Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2024
1
Я придумал для смертного часа
щедрый ужин, где сало и хлеб,
холодца и домашнего кваса
тот же вкус по прошествии лет.
Не вернусь, но запомнил хотя бы:
мне в квартире на отчей Лесной
на прощанье камчатские крабы
нарисованной машут клешней.
Разлучив с Мировым океаном
жирных сельдей норвежскую стать,
по заветам отца-Микояна
чем кормила нас Родина-мать?
Банку с нежинскими огурцами
с чистым морсом открыв заодно,
мы садились за стол с подлецами:
будь что будет, теперь все равно.
Эта пища созвучна эпохе
в роковом повторенье своем,
и жена мне приносит картофель
в сковородке с закопченным дном.
А в пустом кабинете, где ем я,
озираясь и прячась, как вор,
ход времен от Адама и Евы
отменяется плотностью штор.
2
Но зато ни достатка, ни горя,
и никто не приходит ко мне.
Но зато рукотворные горы
не держу непрестанно в уме.
И узнать не могу, что до «Новой»
докатилась большая война,
что граница небес и земного
черным грифелем обведена.
И теперь ни голодным, ни трезвым
не согласен вовек помирать,
потому что поруганный Дрезден
не приедет меня поминать
пирожками с повидлом, компотом,
вергунами из пресной муки.
Красной ржавчиной, мертвенным потом
он скрепляет свои позвонки.
И спиной ощущает пехота
моровые его сквозняки —
италийской весны плавники.
3
Что за место в степи непроглядной?
Ярче месяц и звезды нарядней,
тверже панциря воздух плывет,
и любая могила поет.
Уголь тощ, респиратор просрочен,
у Вергилия нос отколочен,
он в лавровом венке или шапке
водит толпы народа по шахте.
Дальше — пруд, палисадник с цветами,
бар пивной, нелюбимый ментами,
а из окон, увитых плющом,
крепко пахнет зеленым борщом.
Под родное шипенье карбида
Пушкин гипсовый в духе Майн Рида
обезглавлен на школьном дворе —
я участвовал в этой игре.
Я участвовал в солнечном сдвиге,
в загущении трех площадей,
бредил миром, я Бога увидел,
я кричал Ему в шуме ветвей:
«Содержанье поваренной книги
есть свидетельство славы Твоей».
4
За гностический хор интервенций
Выпьем, стоя на скифском холме.
Нужен реквием, нет, интермеццо —
передышка короткая мне.
Это слишком тяжелая плата
за холодный столовский обед,
что в стихах, неизвестных солдату,
идиллической прелести нет.
Я считал человеков — и сбился,
начал заново, съехал во тьму,
и теперь ни Цветков, ни Казинцев
не научат меня ничему.
Но хотя бы оденусь прилично
для отправки под бодрый мотив,
новомирской снежинкой троичной
друг от друга стихи отделив.