для лирического представления, которое мало имеет общего с реальной жизнью автора. Но игра, особенно игра на понижение, затягивает. Ведь опускаться (и в итоге «сесть на корточки») легче, чем подниматься. И маска срастается с лицом. При этом далеко не каждый вспомнит, что «в поэзии недопустимы: обман, притворство, поза, кокетство, фокусничанье, комедиантство, самолюбование, развязность, баловство, ходули…» (Г. Адамович).
В самом начале нашего виртуального знакомства я получил от Сергея сообщение: «Мой старинный приятель, поэт, перенес инсульт. Я ему для душевной поддержки стихи читаю — чужие и свои, — буду и Вам по ватсапу копии посылать». Разумеется, я не стал возражать. И воспринял это предложение как жест доверия. Но в то же время слегка удивился не совсем обычной для меня форме общения. Человеку, по большей части сидящему в своей скорлупе, такого рода взаимодействие было в новинку. Ведь то, чего не делаешь сам, воспринимается как неожиданность. О моей давней симпатии к его стихам Сергей знал. Так что с этой стороны предложение было вполне обоснованным. Но речь шла не только о его стихах. «Чужие» — это в основном стихи любимых поэтов-современников, живых и уже ушедших, с которыми Сергей так или иначе пересекался — был знако`м, дружил. Конечно, существовал определенный риск несовпадения, но в нашем случае он оказался минимальным, поскольку общность поэтических ориентиров, как уже было сказано, не вызывала сомнений.
Надо сказать, что я тогда не заметил очевидную параллель, заключенную в вышеприведенной фразе. Выходит, что Сергей, как поэт и как опытный врач, почувствовал, что регулярная «стихотерапия» будет полезна его новому знакомому не меньше, чем старинному приятелю, перенесшему инсульт. Думается, что он не ошибся, поскольку не только телесный недуг, но и «Болящий дух врачует песнопенье». А кто может поручиться, что в этом плане он абсолютно здоров и не нуждается в исцелении? «Друг мой, здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди» (А. Чехов). А кто из пишущих людей согласится, чтобы его причислили к этой категории?
Конечно, было бы глупо отклонить предложенный дар, не воспользоваться бесплатным «лекарством» столь широкого спектра действия. К хорошему быстро привыкаешь. И неудивительно, что это хорошее становится насущной необходимостью, входит в твой образ жизни, становится частью тебя. Сергей об этом размышлял не только в стихах: «Увиденная картина или услышанное стихотворение — это то, что обозначает уже не личность автора, а нас самих. Смотреть — занимать пространство, слушать — присваивать время».
Около двухсот аудиосообщений пришло от Сергея за время нашего общения. Не только стихи. Напоследок это был цикл лекций по истории итальянского искусства — живописи, архитектуры, скульптуры с привязкой к городам, их окрестностям, ближайшим островам, с упоминанием преданий и мифов, которыми так богата средиземноморская колыбель цивилизации. Весь этот роскошный звуковой путеводитель был надиктован для любимой дочери, которая в это время находилась в Неаполе на математическом симпозиуме. Жизненный опыт пишущего эти строки позволяет утверждать, что такие отцы встречаются крайне редко. И каждый раз, получая новую обойму продублированных сообщений, удивлялся: как он все успевает?! Уже не помню, спрашивал ли… Но думается, что ответ по обыкновению был шутливым. Было ясно, что дело в том самом зажигательном темпераменте, который, повторюсь, даже серьезные неполадки с сердцем не смогли существенно изменить. Не могли уменьшить того азарта, любопытства, той по-детски непосредственной увлеченности, с которой он относился к своим разнообразным творческим занятиям. В том числе к сочинению стихов:
Поэзия — игра в слова,
Как в детстве жмурки или прятки,
Когда в рифмованном порядке
Они в тебя, как в жернова,
Текут. Ты пробуешь на зуб:
Авось да что-нибудь застрянет,
Но их гранит порою ранит…
Очаровательное «Ты пробуешь на зуб…» воспроизводит едва ли не младенческий рефлекс, возникающий при столкновении с очередной предметной загадкой окружающего мира. Мгновенно проявленное желанье узнать, раскусить. Будьте как дети — заповедь актуальна и для художников, поэтов, для тех, кто по мере сил и таланта вносит свою лепту в сотворение окружающего мира, стараясь проявить его красоту и разнообразие. С годами приходит жизненный опыт, «преумножая поводы тревог», краски меняются, возникают иные предчувствия.
Для видения очи телесные слепы.
Темной стаей ночной мошкары
Набивается свод, и трещат его скрепы
В предвкушении тайной игры.
И все же со времени заочного знакомства через книгу «Осенний покрой» основные черты остались прежними: «Душа осеннего покроя / тревоги просит, непокоя…» Эта поэтическая «визитка» за два прошедших десятилетия не утратила соответствия. «Игла тревожного накала» не притупилась, не понизился градус тревоги ни в жизни, ни в стихах. Скорей наоборот, ясное понимание того, что по известной причине все может внезапно закончиться тем же «обрывком жеста» или «оборванными снами», увеличивало «скоропись желанья» — стремленье что-то еще успеть сделать: написать кистью или пером, узнать, увидеть и просто подольше побыть здесь, на земле, с теми, кто любим и дорог.
Да, было трезвое понимание, что в любой момент… Когда-то была недолгая поездка в Италию, во время которой удалось побывать в Неаполе, где в свое время несколько месяцев жил Батюшков, где умер Баратынский, перед смертью написавший знаменитый «Пироскаф», в нем есть любопытный в контексте нашего разговора стих «С детства влекла меня сердца тревога». И где «жребий благой» возникает из «лазоревой урны» перед появлением долгожданного «Элизия земного», каким представлялся поэту этот город. Совсем рядом убаюкивающая колыбель Байи, словно мраморный обломок ушедшей под воду мифической Атлантиды. Пожить бы подольше в этих местах! Но увы… «Мы все хотели еще раз съездить, но начался коронавирус, все планы спутал. Теперь уже никогда…»
11 сентября в 23:35 от Сергея пришло два аудиосообщения со стихами Алексея Пурина — «Неаполь» и с эпиграфом из Батюшкова «Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы…». Ничего странного в этом не было, просто «гармонии таинственная власть» подсказала изящную поэтическую коду для завершения неаполитанского путеводителя. Смысл прочитанных стихов и многочисленные «странные сближения», с ними связанные, начнут раскрываться только потом. И далеко не сразу. На следующий день к вечеру пришло печальное известие от Маши: «Сережа умер сегодня ночью. Сердце…»
Сердце билось, бухало в ушах,
тишина враждебностью пугала,
боль бессилия, непостижимый страх,
бездна в топких складках одеяла.
Выпад — колющий удар — туше…
Сколько бы раз в стихах поэт ни «репетировал» предстоящий переход, поражая конкретностью деталей и правдоподобностью ощущений, все равно невозможно предотвратить внезапность этого события, уменьшить его горечь. Парадокс в том, что только сами стихи способны в какой-то момент изменить это чувство, в какой-то мере облегчить тяжесть утраты, вновь расширить окружающее пространство, вернуть миру прежние яркие краски, знакомый голос:
Мы выжили, мы радостно мертвы
в просторной урне праха и свеченья.
Час примиренья ветра и травы,
инстинкт и ум в минуту излеченья.
Лишь спустя какое-то время, вспоминая, перечитывая, можно заново удивляться разнообразию и точности поэтических предвидений, неожиданности совпадений, которые, как лучи в фокусе линзы, сходятся в одной слепящей точке. Лишь тогда предстоящий мрак ночей рассеивается, боль и страх отступают, сменяются новым волнующим «предвкушением тайной игры», доселе неведомой, но когда-то предсказанной в стихах.