«Чемпион мира» Роальда Даля
Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2024
«Когда мы вновь встретились на улице, на нем были черные брюки и темно-зеленая водолазка, на голове — коричневая матерчатая кепка с низко надвинутым на глаза козырьком. В общем, вылитый киношный бандит из ночного бара.
— Что у тебя там? — поинтересовался я, показывая на живот, заметно выросший за то время, пока Клод переодевался.
Клод приподнял свитер и показал два тонких белых мешка, плотно обернутых вокруг талии» (рассказ «Чемпион мира» / «Чемпион браконьеров» здесь и далее, кроме оговоренных случаев, в переводе А. Левенко).
Да нет, не бандит, даже не апаш (как в подлиннике), а какая-то Толкинова нечисть: эльфы, гномы, хоббиты… Что-то знакомое, английское, негромкое, шершавое, таинственное, хитрое, непонятное, может, и опасное. И пейзаж такой же: поэтичный, неброский, почти банальный, очень английский:
«Вечер был тихий и солнечный. Где-то высоко над землей зависли нежные перышки ослепительно белых облаков. Долина встретила нас прохладой и глубокой тишиной. Мы вышли на дорогу в Оксфорд и зашагали по ее травянистой обочине.
— Изюм взял? — спросил Клод.
— В кармане.
<…>
Через десять минут мы свернули с большой дороги влево и стали подниматься по узкой тропинке, с обеих сторон заросшей густым высоким кустарником».
Зеленый с коричневым, тропинка, лес. Изюм в кармане («Мальчик-с-пальчик»?). Вечер. Тишина. Мешки. Ну конечно, это не Толкин даже, а просто… Мешки! На старофранцузском — рoche, от которого, по-видимому, произошло то самое слово: poacher («браконьер»). Французские корни неслучайны: браконьерство как искусство в ренессансном смысле, наука — в современном, ремесло — в средневековом, именно с приходом нового языка власти при Вильгельме Завоевателе и появилось в Англии и сразу же стало одним из ее символов. Нет, не Англии даже, а так называемой старой доброй Англии в противовес норманнской милой Франции. Конечно, оно было и до норманнов, ведь и англосаксонская знать считала леса своими владениями и запрещала крестьянам охотиться в них. Для крестьян же это была не забава, а способ не помереть с голоду. Крестьян-ослушников наказывали штрафами. Но подлинный ужас начался именно с изданного Вильгельмом Лесного закона, сулившего крестьянам и ненорманнской знати виселицу не только за убийство оленя или зайца в королевских лесах, но и за порубки и даже за сбор хвороста. Запрещалось иметь орудия охоты — лук и стрелы. Вот тут-то и появились браконьеры профессиональные. Ловившие с помощью мешка и приманки. Бесшумно.
Браконьерство стало главной и часто невольной формой протеста против новой власти. Убивший зверя не там, где можно, то есть почти везде, становился сначала criminal («преступник», норманнское по происхождению слово), а потом скрывался в лесу и делался outlaw («преступник в бегах», англосаксонское). Браконьеры становились народными героями. Ни в какой стране, кроме Англии, нет браконьерского эпоса. По легенде, Робин Гудом (то есть Робином в капюшоне) прозвали «коренного», не норманнского графа Хантингтона, которому именно из-за браконьерства грозила виселица. Об этом с наивной простотой рассказывает баллада «Робин Гуд и лесники». Пятнадцатилетний Робин Гуд приходит в Ноттингем и застает там пирующих лесников:
Пятнадцать дюжих лесников
Пьют пиво, эль и джин.
«Все бедняки у нас в руках,
Не пикнет ни один!»
(Перевод Игнатия Ивановского)
Уже вырисовывается конфликт. Почему у лесников, а не у каких-нибудь сборщиков податей «все бедняки в руках»? Обвинение в браконьерстве можно было выдвинуть против почти любого бедного крестьянина, а значит, очень легко их шантажировать. Лесники, как и в рассказе Роальда Даля, напоминают полицаев из фильмов и книг о Великой Отечественной войне. Устраивается состязание на меткость. Робин Гуд на спор попадает за пятьсот шагов в оленя (откуда он взялся в городе, баллада умалчивает). Уже состав преступления. Лесники отказываются платить, и Робин Гуд из лука кого убивает на месте, кого калечит. Шериф посылает солдат спасать лесников, а наш герой удаляется в лес, закинув за плечо свой верный лук.
Стрелки` Робин Гуда, «лесные братья», в основном бедняки, тоже попавшиеся на браконьерстве, как известно, грабили богатых и раздавали их добро бедным. Но легко предположить, что рыцари, купцы и толстосумы-епископы без крайней нужды не ездили через Шервудский лес, и прокормиться одним грабежом было бы трудно. Да и описаний веселой, свободной охоты и пиров на опушке в балладах предостаточно. Вот тут-то и вспоминаются Толкиновы лесные эльфы. Лучники в зеленом и коричневом, таинственные и далеко не всегда гостеприимные обитатели леса. Любители поесть и выпить. Правая рука Робин Гуда — амбал Малютка Джон — в одной из баллад («Робин Гуд угощает шерифа») является на стрелковое состязание под псевдонимом Рейнольд Гринлиф (Зеленый Лист). Как тут не помянуть Леголаса — тоже Зеленого Листа. Это имя Толкин жаловал и примерял разным героям-эльфам.
Честно сказать, читая «Чемпиона мира», эту историю о двух совладельцах бензоколонки — Клоде и Гордоне, я подумал и о стрелка`х Робин Гуда, и об эльфах, только натолкнувшись на слово fraternity — «братство, орден, община». В переводе А. Левенко предложение, в котором оно звучит, просто пропущено. В переводе И. Богданова говорится «земляки-браконьеры». Браконьерами были все жители деревни, откуда Клод родом. «Братство» объединяло их всех.
Между лесным братством Робин Гуда и братством (fellowship) Кольца Толкина, а также браконьерским «fraternity» Роальда Даля — пять веков. В промежутке британская муза не молчала: вспомним слугу Оливии, весельчака Фабиана из «Двенадцатой ночи», самого благодарного, самого смешливого из зрителей шутки над Мальволио. Нигде до или после нее он не упоминается.
Ему предлагают участвовать в общем веселье:
«Фабиан: Пусть меня заживо сожрет меланхолия, если я упущу хоть крупицу этого развлечения.
Сэр Тоби: А ты хотел бы, чтобы этого мерзавца, этого ничтожного кусачего пса опозорили на глазах у всех?
Фабиан: Запрыгал бы от радости: вы же знаете, он рассказал, что я занимался здесь медвежьей травлей, и с тех пор госпожа меня не жалует» (перевод Э. Линецкой).
Фабиан — та роль, с которой проще всего было ассоциировать себя простолюдину из шекспировских зрителей. Его-то Шекспир и делает браконьером. Тут есть о чем задуматься.
В самой идее браконьерства, будь то Шекспир или средневековые баллады, заложена идея возмездия. Фабиан своим смехом мстит напыщенному подлизе Мальволио, Робин Гуд мстит норманнской знати, их прихвостням. А вот что у Роальда Даля: браконьер Клод «стал молчаливее, решительнее и осторожнее, чем прежде. Словно вся эта затея перестала быть для Клода просто игрой, а превратилась в беспощадную войну, которую он в одиночку вел против незримого ненавистного врага.
Но против кого? Знать наверняка я не мог, однако подозревал, что это не кто иной, как сам Виктор Хейзел, владелец близлежащих лесов и, разумеется, обитавших там фазанов. Местный пивовар мистер Хейзел, человек чрезвычайно надменный, был также безмерно богат — его имение протянулось на многие мили по обеим сторонам долины. Своим успехом обязанный лишь самому себе, он не стремился быть ни привлекательным, ни добродетельным. Он отнюдь не мог похвастаться знатным происхождением, но глубоко презирал бывших собратьев по классу и лез из кожи вон, чтобы угодить тем, кого считал нужными людьми. Он часто устраивал охоту в своих владениях, сам любил охотиться с собаками, экстравагантно одевался и даже в рабочие дни разъезжал в огромном черном „роллс-ройсе“».
Постепенно раскрывающийся смысл этой войны тот же самый, что и у шутки над Мальволио, — месть хозяевам жизни за чванство и подлость. Месть старинного, лесного, зеленого, притушенного, приглушенного — орущему на каждом перекрестке о своем превосходстве новому и блестящему, как капот «роллс-ройса».
Страшная, изощренная месть — одна из главных, я бы сказал, магистральных тем Роальда Даля. Жены мстят мужьям-садистам и тиранам («Уильям и Мери», «Дорога в рай»), старик мстит своему работнику за убитую собаку («Африканская история»), отвергнутый в юности поклонник мстит своей бывшей возлюбленной («Последний акт»). Но все это мелкие грешники. Для рыбы покрупнее Роальд Даль приберегает не месть, а возмездие, ироническое наказание, которые несут сама жизнь, мировой порядок. Особенно сурово жизнь поступает с Наполеонами, манипуляторами, вознесшимися в гордыне над человечеством. Вот торговец антиквариатом Боггис, переодетый сельским священником и выступающий от имени «Общества по сохранению редкой мебели» — под такой маской легко надуть туповатых фермеров и выудить у них за копейки драгоценные стулья, комоды, кровати, часто, как он выяснил, попадающиеся в бедных домах. Он первый придумал такую хитрость: купил подробную карту окрестностей, разделил ее на квадраты и каждые выходные выезжал на промысел, после чего всегда возвращался с триумфом. «Мистер Боггис остановил автомобиль, чуть не доехав до вершины холма, на окраине деревни. Выйдя из машины, он огляделся. Внизу на несколько миль расстилалась огромным зеленым ковром сельская местность. Великолепное зрелище! Он достал из кармана блокнот и карандаш, прислонился к задней дверце машины и натренированным взглядом неторопливо осмотрел пейзаж» («Четвертый комод Чиппендейла»; перевод И. Богданова).
Наполеон! И для него Роальд Даль подобрал его личное, ни с чем не сравнимое Ватерлоо. В одном из сельских домов он обнаруживает редкий комод, тянущий на десять тысяч фунтов и мировую славу в мире антикваров, и выторговывает его за двадцать фунтов. Ему, дескать, нужны разве что только ножки, которые он подставит под собственный комод. Остальное — в общем, на дрова. «Священник» уходит за своим пикапом, а хозяин, почесав в затылке, решает, что в машину комод не влезет (ведь у священников всегда маленькие автомобили) и, когда покупатель поймет это, он вообще откажется от приобретения. Чтобы этого не случилось, он отпиливает ножки, а к тому времени, как «священник» возвращается, комод уже почти весь расколот на досочки, чтобы сподручнее везти было.
Вариант Наполеона покрупнее — дядюшка Освальд. «Он всегда двигался — из города в город, из страны в страну, от женщины к женщине, а переходя от одной женщины к другой, ловил пауков в Кашмире или же разыскивал голубую фарфоровую вазу в Нанкине. Но женщины были прежде всего. Куда бы он ни отправлялся, он оставлял за собою нескончаемый хвост из женщин, рассерженных и очарованных до такой степени, что и словами не выразить, при этом все они мурлыкали, как кошки» (рассказ «Ночная гостья»; перевод И. Богданова). Эстет, богач, развратник, а главное — манипулятор. Он был не без оснований уверен, что может соблазнить абсолютно любую женщину. И никогда не возвращался к соблазненным, ведь лишь у Пушкина Дон Гуан снова приходит к Лауре — ни у Тирсо де Молина, ни у Моцарта, ни у Мольера это невозможно. Дядюшка Освальд обманывает, получает желаемое и бросает женщину без всякого сожаления. В этом он похож на злодеев-манипуляторов Хичкока, таких, например, как Роберт Раск, обаятельный денди-маньяк из «Исступления» («Frenzy», 1972), душивший после изнасилования своих жертв галстуком. Конечно, маньяк — не Казанова, а изнасилование — не соблазнение. Но дело в том, что убить больше не нужную женщину или бросить навсегда — чем-то похоже. Есть у Хичкока и настоящие манипуляторы вполне в своем уме: злодеи-режиссеры Джордан в «Тридцати девяти ступенях» («The 39 Steps», 1935), Гэвин Элстер в «Головокружении» («Vertigo», 1958) и даже главный положительный герой «Окна во двор» («Rear Window», 1954).
Победитель женщин, знаток итальянской оперы и китайского фарфора, владелец непревзойденных коллекций пауков и тростей, презирающий все низкое, грязное, больное, нищее, дядюшка Освальд приглашен арабом-миллионером в роскошный замок посреди Синайской пустыни. Там Освальд изо всех сил и, как ему кажется, успешно соблазняет и жену и дочь своего хозяина, ждет, кто из них первой явится к нему ночью в спальню, и к нему действительно приходит в полном мраке некто, он проводит с ней ни с чем не сравнимую ночь, только вот наутро никак не может понять, мать или дочь. И еще он понимает, что араб хитростью заманил его в свой дом, только для чего? Просто пообщаться с ярким человеком? Уезжая, Освальд впервые нарушает свой принцип, изо всех сил напрашивается к хозяину снова в гости еще как-нибудь, а хозяин помалкивает, улыбается и напоследок сообщает, что у него есть еще одна дочь, прокаженная, которая никому при свете дня не показывается. Гость не должен ни о чем беспокоиться, ведь «это не очень заразная болезнь. Чтобы заболеть ею, нужно вступить в очень интимный контакт с больным». И рассказ этот последний в записках дядюшки. Мы можем лишь догадываться, что произошло с манипулятором, в первый и, видимо, последний раз в жизни ставшим жертвой манипуляции, из режиссера превратившегося в актера чуть ли не кукольного театра.
Какое же Ватерлоо ждет богача Хейзела, который так же, как дядюшка Освальд, как лесники и купцы из баллад о Робин Гуде, презирает всех, кто беднее его, гоняет, как хитрец-араб, на «роллс-ройсе»? Не мелковат ли выскочка Хейзел по сравнению с Казановой-Освальдом и даже с остроумным антикваром-«священником»?
Да, Хейзел, конечно, еще тот Наполеон, но и ему дано увидеть картину крушения. Дело в том, что, узнав про три способа ловли фазанов на изюм, Гордон неожиданно для себя с бытовой легкостью открывает новую страницу в браконьерстве как точной науки. Когда у него болела спина, врач дал ему снотворное. Что, если замочить изюм на ночь, потом разрезать каждую изюмину и положить туда дозу лекарства? А потом зашить. Дальше можно просто разбросать изюмины на поляне, где кучкуются фазаны, они проглотят изюмины и уснут. Останется только собрать их.
«— Боже мой, вот это да, — чуть слышно произнес Клод, глядя на меня с восхищением.
— Да и бояться нам будет нечего. Что из того, если мы, гуляя по лесу, бросим несколько изюмин? Пусть хоть следят за нами!
— Гордон, — ответил он, положив мне на колено руку и уставившись своими огромными и сверкающими, как две звезды, глазами. — Если все пройдет удачно, это будет настоящий переворот в браконьерстве».
План Клода — исходя из количества снотворного, на 196 изюмин поймать 196 фазанов, то есть почти всех. Это сорвет «аристократическую» забаву Хейзела, к которой он готовится весь год, — открытие охотничьего сезона.
Клод с Гордоном отправляются в лес. Гордон по дороге несколько раз пытается дать задний ход:
«— <…> А ты знаешь, что нам будет, если попадемся? Месяцев по шесть схлопочем, не меньше.
— Ты мне ничего об этом не говорил.
— Разве?
— Тогда я остаюсь, — сказал я. — Это дело не по мне.
— Пойдем, пойдем. Гордон. Прогулка тебе не повредит.
<…>
— А лесники здесь не вооружены? — спросил я Клода.
— Все лесники вооружены. Этого-то я и боялся. Ружья у них в основном для отстрела хищников, — добавил он.
— А-а.
— Хотя, конечно, и по браконьеру могут пальнуть, если надо.
— Ты все шутишь?
— Вовсе нет. <…>
— Да ты что! — возмутился я. — Это же преступление!
— А браконьерство, по-твоему, что?
<…>
— А вообще-то жаль, что он (отец. — Р. К.) сейчас не с нами, — грустно заметил Клод. — Чем бы он только не пожертвовал ради такого дела!
— Охотно уступил бы ему свое место, — не выдержал я.
<…>
В лесу было прохладно и темно — солнце окончательно скрылось.
— Страшно, — сказал я».
И так далее.
Гордон боится всего: тюрьмы, лесников, ночного леса, вообще, кажется, что приключения — не для него. Но почему же Клод взял его с собой? Изначально — просто симпатия и доверие, высшую степень которого Клод проявил, рассказав другу три тайных способа ловить фазанов, открытых его отцом, и взяв с собой на самое главное дело своей жизни. Но робкий Гордон, никогда не участвовавший ни в чем противозаконном, неожиданно оказался не просто другом — а великим гением браконьерства. Не так ли решительно взял Гэндальф Бильбо Беггинса в компанию гномов-авантюристов, объявив ни с того ни с сего Бильбо великим взломщиком? Не так ли сам Бильбо пытался отлынивать от похода? Не так ли он проявил гениальность во многих опасных приключениях? Не так, конечно, но похоже. И вообще сюжет не нов: вспомнить хоть Одиссея, косившего дурку при сборе ахейцев на войну, а потом своей хитростью обеспечившего им победу.
Роальд Даль много размышлял о призвании и ремесле. В «Попутчике» рассказчик (= автор) подвозит карманника — нет, не карманника, а великого артиста, «ручных дел мастера». Они беседуют:
«— Писать книги — здорово, — сказал он. — Это надо уметь. Я тоже свое дело умею делать. Вот кого я презираю — так это тех, кто всю свою жизнь тянет скучную канитель и ничего другого не умеет. Понимаете?
— Да.
— Ведь секрет в том, — сказал он, — чтобы достичь большого мастерства в чем-нибудь одном, но очень-очень трудном» (перевод И. Кастальской).
И «ручных дел мастер», и писатель, и дядюшка Освальд, и антиквар-«священник», и Гордон с Клодом, да и почти все герои рассказов Даля — неважно, симпатичные или отвратительные, гордые или скромные, — именно достигли «большого мастерства в чем-нибудь одном, но очень-очень трудном». И везде это как-то связано с обманом, надувательством. Кто надувает фермеров, кто женщин, кто полицию, кто лесников. А кто — читателей. Верно сказал Эдгар По: «Ворона ворует, лиса плутует; хорек хитрит — человек надувает. Надувать — таков его жребий. „Человек рожден, чтоб плакать“, — сказал поэт. Но это не так; он рожден, чтобы надувать. Такова цель его жизни — его жизненная задача — его предназначение». Определением надувательства в литературе и кино меня снабдил в случайной беседе отец. Посмотрев «Головокружение» Хичкока, он сказал: «Смотришь, оторваться не можешь, а в итоге чувствуешь себя полным идиотом. Как в повести „Выстрел“».
Стиль Роальда Даля формировался в его рассказах 1940-х годов, собранных в книге «Перехожу на прием». «Мастерством в чем-то трудном» было тогда для него, военного летчика, именно мастерство воздушного боя. Мастерство это глубоко трагично. В том, что он писал потом, трагическое превращалось в юмор, большей частью черный, и иронию по отношению ко всем этим хитрецам: играя с ними, мироздание оказывалось всегда в выигрыше. В единственном веселом рассказе «Перехожу на прием» — «Мадам Розетт» — сталкиваются три древнейшие, по Далю, профессии: летчик (или просто солдат, воин), проститутка и сводня. Это модель его мира: лидеры (сводни-шантажисты) — исполнители и потребители (солдаты) — просто люди (проститутки). Бунт, месть, реванш над нечистотой этого мира вырастает из компании трех летчиков, получивших после долгих боев увольнительную в Каир. Естественно, ребятам нужны бабы. Всезнающий, старый (двадцать восемь лет!), Старик знает, к кому надо обратиться, все подобные дела устраиваются одной старухой, мадам Розетт, которая держит в лапах практически всех женщин в городе, достать можно любую, для любой она находит или деньги или компромат. Узнав о мерзкой подоплеке всего этого бизнеса, молодые летчики отказываются в нем участвовать. Но Старик решает совершить как бы антипоход в публичный дом. Летчики обводят вокруг пальца мадам Розетт и запирают ее в собственном кабинете, являются к «барышням» и под предлогом военной проверки уводят их, пусть и только на одну ночь, из их тюрьмы — публичного дома. Четырнадцать девушек в разноцветных блестящих платьях маршируют по ночному Каиру, и нигде, ни разу солдаты не намекают им на их положение и профессию. И здесь уже солдатское призвание и ремесло, «мастерство в чем-нибудь трудном» — не наука убивать и умирать. Оно в том, чтобы повести себя небанально, избавиться от роли потребителя чужих жизней и хоть на одну ночь стать джентльменом:
«— Барышни, — заговорил он (Старик. — Р. К.), и в его голосе прозвучала улыбка. — У военных всегда находится какая-нибудь формальность. Избежать этого нельзя. Я чрезвычайно об этом сожалею. Но есть ведь и такая вещь, как рыцарство. И вы должны знать, что особенно оно характерно для Вэ-вэ-эс Великобритании. Поэтому всем нам доставит удовольствие, если вы зайдете вместе с нами в это заведение и выпьете по стакану пива». Потом со всей любезностью их провожают по домам. И в ходе этого у некоторых завязываются (лишь намек дает на это рассказчик) романтические отношения, никак не похожие на то, что положено солдатам и проституткам.
Вернемся к нашим Робин Гудам. Поход по ночному лесу обретает комическую торжественность: «Теперь там было совсем темно и очень тихо. И хотя мы старались двигаться осторожно, наши шаги отдавались эхом так же гулко, как если бы мы шли по пустому собору».
И вот они на месте. Изюмины разбросаны по поляне. Фазаны весело склевывают их и рассаживаются на ветках. Друзья ждут. Тишина. А вдруг они не станут падать? Ведь без снотворного они спят спокойно на деревьях. Эх, нужно было проверить на петушках, как всегда делал отец Клода…
«— Твой папаша был гением.
В эту минуту в лесу позади нас что-то мягко упало на землю.
— Эй!
— Ш-ш!
Мы прислушались. Шлеп!
— Еще один!
Приглушенный звук, который привлек наше внимание, походил на падение мешка с песком с высоты человеческого роста. Шлеп!
— Это же фазаны! — воскликнул я.
— Тихо ты!
— Да, точно, фазаны!
Шлеп! Шлеп!
<…>
— Ты посмотри, спит мертвецким сном, — заметил Клод. — А ведь живой, зараза. Чувствуешь, как сердце бьется?
Шлеп!
— Еще один!
Шлеп! Шлеп!
— Два!
Шлеп! Шлеп! Шлеп!
— Господи, помилуй!
Шлеп! Шлеп! Шлеп! Шлеп!
Фазаны посыпались с деревьев как град. Мы бешено носились по темному лесу, освещая землю фонарями. <…>
В исступленном восторге Клод метался от дерева к дереву, похожий на лесное привидение. Я видел, как мелькает в темноте его фонарь, а всякий раз, когда Клод находил новую птицу, раздавался победный крик.
Шлеп! Шлеп! Шлеп!
— Послушал бы Хейзел! — радостно завопил Клод».
И тут мы понимаем, чем «Чемпион мира» отличается от всех других «взрослых» рассказов Роальда Даля. Эти «Шлеп!», мечущийся в восторге Клод, счастливый, но по-прежнему испуганный Гордон — все это какое-то очень детское. Не об этом ли сказано: «Сердце ее сильно билось, само не зная почему; но боязнь, сопровождающая молодые наши проказы, составляет и главную их прелесть»?
Несмотря на протесты Гордона, Клод методично пересчитывает фазанов.
«— Ты как хочешь, а я здесь больше не останусь, — сказал я и отошел в тень.
— Сто семнадцать… сто восемнадцать… сто девятнадцать… сто двадцать! — радостно завопил он. — Сто двадцать фазанов! Непревзойденный рекорд!
Уж в этом-то я ничуть не сомневался.
— Даже папаше больше пятнадцати за ночь никогда не удавалось. Он потом по неделе не просыхал.
— Можешь считать себя чемпионом мира…»
Браконьеры складывают фазанов в большие белые мешки, на шоссе их ждет такси. Сообщник. Добычу они свозят на двор священника и прячут там в сарай. Жена его преподобия Бесси Орган (снова собор!) — тоже в деле.
«— А вот и она, — сказал мне Клод утром.
— Кто?
— Бесси, Бесси Орган, — он произнес это имя гордо и чуть высокомерно, как генерал говорит об отважнейших из своих офицеров».
И только тут мы понимаем, что скромный, но гордый браконьер Клод тоже вписывается в галерею далевских Наполеонов местного значения. Украсть всех фазанов — это уже не просто робингудство, а революция, вселенский реванш.
«Я вышел за ним на улицу.
— Вон там, — показал рукой Клод.
Далеко на дороге я увидел приближающуюся к нам женскую фигуру.
— Что это она катит? — спросил я.
— Детская коляска, — хитро улыбнулся Клод, — самое надежное средство для перевозки дичи».
Ага, вот на поверхность повествования выходит и детская тема — развитие темы храмовой! Неслучайно через много лет из этого рассказа вырос детский роман Роальда Даля «Дэнни — чемпион мира». Так же как из детского «Хоббита» — взрослый «Властелин колец», только последовательность обратная.
Роальда Даля на родине вообще-то считают детским писателем. Именно так он и обозначен в англоязычной «Википедии» и «Британнике». Его рассказы для взрослых лишь на втором месте, чуть ли не как хобби. Кажется, и мировую славу, и деньги ему принесли детские книги.
В «Чемпионе мира», единственном в своем роде рассказе, есть двойственность, ненамеренная двойная адресация. Взрослое, которое нравится детям. И это неплохая компания: Дефо, Свифт, Диккенс, Стивенсон, Конан Дойль… Почему-то все сплошь британцы.
Происходит что-то не то. Бесси движется все быстрее, несется, привлекая общее внимание, ребенок в коляске орет благим матом. Мы знаем, что всех художников, сделавшихся великими манипуляторами, у Роальда Даля ждет возмездие. Но ведь мы на стороне Клода.
Автор неумолим:
«— Что бы там ни было, но, господи, только бы она перестала бежать, — взмолился Клод.
В этот момент тяжелый грузовик с кирпичом нагнал Бесси. Шофер притормозил, высунулся из кабины и удивленно на нее уставился. Бесси, не обращая на него никакого внимания, продолжала бежать. Она приблизилась настолько, что я уже мог различить ее красное, запыхавшееся от бега лицо. На руках у нее были белые перчатки, очень изящные и аккуратные, а на голове — такая же белая смешная шляпка грибком.
И вдруг… прямо из коляски вылетел здоровенный фазан!
Клод издал ужасающий вопль.
Водитель грузовика надрывался от хохота.
Фазан неуклюже похлопал крыльями, стал терять высоту и свалился в траву у обочины.
За грузовиком пристроился фургон бакалейщика и принялся сигналить, чтобы его пропустили. Бесси продолжала бежать.
И вдруг снова — фурш-ш! — из коляски вылетел еще один фазан. За ним — третий, четвертый, потом пятый.
— Эх черт! — досадовал я. — Снотворного мало!»
Бесси, не добежав до бензоколонки, выхватывает ребенка из коляски. Из-под него вылетает вся фазанья стая.
«Мы с Клодом забегали, размахивая руками и пытаясь их разогнать.
— Прочь! — орали мы. — Кш-ш! Пошли прочь!
Фазаны же, окончательно не пришедшие в себя после снотворного, никак не могли понять, чего мы от них хотим. Покружив с полминуты в воздухе, они вернулись и дружно расселись на фасаде моей конторы. Они расположились везде, где только можно: на краю крыши, на бетонном навесе и даже на подоконнике. Некоторые примостились на полке, где я держал бутылки с машинным маслом. Другие пытались удержаться на капотах моих старых автомобилей. А один петух с большим красивым хвостом грациозно восседал на заправочной колонке. Те фазаны, которые так и не смогли взлететь, оставались на дорожке у нас под ногами, оправляя перья и сонно моргая своими маленькими глазками».
Собрался народ, все хохочут! Скоро должен появиться «роллс-ройс» Хейзела.
«— Они его чуть на куски не разорвали! — кричала Бесси, прижимая к груди неунимающегося малыша.
— Ладно, Бесси, иди домой, — Клод был бледнее полотна.
— Закрывай, — сказал я. — Повесь табличку, что у нас выходной».
Браконьеры-Наполеоны не избежали возмездия. Но оно было таким же веселым, как и их преступление. Это возмездие поймут даже дети, незнакомые с трагическими законами искусства.
Поражение Клода и Гордона — больше чем победа. Оно у всех на глазах. На миру, как известно, и смерть красна. Это возмездие в виде представления, театра. Обманщики обмануты миром. Сцена с разлетающимися фазанами, орущим младенцем и сигналящим грузовиком — торжество свободы и веселья. Но первые очертания такого праздника превращения поражения в победу даны в очень грустном рассказе из книги «Перехожу на прием», и тоже здесь — о ребенке. Британские летчики в Греции спасают девочку, и она становится «дочерью полка». Немецкие самолеты разносят аэродром. «Не очень-то приятно, когда тебя атакуют с бреющего полета, особенно если на крыльях имеются пушки, а если нет глубокого окопа, в котором можно укрыться, то нет и будущего. По какой-то причине — возможно, немцы решили порезвиться — их летчики начали обстреливать окопы, прежде чем взяться за самолеты. Первые десять минут мы как безумные носились по углам окопов, чтобы не оказаться в том окопе, который шел параллельно курсу атакующего самолета. То были жуткие, страшные десять минут. Кто-то кричал: „Вон еще один“, после чего все вскакивали и бежали к углу, чтобы скрыться в другой части окопа. <…>
И тут вдруг я увидел Катину. Она бежала с дальнего конца аэродрома прямо туда, куда стреляли пушки и где горели самолеты, и бежала изо всех сил. Раз она споткнулась, но снова поднялась на ноги и продолжала бежать. Потом она остановилась и стала смотреть вверх, махая кулачками пролетавшим мимо самолетам.
Помню — вот она стоит, и один из „мессершмиттов“ разворачивается и устремляется вниз, в ее сторону. Еще помню, я тогда подумал — да она такая маленькая, что в нее и не попадешь. Помню, когда он подлетел ближе, показались язычки пламени из его пушек, и помню, как я смотрю на ребенка, который стоит совершенно неподвижно — это продолжалось долю секунды, — лицом к машине. Помню, ветер трепал ее волосы.
А потом она упала.
То, что было в следующий момент, я не забуду никогда. Точно по волшебству, отовсюду из земли повыскакивали люди. Они вылезли из своих окопов и обезумевшей толпой выплеснулись на аэродром. Все бежали к крошечному тельцу, которое неподвижно лежало посреди поля. Они бежали быстро, хотя и пригнувшись. Помню, я тоже выскочил из окопа и присоединился к ним» (перевод И. Богданова).
Только что трясшиеся от страха солдаты, ни о чем не думая, выбегают под обстрел из окопов, когда гибнет самое дорогое для них. Помочь ей они не могут, только забрать тело. «Помню, я тогда вообще ни о чем не думал и бежал, глядя на ботинки человека, бежавшего впереди меня. Я заметил, что у него немного кривые ноги, а синие штаны непомерно длинны».
Требовательная, потайная, внезапная — что ж, наряду с браконьерством и литературой человечность тоже своего рода точная наука.