Роман
Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2024
Об авторе:
Асмик Карлосовна Маркес (Маркосян) — заслуженный педагог Армении, преподает историю балета. С 1990 — заместитель директора; в 2013—2021 — директор Ереванского хореографического колледжа. Автор более шестидесяти статей в армянской, русской и эстонской прессе, автор восьми книг по истории балета, в том числе изданные в Ереване: «Страницы истории балета» (в 3 т.; 2006, 2017, 2022), «Страницы истории армянского балета» (2010), «Танец с факелами» (2020). Живет в Ереване.
Если бы Лера Карловна умела писать, она непременно написала бы роман о хореографическом училище. Впрочем, о чем еще она могла бы поведать, если вся ее сознательная жизнь прошла в этом заведении. Она всегда была убеждена, что хореографическое училище, или колледж, как вам будет угодно, то еще место, уникальное во всех смыслах. Ясно, что вы подумали: каждому человеку присуще преувеличивать значительность и исключительность явления, с которым вольно или невольно связала его жизнь. Однако, поверьте на слово, в данном случае речь идет действительно о школе, которую легче всего назвать «вещью в себе».
В зависимости от точки зрения она предстает то эмпиреем высокого искусства, то пыточной камерой. На самом деле и того и другого здесь хватает с лихвой, а накал эмоций зашкаливает в любой системе измерений, балетные слишком одержимы, чувства у них фонтанируют (искренние или нет — другой вопрос). Ну понятно, скажете вы, артистические натуры… Если слишком часто изображаешь переживания, начинаешь автоматически грешить ими и в жизни. Короче говоря, с эмоциональной сферой у них полный порядок, но вот с интеллектом… Не слишком выдающиеся умственные способности балетных давно стали притчей во языцех. Впрочем, некоторая ограниченность присуща членам любой секты, а что такое балет, если не секта, и кто такие балетные, если не правоверные сектанты? Говорят, бесконечное повторение одних и тех же ежедневных телодвижений притупляет мозговую деятельность. Хотя с этим трудно согласиться, исключения есть из любых правил. Вот Лера, например, считала себя исключением.
Возможно, слишком самонадеянно, однако факт остается фактом. Сработала наследственность, куда же без нее: отца ее считали умнейшим человеком, энциклопедистом. Лера с детства не отрывалась от книг и выигрывала все школьные олимпиады и телевикторины, а когда после регулярных истерик дочери мать все же решила отвести непокорное чадо на приемный экзамен в хореографическое училище, Лерин педагог по математике буквально заливалась слезами, она считала, что у ребенка редкие математические способности, которые будут безнадежно загублены в атмосфере несерьезного, по ее словам, «дрыгоножества». Как бы то ни было, любовь к математике она сохранила даже в балетной школе, училась блестяще, без всякого напряжения и зубрежки, а что касается балета, то карьера у нее, увы, не задалась. На последнем курсе травма колена и разрыв связок поставили ее на грань самоубийства, когда консилиум опытных специалистов вынес вердикт — балериной ей стать не суждено. Лера не перегибала палку, рассуждая о самоубийстве, хотя и догадывалась, что решающим фактором были ее восемнадцать; вряд ли в более зрелом возрасте отлучение от балета могло вызвать подобный шок. Она ведь любила и продолжала любить балет безумно.
Так и случилось, что, получив диплом больше из милости и прошлых заслуг, Лера, не представлявшая свою жизнь без балетного класса, отправилась учиться в Ленинград, на педагогическое отделение знаменитой Вагановки. А дальше все сложилось предсказуемо: она вернулась в родные пенаты и в весьма юном возрасте стала педагогом, говорят — хорошим, что можно констатировать без излишней скромности — на сегодня все или почти все ведущие балерины местного театра были ее выпускницами. И длилась балетная рутина, страшно сказать, несколько десятилетий.
Часть первая
Арсен
«Арсен, твой выход! Да, где же ты, черт побери?! Что ты творишь?! Даже не разогрелся!» Он хотел выбежать на сцену, но сцена убегала от него все дальше и дальше. «Надо успеть, любой ценой!» — стучала в голове навязчивая мысль. В «Жизели» первые аккорды вариации Альберта уже отзвучали, а он все не мог найти выход, запутался в кулисах, заблудился, как в дремучем лесу. И вдруг накатила ледяная волна ужаса — он провалил свой дебют в Опера Гарнье! Он больше никогда не выйдет на сцену Парижской оперы! В звучание оркестра вторглись посторонние звуки — странный звон, столь неуместный на кладбище.
И тут до него дошло — будильник! Он сам поставил самый противный из всех возможных вариантов, чтобы уж наверняка. Просыпаться всегда было для него проблемой. Опаздывать было нельзя: он никогда не опаздывал на классику, успевал на флажке заскочить в зал, а с тех пор как Дадаляна заменяла Лера Карловна, все запуталось еще больше. Он очень любил ее, или скорее уважал, разбираться в нюансах было недосуг. Арсен легко объяснялся в любви всем педагогам подряд, большинство от этого таяли; он, конечно, плутовал, но ходил в любимчиках, что его вполне устраивало.
— Ты встанешь, когда-нибудь?
— Сейчас, ма. А ты погладила мою белую майку?
— Так она не высохла, сынок.
Поесть он, естественно, не успевал, времени хватало лишь на то, чтобы сполоснуть лицо и натянуть штаны. Да, надо рассказать бабушке, она здорово гадала на картах и толковала сны.
— Ба, я видел дурацкий сон, будто никак не могу выйти на сцену, запутался в кулисах, ищу дорогу, ищу, ищу…
— Нашел?
— Нет.
— Арсен джан, это дурной сон, будь осторожен сегодня, боюсь, тебя ждут в школе плохие новости.
Да, это некстати, дома не знали, но день сегодня был действительно важным — вчера худрук обещал, что вывесят составы «Жизели». Арсен очень рассчитывал увидеть свою фамилию, даже был уверен — роль как раз для него. Это было именно то, что он называл «мое» (несмотря на возраст, он был очень разборчив в том, что ему подходит, а что нет, что он чувствует, а что — ни в малейшей мере). Да, изобразить он мог все что угодно, природа или Бог наградили его мимическим даром. Он мог часами позировать перед зеркалом: «Что вам угодно? Ненависть? Пожалуйста… Страсть? Да, конечно… Негодование? Ну вот же оно…» Но одно дело изображать, а другое — ощущать. Так вот Альберта он чувствовал всем сердцем, всей своей семнадцатилетней сущностью, хоть Лера Карловна и говорила, что эта роль для мужчин, а не для юношей. Ну ладно, ему почти восемнадцать, к тому же Лера Карловна отмечала, что он зрел не по годам, иногда он и сам сознавал себя взрослым мужиком, ощущение было вроде приятным, но порою взрослость начинала тяготить, снова тянуло вернуться в детство.
Автобус ушел из-под носа, вот незадача, и что же делать? На такси денег не было, до зарплаты еще далеко. Ну да, зарплаты. Приятно было получать ее в неполные восемнадцать. Когда в начале третьего курса их пригласили в театр и оформили на полставки, они были весьма польщены — еще бы, в выданном каждому пропуске, пластиковой карте с чипом, было черным по белому написано «Артист балета». В первое время сумма казалась значительной, собственно, она и была таковой по сравнению со смехотворной стипендией, но потом денег стало не хватать.
Он может вызвать такси, по пути позвонит кому-нибудь из парней, спустятся и заплатят, а если они уже успели раздеться? Арсену повезло: автобус, отъехав на несколько метров, резко притормозил; пока из него вылезала припозднившаяся и весьма габаритная дама, он успел добежать.
Когда-то он очень любил свое учебное заведение, считал его единственным и неповторимым, впрочем, оно таковым и осталось. «Когда-то» — сильно преувеличено, было это совсем недавно: в класс пришла Лера Карловна. Все перевернулось с ног на голову в последние два месяца. Поначалу ничего не предвещало грянувших в декабре событий. Конечно, старого худрука Дадаляна они любили и им не понравилось, что его заменили слишком быстро, слишком молодым и слишком амбициозным вершителем студенческих судеб. Но потом успокоились, Дадаляну потребовалась срочная операция на сердце, школе нужен был творческий руководитель, без него никак, к тому же вел он себя достаточно скромно и наобещал с три короба: «Сделаем вечер па-де-де, все смогут выбрать по вкусу, все себя покажут, удивим театральное руководство». Выпускники размечтались, даже ссорились в классе, не могли поделить девчонок; Артур с Мишей аж столкнулись лбами: одному подавай «Черное па-де-де», другому — «Дон Кихота», а тридцать два фуэте только Эка делает, не разорваться же ей? Однако время шло, ничего не происходило, худрук, он же господин Ароян, вошел в роль, начал всех одергивать, потом хамить, не терпел ни малейших возражений и любил только рабов, а Арсен рабов ненавидел и рабом быть не мог органически.
Не слишком веселые мысли прервал смех, три подружки пялились на него уже минут десять в тщетной попытке привлечь внимание и, утратив всякую надежду, начали громко хохотать. Он всегда вызывал интерес, сперва это льстило его самолюбию, потом он постепенно привык к восторженным взглядам. Некоторые считали его красивым, некоторые очень красивым, но не Лера Карловна; впрочем, весьма привлекательным считала и она: высокий (даже очень), стройный (даже чересчур), с благородными чертами лица (ну, это заслуга балета) и аристократической бледностью. Девчонки от него таяли: стоило зайти в кафе, как все головы поворачивались в его сторону. Надо сказать, что эффект удваивался, утраивался и так далее, если однокурсники появлялись все вместе. А было их пятеро, один краше другого. Такие парни — редкость в этом благословенном городе. Арсен смерил девчонок холодным взглядом; он не любил, когда девушки проявляли инициативу, любил благосклонности добиваться сам.
Автобус наконец дополз. Арсен посмотрел на часы: на все про все — шесть минут, негусто. Он добежал до колледжа, стремительно взлетел по лестнице, промчался по коридору второго этажа и, распахивая настежь дверь раздевалки, заорал: «Парни, где моя черная майка!»
Лера ворочалась в постели с пяти часов утра. В последнее время она стала спать все хуже и просыпаться все раньше. В отличие от героини небезызвестного романа, непрестанно повторявшей «Я подумаю об этом завтра», Лера совершенно не умела откладывать неприятные мысли на потом, наоборот, они наваливались на нее всем скопом, терзали, не давая уснуть, и будили ни свет ни заря, стоило только вынырнуть из сна в дремоту. Тем более сегодня. Она с отвращением вспомнила вчерашний разговор с Арояном — наглый мальчишка! А кто он, если не мальчишка (неполных тридцать), и кто он, если не самодовольный наглец! Пригласил обсудить составы «Жизели», а сам все решил заранее, просто хотел полюбоваться ее реакцией. Об этой постановке Лера мечтала давно, пусть только второй акт — это понятно, школа ведь. Но Аня родилась для этой роли, и было сие фактом настолько очевидным, что в обсуждениях и доказательствах не нуждалось. Аня, Анечка — лучшая ученица школы, будущая прима театра — полупрозрачное, невесомое существо с длиннющими ногами, огромным шагом, поразительной лепки стопой и арабеском такой красоты, что сердце замирало. Лера работала с Аней уже четвертый год, девочка училась на предвыпускном втором курсе и чаемой Жизелью бредила, впрочем, не без помощи Леры Карловны. Наконец они у цели, через несколько месяцев, на выпускном концерте, Аня с Арсеном — это будет бомба. Худрука Лера слушала вполуха, думала, с чего начнет первую репетицию. Голос Арояна вернул ее к реальности.
— Я вас безмерно уважаю, даже не сомневайтесь, в конце концов все мы знаем, что Аню сделали вы.
— Аню, как вы выразились, сделала не я, а природа и феноменальная работоспособность, ну а я помогла.
— Ладно, не будем спорить, в любом случае у нас есть Жизель.
— У нас и Альберт есть.
— Конечно. Думаю, Аня с Артуром будут прекрасно смотреться вместе.
— Что-о-о?!
Она просто утратила дар речи, потом решила, что ослышалась, потом поняла, что он с наслаждением наблюдает за ее замешательством, ну а потом накатила волна возмущения; и в этом опасном состоянии Лера обычно не разбирала дороги.
— Я вас не понимаю, вернее, отказываюсь понимать. Артур ничего общего не имеет с этой партией!
— А мы на что? Точнее, вы? Поработаете, объясните, добьетесь.
— Нет, я вижу другого Альберта.
— Знаю, у вас иные приоритеты.
— Однако ни один из них не заставит меня поступиться профессиональной совестью.
— Я так понимаю, речь идет об Арсене. Все мы знаем, что он занимает в вашем сердце особое место, правда, непонятно, за какие заслуги.
— Я не желаю это обсуждать, но Альбертом должен быть он, только он… непременно он…
— У него нет прыжка.
— И? У него четкие туры в пятую и дубль кабриоли пошли, перекидные тоже в порядке, делает за счет маха.
— Значит, дубли пошли? Так вы добились? Поздравляю, а ведь отказывались заменить Дадаляна. Кстати, я ведь мог и сам, но доверил вам.
Лера вспомнила, как ее уговаривали, она отнекивалась: ну что ей делать в мужском классе, тем более выпускном? Но Дадалян умел убеждать: «Учить их не надо, уже обучены, просто пусть занимаются, к госу подготовишь, и все дела, что тебе стоит экзаменационный урок поставить, хоть девчачий, хоть мальчиковый? Может, и я до этого вернусь». Она уступила, хотя и думала, что Ароян не взял мальчишек специально, надеялся на ее провал.
— Короче, пока я худрук колледжа, Арсен эту роль танцевать не будет.
— Можно полюбопытствовать почему?
— Потому что я так хочу. Для меня достаточно веская причина, а для вас?
Она едва не захлебнулась от гнева и пулей вылетела в коридор.
Крепко сжимая в ладони большущую кружку кофе, разбавленного молоком, завернутая в полотенце Лера подошла к окну: серый, промозглый февральский день не вызывал ни малейшего энтузиазма. Впрочем, она просто не знала, что ей делать. Как она посмотрит в глаза Арсену? Ведь все эти игры с «Жизелью» начала она. Разговоры о непостижимости истинного чувства и о том, что в памяти остается только несбывшееся. Когда Лера взяла мальчишек, они были увлечены балетом, но не околдованы им, как она. С трудом выкраивая время в сумасшедшем графике, часто уже затемно, они запирались в видеотеке и смотрели всё, что ей удавалось откопать. Она добилась своего, ее мальчики (в школе их так и называли — «мальчики Леры Карловны») потеряли головы так, как теряют лишь в восемнадцать. А Арсен… Арсен и вовсе рехнулся.
Так что же делать? Ведь по большому счету она предала его мечты; да, если называть вещи своими именами, это самое настоящее предательство. Но что она может? Отказаться от репетиций? Это Арояна не остановит, наоборот, он уцепится за возможность поработать с Аней, ведь весь его пиетет — мнимый, на самом деле он — патологический завистник. Передать Анечку в его руки? Никогда! Ну почему, почему им навязали самовлюбленного Рубенчика (так худрука называли мальчишки)?! Почему этот папенькин сынок не выбрал для своей бурной деятельности другое поприще? Папенька был бизнесменом, сколотил в Москве колоссальное состояние после развала Союза и готов был удовлетворить любую прихоть единственного сына, а сын по недоразумению выбрал балет. Однако, поскольку капризный отпрыск должен был иметь только лучшее, его все детство таскали из одного престижного балетного заведения в другое, так он доехал до Нью-Йорка, окончил школу «American Ballet Theatre», оставаясь, увы, абсолютно бесталанным. Простояв два года в последней линии кордебалета и уразумев, что никакие деньги не принесут ему вожделенных ролей, Рубенчик измыслил какую-то трагическую травму — разрыв ахиллова сухожилия, помешавшую его «блестящей» карьере, ушел из театра, за несколько лет нахватал кучу дипломов о высшем (высочайшем!) образовании и явился к родному очагу спасать отечественное искусство.
Что же все-таки делать? Надо сходить к директору, Роберт Сергеевич ее поймет. Внезапная решимость успокоила Леру, она заторопилась, подкрасила губы, натянула высокие сапоги и, застегивая на ходу пальто, побежала к лифту.
Толкаясь в узкой раздевалке, они спешно натягивали балетную амуницию: сверху — разогревочный комбинезон, сапожки-чуни и спортивку. Звонок, как всегда, застал врасплох.
— В учительской часы спешат.
— Каждый день одно и то же.
— Вместо того, чтобы на пять минут позже поставить.
— Ладно, мужики, в темпе, опаздываем.
— Как говорит Лера Карловна, в темпе аллегро, а не адажио.
Опять надо бежать; по дороге в восьмой зал Арсен даже не притормозил у доски с объявлениями. Во-первых, не было времени, во‑вторых, он был уверен, что фамилия Арсенян возглавляет список Альбертов.
Лера спешила, к директору надо было попасть до уроков, а то опять начнется безумная круговерть, которая в их школе давно уже стала привычным явлением. Пыл ее поугас, постепенно она теряла надежду на удачный исход своего визита, но все же решила довести благое намерение до конца.
Роберт Сергеевич работал в школе с незапамятных времен. Острый ум математика мешал ему мириться с полным отсутствием логического мышления у витавших в облаках учеников, но постепенно он привык к тому, что математика для них — предмет второстепенный, что единственная их ценность — внутренняя жизнь, отчего и проблем гораздо больше, чем у сверстников: взрослеют они раньше, выглядят старше и по жестоким законам профессии жизнь их на сцене до смешного коротка. Лера знала, что Роберт Сергеевич ненавидел конфликты и в любой ситуации выступал голубем мира; часто это срабатывало, иногда нет, ведь есть конфликты, где просто необходимо принять чью-то сторону. У детей обостренное чувство справедливости, они любили директора, но не уважали, считали слабаком. На завидной должности тот продержался несколько десятилетий именно потому, что никогда не вмешивался в творческий процесс и часто подчеркивал, что директор для означенного процесса должен деньги добывать, а не совать нос куда не просят. Тем более сейчас он ни в чем не будет препятствовать Арояну, тот явно спит и видит директорское кресло, так зачем же нарываться? Любое несогласие было на руку министерству, еще бы — старое, изжившее себя поколение не способно понять молодых и активных, всеми правдами и неправдами рвущихся к власти. То, что в верхах уцепятся за первую попавшуюся возможность избавиться от старого директора, было ясно Лере, как божий день. Наверняка папаша Рубенчика обещал вложить в школу немереное количество денег, если его дитя сядет в заветное кресло. Да, деньги действительно потекут — и на ремонт, и на дорогущие полы в залах и на сцене, и на роскошные костюмы, да и на обещанный международный фестиваль. Лера уже заколебалась и от двери начальственного кабинета хотела повернуть обратно, но Роберт Сергеевич вышел сам.
— Лерочка, заходи! Что-нибудь случилось?
Лера была его любимицей, он появился в этой школе совсем молоденьким (не в директорской должности, понятное дело), будучи студентом выпускного курса университета, и дали ему класс, где училась Лера — лучшая его ученица за все эти годы. Теплое отношение к ней он сохранил; возможно, она была единственной сотрудницей, ради которой Роберт Сергеевич мог нарушить раз и навсегда установленные для себя табу.
«Что-нибудь» действительно случилось, и Лера рассказала что. К ее удив-
лению, директор не стал ее уговаривать: «Не принимай близко к сердцу, Лерочка». Не предложил сгладить углы и помочь наладить отношения с Арояном. Он был предельно краток:
— Это подло.
Лера аж подскочила от неожиданности.
— Между ними был инцидент?
— Был.
— Какой же?
— Не хочу вдаваться в подробности, но вы же знаете, Арсен и покорность — понятия несовместимые. К нему подход нужно найти.
— Ладно, Лера Карловна, идите. Я все улажу.
Арсен ворвался в зал и перевел дух, заметив, что Леры Карловны еще нет, только концертмейстер, сидя за роялем, перебирала потрепанные ноты. Мальчики разбрелись по громадному помещению, приткнулись, каждый в облюбованном уголке, и начали растягиваться и разогреваться. Они даже не переговаривались, это была отличная возможность остаться со своими мыслями наедине: все упражнения делались на автомате. По прошествии десяти минут Арсен начал беспокоиться: Лера Карловна никогда не опаздывала.
— Миш, как ты думаешь, где она?
— Ну, может, Ароян задержал или Роберт Сергеевич.
Нет, он так не считал. Арсен всегда волновался за нее, волновался, когда у нее портилось настроение; ему все время казалось, что Ароян может ее обидеть, а этого он не допустит, ни за что, чем бы ему это ни грозило.
Арсен сгибался и разгибался механически, мысли его витали далеко. Хотя не столь уж и далеко, так как в последнее время все его мечты концентрировались если не на балетном зале, то на балетной сцене. Арсен представлял себя в костюме Альберта — черное трико и черный колет, хотя трико он может надеть и серое, еще подумает, сделать выбор всегда успеется, тем более, несмотря на худобу, черный цвет ему очень подходит — и к лицу, и к фигуре. Надо посоветоваться с Лерочкой.
Наконец дверь открылась, и Лера Карловна быстрым шагом подошла к зеркальной стене. «Что-то с ней не так», — успел подумать Арсен, прежде чем повернуться лицом к станку.
Сегодня класс был в рабочем состоянии, Арсен понял это сразу, как только они встали на середину. Обычно после спектакля парни с трудом добредали до зала хмурые; то у одного что-то болело, то у другого, к восемнадцати годам они успели нахватать кучу болячек. У самого Арсена и колено ноет, и спину прихватывает, и дает о себе знать месяц назад вывихнутое плечо. Но сегодня занималось удивительно легко, никто ни на что не жаловался. Артур не держался за бедро, Карен — за щиколотку, все получалось, они чувствовали, что Лера Карловна довольна — большая редкость, между прочим. В конце урока мальчики сами предложили пройти последнюю диагональ из вариации Альберта. Лера испытала никем не замеченное легкое замешательство. Воспротивился один Артур.
— Ну это мне без надобности, пусть Мишка с Арсеном выламываются, мне все равно Гансом ходить, я лучше первую часть вариации Базиля пройду.
Арсен очень старался, туры сделал почти идеально, после пируэта сел на колено, эффектно прогнувшись в последней позе и в отчаянии откинув голову (Альберт же!), победоносно посмотрел на Леру Карловну, но она не улыбалась. Однако сегодня даже это не могло испортить его настроения. Арсен был к себе очень требователен, лучше других знал собственные недостатки и в удачные дни бывал просто счастлив.
По дороге в раздевалку третьекурсники встретили своих девчонок, которые нервно переговаривались.
— Не может быть, ты не так смотрела.
— Что значит не так? По-твоему, я читать не умею?
— Может, опечатка?
Но даже в этот момент Арсен не почуял неладного. Когда они дошли до доски с объявлениями, он предложил.
— Мужики, может, глянем на составы?
Артур отмахнулся.
Пока Арсен непонимающим взглядом пялился на вывешенный за стеклом лист бумаги, царило неловкое молчание. Первым очухался Артур.
— Да тут какая-то ошибка…
Арсен резко повернулся, скинул с плеча руку приятеля и пошел прочь.
Тварь! Сволочь проклятая! С каким наслаждением он придушил бы Арояна, нет не придушил, этого ему слишком мало, а избил бы, бил в лицо и смотрел в трусливые глаза. Арсен часто думал, способен ли он убить человека? С одной стороны, был он очень жалостливым, с другой — по отношению к тем, кого не любил, Арсен становился предельно жестоким. А не любил он очень многих, к себе подпускал редко кого. Что уж говорить о тех, кого он ненавидел! Тут в нем просыпались садистические наклонности, такого, как Ароян, он мог убить, если бы не пришлось за это отвечать, перспектива тюрьмы его пугала.
Если человек (хотя какой он человек, всего-навсего недоразумение) может походя, не задумываясь, просто чтобы потешить свое эго, лишить другого мечты… Арсен почувствовал, что к глазам предательски подступают слезы. Вот только этого не хватало! Он быстро ретировался к задней лестнице и бегом поднялся на незапертый, к счастью, чердак — единственное место полного уединения. Таким его видеть не должен никто.
Присев на пластиковый бак для воды, Арсен попытался успокоиться. Но как тут успокоишься?! Эта дрянь пытается отлучить его от профессии! Хотя нет, опять перебор, отлучить от профессии его никто не может, кишка тонка, но Рубенчик пытается ему помешать, хочет лишить главного — надежды. Балет для Арсена уже давно стал смыслом, целью и образом жизни. Он вспомнил, как в прошлом году, страдая от затяжной травмы колена, он исходил бесконечное количество врачебных кабинетов, пока одно из светил местной медицины не поинтересовалось: «Молодой человек, рисковать здоровьем недопустимо. Что вы будете делать, если колено заставит вас бросить балет?» Он тогда ответил: «Пусть мое здоровье и мое колено как-нибудь договорятся, балет я не брошу, пока жив». И ведь это правда, себе-то он лгать не будет, ну, может, приукрасит слегка. Но здесь и этого нет. Отец говорил ему, что фанатичное увлечение добром не кончится, даже если предмет увлечения более чем достойный, но Арсен не мог заставить себя любить меньше.
Приобщение к балету дало ему чувство превосходства над простыми смертными, хотя те даже не подозревали, как много потеряли в жизни, ни разу не став к балетному станку. Он был уверен, что именно балет сделал его особенным, и эта «особость» постоянно грела душу. Лера Карловна часто повторяла, что они избранные. Не далее как вчера они спорили в раздевалке: Артур выдал что-то о зависимости, сродни наркотической (хотя что он мог знать о зависимостях, тем более наркотических), а сам Арсен брякнул, что в голову пришло: «Балет — моя идентичность. Если в моей жизни не будет балета, значит, и меня не будет, это буду уже не я».
Таким он стал благодаря Лере Карловне — Лерочке, как ее любовно величали мальчики. Она расширила его кругозор, открыла для него новый мир, она… В общем, она — это она. Но Лерочка его не отстояла, а ведь знала, как он хочет эту роль, знала, что свободными вечерами задерживается в зале, что пальцы стер в кровь, что на уроки «Дуэта» ходит на уколах, иначе после каждого движения плеча хотелось выть от боли; она знала о нем много такого, чего не знали другие. Неужели она испугалась Арояна? Нет, это невозможно, Лера Карловна была бесстрашной женщиной, она боялась мышей, но не людей.
Ну ладно, что же дальше? Можно, конечно, отправиться домой, лечь, закрыть глаза, включить музыку. Можно несколько дней не приходить вовсе, сослаться на вирус, полшколы гриппует, но потом все равно придется вернуться и посмотреть правде в глаза. Так какая разница — сегодня или завтра?
На урок социологии Арсен явился с опозданием, Риту Вазгеновну он терпеть не мог, и надо же было случиться, что в этот паршивый день именно социология была третьим уроком. Когда Арсен во весь свой двухметровый (ну ладно, почти) рост возник на пороге класса, Рита Вазгеновна окинула его крайне неодобрительным взглядом и с видимой неохотой приступила к выяснению отношений.
— Соблаговолишь сообщить, где и почему задержался?
— Не соблаговолю.
Если бы она просто спросила, почему он опоздал, Арсен, возможно, умерил бы свой пыл, но ироничный тон этой мымры его бесил.
— Ты понимаешь, что твоя дерзость переходит всяческие границы? Впрочем, чему тут удивляться, если она по душе некоторым весьма в этой школе уважаемым людям.
— Ну если уважаемым людям, как вы выразились, она по душе, значит, я на правильном пути.
Дальше Арсен почти не слушал… Риту Вазгеновну понесло по накатанной, она наградила его кучей нелестных эпитетов и, завершив гневную тираду, послала понятно куда — к Лере Карловне.
Хотя по должности Лера Карловна занималась вопросами специальности, педагоги никогда не давали себе труда разобраться, когда и к кому посылать провинившихся учеников, отправляли прямиком именно к Лере, которая быстро могла укротить любого зарвавшегося подростка.
Лера различила осторожный стук Арсена, сердце ее замерло. Она молча смотрела на него, но Арсен начал с другого:
— Рита Вазгеновна.
— Опять…
— И какой кретин включил социологию в программу хореографических колледжей?
— Можно я хотя бы сегодня не буду выслушивать твои рассуждения о вреде и пользе социологии в балетной школе?
Он улыбнулся. Ну слава богу, отошел немного.
Он еще попытался разобрать слово «соблаговолить», мол, весь смысл здесь в благой воле, то есть можно выразить согласие, а можно и отказаться, выбор за тем, кто «благоволит».
Теперь уже улыбнулась она.
Лера всучила ему учебник социологии, велела прочитать несколько страниц и послала в раздевалку. Она знала, что Рита недолюбливает ее много лет, знала и причину неприязни: та никак не могла взять в толк, за что Леру так уважают и даже обожают ученики. Как-то раз она даже спросила, и Лера попыталась ответить искренне: «Видишь ли, я никогда не снисхожу до них. Мне они действительно интересны, их подчас наивные мысли, их преувеличенные чувства…» Рита презрительно фыркнула, и в этом фырканье крылись и неприятие и недоверие: как могут взрослого человека всерьез заинтересовать рассуждения этих придурков?
Опять раздался стук, и в дверях появилась секретарша директора: «Роберт Сергеевич просил передать, что все улажено, с завтрашнего дня Арсен может посещать репетиции». Не успела Лера обрадоваться, как в душу закралось сомнение: почему с завтрашнего? К тому же Ароян не был человеком, способным пойти на уступки; впрочем, ответ лежал на поверхности: лишив Арсена роли, он испытал однократное удовольствие, а унижая его и придираясь на каждой репетиции, мог это удовольствие растянуть на несколько месяцев.
«Ничего, прорвемся, — подумала Лера. — Но прорвемся ли?»
Как и с чего все это началось? Наверное, с того декабрьского наваждения, перевернувшего всю ее с таким трудом налаженную жизнь.
Для рождественских концертов Дадалян, как обычно, подготовил второй акт «Щелкунчика» и угодил в больницу за неделю до выступлений. Третьекурсники ходили как в воду опущенные. Ароян был в школе без году неделя, и Лера поняла, что обязана взять инициативу в свои руки, кто-то должен был руководить сценическими прогонами. Однако вскоре поняла, что взвалила на себя непосильную ношу: ведущие партии танцевали Аня с Мишей — Аня, как всегда, очаровательна, а Миша так принцем просто родился. Лера с удовольствием подготовила с ними па-де-де, но ни на что другое ее не хватало. Она видела, что в дивертисменте куча накладок, что «Розовый вальс» идет неровно, пеняла репетиторам, но и сама она чуть ли не ночевала в школе. Хуже всего то, что заниматься вторым отделением — сборной солянкой из классических, характерных, современных и бог знает каких номеров — времени не было вовсе. Хотя она знала, что второе отделение целиком держится на ее мальчиках. Впрочем, «ее мальчиками» они еще стать не успели, она заменяла Дадаляна всего несколько дней, ни во что вникнуть не успела да и не особо стремилась. Она занималась только Аней: Анина пачка, Анина прическа, Анина диадема, Анины пуанты, Анины капризы… А ведь выпускники отчаянно нуждались в ее внимании. Если бы она была не столь толстокожа, возможно, удалось бы избежать столкновения между Арсеном и Арояном.
Арсен с однокурсницей танцевали дуэт в постановке Дадаляна. Дуэт как дуэт — ничего сверхъестественного, с весьма заурядной для балета интригой — расставанием; номер Лере был хорошо знаком, его не первый год исполняли на школьной сцене. Когда он попросил ее посмотреть дуэт отдельно, Лера удивилась: никаких технических трудностей номер не таил, две не слишком сложные поддержки — и все дела, а в смысле выразительности Арсен мог дать сто очков вперед не только любому из сокурсников, но и опытным, состоявшимся артистам. Всего этого она, понятное дело, не сказала, сослалась на занятость, обещала выкроить время если не сегодня, то завтра. Так и получилось, что дуэт она увидела только на общем прогоне.
Леру Карловну давным-давно трудно было удивить, вернее, сделать это было практически невозможно, столько всего она повидала в своей многотрудной балетной жизни. И вдруг в провинциальной школе, на рядовом прогоне рядового концерта… Не изменив ни единого движения, кроме жестов, Арсен за несколько минут сыграл совершенно иную историю: он был неистово, до беспамятства влюблен, но был вынужден уйти. Взмах его дрожащей руки, которую он поднес к лицу партнерши в безудержном желании его погладить, и видимое усилие, с которым он эту руку отдернул, понимая, что еще миг — и покинуть ее он будет не в силах, запали Лере в душу, она поняла, что взволнована. Настолько взволнована, что не слышит голос Ани, донимающий ее очередным «судьбоносным» вопросом — выбором цвета помады с бордовым или красным оттенком.
Молчание затянулось, Арсен смотрел на нее требовательным взором, надо было что- то сказать.
— Очень проникновенно, — выдавила она.
И тут из зрительного зала на сцену двумя гигантскими скачками буквально впрыгнул Ароян:
— Что ты творишь, молодой человек? Ты танцуешь совсем не то, что поставлено. Кто тебе разрешил? Откуда такая самонадеянность?!
— Я не изменил ни одного движения.
— Ты исказил смысл, что гораздо хуже.
— Я так чувствую.
— Меня не волнует то, что ты чувствуешь. В начале она собирает вещи, хочет уйти, потому что он ее разлюбил, раз-лю-бил, понимаешь? Она ему опостылела! Но у нее не хватает решимости, первым уходит он, быстро и без сожалений, сыграй мне это.
— Уйти можно и любя…
— Хватит рассуждать, как прожженный соблазнитель или романтический герой, ты не то и не другое. Ты — ученик и будешь делать то, что я скажу.
— Нет.
Даже густой загар не мог скрыть бледность, залившую лицо Арояна. В присутствии всей школы — педагоги сидели в зрительном зале, ученики толпились в кулисах — какой-то дерзкий мальчишка посмел посягнуть на авторитет самого худрука! Но он сдержался и не повысил голос:
— В смысле?
— Я сказал нет, в вашей интерпретации я танцевать не буду.
— Значит, не будешь танцевать вовсе. Я снимаю номер. Вон со сцены!
Лера испугалась не на шутку, она поняла, что может случиться, если Арсен его ударит. Она выскочила на сцену и встала между ними. Арсен посмотрел сквозь нее невидящими глазами и быстро ушел за кулисы. Но тут в него мертвой хваткой вцепилась Вика — партнерша.
— Арс, ну пожалуйста, я тебя прошу, ты знаешь, что для меня значит этот номер, ты знаешь, как я мечтала станцевать его, станцевать с тобой, Арс, я тебя умоляю, умоляю…
— Прости Вика, но нет.
Вика билась в истерике и громко рыдала, вся школа знала, что она безответно влюблена в Арсена. Пока всегда наготове стоявшая в кулисах медсестра отпаивала Вику валерьянкой, Лера решила вмешаться.
— Да уйди ты, наконец, совести у тебя нет.
— И вы, Лера Карловна?
Лере было безумно жаль Вику, все остальное отошло на второй план. Наконец Арсен ушел, вернее, гордо удалился. Прогон отменили, вся школа гудела. Лера была очень недовольна собой, ей казалось, что, посмотри она дуэт до сценической репетиции, возможно, удалось бы избежать стоявшей перед глазами безобразной сцены. Она решила, хоть и с опозданием, поговорить с Арсеном, ведь он думает, что она заодно с Арояном или, не дай бог, что она боится всесильного худрука. Разговор не заладился с самого начала.
— Послушай, упрямец, ты можешь сделать вид, что с ним соглашаешься, а потом на концерте сымпровизировать по-своему, не выскочит же он на сцену.
— Никогда.
Слово-то какое выискал — «никогда», максималисты все-таки эти дети. Ну вот и этот ударился в крайности, любимые слова — «всегда» и «никогда». Эх, Арсен, Арсен, если бы ты знал, как обманчивы твои семнадцать!
— И почему же?
— Потому что он подумает, будто я ему уступил, и будет думать так целых три дня, оставшихся до концерта. Он подумает, что меня можно прогнуть под себя, как других, что я — холоп, а холопом я быть не могу не то что три дня, а даже три минуты.
Новое слово выучил, совсем недавно она им объясняла, кто такой «холоп», прежде явно сказал бы «раб».
— А Вика? Сколько можно вам твердить, что балет — искусство джентльменское, всё для партнерши, всё для балерины, всё вокруг нее.
— Простите, Лера Карловна, но я — эгоист.
И вышел. «Ты не только эгоист, нарцисс несчастный», — подумала тогда Лера. Впрочем, будучи беспристрастной, она тут же отметила, что нарциссизм — общая болезнь всех балетных премьеров, ну или тех, кто себя таковыми воображает. У нее даже теория была, объясняющая сей факт. Среднестатистические мальчики смотрятся в зеркало реже среднестатистических девочек, а в балете с первых дней перед их глазами находится зеркальная стена, куда они глядят, дабы выискивать и исправлять собственные ошибки. Сперва мальчики вглядываются без особой охоты, потом смотрящим постепенно начинает нравиться то, что они там видят, чем дальше — тем больше. Сто`ит все же признать, что у танцовщиков есть основания испытывать удовлетворение при взгляде на свое отражение: никакой вид спорта не развивает столь совершенной фигуры, да и черты лица балет облагораживает.
Итак, студент ей объявил, что не может быть холопом. Холоп ли, раб ли — сути дела это не меняет. Лера знала, что Арсен любит позировать, и не только на сцене. Однако многолетний опыт позволял ей безошибочно определять степень искренности учеников, ведь она работала в таком месте, где играть умели все, а притворство было обычным состоянием. Так вот, постоянно притворявшийся Арсен в данном случае не притворялся ни на йоту.
На последней репетиции Лера Карловна бегло проверила костюмы, грим и прически всех занятых в «Щелкунчике» учеников. И опять Арсен вызвал у нее вспышку раздражения.
— Ну зачем ты постригся? Я устала повторять, что сцена не терпит коротких волос.
— Это неважно, Лера Карловна, все равно завтра я зачешу волосы назад.
Вот с этого все и началось, именно с этого «зачешу назад». Почему-то это будничное выражение вызвало у нее чувство необъяснимой тревоги, как будто что-то зашевелилось в глубинах памяти. Она физически ощущала, как это «что-то» подспудно всплывает на поверхность, принимая знакомые очертания, но усилием воли прогнала видение.
Во время концерта Лера Карловна, как всегда, стояла в первой кулисе, волноваться она начала заранее, но до па-де-де было еще далеко. Она решила сосредоточиться на дивертисменте, свои подводные камни были и в «Русском», и в «Китайском», вот в «Испанском» она была уверена: Арсен был очень хорош. В очередной раз отметив его безукоризненное чувство стиля, Лера посмотрела, как он выбежал из третьей кулисы. И тут с ней произошло то, что врачи называют «остановкой»: на несколько секунд сердце перестало биться. Алекс, боже мой, Алекс, это же Алекс, его лицо, его взгляд, его полуулыбка! Она не хлопнулась в обморок, не вскрикнула, не ойкнула, а продолжала стоять, как каменное изваяние, просто полностью утратила чувство времени. Лера не заметила, как Аня прошла вариацию, вернее, она даже не заметила, была ли вариация вообще. Лера Карловна пришла в себя только тогда, когда закрылся занавес. Аня с Мишей кинулись ей на шею, со всех сторон посыпались поздравления, и даже недовольный всем на свете Ароян соизволил процедить сквозь зубы какие-то хвалебные слова.
Она поспешила к себе, закрыла дверь кабинета и, бросив на стол охапку роз, застыла у окна. Этого не может быть, этого не может быть, этого не может быть… Последнее, что она помнила, странный взгляд Арсена, которым он наградил ее, пока остальные вились вокруг, соревнуясь в красноречии.
О силе воли Леры в семье рассказывали легенды, особенно мать любила историю о шестилетней Лерочке, которая заболела тяжелой формой вирусного гепатита, беспрекословно лежала в больнице, не уронив ни единой слезинки, и молча позволяла делать себе уколы. Она действительно никогда не стонала от боли, считала это ниже своего достоинства, просто терпела, стиснув зубы. Она умела брать себя в руки и терпеть не могла панических настроений. Педагог никогда не должен показывать ученикам, что растерян или не видит выхода из безнадежной ситуации. Но сейчас она никак не могла собраться и заставить себя спуститься на второе отделение; потом поняла, что можно просто стоять и делать вид, что смотришь, и не смотреть, а думать ей никто не запретит.
После концерта Роберт Сергеевич пригласил педагогов к себе — отмечать Рождество, учеников тоже не забыли, фуршет для них организовали в фойе; они шумели, кричали и хохотали. Вдруг дверь кабинета открылась и на пороге возник Арсен (кто же еще!).
— Лера Карловна, мы будем заниматься в понедельник?
— Нет, несколько дней отдыха нужны даже нам.
Он был в вязаной шапке, надвинутой на лоб, и совсем не похож. «Показалось, — обрадовалась Лера. — Показалось».
Часть вторая
Алекс
На первых порах Лере в Вагановке было ох как несладко — дело не в учебе, она, как всегда, давалась легко; невыносимо трудно было видеть каждый день сверстниц. Они сновали по коридорам, пробегали с пуантами в руках, нетерпеливо изучали расписание репетиций и сломя голову неслись (или, наоборот, с горделивым достоинством шествовали) в соответствующий зал. Боже, как им завидовала Лера! Завидовала черной завистью. Она бы с радостью отдала десять, двадцать, да сколько угодно лет жизни, лишь бы выйти на сцену в главной роли хоть один-единственный раз! Но, увы, отныне она могла находиться только по другую сторону занавеса.
Каждую ночь ее доводил до изнеможения один и тот же сон — она стоит в кулисах в костюме Жизели, звучит музыка второго акта, выход, она готовится встать в позу и… просыпается. Ни разу, даже во сне, ей не удалось станцевать эту проклятую выходную вариацию.
Самое странное заключалось в том, что о партии Жизели при жизни (в смысле балетной) она никогда не мечтала: ее неукротимый темперамент предполагал все что угодно, только не Жизель. Этот балет для нее всегда стоял особняком: кажущаяся наивность истории ошеломляла малозаметной, на первый взгляд, глубиной, выгодно отличающей ее от детских сказочек прочего классического репертуара. Но сама она характер деревенской простушки совершенно не чувствовала. Лера была очень ревнива и при этом очень горда; от отвергнувшего ее мужчины ушла бы в одночасье, ни разу не оглянувшись, но желать ему счастья с другой — это уж слишком! Тем более спасать изменнику жизнь.
А между тем время шло, и, как бы банально это ни звучало, оно действительно лечит, хотя дело не в лечении, просто патина времени постепенно покрывает не только предметы, но и человеческие эмоции; они теряют четкость, расплываются и изнашиваются. Боль не прошла совсем, однако притупилась настолько, что Лера снова начала улыбаться, а отправляясь на очередной спектакль в Мариинку, могла быть уверена, что не проплачет всю ночь напролет.
Она весьма быстро обросла приятелями и друзьями, что было удивительно, ведь Лера слыла ярко выраженным интровертом, любила одиночество и к новым знакомствам не особо стремилась; здесь сработал принцип обратной связи — стремились к ней, так что справедливее будет сказать, что не Лера завела друзей, а друзья завели ее. Так или иначе, ее постоянно тормошили, приглашали, таскали по выставкам, на которые, впрочем, она ходила с превеликим удовольствием.
Лера довольно долго переживала драму первой любви, которая настигла ее еще в родном городе на выпускном курсе, — это был один из местных танцовщиков. Ничего действительно серьезного, но мучилась она несказанно. Начитавшись романтической литературы, проецировала все жизненные ситуации на книжные схемы. Впоследствии он ей сказал: «Твое желание быть несчастной было столь велико, а мечта о неразделенной любви столь явной, что я решил тебя не разочаровывать». И ведь прав был на все сто.
Лера полюбила одинокие прогулки по Петербургу, когда абсолютно бесцельно сворачивала то в один, то в другой неведомый переулок или подолгу стояла у парапетов, огораживающих каналы; взгляд ее упирался в темную непрозрачную воду — это была ее стихия, стихия дружественная; ей казалось, что только вода может смыть и унести ее горести и беды далеко-далеко.
В один прекрасный февральский день 1986 года (ну это для красного словца, день с точки зрения метеорологии был вовсе не прекрасным, а, наоборот, пасмурным и ветреным) Лера в длинном черном пальто, с распущенными черными же волосами неторопливо брела по улице Халтурина в сторону Летнего сада, судорожно сжимая в руке купленный по случаю большущий букет мимозы. Невеселые думы поглотили ее настолько, что высокого молодого человека она заметила, лишь упершись ему в грудь и поймав недоумевающий взгляд.
— Не может быть! Маргарита собственной персоной! И что вы делаете в этом дивном месте?
— А вы кто, Фауст или Мефистофель?
Она обожала булгаковский роман. И вовсе не из-за модных тенденций: модницей Лера, конечно, была, но не в вопросах литературы.
— Я Воланд, это же очевидно.
Лера смутилась, мол, незнакомец наверняка решил: что за лапоть, не знает общеизвестных вещей! Но вдруг его осенило.
— А вы говорите по-русски?
И тут Леру разобрал приступ истерического смеха, она никак не могла успокоиться.
— Так я только по-русски и говорю.
Это было не совсем правдой, точнее, совсем неправдой, уж родным-то языком она владела, хоть знанием иностранных похвастаться и не могла.
— Утешительная новость, не придется ходить на свидания со словарем.
«Уже на свидание собрался», — подумала Лера. Молодой человек ей не нравился, хотя с внешностью у него было все в порядке и даже более того: высоченный, стройный (она любила худощавых мужчин), темные волосы и проницательные глаза на бледном лице. Но способ знакомиться! Ну абсолютно тривиальный, может, и не столь заезженный, как «Девушка, который час?», но почти.
— Ну так что? Адрес, телефон, любые координаты? Хоть что-нибудь?
— Нет, — довольно жестко сказала она.
Потом резко повернулась и почему-то отправилась в обратном направлении, к Дворцовой площади. Впрочем, пройдя несколько шагов, притормозила и небрежно бросила через плечо:
— Если вы Воланд, вам не составит труда меня разыскать.
Что бы Лера ни болтала в кругу подружек, ей нравились нагловатые (не наглые, а именно нагловатые) мужчины, излишнюю робость в представителях сильного пола она не выносила.
Алекс колебался недолго, не в его привычках было выслеживать девушек, но чем-то она его зацепила. Красивая? Да, бесспорно. Алекс был перфекционистом, у дурнушек не было ни единого шанса его заинтересовать. Итак, что мы имеем? Броская, эффектная брюнетка (в отличие от большинства мужчин, Алекс любил брюнеток). Однако он знавал женщин гораздо красивее. Так в чем же дело?
Вне всякого сомнения, Алекс был нарциссом, ему нравилось то, что он видел в зеркале, но, что не менее важно, ему нравилось, как логично он рассуждал и как правильно излагал свои мысли. Алекс был умен и знал об этом. Кроме многих преференций сие достоинство доставляло и множество неудобств: он совершенно не выносил глупости, даже в лице обворожительных красоток; впрочем, он был уверен, что глупая женщина не может быть обворожительной, для этого тоже нужны умственные способности. Они часто спорили с Виком-Виктором, ближайшим другом, скорее братом, хоть и дружили они всего пять лет с той минуты, как встретились на вступительном экзамене в МГИМО. Алексу казалось просто невероятным, что в не столь отдаленные времена Вика в его жизни не было, ведь они практически не расставались: сперва жили в одной комнате студенческого общежития, потом снимали квартиру, вместе напивались, вместе ходили по бабам, иногда, чего греха таить, деля одну на двоих. Так вот Вик не мог понять, какого рожна Алекс искал интеллект в женщинах на одну ночь. Ну переспали, разбежались. «А о чем я буду говорить с ней утром?» — вопрошал Алекс. Вик и вовсе не считал разговоры «после» необходимостью; ну да ладно, каждому свое.
Алекс попытался разобраться в нахлынувших чувствах, потом осадил себя: о каких чувствах речь? Смешно, да и только, мало ли он перевидал красивых девушек за свою недолгую, но богатую эротическими приключениями жизнь. Тем не менее он продолжал следовать за незнакомкой как привязанный. Она вернулась на Дворцовую, дошла по Невскому до Екатерининского сада и направилась на улицу Росси. Она была тоненькой и высокой, а длинное черное пальто делало ее еще тоньше и выше. Девушка не глазела на витрины магазинов Невского, значит, была погружена в собственные мысли — интересно какие? И откуда у нее букет мимозы? Купила сама? Она не похожа на девушек, которые покупают цветы себе сами. Подарил молодой человек? Тогда где же он? Может, поссорились? То, что девушка с норовом, было видно с первого взгляда. И все же что он в ней нашел, почему решил, что под красивой оберткой может обнаружить нечто любопытное? Не судить же по двум нелепым репликам, которыми они обменялись!
Тем временем девушка замедлила шаг у входа в Вагановку. Так вот оно что, уж не имеет ли она отношения к этому почтенному заведению? Ну конечно, балерина, как он сразу не догадался, походка, посадка головы… Но девушка заходить в училище не стала, а продолжила путь через мост Ломоносова на улицу Правды. Алекс сразу догадался, что она возвращается в общежитие; в прошлом году у Вика случилось любопытное приключение с выпускницей Вагановского училища, и несколько раз они провожали его пассию вдвоем, причем маршрут запомнился надолго, поскольку драконовский «комендантский час» заставлял иногда бежать от метро «Владимирская» сломя голову. Итак, главное он узнал, оставалось поразить воображение незнакомки. Где можно встретить студентку Вагановки наверняка? Правильно, на балетном спектакле в Мариинке. По дороге он видел афишу — сегодня «Жизель». Он возьмет Вика и Стелле позвонит: наличие другой женщины, несомненно, вызовет интерес и легкую ревность. Конечно, именно сегодня она могла и не пойти на спектакль, но Алекс почему-то был уверен в успехе предприятия. Хотя не «почему-то»; в его невероятной интуиции не раз убеждались не только окружающие, но и он сам. Последнее, что Алекс услышал, был диалог незнакомки с вынырнувшей из дверей общежития долговязой девицей.
— Какая изумительная мимоза, подарили?
— Нет, решила себя побаловать.
На «Жизель» Лера пошла с Маришей, им разрешали проходить в Мариинку по студенческим и пристраиваться на галерке. За Маришей увязался ее приятель — Сева, который постоянно что-то клянчил: то улыбку, то поцелуй, то мимолетную встречу. Мариша его терпела с трудом, но иногда одаривала милостивым взглядом — поклонник есть поклонник. «На кой он тебе сдался?» — удивлялась Лера. Но прагматичная Мариша предпочитала держать преданного рыцаря на коротком поводке. «А кто нас будет провожать после полуночных посиделок или билеты доставать?» Этот железный довод всегда заставлял Леру замолчать: Сева был великим «доставалой» всего на свете, в частности дефицитнейших билетов в театр, кино, на выставки.
В антракте компания отправилась в буфет, Лера с Маришей театральные буфеты обожали, там можно было полакомиться бутербродами с черной икрой за рубль тридцать и с семгой за шестьдесят копеек; правда, этот лукуллов пир они позволяли себе не слишком часто, ведь обед в столовой Вагановки обходился дешевле, однако время от времени девушки пренебрегали едой весь день и отводили душу в антрактах. Уже отойдя от стойки, они лицом к лицу столкнулась с другой «тройкой», но, если в их па-де-труа преобладали девушки, то у их визави двое видных парней сопровождали одну весьма интересную особу. Алекс даже не попытался сделать вид, что встреча случайна, наоборот, он всячески подчеркнул ее закономерность: мол, вы пожелали, мадемуазель, чтобы я вас нашел, и вуаля, я здесь! Тем не менее представился он весьма церемонно: «Я Алекс» — и поцеловал ей руку.
Итак, он ее отыскал, но, если собирался ошарашить своим появлением, то цели не достиг. Впечатлил, конечно, однако не потряс. Только сейчас она поняла, что весь день ожидала чего-то в этом роде. Странно, конечно, но еще утром Лера осознала, что этот любопытный экземпляр возник на ее пути не случайно. Мариша чуть язык не проглотила, когда он подошел, а потом судорожно дергала ее за рукав, не в силах дождаться, пока они отойдут.
— Кто этот красавчик?
— Ну так уж и красавчик?
— Ты что, дура?
Дурой Лера не была, но красавчиком Алекса не считала, в ее представлении красавчиком мог считаться только Ален Делон, все остальные лишь привлекательными в большей или меньшей мере, Алекс — в большей. К тому же он смотрел на нее взглядом, в значении которого ошибиться было невозможно; Лера пользовалась успехом у противоположного пола и уже умела отличать искренний интерес от поддельного. Тип, бесспорно, донжуанистый, ну так он ей клятв верности не давал и вряд ли даст. Она не хочет быть очередной жертвой? Защитная реакция? Не влюбляться, дабы потом не пожалеть? Нет, тут что-то другое, никаких признаков надвигающейся влюбленности Лера не чувствовала, так что и сопротивляться не было нужды.
Второй акт закончился, а Лера в своих растрепанных чувствах так и не разобралась. Но неужели она признаёт, что они «растрепаны»? Ладно, самое лучшее — не торопить события… и мысли тоже.
Лера настолько ушла в себя, что чуть не забыла спросить, откуда Мариша знает Стеллу: краткий обмен репликами в момент встречи сомнений не вызывал. Словоохотливая Мариша поведала подруге душещипательную историю: три года назад Стелла была влюблена в брата Мариши. Дело в том, что сама Мариша Ухова, как и Лера, училась на педагогическом отделении, правда, не из-за травмы, а потому что так и не смогла привести свой вес в соответствие с балетными критериями. Однако как раз три года назад окончивший Вагановку Фома Ухов, несмотря на забавную фамилию и не менее забавное имя, был одним из самых обсуждаемых солистов Мариинки — ему прочили блестящее будущее. Так вот, Стелла задаривала брата цветами, ждала у служебного входа часами и была готова на любые ухищрения, чтобы привлечь к себе внимание. Одним из «ухищрений» и стала Мариша, в отличие от Фомы, ничего против нее не имевшая. Но мгновенно зазвездившийся брат не желал иметь со Стеллой ничего общего, ну в смысле букет принять или милостиво позволить себя приласкать он мог, но не более того. Через год фанатских безумств Стелла поняла, что достойна лучшей участи, и с тех пор Мариша ее не видела.
После спектакля возникла неоригинальная идея отправиться к Стелле, дабы обсудить балет, поболтать и поближе познакомиться. Лера догадывалась, что идея не столь уж спонтанна и исходит, скорее всего, от Алекса, но против ничего не имела, тем более Мариша у нее уже бывала и характеризовала хозяйку квартиры только с лучшей стороны: «Нормальная девчонка из интеллигентной семьи, родители за границей работают, она с бабушкой живет, и чего Фоме надо, не пойму».
Болтовня, как было принято, затянулась до рассвета: хотя сезон развода мостов давно закончился, у Леры с Маришей вошло в привычку пережидать эти часы, даже если они находились на одном берегу. Стелла жила в центре, однако впоследствии Лера этот вечер помнила довольно смутно; единственное, что крепко засело в памяти, — выкладки Алекса касательно образа Альберта:
— Ну что вы нашли в этом подлом изменнике? Обычный прожигатель жизни, притом малосимпатичный.
Мариша пыталась его защищать (Альберта, а не Алекса) и выдавала расхожие штампы из учебника истории балета.
Свою лепту в обсуждение поступков несчастного графа внесли не только Вик со Стеллой, но даже Сева — весьма далекий от балета человек: он коротал свои дни в Ленинградском университете на факультете геологии (не потому что испытывал сильный интерес к месторождениям полезных ископаемых, а потому что туда его пристроили). Одна Лера молчала. Но Алекс не мог ей этого позволить: он должен был разобраться, понять, с кем имеет дело.
— Ну а вы, Лера? Как вы относитесь к похождениям легкомысленного графа?
И тут Лера взорвалась:
— Меня тошнит от ваших рассуждений, особенно от вашей категоричности, Алекс (почему они весь вечер говорили на «вы», Лера так и не поняла), тоже мне поборники дворянской чести, вы что, сами так не поступали? Только не надо меня убеждать, что, заприметив очередную милашку, кто-нибудь из вас задумывался о том, какой урон ее репутации нанесет ваша настойчивость. Да по большому счету вам наплевать, лишь бы получить свое. Удобно, конечно, посиживая в теплой компании, попивая отличное винцо и покуривая дорогие сигаретки, лениво анализировать чужой моральный облик, но какого черта, господа? Не суди, да не судим будешь.
— Так мы же судим с точки зрения книжной морали, а не жизненной.
— Вот я и говорю, какого черта? Лично я книжную мораль от жизненной, как вы выразились, не отделяю.
— Видите ли, Лера, люди, которые смешивают литературу с жизнью и не способны отличить утрированные книжные страсти от обыденных чувств, обычно бывают несчастны.
Спорить Лера не собиралась, поскольку давно убедилась в правоте данной сентенции.
Гости засуетились, когда за окнами посветлело. Сева по привычке собрался проводить девушек до общежития, но у Алекса были другие планы.
— Ну уж нет, любезный, Маришу сколько угодно, но Леру сегодня провожаю я, причем делаю это в гордом одиночестве.
И ведь никто не возразил.
Провожание продлилось часа два, впрочем, торопиться было некуда. Впервые Алексу не хотелось выпендриваться, красоваться и ловить восхищенные взгляды. Он никогда не предполагал, что ему может быть комфортно помолчать в чьем-либо обществе (кроме Вика, естественно). Спутница, в отличие от других девушек, болтливостью не отличалась; нет, они, конечно, разговаривали — обо всем и ни о чем, но это было неважно, вот в чем суть. Шестое чувство ему подсказывало, что он Лере не нравится, хотя нет, не совсем так. Он нравился ей, но с ее стороны это был не привычный ему восторг избранницы; Алекс был избалован женским вниманием и непривычное отчуждение почувствовал сразу. Слушала она его благосклонно, улыбалась непринужденно, но он прекрасно осознавал, что, если у дверей общежития распрощается и канет в Лету, она даже не вспомнит о его существовании. В чем же причина холодности? У нее есть другой? Непохоже. Или не может забыть прошлое? Возможно. Можно предположить, что ей просто нравятся мужчины иного типа. Допущение его раззадорило, но, прежде чем вынести окончательное решение о продолжении знакомства, Алекс решил провести последнюю проверку. Он спросит ее о происхождении букета мимозы: девяносто девять процентов девушек, томно вздыхая, поведали бы о страстном воздыхателе, верном поклоннике, безумно влюбленном романтике…
— Кстати, Лера, утренние сравнения с Маргаритой породил не только ваш внешний вид, но и шикарный букет мимозы, его явно подарил человек с отменным вкусом.
— Не спорю, поскольку подарила его себе я сама.
Алекс был сражен этим ответом; действительно одна из ста, а может, и тысячи.
По дороге в общежитие Лера все еще пыталась понять, нравится ли ей Алекс. Вроде бы должен нравиться: эрудированный, умный молодой человек с чувством юмора (что для Леры было одним из основополагающих качеств мужчины), о внешности и говорить нечего — мечта. Так почему же она не чувствует прилива энтузиазма? Все еще помнит первую любовь? Нет, это здесь ни при чем, она давно предала забвению сию полудетскую историю.
Скорее дело в самом Алексе; в нем всего чересчур, и самовлюбленности не в последнюю очередь. Ладно, поживем — увидим. У дверей общежития Алекс предложил:
— Завтра воскресенье, может, сходим в Эрмитаж? Покажу свои любимые картины.
Лера согласилась, в любое другое заведение — кафе, кино и даже театр — она не пошла бы, завтра надо было лечь пораньше, чтобы в понедельник быть в форме. Но Эрмитаж она любила, ходила туда при каждом удобном случае, а удобного случая не представлялось уже давно.
Так в жизнь Леры вошел Алекс Альтман.
Был он человеком неординарным, но по непонятной прихоти судьбы Лера так и не полюбила его в общепринятом смысле слова. В ее сумбурной жизни он появлялся ниоткуда и исчезал в никуда.
Алекс был гремучей смесью по крови: мать — полурусская (второе «полу» так и осталось для Леры тайной), отец — еврей, причем наполовину, поскольку бабка Алекса была армянкой «французского разлива». Он родился и вырос в Париже, владел русским, английским (ну и, понятно, французским). Отец, дипломат высокого ранга, прочил сыну карьеру, но почему-то вместо Сорбонны отправил учиться в МГИМО. Впрочем, причина отлучения от Парижа была ясна. Алекс увлекался живописью, был талантлив и дерзок, и отец, не одобрявший привязанность сына к Монмартру, джинсам и мятым свитерам, решил выветрить из его легких заразный воздух Парижа.
В первый год знакомства они общались довольно часто, благо дорога Москва—Ленинград была весьма доступной, а главное — близкой: прихватив лишний денек в институте, Алекс мог позволить себе целый уикенд. В Эрмитаже они бывали постоянно; во время первого визита, когда он обещал ей показать любимые картины и с весьма загадочным видом, тащил по веренице помещений, не давая даже замешкаться перед тем или иным полотном, Лера, которая в отличие от Алекса особой интуицией не отличалась, тем не менее была уверена, что конечной целью их культпохода является зал № 239 — пристанище столь близких ей по духу испанских художников. Особенно это касалось двух ее любимчиков — Эль Греко и Моралеса, и если любить Эль Греко было модно (во всяком случае, в интеллектуальном кругу ее общения), то о существовании Луиса де Моралеса широкая публика не подозревала. Лера всегда демонстрировала подружкам и приятелям, с которыми оказывалась в Эрмитаже, «Мадонну с прялкой» и «Скорбящую Богоматерь», неуемно восхищаясь меланхоличными удлиненными фигурами на темном фоне, тонкими мертвенно-бледными лицами, зеленовато-голубыми тонами. Лере нравился сумрачный колорит этих картин, в них не было ни малейшей жизнерадостности, присущей полотнам мастеров итальянского Возрождения. Сама Лера жизнерадостностью не отличалась и сочетала в своем характере, казалось бы, несочетаемое: с одной стороны, была одарена от природы искрометным чувством юмора, любила шутить и до упаду смеялась над чужими шутками, с другой — была человеком, больше подверженным печали, а не радости, из всех жанров признавала только трагедию и драму, слушала исключительно минорную музыку, ненавидела хеппи-энды, а ее любимым состоянием было погружение в «омут грусти». Когда Алекс свернул в Испанский зал, она поняла, что не ошиблась, и это совпадение вкусов и пристрастий изумило обоих.
Бывали они, конечно, и в театрах: чаще всего в Мариинке и Михайловском, балет ведь наше все, но и драму не обходили стороной, во всяком случае в БДТ захаживали постоянно, дружно восхищались звездным составом в «Дяде Ване» — Басилашвили, Лебедев, Лавров, а также Алисой Фрейндлих в пьесе Нила Саймона «Последний пылкий влюбленный».
Лере было уютно с Алексом; общаясь с ним, она постоянно пребывала в приподнятом настроении (редким для нее), их любимым занятием было вышучивание всего на свете; когда они начинали хихикать на пару, то остановиться уже не могли и покатывались от хохота до колик в животе. Лера осознавала, что умение вместе смеяться дорогого стоит, но при этом ее настораживало полное отсутствие споров и ссор, и если первое можно было объяснить невероятной общностью интересов, быстро обнаруженной, но от этого не ставшей менее невероятной, то второе могло свидетельствовать только об одном — отсутствии истинного чувства, во всяком случае с ее стороны: Лера себя знала, у нее был очень непростой, своенравный характер, который имел свойство не проявляться в быту или приятельских отношениях, зато давал о себе знать, едва ее начинало влечь к объекту противоположного пола; в этих случаях она ссорилась и мирилась постоянно.
Лера напрочь перестала себя понимать, ей льстило его отношение, нравилось появляться с ним на людях — он привлекал всеобщее внимание; нравилось бездумно блуждать по улицам, с ним было интересно всегда, в любом месте и в любое время, но… у нее никогда не замирало сердце при виде Алекса, никогда не дрожали колени от случайного прикосновения, она никогда не замечала его отсутствия — неважно, длилось оно день, неделю или месяц. Вернее, замечать замечала, но не страдала ничуть.
Свои «культпоходы» они нередко предпринимали вчетвером: Лера, Мариша, Вик и Алекс. Мариша была не прочь закрутить роман с Виком, но тот сразу дал понять, что девушка не в его вкусе. Однако что касается дружеского общения, оно, как правило, удавалось на славу, так обычно и бывает, когда в дружбе отсутствует элемент зависти, а в ухаживании — соперничества. Такое положение дел очень устраивало Леру, с Виком и Маришей ей было комфортно, а что касается Алекса, то общение с ним, как уже было сказано, доставляло Лере громадное удовольствие, но к уединению с ним она отнюдь не стремилась.
Как-то раз они даже вдвоем с Маришей ездили в Москву: Алекс сделал сюрприз — достал билеты на «Спартак» для всей компании, в те годы это было не менее сложно, чем поступить в МГИМО. К балету Алекса с детства приохотила мать, которая тоже когда-то училась в хореографической студии, так что профаном он не был, для непрофессионала разбирался в деталях весьма недурно, но, главное, у него был собственный взгляд на общепринятые в балетном мире истины, во всяком случае в советском балетном мире. К тому же эпатажность была для Алекса излюбленной манерой поведения.
Это посещение Большого Лера запомнила надолго — не потому что Ирек Мухамедов танцевал лучше или хуже обычного (это были его звездные годы), а из-за произошедшего после спектакля не совсем ординарного обсуждения.
Началось все с заурядного обмена мнениями об исполнителях, потом взволнованная не на шутку Мариша начала восхвалять главного героя — дескать, человек сознательно пошел на смерть, свобода для него превыше любви, жизни, ну и все прочее в том же духе. Лера давно заметила, что свое мнение Мариша обычно выражает непонятно откуда заученными фразами — то ли из газетной передовицы, то ли из учебников и рекомендуемых для чтения книг. Сама она тривиальность мыслей и чувств на дух не переносила и подчас возражала с единственной целью — возражать (в их семье это явление называли «духом противоречия»). Однако сейчас и она считала Спартака настоящим мужиком. Вик, как ни странно, тоже был солидарен с Маришей (чаще она его раздражала); что касается Алекса, то заядлый спорщик молчал довольно долго, потом без присущего ему азарта и даже с некоторой ленцой спросил:
— И что вы нашли в этом рабе?
На несколько мгновений Мариша утратила дар речи, потом бросилась грудью на амбразуру.
— Ты с ума сошел?! Каком рабе?! Он держал в страхе весь Рим, побеждал непобедимое римское войско, он поднял восстание, он…
— Я и говорю, что он был рабом, разве нет? Я грешу против истины?
На помощь не блиставшей находчивостью подруге пришла Лера:
— Что ты заладил как заезженная пластинка — был рабом да был рабом; суть не в том, что был, а в том, что не мог им быть; он вырвался, перестал быть и заплатил за это максимальную цену.
— Ты жизнь имеешь в виду? Для мужчины есть вещи дороже жизни, и вот это уже факт непреложный, конечно, если речь о мужчине, а не об особи, воображающей себя таковым.
Лера достаточно давно знала Алекса и видела, что завелся он не на шутку. Почему-то дурацкие рассуждения Мариши задели его за живое. Впрочем, она знала почему: Алекса всегда коробили коммунистические догмы, засевшие в их мозгах как заноза. Ему были совершенно чужды понятия, которые советская молодежь всасывала с молоком матери и с пеленок, осознанно или неосознанно, оперировала лозунгами вроде «Рабы — это хорошо, а рабовладельцы — плохо».
Между тем Алекс продолжал свой гневный монолог:
— В этом балете все перевернуто с ног на голову: почему полководец и консул — персонаж отрицательный, а беглый гладиатор — положительный? Кстати, по одной из версий, ваш Спартак был дезертиром и разбойником, до того как оказался в гладиаторской школе Лентула Батиата в Капуе. Ладно, не смотрите на меня как на клятвопреступника, все историографы признают «выдающуюся отвагу» вашего кумира. Однако поклоняетесь вы этому идолу только потому, что в ваши головы официальная пропаганда вбила императив героизации данного лица.
— Он защищал идеалы свободы…
— Ну конечно, еще добавьте, что угнетенный раб защищал революционные идеалы от угнетателей-рабовладельцев, и всплакните над его печальной участью. Вам не надоел этот цирк? А вот Марк Лициний Красс в данном случае действительно защищал что-то стоящее, я имею в виду великую римскую цивилизацию.
— Которая тем не менее пала под натиском варваров.
— Именно варваров. Ваш Спартак и иже с ним тоже были варварами.
Лера была большой почитательницей античной культуры, любила мифологию, разбиралась и в истории; она была уверена, что все очевидные причины падения Рима — от великого переселения народов и принятия христианства до сгубившей империю гигантомании и демографического кризиса — не дают исчерпывающего ответа. А ответ, по ее мнению, был достаточно прост: любое великое государство обречено изначально и по истечении отмеренного срока приходит в упадок; если снаружи разрушителей не найдется, оно сожрет себя изнутри, потому что все в этом мире имеет начало и конец.
Между тем Алекс никак не мог угомониться:
— Настоящий мужчина не может быть рабом не то что три года, а даже три минуты.
Вик решил разрядить ситуацию и перевести разговор в безопасное русло.
— Даже любимой женщины?
— Тем более любимой женщины. Лично я никогда не смог бы выбрать женщину, которой нужен не мужчина, а прислужник.
В тот же вечер Лера спросила:
— А что для мужчины важнее жизни?
Алекс посмотрел на нее одним из своих мрачно-надменных взглядов.
— Чувство собственного достоинства.
Лера не могла и предположить, что эти вскользь брошенные слова через несколько лет станут основополагающими в его выборе.
Обучение они закончили одновременно. Алекс собирался вернуться в Париж (во всяком случае, на время), Вик получил назначение в МИД (пока еще мелким чиновником, мальчиком на побегушках), Мариша возвращалась в Читу и далее в хореографическое училище в Улан-Удэ, поднимать уровень бурятского балета. Верный поклонник Сева давно испарился, женился на другой, даже не уведомив о сем факте Маришу; женился по настоянию отца на дочери партийного босса; когда несчастный отпрыск попытался заикнуться о любви, почтенный родитель поинтересовался, на что ему сдалась безродная девица из глубинки, и доступно объяснил, что с балеринами приятно поразвлечься, но причем здесь брак?
Леру ждали в альма-матер. Во время последних зимних каникул, которые она провела в Ереване с до смерти соскучившимися по ней родителями, Лера зашла в родное училище, где ее приняли с распростертыми объятиями и уверили в том, что с нового учебного года ее ждет класс, если не два: внезапно возник острый кризис преподавательских кадров — сразу два женских педагога ушли в декрет, так что рабочее место было ей обеспечено. Собственно, Лера была этому рада, ей не терпелось применить приобретенные навыки на деле.
Расставание было неизбежным, но получилось до предела скомканным; они собрались в общежитии привычной компанией, однако вынуждены были без конца успокаивать Маришу, которая плакала без остановки, время от времени переходя на сдавленные рыдания. «Что я буду без тебя делать? Как мне жить без тебя?» — вопрошала она, уткнувшись в Лерино плечо и заливая слезами ее свитер. Так или иначе, последняя встреча прошла под знаком Мариши, толком поговорить никто не успел. Алекс вырвался на несколько часов, вечерним поездом они с Виком возвращались в Москву, где его ждал специально прилетевший из Франции отец. Одним словом, обстановка к задушевным беседам не располагала, тем более когда речь шла о людях, менее всего к ним расположенных, — Лере и Алексе. Они улучшили момент и вышли в коридор, но и там было шумно, общежитие ходило ходуном: учебный год завершился, и в дальний путь собирались не только Лера с Маришей.
Разговор не клеился, много позже Лера обратила внимание на то, что все их встречи и расставания проходили именно так — без лишних слов и эмоций. Они пытались договориться о регулярной переписке, вернее, пыталась одна Лера, она любила писать письма, как оказалось впоследствии, в отличие от Алекса, который делал это необычайно редко.
— Я надеюсь, ты не думаешь, что избавилась от меня навсегда?
— С чего ты взял, что я хочу от тебя избавиться?
И это все… Все, что они посчитали нужным сказать друг другу перед заведомо долгой разлукой.
Алекс был крайне недоволен собой. Он давно решил, что день расставания очень удобен для решающего разговора. Еще с утра он был уверен, что объяснение состоится, но его решимость растаяла без следа. Так что же он, Алекс Альтман, оробел? Да не может этого быть! И тем не менее. Чтобы обрести душевный покой и перестать обвинять себя в нерешительности, он попытался понять, что же его остановило. Наверное, последняя фраза.
Алекс был вынужден признать, что ему в Лере нравилось абсолютно все: умение смеяться над собой, изумительной красоты пальцы, густо накрашенные губы, неженская логика, в беспорядке рассыпанные по плечам волосы, необыкновенно легкая походка, сердобольное выражение лица, с которым смотрела на ковылявшую по переходу хромую собачонку, то, как поглаживала мочку, нервно теребя серьгу, как возмущенно вскакивала в жаркие моменты ожесточенных споров, как улыбалась радостным мыслям. Алекс понял давно, что влюбился.
Ну ладно, что же дальше? В какой-то момент в голове пронеслось — закрыть эту страницу навсегда. Он знал, что способен на это, знал, что сумеет себя заставить и одним махом избавится от тягостной необходимости раз за разом подтверждать, что отношение Леры к нему даже близко не стоит рядом с его отношением к ней. Короче говоря, он мог, но хотел ли? Это станет добровольным поражением, а поражений Алекс не признавал — ни вынужденных, ни добровольных. Ему ничто не мешает продолжить борьбу, он же не кисейная барышня, которая от мысли о неразделенной любви бьется в нервном припадке. Самое сложное — принять условия игры и скрывать истинные чувства, но и это преодолимо. Если он уверен, что эта женщина ему нужна (а Алекс был в этом уверен), то можно попытаться снова, жизнь ведь только начинается.
Так и повелось. В ближайшие годы у них сложились весьма странные отношения: для Леры он был тем, кого мы называем другом сердца. Она жаловалась ему на окружающих мужчин, спешила поведать все личные проблемы, плакалась в жилетку.
В свободное время Лера с подругами без конца колесила по городам и весям обширной страны. Вожделенная заграница была недоступна, зато Москва, Сочи, Ленинград, Рига и Таллин налетам приятельниц подвергались постоянно. Алекс имел дурацкую привычку сваливаться как снег на голову — то на пляже в Сочи, то на Дворцовом мосту в Ленинграде, то на Ратушной площади в Таллине. Эффект невероятности вскоре пропал, поскольку Алекс жительствовал в Петербурге и служил в Генеральном консульстве Франции, к тому же был в курсе передвижений Леры, но эффект неожиданности сохранился надолго, ведь никто не знал главного — появится ли он снова? Его визиты длились иногда несколько часов, иногда несколько дней, но он всегда был безумно занят. Появляясь внезапно, как правило, сообщал: «Я соскучился, Вал». Вечное стремление к оригинальности не позволяло Алексу быть как все, то есть называть Леру Лерой, поэтому он сочинил свой вариант сокращения ее полного имени, которое употреблялось только по большим праздникам; сама хозяйка подчас забывала, что по паспорту она — Валерия.
Они могли в очередной раз предпринять головокружительную пробежку по Эрмитажу, сделать заплыв на пятьсот метров в Черном море (Алекс предпочитал Средиземное, на тот момент для советских граждан почти столь же недостижимое, как лунный кратер) или забыть о вселенной в Большом. Что касается призрака Жизели, то он их преследовал постоянно. Пренебречь им было просто невозможно; где бы они ни оказались, в каком бы городе их ни столкнула судьба (или прихоть Алекса), будь то на день, два или неделю, в местном театре непременно давали «Жизель», и они непременно на нее ходили. Алекс с Лерой не целовались, не обнимались и не держались за руки. Он был невероятно далек от сентиментального умиления и умер бы от смеха, если бы рядом кто-то этим умилялся. Оба любили пофилософствовать и получали от этого истинное наслаждение, но «розовые сопли» Алекс органически не выносил. Романтическая «рыбья» сущность Леры (именно под этим знаком зодиака ее угораздило появиться на свет) его раздражала: «Вал, ты настолько умна, что подчас меня это пугает, и вдруг распускаешь нюни». Хотя, к чести Валерии, надо сказать, что мелодраму, в отличие от драмы, и она всегда ненавидела. Самой уничижительной характеристикой для Леры являлось слово «дешевка», которым она могла заклеймить и книгу, и фильм, и чувства, и личность. Так вот она считала, что жанр мелодрамы во всех его проявлениях и есть «дешевка» в чистом виде.
Первый разговор Леры и Алекса о любви состоялся при чрезвычайно драматических обстоятельствах и, возможно, именно в силу чрезвычайной драматичности момента.
В августе 1991 года Лера гостила в Москве у подруги Сони, точнее, они вместе гостили у Сониной матери, которая была обладательницей весьма завидной квартиры по соседству с площадью Дзержинского. Подобная дислокация была воплощенной мечтой для любивших без конца шататься по центральным улицам, улочкам и переулкам Москвы неразлучных подружек. С Соней Лера сблизилась с первых дней работы в Ереванском хореографическом училище. Соня Суреновна была педагогом французского, а по совместительству библиотекарем; именно в уютном помещении небольшой школьной библиотеки им удавалось обговаривать насущные вопросы за чашечкой кофе, причем третьих лиц они не обсуждали принципиально, каждая делилась своими проблемами, а поскольку не любящие сплетничать женщины небывалая редкость в педагогическом коллективе, Лера с Соней уцепились друг за друга. Сперва дело ограничивалось ежедневной кратковременной болтовней (большая перемена — двадцать минут!), потом переросло в настоящую дружбу. Мариша, с которой Лера постоянно переписывалась и по первому требованию выкладывала мельчайшие подробности всех происшествий, даже на расстоянии в несколько тысяч километров ревновала и донимала подругу расспросами, неужели Лера может быть с кем-то так же близка, как с ней.
В конце концов Лере пришла в голову идея познакомить Соню с Маришей, но для этого как минимум надо было оказаться на одной территории. В Улан-Удэ Лера никогда не рвалась и даже ради Мариши на подобную поездку была не способна. Мариша в Ереван попасть стремилась, но не летом, в самое пекло, к тому же отпуск каждая хотела провести уж никак не дома. Решение предложила Соня: ее мать в августе отправлялась в пансионат для ветеранов Великой Отечественной войны, и квартира на целых двадцать четыре дня переходила в полное пользование дочери. Предложение поступило в апреле, детали его обговаривались целых три месяца, все за и против были разобраны, и вердикт наконец был вынесен.
Так или иначе, в августе 1991 года Лера оказалась в Москве. Начало месяца было довольно жарким, и подруги каждый день ездили в Серебряный Бор купаться. Плавать Лера обожала, заплывала поглубже и почти застывала в полной неподвижности, отдаваясь любимому занятию — беспечному, но именно в такие минуты она физически ощущала течение времени.
К середине месяца стало прохладнее, и девушки переключились на бесконечные прогулки, сходили в Третьяковку и Пушкинский музей, как обычно, полюбовались на Врубеля и коллекцию импрессионистов, отстояли очередь в кафе «Космос», где наелись мороженого. Вечера они часто коротали дома, поскольку в театрах был отпускной период, готовили замысловатые салаты, иногда распивали бутылочку шампанского, а главное — смеялись как сумасшедшие.
Утром 19 августа Мариша с победными криками «Лебединое, Лебединое!» растормошила Леру и, накинув на нее халат, потащила в гостиную к телевизору, где полусонная Лера действительно узрела стройные ряды балерин в белых пачках.
— Бессмертнова с Богатыревым?
— Ну да.
— Ты же знаешь, я не люблю эту запись.
— На безрыбье…
И действительно, не время привередничать, балет есть балет. К тому же постановка Григоровича.
Лера с Маришей устроились на диване, а Соня, которая никогда не была поклонницей балетного искусства и терпела его только ради Леры, отправилась в кухню варить кофе. После краткого обмена не совсем лицеприятными для исполнителей репликами девушки примолкли, и Лера вдруг врубилась, осознав, что незапланированный показ «Лебединого озера» по центральному телевидению может таить в себе что-то непредвиденное. Вскоре до них дозвонилась приятельница Сони, которая в шесть тридцать утра собственными ушами слышала зачитанное дикторами телевидения сообщение о создании ГКЧП и введении чрезвычайного положения. Лера впервые поняла смысл выражения «ушат холодной воды», она попросту оцепенела от неожиданности: государственный переворот! А ей всегда казалось, что в этой богом забытой стране никогда ничего не может произойти.
Лера ни разу в жизни не одевалась так быстро, она даже забыла нанести «боевую раскраску» (невиданное событие!), так ей хотелось побыстрее оказаться на улице. От площади Дзержинского до Большого театра девушки бежали, с трудом переводя дух; едва ли они могли объяснить, почему бегут именно к Большому, просто для них центральной точкой не только Москвы, но и всей страны, а может и вселенной, был Большой театр.
Зрелище танков, оцепивших Кремль и Манежную площадь повергло их в ступор; фланируя в толпе, они жадно впитывали новости, распространяемые сарафанным радио: «Ельцин в Белом доме», «Он объявил происходящее попыткой государственного переворота», «У Белого дома сооружают баррикады». Девушки успели сбегать домой и в пять часов послушать пресс-конференцию путчистов. «Ну и рожи», — успела подумать Лера; «рожи» с дрожащими руками бормотали что-то неудобоваримое. Ее перекосило от отвращения, она быстро выключила телевизор — все равно от них не услышишь и слова правды. В спешке давясь бутербродами и запивая их лимонадом, подружки решили выдвигаться к Белому дому.
Пришествие Алекса состоялось вечером, когда Лера с любопытством изучала застывший в неподвижности танк, замарав о его гусеницы светлые брюки.
— Кого я вижу! Борчихи за демократию взялись за дело, ну теперь я спокоен, коммунистам будет дан достойный отпор.
Лера не удивилась, скорее ее удивляло его отсутствие в предыдущие две недели.
— И тебе добрый вечер, господин будущий консул. И где ты был?
— Поскольку за все время нашего знакомства тебя впервые заинтересовало, где я обретался до того, как предстал пред твои очи, отвечу с предельной откровенностью: я был в Париже, бабуля слегла.
Лера знала, что Алекс души не чаял в воспитавшей его бабушке, она с готовностью произнесла несколько приличествующих случаю сочувственных фраз. После того как произошел обмен приветствиями и Алекс был познакомлен с Соней, он вновь вооружился ироничным тоном.
— Вал, а почему бы тебе на броню не влезть? Уверен, что доблестные танкисты с удовольствием протянут руку — и даже руки — помощи.
Лера отбивалась как могла, обычно она не уступала в обмене колкостями, но на сей раз ей почему-то совсем не хотелось изощряться в остроумии.
— Ладно, девочки, пошалили, а теперь пора домой, я провожу.
— Но мы хотели остаться на ночь.
— Забудьте об этом.
Однако угомонить Леру было делом нелегким.
— Алекс, ты же осознаёшь, что здесь на наших глазах творится история. Я хочу быть участницей, потом буду рассказывать детям и внукам.
— Увы, ты не будешь не только участницей, но даже свидетельницей, марш домой! И ночью чтобы ни шагу — позвоню, проверю.
— А почему ты решил, что мы останемся дома?
— Потому что я так сказал.
Лера питала органическое отвращение к приказному тону, но внезапно поймала себя на мысли, что сейчас он ей приятен. Нужно было быть совершенно безмозглой, чтобы не понимать, что Алекс очень взволнован и пытается ее уберечь.
Ночью он не позвонил, позвонил утром. Девушки вновь отправились к Белому дому, эпизоды этого дня промелькнули как в калейдоскопе: трехсоттысячный митинг в Ленинграде, митинг в Москве, танки, баррикады, готовящийся штурм.
А на следующий день все было кончено, и вечером 21 августа Лера с Алексом вышли побродить по улицам. Настроение у Алекса было безоблачным. Лера поняла, что в отличие от нее к событиям последних дней он отнесся со всей серьезностью.
— Ты что, действительно боялся, что ГКЧП может победить?
— А бес его знает, в вашей стране все возможно, это же театр абсурда.
Дальше разговор перескочил на другие более приемлемые темы, все-таки они не виделись несколько месяцев. Лера откровенничала с Алексом; как всегда, привычной была и его реакция, разве что он как-то странно посматривал не нее; Лере даже показалось, что Алекс украдкой ее разглядывает. Ближе к ночи, проголодавшись, они зашли в пирожковую на Кузнецком Мосту.
— Кажется, воняет подсолнечным маслом.
— И не только; по-видимому, их жарили на прошлой неделе.
— Привереда, ешь, что дают. Кстати, Вал, думаю, ты — женщина моей жизни.
— Это тебе прогорклые пирожки подсказали, умник?
— Скорее всего.
— А я думала, что дождалась признания.
— Забудь. И вообще нам пора.
— Домой?
— И туда тоже.
Вот и всё. Он улетел через несколько часов и пропал на три года.
Алекс был в бешенстве — на себя, на Леру, на весь мир. Опять он не смог закончить разговор, начал, но не довел до конца. Однако, разве он не поступил абсолютно правильно? Достаточно вспомнить ее реакцию: опустила глаза и сжала пальцы, прежде чем отшутиться. А отшутилась с единственной целью — перевести разговор. Он ей не нужен, давно пора это осознать. Во всяком случае, не нужен в том качестве, в котором набивается. Алекс вдруг понял, что ему надоело пять лет ломиться в закрытую дверь. А между тем открытых дверей навалом, сколько можно обхаживать капризную девицу? Впрочем, он будет беспристрастным, капризной она никогда не была, просто он не смог разбудить в ней то, к чему стремился, так это же не ее вина. Ладно, он прекратит поиск виноватых и наконец признает факт — свет на ней клином не сошелся. Его ждет новое назначение — новая страна, новое окружение, новые женщины. Давно пора послать к черту Валерию Марлян, он забудет ее.
Этот несостоявшийся разговор Лера впоследствии прокручивала в уме неоднократно, особенно свое несуразное хихиканье в самый ответственный момент. Именно поэтому он и не продолжил, но, положа руку на сердце, ей ведь и не хотелось, чтобы продолжал, она не желала сталкиваться с неизбежностью определенного ответа. Ладно, но себе-то она этот ответ дать может? И не только может, но и должна. Итак, хочет ли она замуж за Алекса Альтмана? И Лера была вынуждена констатировать, что она не хочет замуж за Алекса Альтмана. Тут же находилось и вполне логичное объяснение: работа для Леры была превыше всего, а Алекс — дипломат, вдруг его пошлют (или сошлют) в мусульманское государство, где занятия балетом запрещены под страхом смерти, и куда ей тогда деваться? Как ей жить без любимого дела? Кроме того, Лере не хотелось покидать родную страну. А родители? Она ведь у них одна, на кого их оставишь? Выдвинув множество весомых аргументов, Лера даже повеселела, как будто намеревалась убедить себя, что поступила правильно. Однако в следующую минуту поняла, что не убедила: родители были еще совсем не старые, повидать мир она мечтала всегда, а работа… Во-первых, мало шансов, что Алекса отправят в мусульманскую страну, где соблюдаются законы шариата; во‑вторых, с его мнением посчитаются при любом раскладе; в‑третьих… а вот «в-третьих» и было самым важным — разве она не бросила бы всё, если бы действительно любила Алекса? Так что не надо себя обманывать и отгораживаться от подлинных мотивов частоколом мнимых; все упирается именно в эту элементарную истину: она его попросту не любит. Нет, он дорог ей, с ним хорошо, безопасно, удобно, спокойно, к тому же он мужчина что надо, но при чем здесь любовь?
В 1992-м началась полная неразбериха и в личной, и в политической, и во всех прочих жизнях. Лера перестала задумываться над прошлым, слишком много неразрешимых проблем предлагало настоящее. Грянули девяностые, а с ними — хаос, мрак и холод.
Впоследствии Лера, как наверное и все прочие, старалась не вспоминать ужас начала девяностых в Армении; прошло много лет, прежде чем она смогла мысленно возвращаться в это время без содрогания. Зимой даже в самой теплой квартире — стоило закрыть глаза, как леденящий холод пробирал до самых костей. Она видела замотанных до бровей родителей, чадящую буржуйку, на которой варилась картошка (лакомство по тем временам, чаще приходилось довольствоваться безвкусной водянистой кашей), отца, читающего под керосиновой лампой, и мать с бесконечным вязанием в руках — лишь бы занять себя чем-нибудь. Слезы наворачивались каждый раз, когда она вспоминала седые корни материнских волос; для ее дорогой мамы своевременная окраска, позволявшая выглядеть моложе своих лет, была чем-то незыблемым, она ведь осталась кокеткой и в пожилом возрасте, и вдруг… А отец сторожил электричество, которое включали на час в день, чтобы успеть вскипятить ведро воды для любимой дочери; он укутывал его шерстяными одеялами и снятыми с себя теплыми вещами, чтобы вода не остыла до прихода невесть где слоняющейся Леры, а та… когда бы она ни вернулась, Лера заходила в промерзшую ванную, мужественно раздевалась и, стуча зубами, предпринимала попытку символического омовения (чтобы не утратить человеческий облик, как она говорила).
В этот период Лера переживала первый из двух бесконечных романов, поглотивших всю ее жизнь. Алекс был в курсе, романа с женатым мужчиной не одобрял, но по большей части отмалчивался. Сам он успел по-быстрому жениться и развестись (причем два раза). О первой жене сказал: «У Эльзы ноги росли из ушей, представляешь, рост сто восемьдесят и одни сплош-
ные ноги. Это заводило, но завода хватило на несколько недель. Боже, она была глупа до самозабвения». Он развелся после медового месяца. На Маргарите женился спьяну, ради имени. Этот брак продлился почти год, и то только потому, что жена не отпускала его, не могла с этим смириться.
Анализируя впоследствии свое не совсем нормальное душевное состояние в те страшные зимы, Лера никак не могла взять в толк — экстраординарная бытовая обстановка усиливала зашкаливающий накал чувств или, наоборот, безудержные чувства преобразовывали сложившийся уклад, делая его еще невыносимее? Так или иначе, любовная горячка и бесконечное выяснение отношений поглотили ее целиком, ничем больше она не занималась, впрочем, и заняться ей было совершенно нечем: ввиду отсутствия отопления училище распускалось на вынужденные каникулы с ноября по март, а спасительное чтение иногда приходилось прерывать, когда от слабого света коптилки начинало рябить в глазах.
Возрождался Ереван весной, к лету даже начинало казаться, что жизнь входит в нормальное русло, и видéния зимних кошмаров отступали. Работало не только хореографическое училище, но и оперный театр, правда, привычный репертуар стремительно съеживался, как шагреневая кожа, однако «Жизель» мужественно держалась — одна на все случаи жизни.
Летом 1994 года именно в антракте «Жизели» Алекс предстал перед Лерой. Вместо приветствия он воскликнул: «Мне кажется, что в этом балете тебя подкупил фанатизм героини, она ведь фанатик танца; а иногда кажется, что Жизель умерла обманутой специально и с удовольствием, умышленно стала вилисой, чтобы наконец беспрепятственно отплясывать в лунном свете каждую ночь!»
После спектакля они вышли на свежий воздух. Несмотря на привычно журчащую болтовню, Лера ощущала витавшее в воздухе напряжение и поняла, что на сей раз Алекс возник неспроста.
Сперва он долго сокрушался по поводу положения в стране, Лере это даже надоело, у нее не было ни малейшего желания обсуждать едва-едва отступившую жуть. К тому же в первый раз в жизни ей было действительно любопытно, что затевает Алекс.
— Я получил назначение в Таиланд.
— Здóрово! Тайские храмы, море, восточная экзотика.
— Хочешь поехать со мной? Будем заплывать далеко-далеко, есть морепродукты и валять дурака, а еще болтать без умолку. Книгу или диссертацию можешь писать там.
Громко сказано! Лера действительно пыталась некоторые свои идеи относительно классического экзерсиса облечь в слова, но присвоить этой писанине ранг научной работы ей еще в голову не приходило. Она вдруг поняла, что промелькнувшие утром кое-какие соображения в блокнот так и не записала. Лера вздрогнула, поняв, что, пока она порхает у станка в балетном зале, он ждет от нее ответа.
— Я не совсем понимаю…
— Только не надо притворяться идиоткой, ты все прекрасно понимаешь. Значит, нет?
— Но я еще не ответила.
— Считай, что ответила. И мне пора на самолет.
— Но мы даже не поговорили.
— У меня куча дел.
На этом все и кончилось. Он отвез ее домой, довольно сухо попрощался и в очередной раз исчез.
Через полгода, а именно 5 февраля, Лера получила букет мимозы. Как Алекс организовал доставку, осталось для нее загадкой. К букету прилагалась записка: «Ты будешь получать по букету в год до тех пор, пока я тебя помню; отсутствие очередной мимозы подскажет тебе простейшее решение нехитрой задачки. Только не обольщайся, романтика здесь ни при чем. Это моя маленькая месть. Каждый год ты будешь ждать с замиранием сердца начала февраля, а пятого числа бежать на каждый звонок (или стук, если света не будет). Знаю я вас, женщин, самая большая трагедия — быть забытой».
Он был прав. Лера ждала. Над ней висел дамоклов меч. С двухтысячного букетный поток прекратился. Ну что же, пять лет — немалый срок.
Зимой 2001 года Лера с Соней решили отправиться в не так давно ставшую заграницей Прибалтику, точнее, в Таллин; им было до смерти любопытно, как встречают Рождество в Европе. Нужно было ехать в Москву, где в эстонское посольство выстраивались многометровые и многодневные очереди. Была вторая половина декабря, все торопились что-то успеть сделать до праздников. Через два дня, замерзшие, как суслики (Лера почему-то была уверена, что суслики в степи сильно страдают от холода по ночам), девушки вернулись в квартиру Сониной матери, мечтая о чашке горячего чая. На то, что открывшая дверь Клавдия Степановна была несколько смущена, никто не обратил внимания. Шагнув в комнату, Лера обомлела — в кресле развалился Альтман собственной персоной. В этом доме он бывал, с хозяйкой был хорошо знаком и время от времени подкупал ее то букетом цветов, то коробкой конфет, но чтобы так внезапно! После неловких приветствий Соня ретировалась на кухню, потащив за собой мать.
— Судя по мимозе, ты забыл меня два года назад.
— Да нет, просто решил отомстить; пустяк, а приятно.
Первоначальный обмен любезностями состоялся, можно было переходить к следующему этапу. Лера безуспешно пыталась понять, почему, как бы долго они ни виделись с Алексом — неделю, месяц или год, при встрече беседа их начиналась так, будто они расстались только вчера.
— Ты все еще в Таиланде?
— Нет, уже в европейской стране. А это имеет значение?
— Никакого, просто поддерживаю разговор.
Обмен репликами продолжался до чаепития, во время и после него; Лера не могла взять в толк, зачем он объявился на сей раз. Уже прощаясь, Алекс бросил невзначай:
— Я взял билеты на «Жизель». Набившие оскомину «Щелкунчики» начинаются со следующей недели.
— В Большой?
— Нет, в Стасик.
Ну что ж, в Станиславского так в Станиславского.
В театр они отправились вдвоем. Лера давно вывела для себя еще одну закономерность отношений с Алексом: если они и бывали откровенны друг с другом, то обычно после очередной «Жизели».
Назревавший вопрос она задала неожиданно для самой себя:
— А что нового в твоей жизни?
— В смысле?
— Ну в личной…
— Ах, ты об этом. В последнее время я предпочитаю легкодоступных женщин, с ними проще и надежнее, на продолжение они не претендуют. Сошлись — разошлись.
Алекс пришел в замешательство, ведь Лера никогда не интересовалась подобными мелочами, но он поспешил перевести разговор:
— Зайдем ко мне? Мы уже рядом.
— Ты остановился в «Москве»?
— Ну да, ты же знаешь, я предпочитаю эту гостиницу.
Алекс, как и Лера, еще не знал, что всего через четыре года кажущееся незыблемой цитаделью здание снесут.
— Хочу показать тебе кое-что.
Лера была заинтригована: то, что собирался ей показать Алекс Альтман, было не настолько маленьким, чтобы носить его в кармане, но и не настолько большим, чтобы невозможно было возить с собой. Интересно, что это?
Интерьер номера Лере не понравился, ничего из ряда вон выходящего, а на стенах бездарная советская мазня, о которой Алекс долго и многословно распространялся.
— Ты привел меня сюда, чтобы продемонстрировать хвойные пейзажи, на которых даже мишек нет?
— Нет, чтобы продемонстрировать твой портрет.
— Не помню, чтобы я тебе позировала.
— Это портрет по памяти.
Любопытство заставило Леру устремиться в указанном направлении — к письменному столу. Особенного восторга портрет не вызвал. Сходство было мимолетным, однако Алекс ухватил самую суть настроения, меланхоличного как всегда. Написан он был на куске картона (наверное, не было иных подручных средств).
— Когда не терпящий моих самонадеянных творческих потуг отец увидел эскиз, он спросил: «Ты так любил эту женщину?» Он считал, что это очень заметно. Не обольщайся, всё в прошлом, на дату посмотри.
— Слушай, подари мне пожалуйста набросок, зачем он тебе, дела давно минувших дней…
— Не в моих привычках тебе отказывать, но, увы, нет, никогда. Пока я жив. Помнишь, Леонардо возил с собой портрет…
— …Моны Лизы? Помню, а зачем?
— Сам не знаю. Он был дорог ему, и всё.
Алекс проводил Леру до подъезда и пешком возвращался в гостиницу, не разбирая дороги. Он был вне себя. Иногда Лера приводила его в остервенение, и в нем возникало необузданное желание придушить ее, сегодня был именно такой день. Он скучал по ней, скучал постоянно, подчас болезненно, скучал, когда долго не видел, и скучал, когда была рядом. А самое забавное — он о ней мечтал, как мечтают старшеклассники… Вот до чего дошел, точнее, докатился. У него никогда не было недостатка в женщинах, скорее был их избыток, как говорил Вик. И тем не менее ему была нужна именно эта женщина, и он, Алекс Альтман, который терпеть не мог превосходную степень прилагательных и осторожно обходил все восторженные эпитеты и витиеватые выражения, избегая эмоционального перехлеста и в словах и на
деле, вынужден был признать, что Лера сводит его с ума. Он давно перестал спрашивать себя, почему именно она, поскольку трезвый анализ его так ни к чему и не привел. Пришлось признать, что слово «наваждение», ранее вызывавшее у него лишь усмешку, имеет право на жизнь. Он безумно хотел, чтобы она сегодня осталась. Да она и осталась бы, ударь он пальцем о палец. Но он этого не сделал, удержался, сам не зная как. А все потому, что почувствовал знакомую толику холодности, которую она пыталась скрыть, боялась задеть его самолюбие. Но он чувствовал Леру всегда, и этот, пусть очень тонкий, практически незаметный ледок становился для него непроходимым препятствием — лучше отказаться от желанного, чем ощутить необъяснимую отчужденность и констатировать дикую мысль, что она смотрит на происходящее со стороны. Это не просто мешало ему расслабиться, держа в постоянном напряжении, но и обесценивало близость, которой он жаждал. Алекс не умел наслаждаться один, это казалось ему абсолютно бессмысленным. Объясниться с Лерой ему и в голову не приходило. Согласно мужскому кодексу чести, которого Алекс придерживался, подобный разговор был ниже его достоинства, сдержанность была основополагающей чертой его характера — так воспитали его с детства, таким его хотел видеть отец, и, что не менее важно, таким хотел себя видеть он сам.
Прошло еще полгода.
В июне 2002 года Лера Карловна находилась в Петербурге, куда ереванская делегация отправилась на очередной конкурс «Vaganova-PRIX». На сей раз Алекс не свалился с неба. Он заранее предупредил, что приедет на несколько дней по делам. Июнь в Петербурге — лучшее время года, время белых ночей и одуряющего запаха жасмина в Екатерининском сквере. Лера поняла, что страшно истосковалась по Петербургу, где не была больше десяти лет.
Две ночи напролет они гуляли по набережным, а как только выдался свободный день, поехали в Павловск. Петергоф и Пушкин, конечно, шикарнее, но в Павловске парк больше и плавно переходит в лес. В конце концов они вышли к статуе Аполлона, и Алекс вспомнил их юношеские проделки.
— Помнишь, как ты вскарабкалась на пьедестал, обняла Аполлона за пояс и потребовала, чтобы тебя сфотографировали с самым красивым мужчиной, пусть и мраморным?
Лера действительно совершила этот «подвиг» в студенческие годы. Все-таки когда-то она была дурой полнейшей.
Обязательная «Жизель» ждала их в последний день. После спектакля Алекс повел Леру ужинать. Столь поздние застолья она обычно себе не позволяла: во‑первых, из-за хронической диеты, а во‑вторых, театральные впечатления предпочитала переваривать в тишине и уединении, не заедая деликатесами.
Однако неожиданно для себя Лера набросилась на еду. Алекс, как обычно, углубился в «жизельные» дебри.
— Каждый раз задаюсь вопросом, почему именно «Жизель»? Она же наивна до глупости, да, способна на всепоглощающее чувство, но и только.
— А тебе этого мало?
— Подобных героинь что в литературе, что в опере и балете навалом, столь близкой твоему сердцу неординарности не ощущаю.
— Таких, как она, нет, дело не в силе чувства, речь о любви после смерти.
К делу он приступил перед десертом.
— Вал, давай поженимся.
— Надо же, через шестнадцать лет знакомства ты наконец сделал мне предложение!
— Я делал это много раз, просто ты не захотела вникнуть, вернее, сделала вид, что не вникла.
— Сегодня ты ответ получишь. Я бы сделала это с превеликим удовольствием, но… папе — восемьдесят один, маме — семьдесят шесть, нужно ли продолжать? Ты ведь не переедешь в Ереван.
— Нет, Вал. Ведь я хочу жить с тобой во Франции. Я купил виллу в Перпиньяне. Ничего роскошного, просто дом с садом, как ты мечтала. Море, куча книг, вкусное вино. Что нам еще нужно?
— Алекс, не соблазняй меня, ты не представляешь, как я этого хочу, но увы… это невозможно.
— Когда-нибудь ты будешь свободна.
— Это может случиться лет через десять.
— Ну и пусть, вместе состаримся, мы же не собираемся позировать для обложек глянцевых журналов.
— Никто не знает, что будет через десять лет, может, и нас уже не будет.
— Хочешь, поженимся немедленно? Чтобы ты избавилась от хлопот с визой, возьмем вид на жительство.
— Я не могу выйти замуж впрок и связать тебя обязательствами.
— Ты идеалистка, Вал, точнее, притворяешься ею. На самом деле все это сплошное занудство, ключевой фразой во всем, что ты наговорила, является «это невозможно». Я знаю тебя слишком давно, меня не обманешь…
Ну вот и всё. Он сделал предложение по всей форме и получил совершенно внятный отказ; все, что она сказала, лишь отговорки. Отговорки, конечно, весомые, но и только. Он хорошо знал Леру: когда ей действительно чего-то хотелось, она рассуждала иначе. Алекс даже не испытал особого разочарования, наверное, ожидал чего-то в этом роде. Осталось разобраться, для чего ему была нужна эта попытка, если он практически был уверен в отрицательном результате? Видимо, чтобы отчитаться самому себе, что сделал все возможное и теперь может продолжать жить с легким сердцем. С легким ли? Ну не совсем. Но для себя он твердо решил, что попытка последняя, а значит, дальше будет проще. Иногда ему казалось, что Лера отказывает ему по инерции; чем еще можно мотивировать ее невероятное упрямство? Во всяком случае, ночью он улетит, у него долгожданный отпуск, и его ждет любимое июньское, еще нежаркое море.
Через полтора года скончался Лерин отец. Она тяжело переживала безвозвратность потери, постепенно осознавая, что ее семья рушится; отца не стало, вскоре не станет и матери, и семьи у нее больше не будет. Ведь родители и были ее семьей, другой у нее не было. Впервые в жизни Лера Карловна задумалась о привлекательности одиночества: так ли оно привлекательно? Потом быстро утешила себя мыслью, что мама проживет еще долго, она крепкая женщина, а пока есть мама, одиночество ей не грозит. Лера вдруг поняла, что родители — это щит между нами и смертью; когда они живы, можно воображать себя ребенком, капризничать, строить планы на будущее, потому что твой черед наступит еще не скоро, но вдруг они уходят, и ты остаешься совершенно безоружным, пугающе беспомощным, никто тебя не прикроет, никто не заслонит.
Летом Лера с Соней поехали в Париж. Они предвкушали поездку, а Лера заодно и встречу с Алексом. Все-таки это был его родной и боготворимый город, любовь к которому он внушил и ей, когда они были еще совсем юными. Жаль, конечно, что попадет она в «город любви» так поздно, но ведь многим это так и не удается. В советские годы все они бредили странами и городами, в которые въезд им был закрыт. Всю жизнь Лера вспоминала, как отец, вернувшись из Парижа, повторял как заклинание: «Нельзя умереть, не увидев Парижа, что бы ни случилось, обещай мне, что поедешь в Париж». Увы, он так и не узнал, что его дочь доехала до этого обетованного города.
Алекс открыл почту, его ждало послание от Вал, письмами она баловала его нечасто, хоть и любила писать. Компьютер Алекс включил механически, сам не зная зачем. Он был пьян, пьян в стельку, событие само по себе из ряда вон выходящее, ведь Алекс не пил, напивался исключительно редко, а чтобы так, по-свински, до потери пульса, и припомнить невозможно, тем более в одиночестве. Но ведь и утро было далеко не заурядным, не каждый день узнаёшь, что жить тебе осталось самую малость, во всяком случае, следующего Рождества тебе не видать как своих ушей. Алекс попытался сосредоточиться, но внимание рассеивалось; в последние полгода он чувствовал себя скверно, а вот уже месяц и просто погано; неумолимо ухудшающееся самочувствие заставило его обратиться к врачу и отправиться на обследование. Диагноз
не заставил себя долго ждать, сегодня его «обрадовали» по полной программе — мелкоклеточный рак левого легкого с метастазами в лимфоузлах, с отвратной локализацией, ну и понятное дело, неоперабельный. Что же дальше? Химия с крайне туманными перспективами. Ладно, об этом чуть позже, сперва надо досконально ознакомиться с нежданным «гостем», впрочем, какой он гость, рак быстро становится хозяином и съедает здоровые клетки, убивая все живое. Алекс на секунду представил прожорливую опухоль (это было нетрудно с его буйным воображением), потом прогнал непрошеное видение, намечались дела поважнее — он пытался осознать, что жизнь его подошла к концу и до сорока трех он точно не доживет, так много это или мало? Ну, зависит от того, что он успел, а успел он до смешного мало. Головокружительная карьера? Да кому она нужна. Несколько недурных любительских картин? Таких тысячи. Детей у него нет, ну и слава богу, не придется волноваться о том, что с ними будет. О господи, Вал, что же с ней станется, вернее, с их убогими, неполноценными отношениями? Хотя это к лучшему, страдать она не будет. И тут Алекс поймал себя на мысли, что все совсем наоборот, не нужно притворяться великодушным, он хочет, да что там хочет, он жаждет, нет, не то, было старомодное словечко посильнее, надо покопаться в памяти, а вот оно — «алчет», да он алчет, чтобы она страдала, и не просто страда-
ла, а страдала невыносимо, безгранично и долго… как можно дольше, а лучше — всегда. Алекс вдруг понял, что даже не удосужился прочитать письмо «любимой женщины» — несуразное словосочетание, какое-то выспреннее, он даже в уме ее так не называл. С другой стороны, что здесь такого? Что она женщина — факт, что он ее любит — тоже, а вещи, как известно, лучше называть своими именами, и почему только вещи? Желательно и людей… Потянувшись к бутылке коньяка, Алекс понял, что пора остановиться. Ах да, письмо… Вал сообщала, что приедет в Париж; вот так, господа, наши мечты имеют свойство сбываться, когда они уже никому не нужны. Она не написала ничего особенного, но Алекс чувствовал ее всем своим существом. Она ждет, что он покажет ей Париж… О том, что она потеряла отца, Алекс знал, выражал ей соболезнования, и сейчас как будто она решила подарить ему надежду, только на что ему сдалась надежда? Она не нужна смертельно больному человеку, ему уже поздно жениться.
В самолете Лера много размышляла и пришла к выводу, что должна попробовать выйти за Алекса. Мать еще работала, была бодра, а через годик-другой можно было задуматься и о переезде. Однако ее ждал «сюрприз». Сперва верный рыцарь сообщил, что отсутствует и не сможет вернуться в Париж к назначенному сроку. Но это были только цветочки. Алекс явился лишь в последний день, Парижа Лере, естественно, не показал.
Вечером перед отъездом, за рюмкой кальвадоса в кафе на Бульварах, Лера, не дождавшись соответствующих вопросов, решила намекнуть на возможное развитие событий сама. Намеки были достаточно прозрачными: она поведала и о том, что мать держится молодцом, смысл бытия найдя в работе, и о том, что посмотреть мир — ее (Леры, а не матери) голубая мечта, и даже о том, что слишком долго трудилась на одном месте, пора что-то менять в корне. Алекс (впервые в жизни!) пытался увильнуть от ответа, попытки эти были сколь явными, столь и жалкими. Если бы рухнуло здание театра «Ренессанс» напротив кафе, Лера удивилась бы меньше. Сперва она хотела припереть его к стене, но быстро передумала: зачем? В конце концов ничто не вечно под луной, даже его маниакальное стремление на ней жениться. Ему ждать надоело, и потом разлюбить можно любую женщину, даже самую недостижимую. Кроме того, Лера вдруг осознала, что на самом деле не хочет замуж за Алекса; да, когда ей стукнуло сорок, ею овладело лихорадочное беспокойство, не столько «охота к перемене мест», сколько к образу жизни, и она твердо решила начать заново — семья, ребенок, последний шанс… Но сейчас, глядя на него в упор, Лера понимала, что одно дело — встречи урывками, а совсем другое — ежедневное сосуществование. Нет, она не готова, Лера слишком долго была одна, и, чтобы пожертвовать этим одиночеством, ей нужен был стимул посильнее стародавней истории. Ход разговора настолько ее устроил, что она поспешила распрощаться под первым благовидным предлогом, и ее совсем не волновало, что торопливый уход может быть расценен как бегство.
Алекс с облегчением вздохнул, когда Лера внезапно удалилась. Она даже не дала себя проводить. «Иногда твоя европейская галантность доводит меня до белого каления», — сказала она, сдергивая со спинки стула пиджак и на ходу хватая сумку. Алекс был рад, что она ушла, рад, что не дала проводить, но радости хватило ненадолго. Перед встречей Алекс твердо решил, что она ничего не узнает, но Лерин уход спровоцировал волну сомнения в собственной правоте: она имеет право знать! Хотя все равно узнает после его смерти. А почему не раньше? Алекс не собирался упиваться собственным благородством — любой ценой оберегать любимую женщину от потрясения; во‑первых, был уверен, что потрясение не будет таким, от которого надо оберегать любой ценой, во‑вторых, ему безмерно хотелось увидеть ее реакцию — вполне простительная человеческая слабость. Надо только сориентироваться во времени; сперва он вникнет в суть проблемы, узнает, сколько ему осталось, потом разберется со своими действиями в преддверии… понятно чего, а уж потом просветит Вал.
Лера перечеркнула и забыла парижское рандеву с удивительной легкостью. Дома ее ждал выпускной курс — первый в ее жизни. До того она вела (и очень успешно) средние классы, но старшие доставались другим, более опытным педагогам. Лера не просто погрузилась в работу с головой, она буквально утонула в ней, прекрасно понимая, что это шанс заявить о себе во всеуслышание. Тем более класс ей достался по чистой случайности. И Лера решила доказать всему миру, что она лучшая, а поскольку, впрягшись в дело, она не щадила ни себя, ни других, то ни на что иное времени не оставалось. Что касалось личной жизни, то лучше всего ее могло охарактеризовать слово «рутина». Во всяком случае, сокрушительные страсти Леру Карловну оставили, как ей казалось, навсегда.
Каторжная работа принесла свои плоды: высшие баллы на экзамене и сверхуспешный концерт в опере, после которого Лера испытала то самое чувство счастья в минуту триумфа. Она всегда считала, что настоящее счастье перманентным не бывает, это лишь несколько мгновений острого восторга, которые, увы, чаще всего осознаёшь постфактум, но если удается прочувствовать их в настоящем времени, то ты смело можешь сказать: «Я счастлива!»
Целый год после парижской встречи Алекс боролся с постоянным недомоганием, с физической слабостью, с накатывавшей депрессией. С точки зрения Алекса, борьба была напрасной и нелепой; он был человеком грамотным, начитался о своем недуге и знал, что химия не поможет, максимум продлит существование, которое продлевать не стоит. К тому же борьба была не только напрасной и нелепой, но и одинокой. Алекс был скрытен, по давней привычке он ни с кем не делился. А с кем он, собственно, мог поделиться? Слез и причитаний он не выносил, поэтому женская половина семьи отпала сразу, отца же щадил — недавно он перенес инфаркт. Вал? Он бы скорее умер немедленно, чем показался ей в состоянии полного бессилия. Так что оставался один Вик, на несчастную голову которого и свалились нежданные испытания. Верный друг делал все, что от него зависело, но и он не мог находиться рядом постоянно; Вик и так без конца мотался взад-вперед, полжизни проводя в самолете. Наверное, по его настоянию Алекс согласился не только на первый, но и повторный курс химиотерапии. У него не было сил спорить и что-то доказывать, к тому же сработала сила инерции — а вдруг…
В мае все наконец закончилось, рак прогрессировал, причем очень быстро, лечение уже не помогало, оставалось ждать смерти. Алекс даже обрадовался — не смерти, конечно, а тому, что все закончилось. Что касается смерти, ждать он ее не собирался. Недостойно мужчины валяться на кровати как кусок мяса, точнее, мешок с костями, отвратительное зрелище! Он вспомнил, как Лера спрашивала у него, что же для мужчины важнее жизни? И он ответил, что чувство собственного достоинства. И ведь не выпендривался, ну может, самую малость, однако считал так на самом деле. Итак, смерть он победить не может, но время своего ухода определит сам. Он должен уйти, прежде чем превратится в развалину и утратит силу воли и разум. Мужчина остается мужчиной до того момента, пока способен принять решение и совершить поступок. Он не позволит смерти забрать его когда вздумается; он, Алекс Альтман, отнимет у нее право вынесения приговора, нет, вынесения вряд ли, но исполнения — точно.
Именно в день своего самого громкого педагогического триумфа, в замечательную июньскую ночь 2005 года, когда после концерта абсолютно счастливая Лера пришла домой, еле дотащив до дивана охапки букетов, она получила паническое письмо от Алекса. Он умолял о встрече в любой точке земного шара, лишь бы поскорей — уточняя, впрочем, что предпочитает Петербург; заодно сообщил, что претендует лишь на двадцать четыре часа Лериного внимания («Я человек нежадный, мне хватит и малости») и предложил сходить в театр (в Мариинке «Жизель»). У Леры возникло странное предчувствие неотвратимой беды. Алекс встретил ее в Пулково, он был в массивных черных очках, страшно исхудавший и с бескровно-восковым лицом. Лера не стала ничего спрашивать, но в такси не удержалась.
— Что с тобой?
— Слишком много работы, постоянное недосыпание.
Она была уверена, что Алекс врет, но смолчала. Он привез ее в до боли знакомую квартиру (наверное, она вступила в возраст, когда воспоминания юности начинают причинять боль). В последние годы «родовое гнездо» стало пристанищем его матери, которая после развода предпочла переехать в Россию и вернуться в дом своего детства. Сам Алекс бывал здесь наездами. На первый взгляд, в квартире ничего не изменилось — та же тяжелая дубовая мебель и множество книжных шкафов. Изменения Лера обнаружила в ультрасовременной ванной, куда зашла умыться с дороги. Одуряюще пахло дорогими духами.
— А где мама?
— Она в отъезде.
Алекс предложил свой план:
— Заглянем в наши любимые места, пообедаем в любимом ресторане, сходим на любимый балет…
— У тебя паломничество по любимым местам?
— Главное, с любимой женщиной.
Поскольку сантименты и Алекс вещи несовместные, Лера подумала, что он иронизирует, но лицо его было непривычно серьезным.
В этот июньский день (как оказалось, предпоследний в его жизни) Алекс четко понял, что такое раздвоение личности. С одной стороны, он гулял, ел, пил, вполне адекватно реагировал на все, что говорила Вал, отметил даже Сарафанова в роли Альберта, с другой — неотступно думал о, казалось бы, уже вынесенном вердикте. Решиться оказалось труднее, чем он думал. Вроде бы все уже думано-передумано, взвешено-перевешено, определена стопроцентная необходимость предстоящего действия, а также его место и время, но… Неужели он дрогнул? Чего испугался — смерти? Вряд ли с мыслью о ней он свыкся. Может, оттого что не сможет умереть быстро и наверняка? Тоже нет. Раздобытая им доза снотворного гарантировала безболезненный уход в мир иной. Так чего же? Алекс понял это во время второго акта «Жизели»: он боится определенности. Вот что действительно страшно. Одно дело — осознавать, что ты умрешь через год, месяц, неделю; совсем другое — знать час и даже минуту своего ухода. Как только он положит таблетки в рот и запьет их водой… ну всё, хватит. Надо встряхнуться и больше не вдаваться в эти бередящие воображение подробности. Лучше сосредоточиться на том, как он скажет об этом Вал. Сперва о болезни, потом… о том, что их ждет через несколько часов.
Двадцатое июня 2005 года Лера запомнила навсегда, хотя в тот день она даже не подозревала, как много он будет значить для нее впоследствии.
— Мне кажется, сегодня я наконец понял главное в этом балете: Альберт полюбил Жизель, находясь на грани между двумя мирами — потусторонним и реальным, причем он-то думал, что уже за гранью… Его вариация — прощание с жизнью, а не мольба о снисхождении, мужчина пощады просить не может — тем более у мстительной и вздорной бабы, я Мирту имею в виду; уверен, при жизни она была вздорной — это слишком унизительно.
После спектакля непривычно притихшая Лера даже не заметила, как они дошли до дома.
— Давай поедим, и я отвезу тебя. Я снял тебе номер в гостинице.
Если Лера и удивилась, то вида не подала.
— Сегодня тебе необходимо побыть одной, а завтра тем более.
Лера продолжала молчать, Алекс поймал ее взгляд, она ждала объяснений. Глубоко вздохнув, как перед прыжком с вышки, он наконец решился.
— Вал, мне нужно тебе кое-что сказать, но сперва сядь, пожалуйста.
Лера не чуяла под собой ног, она позорно покинула поле боя, хотя при чем здесь бой, ей было стыдно, очень стыдно; после рассказа Алекса, предельно краткого и сухого, она просто выбежала из комнаты, потом отворила дверь квартиры и… обрела свободу, свободу от чего? Зачем она это сделала? Он ведь ожидал совсем иного. Сочувствия? Понимания? А какой должна была быть ее реакция? Ведь что бы она ни изобразила, это было бы фальшивкой, потому что ничего, кроме огромного, необъятного и всепоглощающего смятения, Лера на самом деле не испытывала. Наверное, все остальное придет потом… А сейчас ей невыносимо хотелось уйти и не возвращаться. Если бы она знала, в какой гостинице он снял для нее номер. Но это ерунда, в теплую ночь можно гулять хоть до рассвета. Ладно, а потом? Ее сумочка и паспорт остались у Алекса, значит, вернуться придется.
Лера слонялась по Дворцовой набережной; собравшееся поглазеть на развод мостов людское скопище у гранитных парапетов напомнило Лере, как двадцать лет назад в такую же ночь они с Алексом решили потешить себя популярным туристическим развлечением и, наслушавшись восхищенных восклицаний, пришли в полное недоумение, поскольку зрелище их совершенно не впечатлило. Все-таки во многих вопросах они проявляли удивительное родство душ. Может, потому у них ничего и не получилось, ведь одноименные заряды отталкиваются. Но что же ей все-таки делать? Леру внезапно охватило раздражение: ну почему Алекс хочет подвергнуть ее мучительному испытанию? Она должна всё осмыслить и явиться на последнюю встречу, а зачем? Это же пытка. Что за садистические выходки? Однако Лера быстро спохватилась: какая же она эгоистка, отвратительная, черствая, законченная эгоистка! Человек сознательно уходит из жизни, а она думает лишь о себе и своих надуманных переживаниях, ну если не совсем надуманных, то уж точно преувеличенных. Она присела на лавочку в Летнем саду, абсолютно не представляя, что будет делать в ближайшие двадцать четыре часа.
Алекс подошел к входной двери, которую за собой захлопнула Вал. Он чувствовал, что она прислонилась к ней снаружи. Мелькнула сумасшедшая надежда: а вдруг нажмет на звонок? Однако через секунду загрохотали ее каблуки — надо же, даже лифта не стала дожидаться. После вчерашней выходки она вернулась, правда ненадолго, бледная, но спокойная. Она попросила вызвать такси и проводить ее до гостиницы, по дороге они не обменялись и парой слов, только условились о сегодняшней встрече.
Ну а сегодня… Сегодня все, как всегда, как будто ничего не происходит. А чего он ждал? Душераздирающего прощания? Но это же не в их стиле. Ну умрет он этой ночью, велика важность… Однако привычная сдержанность его покинула. Алекс понял, что совсем не против всей этой мишуры — душераздирающей сцены, слез, слов прощания. Но против, по всей видимости, была Вал. Она ушла так внезапно… Правда, он сам попросил ее об этом, но она могла бы настоять, остаться ненадолго. Хотя к чему ей это? Алекс усмехнулся, вспомнив радость, мелькнувшую в ее глазах, когда она поняла, что путь к отступлению открыт. И тут его захлестнула волна ненависти: возможно ли это? Оказывается, да; он — Алекс Альтман — ненавидит Валерию Марлян не меньше, чем любит, ну или любит не больше, чем ненавидит. А это может отогреть душу приговоренного к смерти почище умилительной ерунды. Он не уйдет, не высказавшись, это ведь можно сделать и письменно. Сейчас черкнет пару строк, а портрет? Портрет тоже можно послать по почте, Вик займется, ему он оставит записку. Алекс терпеть не мог писать письма, однако выхода не было. Ручку он нашел быстро, отыскать бумагу оказалось сложнее, но вскоре удалось устранить и это препятствие, надо было еще выбрать музыкальное сопровождение. Алекс поставил «Милонгу» Астора Пьяццоллы и сел за письменный стол, невидящими глазами уставившись в желтоватый глянцевый лист.
Лера смутно помнила, что в последний день Алекс что-то говорил о потрясающем сюрпризе. Сюрприз настиг ее через месяц; в июле она получила бандероль, доставленную почтальоном, которые к тому времени в Ереване еще не перевелись. Сверток Лера развернула сразу, она заранее знала, что в нем; портрет был без рамки, просто завернутый в бумагу кусок картона и запечатанный конверт. Письмо Лера открывать не стала, весь день она перекладывала его с места на место, пытаясь отсрочить приговор. Странно, что Алекс рискнул отправить письмо почтой, ведь оно запросто могло затеряться, между тем сомневаться в первостепенной важности слегка помятого прямоугольника не приходилось, уж если он решил высказаться напоследок. Ближе к вечеру Лера поняла, что уже битый час сидит, тупо глядя на пестрый конверт. Медлить дальше не было смысла, все уже произошло. Речь идет не о смерти Алекса, само письмо ведь тоже уже написано, значит, выхода нет, его надо прочесть. Впрочем, выход есть, можно его не открывать и отложить в долгий ящик — не в переносном, а буквальном смысле слова; был у нее такой для ненужных мелочей, но тогда она больше ни о чем не сможет думать, не сможет с этим жить. Есть еще один выход — порвать его и выкинуть, но на это у нее духу не хватит, значит… и с замиранием сердца Лера надорвала конверт.
Это была скорее записка, послания Алекса многословностью никогда не отличались. Обращение отсутствовало. Постскриптум был длиннее письма.
«Я вернусь, Вал… Через много лет… Вернусь, чтобы ты на своей шкуре испытала, смысл слова „невозможно“… А счастья тебе, уж прости, не желаю, не заслужила…
- S. Все мы мечтаем о победах, но только победа над собой имеет истинную ценность.
- P. S. Я обещал с портретом не расставаться, однако в загробный мир с багажом не пускают.
- P. P. S. Решил отдать дань твоему излюбленному знаку препинания — многоточию».
Часть третья
Лера
Лера решила передохнуть перед ежедневной репетицией. В последнее время вся ее жизнь делилась на «до репетиции» и «после». Она сварила кофе и присела на краешек кресла, пытаясь думать о чем угодно, лишь бы отвлечься от главного. А главное делилось на личное и… опять-таки личное, потому что в прошедшие с Нового года два безумных месяца работа в ее жизни настолько с личным переплелась, что никак не представлялось возможным отодрать их друг от друга.
После кратковременных новогодних каникул Лера Карловна вернулась в колледж. На урок к выпускникам она отправилась в приподнятом настроении: во‑первых, откровенно соскучилась по работе, а во‑вторых, строила грандиозные планы насчет каждого из них. Дверь зала она распахнула рывком и оказалась лицом к лицу с Арсеном, который что-то забыл в раздевалке (кажется, наколенник). Они чуть не столкнулись, и его лицо оказалось буквально в десяти сантиметрах — невообразимо близко. Одного взгляда было достаточно, чтобы все защитные барьеры, которыми Лера отгородилась от прошлого, рухнули. Она поняла, что все пропало. Алекс не оставит ее в покое, он явился неспроста, и «узнавание», произошедшее на концерте, лишь прелюдия к грядущим событиям, а что они грядут, Лера не сомневалась: слишком хорошо знала Алекса, он наверняка приводит в действие какой-то план. Вскоре Лера поняла, что эти ее дикие теории породила кривая улыбка глядящего с хитрецой Арсена. Алекс обычно так улыбался, когда затевал очередную каверзу, собираясь разыграть друзей. Этот урок Лера Карловна провела машинально, совершенно не осознавая, что говорит и делает, как будто одна ее часть инстинктивно задавала движения и исправляла их, а вторая исподтишка наблюдала за Арсеном, постепенно приходя в отчаяние: нетерпеливый взмах тонкой кисти, отгоняющей непрошеные мысли, бледное лицо, которое становилось еще бледнее от физического напряжения, бьющаяся на виске голубая жилка, неодобрительный взгляд исподлобья — как все это было знакомо! И как она могла не заметить этого раньше? Впрочем, объяснение нашлось быстро: она же взяла их всего за неделю до окончания полугодия, тогда все происходило в спешке, мысли были заняты предстоящим концертом, она ни к кому особо не приглядывалась. И тем не менее вряд ли она могла пройти мимо столь явного сходства. Значит, Алекс решил деконспирироваться именно сейчас, и на то у него, без сомнения, есть причины.
Что касается «опять-таки личного», то до отчетно-выпускного оставалось два с половиной месяца, однако ни малейшего энтузиазма сей факт в ней не вызывал. За всю ее педагогическую деятельность ничто и никогда не давалось ей с таким трудом, как нескончаемая подготовка «Жизели». Вместо творческого подъема и душевного удовлетворения она испытывала постоянный страх (не за себя, конечно, за Арсена) и находилась в ни на минуту не отпускающем напряжении. Мелкие уколы и ежедневные стычки, сопровождавшие каждую репетицию, в любой момент могли перерасти в очередной скандал.
Все началось на первой же ознакомительной встрече с участниками спектакля. Воспользовавшись тем, что Арсен явился в тренировочных шортах, Ароян разразился высокопарной речью; договорился до того, что в шортах даже приближаться к образу Альберта — неслыханное кощунство и, гордясь собственным выступлением, выставил Арсена из зала.
После репетиции Лера отчитала ученика предельно резко:
— Да, он сделал это умышленно, да, это несправедливо, но он будет это делать снова и снова, и если ты не научишься собой владеть, то останешься без заветной мечты. Возьми себя в руки, и это не просьба, это, если хочешь, приказ, не знаю, имею ли я право тебе приказывать, но, если ты сорвешься, из зала уйду я, и это не пустая угроза.
Лера посмотрела на Арсена, у того дрожали губы. Лере стало нестерпимо жаль его и, дабы не уступить, она отослала его одним жестом.
Вечером он ей написал: «Я обещаю сдерживаться, но только до определенного предела. Если он заденет мое достоинство, смолчать не смогу, даже ради вас… А может, именно ради вас». Ну вот, и этот туда же, достоинство, а как же иначе, а то у других его нет…
Так что оставалось только ждать, когда господин Ароян заденет чувство собственного достоинства господина Арсеняна или когда последний решит, что оно задето. С тех пор так и повелось, каждую репетицию Лера сидела (вернее, стояла) как на пороховой бочке.
Арсен сидел в раздевалке, с отвращением листая конспекты по музыкальной литературе. Учебный год неумолимо приближался к концу, хочешь не хочешь, а приходилось задумываться о теоретических экзаменах. Зубрилой он никогда не был, особым прилежанием в приготовлении уроков с детства не отличался, но хорошая память и подвешенный язык выручали всегда, к тому же иметь в дипломе низкие оценки было для него просто непрестижно. В данный момент ему была нужна одна тема, чтобы отвязаться от Нелли Арменовны. Миниатюрная учительница истории музыки от него просто млела, но сегодня лопнуло и ее терпение: «Молодой человек, а тебе не кажется, что ты злоупотребляешь моим отношением? Ни одного вразумительного ответа за полгода». Арсен действительно любил классическую музыку, любил не по предписанию. Уединяясь перед сном, постоянно слушал бередившие душу мелодии, а самые сокровенные посылал Лере Карловне, у них невероятным образом совпадали музыкальные привязанности: оба любили мелодии с непременным элементом «грустинки». Но слушать — одно, а анализировать — совсем другое, вот этого Арсен не принимал, все равно что разложить на атомы сокровенные чувства, ведь музыка и есть чувство в чистом виде. На землю его вернул голос Карена.
— Кого ты выбрал?
— Сейчас найду самый короткий конспект.
— Это Стравинский, у нас на него очередь.
— Ладно, тем более от Стравинского у меня вянут уши. Возьму Дебюсси.
«Лунный свет» был одной из его любимых вещей, это должно помочь, он попытался сосредоточиться. Однако в этот день основоположнику импрессионизма в музыке не суждено было удостоиться внимания нерадивого студента. Тенькнул вайбер — Лера Карловна, Арсен лихорадочно схватился
за телефон. «Если свободен, приходи через десять минут во Второй зал, у меня появилась идея насчет финала».
Еще бы он не был свободен! У него аж зачесались руки от нетерпения, интересно, что она надумала. Арсен и сам был неплохим придумщиком, когда дело касалось интерпретации образа, но ее озарения были, как правило, убойными. Он чувствовал, что его Альберт отличается от всех прочих; до него дошли закулисные разговоры из театра, там шептались по углам, что такой пары, которую выставляет колледж, у них в труппе нет. Оставалось доказать правоту шепчущихся, а он это может, он знал, что может, был уверен. И тогда откроется прямая дорога если не к ведущим партиям, то к сольным точно, он минует кордебалет. Дело за малым — он должен получить эту роль, получить любой ценой, любой. Он, а не Артур. Лера верит в него, а он… Он ей будет благодарен вечно, она стала одним из самых важных, да нет, самым важным человеком в его жизни. Хотя «благодарность» — слишком затертое слово, оно не отражает реального положения вещей. Арсен с трудом дождался назначенного часа и выскочил из раздевалки.
После репетиции Лера зашла в себе в кабинет в полном изнеможении, совершенно опустошенной. Она тяжело опустилась не в свое кресло, а на стоявший напротив жесткий диван; будь ее воля, Лера с большим удовольствием прилегла бы на него и наконец вытянула ноги. Боже, как же она устала! От постоянной тревоги, от открытой войны с Арояном, от опасения выдать потаенные мысли, от борьбы с призраками прошлого… Однако дело не в физической усталости, что-то идет не так… Она начала ощущать в Арсене какую-то нарочитость; появившиеся в его игре фальшивые нотки, с ее точки зрения, было совершенно недопустимы. Она вызвала его на разговор, но с опозданием поняла, что не готова к нему.
Арсен тоже с трудом волочил ноги. Он заговорил первым и сразу понял, что Лере Карловне что-то не нравится.
— И что не так?
Ну ладно, она попробует объяснить: он рисуется, рисуется постоянно, занимается самолюбованием, как будто в каждую секунду, в каждой позе думает лишь о том, как смотрится. Он не стал Альбертом, он остался Арсеном, который старается удобно устроиться в оболочке потомственного аристократа, бравируя собственным перформансом и ловя экзальтированные взгляды.
— Ты просто зациклен на себе, понимаешь?
— И что в этом плохого? Да, я думаю о том, как выгляжу со стороны, хочу всегда, во всем быть эстетичным, разве не вы говорили, что эстетика — важнейшая составляющая нашего искусства?
— Дело в другом, Арс…
Это вырвалось само собой, Лера никогда не называла учеников краткими именами, считала подобное обращение излишней фамильярностью и элементом непозволительной близости.
— Пойми, ты танцуешь для себя, а ведь должен танцевать для зрителя.
Арсен надолго замолчал.
— Вы правы, я действительно танцую для себя и только для себя, а зритель может в этом поучаствовать. Я никогда не говорил вам, почему так цепляюсь за сцену… Понимаете, Лера Карловна, во мне всего чересчур — чересчур много любви, чересчур много влечения, чересчур много злости; сколько бы я ни получил, мне всегда мало. Я не чувствую удовлетворения. Если я целую, то не могу остановиться; если обнимаю — хочу задушить; если ненавижу — готов убить; все мои чувства — за пределами разумного. В жизни приходится себя обуздывать, только на сцене я раскрепощаюсь и становлюсь собой, только она дает мне ощущение безусловной свободы, только там я бываю счастлив. Знаю, это лишь «обманка»-мираж, но ради него я и живу. Это миг настолько жгучего наслаждения, что мне жаль им делиться, ведь тогда на мою долю меньше останется.
— Но это же не плитка шоколада: отломил кусочек, поделился с кем-то — и твоя доля уменьшилась.
— Как раз плитка шоколада, сладкого, горького и терпкого одновременно, ведь острота ощущений тоже уменьшается, есть эмоциональный порог; когда я до него дохожу, то дальше пройти уже не могу. Если я всё отдам зрителю, что останется мне?
— А ты пробовал когда-нибудь танцевать для кого-то другого? Для очень близкого человека? Родителей, например?
— Они — далекие от балета люди, я для них обожаемый мальчик — и только; думаю, мои профессиональные изыски родители оценить не в силах.
— Ладно, а любимая девушка?
— Скорее девушки… Как-то так получилось, что мои танцы их совершенно не интересовали.
Действительно неудачный пример. А какой она могла ему еще предложить? Кажется, через эту стену не пробиться, во всяком случае сейчас.
Арсен не до конца вник в ее слова и решил поразмыслить о них вечером или ночью, когда мог позволить себе остаться с дневными догадками наедине. Но он видел, что она удручена, а когда Лера расстраивалась, как сейчас, он был готов на всё, лишь бы исправить положение.
— Лера Карловна… Ну, может быть… может, когда-нибудь… Если появится очень дорогой для меня человек, по-особому дорогой, я с ним поделюсь… и смогу станцевать для него…
В программу намечавшегося в школе хачатуряновского концерта Рубенчик решил вставить знаменитый вальс в собственной постановке, а в качестве рабочей силы привлек, конечно, многострадальных выпускников. Лера пыталась втолковать худруку, что они и так загружены до предела, но Ароян уперся, как мул; именно этим способом он решил отдать дань гению композитора, тем более что юбилей его отмечал весь мир.
Одеть исполнителей Рубенчик решил во все белое: тюники для девочек, трико и шопеновские сорочки для мальчиков. Белый был любимым цветом Алекса. Лера поняла, что до этого дня никогда не видела Арсена в белом, он предпочитал черную спецовку. Она смотрела на его слишком длинную шею, которую он по-алексовски картинно выгибал, и на плавные жесты, которые оттеняли широкие рукава костюма, и чувствовала, что терпение ее вот-вот лопнет. Она больше не могла носить этот груз одна, ей необходимо было с кем-то поделиться. Но с кем?
И вдруг ее осенило: Вик! Ну конечно, как это не пришло ей в голову раньше? Никто не знал Алекса лучше, даже она. Тем более что Вик, в отличие от них, познакомился со своим другом, когда им было как раз восемнадцать. Все эти годы Лера время от времени общалась с Виком, они даже встречались, когда их пути пересекались в каком-либо городе. Тот сделал хорошую карьеру и уже долгое время жил в Риме, занимая немаленькую должность в итальянском посольстве России. Он часто разъезжал по делам, бывал и в Ереване.
Когда Лера написала ему с просьбой приехать в Армению (причем в определенный день), он если и удивился, то виду не подал, только уточнил цель визита. После Лериных слов о том, что это ей необходимо, Вик не колебался ни минуты, просто сообщил, что у него туго со временем — на все про все сутки. Они заранее условились о встрече, и 12 мая Лера торопливо шла к оперному театру. Вика она заметила издалека, он был не таким высоким, как Алекс, но тоже выделялся на общем фоне отнюдь не хилой комплекцией и презентабельным видом, как и положено дипломату со стажем. Лера никогда не опаздывала на свидания, считала это проявлением неуважения, но Вик все равно пришел раньше. Он внимательно оглядел Леру, не слишком пристально, чтобы не показаться назойливым, но и не слишком поверхностно, чтобы не показаться небрежным, потом подытожил впечатление:
— Ты хорошо выглядишь, похудела после нашей последней встречи, тебе очень идет.
Лера, усмехнувшись в душé, ответила любезностью на любезность. Они не спеша отправились прогуляться по центру: Северный проспект, площадь Республики — все как положено. Лера очень любила ходить пешком, но не в родном городе (чего она там не видела); можно сказать, что Ереван ей не нравился, не нравилось отсутствие старинной архитектуры, раскидистых парков и укромных уголков, где можно просто посидеть и подумать, а также ужасно раздражало несметное количество пыли, норовившей осесть на всех видимых поверхностях и заставлявшее два раза в день носиться по квартире с метелкой для чистки. Однако не все было столь однозначно. Да, Лера Ереван не жаловала, но… скучала по нему, стоило ей уехать надолго. Наверное, в этом и заключается феномен привязанности, когда все (или почти все) ключевые события в твоей жизни происходят в определенных декорациях, и ты не в силах от них отказаться. Лера часто вспоминала родительскую квартиру, которая постепенно ветшала, все в ней приходило в негодность: плитка отклеивалась, паркет изнашивался, на дверях и окнах облезала краска, стены и потолки утратили первоначальный цвет, превратившись в наглядную картину «пятидесяти оттенков серого». В последние годы жизни сперва отец, потом и мать были слишком стары, чтобы подвергать их испытанию под названием «ремонт», во всяком случае, на этом настаивала мама, а Лера хоть и пыталась сопротивляться, но в конце концов ее желаниям не перечила и, в очередной раз после ее восклицания «Ну почему, почему я должна жить в таких невыносимых условиях?!», покорно начинала драить «развалины», трезво осознавая, что эффект от каторжного труда минимальный. После смерти родителей, когда Лера решила начать жизнь с чистого листа и продала квартиру, произошло первое отрезвление. Она раздавала бесконечное количество скопившихся за десятилетия вещей и испытывала саднящую боль — не потому что ей было жалко вещей, совсем наоборот, просто создавалось впечатление, что она разрушает не только быт, но и уже не существующую жизнь семьи Марлян. В конце концов она не стала трогать мебель, сдирать люстры и даже снимать шторы, оставила все как было и тихонько закрыла за собой дверь в прошлое. Ясно, что новый владелец избавится от этого старья, но главное, что сама Лера этого не увидит. Она достигла цели и заимела-таки благоустроенную квартиру, все как хотела — от цвета обоев до узора на кафеле, но, просыпаясь по ночам, Лера иногда теряла чувство реальности, ей казалось, что она в старом доме, а в воображении живо возникали знакомые картинки — то груда старых газет на ящике в кухне, то обшарпанный подоконник, на котором за неимением столика она раскладывала косметические принадлежности, то шпингалет на двери ванной комнаты вместо новомодных защелок. Так обычно и бывает, когда обстоятельства, люди, вещи, понятия въедаются в плоть и кровь, их так просто не вытравишь. Вот и Ереван… Не то чтобы Лера не смогла жить в другом городе, как раз смогла бы, но привязанность к нему ни на что променять не могла. Ведь мы же не меняем наших пожилых родителей, дряхлых бабушек и дедушек или старых, ворчливых и всем на свете недовольных друзей на новых, только потому что те молоды и красивы. Лере вообще казалось, что где-то в уголке вселенной, на расстоянии миллионов световых лет существует и их старенькая квартира, и мама с папой, и Алекс… Хотя Алекс как раз здесь.
Лера очнулась, поймав озадаченный взгляд Вика. По всей видимости, он о чем-то ее спрашивал; Вик восторгался Ереваном и изумлялся, что Лера его восторгов не разделяет. Она полностью с ним согласилась. Если Ереван и бывал когда-нибудь хорош, так это в пахучие майские дни то ли поздней весны, то ли раннего лета, зелень в это время нежно-светлая, еще не выжженная безжалостным августовским солнцем, а само солнце не кусает и жалит, а может приласкать, скользя лучами по обнаженной коже.
Открытые кафе, которых в Ереване не меньше, чем в Париже, уже развили бурную деятельность, и Вик предложил посидеть в одном из них; Лера не возражала. Террасы, как правило, были умело декорированы кадками с деревьями и цветами, подступающими к самым столикам, и скромная чашка кофе превращалась в сплошное удовольствие. Заказав свой любимый латте, Лера начала прикидывать, что, как и когда сказать Вику, поскольку он, как умелый дипломат и воспитанный человек, еще не задал ни одного вопроса.
— У нас сегодня школьный концерт.
— Рад за вас.
— Я взяла тебе билет.
Если Вик и удивился, то вида не подал.
— Так ты вызвала меня в Армению ради посещения школьного концерта?
Лера замялась, говорить — не говорить, нет, рано, ей необходим эффект неожиданности.
— И это тоже, потерпи немного, ты все поймешь.
— Вот уж чего у меня невпроворот, так это терпения, не волнуйся.
Договорившись встретиться на концерте, они отправились — Вик по делам, а Лера в колледж.
Арсен переодевался к концерту, он был в плохом настроении, все его раздражало — несданный зачет по социологии, куча предстоящих экзаменов, туманные перспективы на «Жизель» и отсюда неопределенность с будущим. К тому же ныло колено, проклятая сорочка жала в плечах — непонятно, как поднять руки в третью позицию, — волосы никак не хотели ложиться. Арсен чертыхнулся: ну и денек, а главное, его угнетала бессмысленность предстоящего концерта — перед госами и отчетным, с миллионом нерешенных проблем они вынуждены тратить время на этот паршивый вальс, дабы ублажить господина Недомерка. Арсен в сердцах швырнул щетку для волос и чуть не попал в сидящего рядом Карена.
— Эй, полегче, ты что, очумел, Арс?
Он что-то буркнул и запустил в волосы очередную расческу. Пытаясь укротить непослушные кудри, Арсен трезво осознал, что главная причина его дурного настроения — Лера Карловна. Она начала его избегать, и он, со всей своей хваленой интуицией, не мог разобраться в происходящем. Нет, с уроками и репетициями все было в порядке, но раньше он мог зайти к ней по любому вопросу, посоветоваться, поделиться, а в последнюю неделю, только завидев его в дверях, она говорила: «Если у тебя ничего срочного, отложим на потом, ладно?» Но это «потом» все никак не наступало. Может, он ее обидел неосторожным словом? Нет, он знал, что причина в другом, но в чем же? Арсен сделал бы все, лишь бы она в нем не разочаровалась.
Нет, эти волосы — сплошное проклятье, стричь их нельзя, он получил кучу комплиментов, вон и Лера отметила, что новая прическа ему очень к лицу; ладно, а что же с ними прикажете делать? Падают на глаза, через несколько движений он перестает видеть хоть что-нибудь, и где этот осточертевший лак?
Из глубокой задумчивости его вывел голос Артура:
— Ты идешь или в раздевалке собираешься вальсировать?
Лера решила рассекретить приход Вика — знала заранее, что появление импозантного мужчины любого возраста в их женском царстве вызовет небывалый ажиотаж. Она сообщила, что пригласила на концерт старинного приятеля, который волей случая оказался в Ереване.
Они сидели рядом, и Лера видела его профиль. Вик вежливо аплодировал и не выказывал ни малейшего нетерпения. Наконец подошла очередь заключительного номера.
Когда выпускники выбежали на сцену под звуки бессмертного вальса, от снисходительности Вика не осталось и следа, он подался вперед, вперил взгляд во вторую пару и, резко повернувшись к Лере, воскликнул: «Impossible!» Почему он вдруг перешел на английский, Лера так и не поняла. Однако он настолько изменился в лице, что Лера тихонько спросила: «Тебе плохо?» Вик покачал головой, ничего не ответил и продолжил пристальным взглядом следить за Арсеном. Он дотерпел до того момента, когда они вышли из зрительного зала и оказались в маленьком фойе, после чего обратился к Лере непривычно требовательным тоном:
— А теперь скажи, в чем здесь фокус?
— Здесь нет никакого фокуса.
— Грим, парик?
— Да нет же. Он… он такой и есть.
— Но это невозможно!
— Если бы ты знал, сколько раз за последние полгода я повторяла это слово при виде Арсена…
— Так его зовут Арсеном, а фамилия?
Лера помедлила немного, но в проволочках смысла не было, она ведь решила, что выложит Вику всё.
— Арсенян.
— Значит, А. А. — как Алекс Альтман.
Вик даже застонал от абсурдности происходящего.
— Брось, Лера, скажи, что пошутила.
Однако, кинув взгляд на Леру, Вик понял, что ей не до шуток.
— Мне нужно выпить, немедленно…
Лера поняла, что в первую очередь им необходимо выйти из колледжа. Оказавшись на улице, она предложила направиться в сторону Каскада, где в одном из новомодных заведений можно было посидеть в спокойной обстановке. После порции коньяка Вик медленно, но пришел в себя, после второй к нему вернулся голос. Сперва он предположил, что они — дальние родственники, ведь после геноцида 1915 года армяне рассеялись по всему миру, мало ли у кого какие корни и кто где мог оказаться. Потом понял, что версия его притянута за уши, однако, не веря в потустороннюю муру, все еще пытался найти разумное объяснение.
— Ну ладно, ведь есть же двойники в этом мире? Для политических деятелей высшего эшелона их специально подбирают, чтобы подменять в нежелательных или щекотливых ситуациях.
Вик долго распространялся о двойниках, выстроил целую теорию. Лера ему не мешала, пусть адаптируется к происходящему, прежде чем она огорошит его в очередной раз.
— Двойники — это ведь внешность? Тут дело в другом, одной внешности было бы недостаточно, чтобы вызвать у меня психологический шок. У них похожи голос, смех, взгляд, мысли…
Лера не стала говорить, что эта феноменальная похожесть повергала ее в смятение ничуть не меньшее, чем то, в котором она оказалась, когда в один прекрасный июньский день Алекс сообщил ей о своем решении уйти из жизни.
— Иногда он выдает реплики, от которых я цепенею. Ну не может восемнадцатилетний мальчишка столь глубоко анализировать переживания, о которых в силу возраста понятия не имеет. Если бы он любил читать, можно было бы вообразить, что это книжный опыт, но он читать не любит, как и подавляющее большинство его сверстников. Так откуда он этого нахватался? Слушай, Вик… Неужели Алекс действительно вернулся?
Рано утром 2 июня Лера сидела в кухне, уставясь на кружку с остывшим кофе. Вот и пришел день госэкзамена, мысли перескакивали с одного на другое, стремительно галопируя. Лера жутко волновалась. Это был не первый, не второй, и даже не пятый ее выпуск, но на этот раз все было по-другому, класс ведь мальчиковый — беспрецедентный случай для педагога-женщины. Она выстрадала свою постановку, билась часами; будучи в ударе, нафантазировала сложные комбинации со множеством танцевальных переходов и выразительных жестов; иногда ей даже казалось, что фантазия получилась слишком вычурной, урок ведь, а не балетный спектакль, но мальчишкам очень нравились все ее замысловатые затеи. Ладно, пан или пропал. Ждать осталось всего ничего, лишь один час показательного урока, и они — артисты балета.
Надо было выбрать еще подходящий наряд. «Экзамен для нас всегда праздник, а госэкзамен — праздник вдвойне». Сперва Лера нацелилась на довольно элегантное и даже кокетливое зеленое платье, но быстро передумала, она все-таки идет работать, а не развлекаться, к тому же на виду только студенты (госэкзамены проходили на школьной сцене), ее место в кулисах, брюки с сорочкой будут весьма кстати, черное с белым — это классика, только сорочку можно выбрать нарядную, а не повседневную. Лера нехотя посмотрелась в зеркало, но неожиданно для себя испытала минутное удовлетворение. Ах да, главное — не забыть каблуки, в кои-то веки туфли на высоких каблуках.
Лера вся изнервничалась, мальчишки симулировали полное спокойствие, притворяясь брутальными мужиками. Пытаясь успокоиться, она наглоталась валерьянки вдали от посторонних глаз; понятное дело, ее ученики не должны знать, что она дрожит как осиновый лист. Перед открытием занавеса Лера по очереди заглянула в глаза каждому. Арсен, единственный, безошибочно уловил ее состояние и шепнул одними губами: «Не волнуйтесь, Лера Карловна, мы справимся».
И они справились. После заключительного поклона раздался гром аплодисментов и даже крики «браво» — невиданная реакция на экзаменационный урок, но на сей раз никакого прилива счастья Лера не испытала.
После суматошного дня (экзамен, заседание госкомиссии, репетиции) Лера уединилась в своем кабинете. Она вспомнила обсуждение урока — дифирамбы пели все поголовно, а никогда ей не симпатизировавший главный балетмейстер оперного театра так и вовсе захлебывался от восторга. Лере даже стало неудобно, она всегда стеснялась, когда ее перехваливали, и в такие минуты мечтала залезть под стол. Не остался в стороне и главный критик — господин Ароян. Лера даже удивилась, что он не нашел, к чему придраться. Впрочем, он отыгрался во время выставления оценок, когда предложил высшим баллом считать «девятку», чем комиссия была просто обескуражена. Да, «десятки» во время обучения не поощрялись, однако на главном экзамене не были такой уж редкостью. Но тут слово взял председатель комиссии, он же главный балетмейстер:
— Да вы что, издеваетесь? Если не им, то кому же? Я припоминаю случаи, когда «десятки» выставлялись за гораздо менее убедительный результат.
— Тогда меня в этой школе не было, я ратую за строгость, «девятка» тоже отличный балл, а идеальными наши будущие танцовщики себя не показали.
— Идеальных танцовщиков, как вам известно, не бывает, и высший балл мы ставим за высшее качество ученического исполнения, а не за идеалы.
Тут началось такое… Кричали все, все поголовно. Оскорбленный Дадалян, которого походя обвинили в мягкотелости, педагог женского класса Римма Григорьевна, которая понимала, что, если мальчикам не поставят «десятки», то ее девочкам и «девяток» не видать; кричали члены комиссии, которые еще не совсем потеряли совесть, подлизываясь к Рубенчику, и члены комиссии, которые эту совесть потеряли… Молчала одна Лера, ей было удивительно безразлично все происходящее. Она попыталась встряхнуться, но поняла, что не может себя заставить, и вышла.
Ее мальчишки толпились в коридоре, взъерошенные и потные. «Даже умыться не удосужились», — подумала Лера. С жадным нетерпением они смотрели на нее и ждали, по всей видимости, необычайных откровений или хотя бы пышных слов. Она огляделась, вокруг была куча народа; нет, коридор — малоподходящее место.
— Пойдем ко мне, — сказала она не терпящим возражений тоном.
Лера не предложила им сесть, она хотела сделать это побыстрее.
— Послушайте… Не признаю громких слов, не мой стиль, но все же скажу… Вы — лучшее, что случилось со мной за всю мою педагогическую жизнь. Я очень старалась, но и ваша отдача была запредельной. Никогда, ни с кем мне не было так интересно работать. Вы подарили мне радость. Что бы ни случилось, знайте об этом. Спасибо вам.
— А что может случиться?
Перебил ее, конечно, Арсен.
— Мало ли что, Арсенян. Жизнь — штука непредсказуемая.
Все стояли повесив головы и упрямо смотрели в пол. Лера поняла, что сейчас польются слова благодарности, только не это. И она схитрила, вернув всех на землю.
— А сейчас идите к кабинету директора, оценки наверняка уже выставили.
Она угадала, любопытство победило, и мальчики, не сговариваясь, вышли, но через минуту вернулся Арсен.
— Чего тебе? Оценка не интересует?
— Да мне плевать на оценку, меня гораздо больше интересует ваше состояние. Что с вами? Достали на обсуждении или что похуже?
— Со мной все нормально, а почему ты врешь, дорогой товарищ, — по инерции? Спорим, тебя очень даже волнует твоя гипотетическая «десятка»?
— Ну хорошо, да, волнует. Но, клянусь, я отдал бы эту «десятку», если это поднимет вам настроение. — И вышел.
«За „десяткой“ пошел», — подумала Лера.
Лера очнулась, когда за окном уже сгущались сумерки, полдевятого; надо же, как она припозднилась; репетиция сегодня показалась бесконечно долгой; выпускной курс ползал по залу, как стая дохлых мух, правда, неясно, сбиваются ли мухи в стаи и называется ли стаей их сборище, но то, что выпускники были совершенно дохлыми — факт непреложный. Их позеленевшие от усталости и нечеловеческой нагрузки лица никому не казались странными, кроме Арояна. Он вынуждал худющих мальчишек раз за разом поднимать на «ласточку» отнюдь не хрупких Эку и Вику, делал вид, что не замечает дрожащих от напряжения рук, и заставлял фиксировать позу наверху. В другой раз Лера Карловна давно бы пресекла это жестокое самоуправство, но чувство отстраненности, которое овладело ею с утра, только углублялось; впервые в жизни она не вмешивалась в ход репетиции и даже не вникала в него, будучи совершенно уверенной, что Рубенчик мстит за «десятки», все-таки выставленные мальчишкам после долгого и кровопролитного сражения. Было уже больше семи, когда тот наконец решил, что наиздевался вдосталь.
— На сегодня все свободны.
Лера Карловна все еще сидела в кабинете, перебирая впечатления прошедшего дня, однако пора было собираться, хорошо бы до дому дойти живой и не рухнуть по дороге от переутомления. Раздался вкрадчивый стук в дверь. Лера удивилась: неужели полумертвые студенты все еще в школе? На пороге возник заслонивший всех прочих Арсен, но за его отнюдь не могучей спиной она разглядела третий курс в полном составе — пять парней и шесть девочек.
— Лера Карловна.
— Да, только побыстрее, пожалуйста.
— Да, да, знаю, в темпе аллегро, а не адажио. Понимаете, мы хотели отметить сегодняшний день, пойти в пиццерию…
— Весьма естественное желание.
— Да, но у нас нет сил куда-то идти. Хотим просто распить с вами бутылку шампанского, перед тем как разойдемся по домам.
В школе студентам категорически запрещалось употреблять спиртное, но сегодня и день был необыкновенным, и они уже практически окончили колледж, то есть студентами быть перестали. «Была не была», — подумала Лера.
— Вы что, с ума сошли? Я никогда не пила со студентами, хотя нет, пила, конечно, но не раньше выпускного.
— Но мы же неповторимые, — загалдели они в один голос.
Лера не стала им говорить, что все выпускные курсы воображают себя неповторимыми, так что они не оригинальны ни в смысле воображения, ни в смысле «неповторимости». Тем более что нечто неповторимое в них все же было, хоть они и не подозревали что: на этом курсе учился Арсен Арсенян, и одного этого было достаточно, чтобы выделить выпуск данного года из всех остальных.
Лера оглядела своих студентов: почти все они вповалку сидели на диване, кое-как впихнувшись в ограниченное подлокотниками пространство.
— А можно я музыку включу на телефоне?
— Какую?
— А это уж вы выбирайте.
— На твой вкус.
И Арсен включил… «Милонгу» Пьяццоллы…
Алекс… Алекс внезапно выступил из темноты, и Лера четко разглядела его довольную ухмылку и расстегнутый ворот белоснежной сорочки. Он был так красив, что у Леры защемило сердце: неужели понадобилась целая жизнь, чтобы наконец это заметить? Алекс продолжал усмехаться, наверное, издевался над ней. Что же ему все-таки надо? Зачем он вернулся?
В комнате царил полумрак; слушая тягучее танго, все притихли и задумались каждый о своем, только Арсен смотрел на Леру не отрываясь, и неожиданно для себя она сказала:
— А вы верите в реинкарнацию?
Первым откликнулся Артур:
— А что это такое?
На него дружно набросились девочки, сбивчиво растолковывая неведомое явление.
— Не пугайте меня, — взмолился бедный Артур, но девочки продолжали нагонять на него страху.
Один Арсен упорно молчал…
По дороге домой Лера размышляла, что она может сделать, чтобы Арсен получил роль. Поговорить с Рубенчиком? Попытаться его убедить? Заведомо бессмысленная затея, чреватая к тому же лишним унижением. Роберт Сергеевич? У него нет реального влияния. Предложить, чтобы друзья-соперники объяснились напрямую? Это ничего не даст, все зашло слишком далеко. Лера вспомнила, как пыталась деликатно предложить Артуру альтернативу — «Дон Кихот» или «Пламя Парижа» (два па-де-де — две голубые мечты трюкача Артура), а тот вдруг выложил все карты на стол: «Я не откажусь от партии Альберта именно потому, что Арсен слишком хорош в ней, не хочу давать ему этот шанс, иначе он затмит всех, и у него будет фора перед нами. Театральное руководство не должно его увидеть в „Жизели“, а на экзамене я его переплюнул, урок — это моя стихия». Потрясенная Лера тогда подумала: «Да они готовы убить друг друга за место под солнцем, что за напасть такая!» Так что же остается — сдаться? Нет, ни за что!
До дома она добралась в десятом часу, с трудом заставила себя снять полушубок, стянуть сапоги и надеть тапочки. Есть не хотелось, но Лера заставила себя отправиться к холодильнику, сделала бутерброд с сыром и выложила на тарелку несколько маслин. Сбросив наконец неудобную одежду и облачившись в мягкий трикотаж, Лера свернулась в углу большого кожаного дивана. Ленивым взором оглядела комнату — не мешало бы пыль вытереть, дело вроде нехитрое, однако непростое, поскольку по всей квартире было расставлено великое множество сувениров, привезенных со всех концов света. После смерти матери Лера купила новое «обиталище» по собственному вкусу. Лера хотела создать квартиру своей мечты — сама занялась дизайном, руководила ремонтом, выбирала мебель, занавески, карнизы и люстры. Целый год, возвращаясь домой, она с удовольствием открывала дверь, любопытным взглядом первооткрывателя окидывала квартиру и оставалась чрезвычайно довольна представшей взору картиной. Потом постепенно, как это и бывает, картина стала привычной, а в последнее время Лера вовсе перестала ее замечать. Прошло без малого пять лет…
Если бы сейчас ей пришлось покинуть насиженное место, отказаться от привычной жизни, она сделала бы это не напрягаясь. Собрала бы поклажу, и с концами… Любопытно, а почему ей вообще пришла в голову мысль
об отъезде? Еще неделю назад она подумала бы, что сошла с ума. А теперь видит в этом выход, вернее, увидела его именно сейчас.
Итак, она знает, что ей нужно сделать, чтобы Арсен получил свой единственный шанс. Она трезво понимала, что Ароян мечтает от нее избавиться; ее непререкаемый авторитет донельзя напрягал будущего директора; тот был единоличником и чужого мнения терпеть не собирался. Вот если ее не будет… Нет, все-таки она сошла с ума… Через столько лет уйти из школы, ставшей ей домом! Она слишком стара, чтобы начать жизнь заново. Лера подошла к зеркалу, вгляделась в него. Нет, она, конечно, выглядела намного моложе своего возраста, но что это меняет? Она ведь знала, сколько ей лет. Хотя такие педагоги, как она, на дороге не валяются; конечно, не в столице, но в российской провинции она точно устроится. Нет, надо уезжать, к тому же это позволит разрубить еще один гордиев узел.
Наутро Лера твердо решила начать действовать. Сперва она позвонила Марише; в голосе подруги сквозило явное беспокойство, они никогда не созванивались днем, только переписывались, были слишком загружены работой и общение для души оставляли на вечер.
— Лер, это ты? Что случилось?! Ты заболела?!
Лере с большим трудом удалось прервать бессвязный поток восклицаний, и, успокоив Маришу, задать вопрос, ради которого она и позвонила:
— Мариш, а в вашей, как ты выражаешься, не слишком приметной школе, найдется место и для меня?
Воцарилось молчание; наверное, Мариша от неожиданности утратила дар речи, потом ее прорвало:
— Ты спятила? Что ты будешь делать в этой глухомани? Ты! Столичная штучка!
— Мне необходимо уехать на время, год, два, пока не знаю… Только не выпытывай ничего, расскажу при встрече.
— Так это не шутка? Не может быть! Лерочка, это же счастье, что ты приедешь! Конечно, место найдется, у нас всегда дефицит педагогов, а такого, как ты, примут с распростертыми объятиями. Ты будешь жить у меня, никаких возражений! У меня большущая квартира, у тебя будет собственная комната, в воскресенье пойду присмотрю тебе книжные полки, моих недостаточно, и куплю цветное постельное белье, ты же белое не любишь, и настольную лампу возьму, найду с зеленым абажуром, ты же по-прежнему предпочитаешь зеленый? Ой, Лер, мы будем замечательно развлекаться, тут не так плохо, ты убедишься, родная моя! Нет, я не верю! А когда? Когда?
— Мариша, умоляю тебя, успокойся, я дам тебе знать, только угомонись, ничего не покупай, вместе всё сделаем. Я соскучилась.
Лере наконец удалось распрощаться; она оказалась права: Маришина детская восторженность никуда не делась, и у Леры потеплело на сердце.
Рубенчика она поймала во второй половине дня, непосредственно перед прогоном. Без лишних предисловий Лера ему втолковала, что предлагает взаимовыгодную сделку — меняет заявление о добровольном уходе на роль Альберта.
Ароян был поражен и даже не пытался скрыть это.
— Вы готовы отказаться от любимой работы ради какого-то мальчишки?
— Думайте что хотите. Вы согласны?
— Да, я согласен.
— Но у меня есть одно условие.
— И какое же?
— Арсен никогда, ни до, ни после моего ухода, ни через год, ни через сто не должен знать истинных причин.
Рубенчик молчал. Наверное, он думал, с каким удовольствием после спектакля швырнет в лицо ненавистному мальчишке: «А ведь ты получил роль совсем не потому, что лучший, скажи спасибо Лере Карловне», и всё, сломает парня навсегда.
— Я понимаю, это трудно. Вас ведь подмывает устроить разборки с неугодившим вам человеком? Так вот, знайте, в курсе только мы двое. Если будет утечка информации, я, где бы ни находилась, расскажу всем, какой вы на самом деле мелкий, мерзкий и склизкий гаденыш.
Через несколько дней Лера в тысячный раз обсуждала с Арсеном побудительные мотивы Альберта, пришедшего-таки на могилу Жизели. Арсен настаивал, что любовь здесь ни при чем, просто есть у мужика угрызения совести, он же не бесчувственное бревно, понимает, что из-за него погибла совсем юная девочка, и у самого небось куча неприятностей, с невестой разругался, может, и помолвка сорвалась.
— Послушай, Арсен, к чему ты клонишь? Может, твой Альберт Жизель так и не полюбил?
— Ну что вы, Лера Карловна, тогда бы не было этого балета, в его ответном чувстве и заключен весь смысл. Просто чем позже это случится, тем более впечатляющим будет конец. Я и вовсе думаю, что полюбил он ее уже за чертой, ну почти за чертой, за которую она не дала ему шагнуть. Думаю, это происходит именно во время вариации, поэтому уверен: Альберт не должен просить милости у виллис или помощи у Жизели. Это недостойно мужчины… Он должен смотреть смерти в лицо, это его последний танец, и он танцует для нее.
Отчетно-выпускной концерт намечался на 23 июня, за день до него был назначен последний оркестровый прогон. Репетировать должен был Арсен; о договоренности Леры Карловны с Арояном никто не знал, но решение худрука никого и не удивило: Артур проходил накануне, был вымотан до предела, и ему дали отдохнуть перед премьерой — так это выглядело для непосвященных, а посвященных было всего двое, и они соблюдали обет молчания. Теоретически Лера знала, что наступило 21 июня, но не фокусировалась на этом; как и все педагоги, она четко помнила дни недели, поскольку их последовательность определяла расписание уроков, но конкретную дату замечала, лишь заполняя журнал, а журнал она давно не заполняла по весьма веской причине: уроки закончились три недели назад. Она сидела в маршрутке, безучастно глядя на мелькавшие за окном деревья, когда включенное водителем на полную мощность радио оповестило: «Сегодня двадцать первое июня, среда». «Алекс, Алекс… Прости меня, пожалуйста, хотя как такое простишь, я даже день твоей смерти забыла…»
От этого прогона многое зависело. Арсен должен был убедить всех недоброжелателей, а Лера знала, как трудно убедить их в том, в чем они не хотят убеждаться.
И вот она снова стоит в первой кулисе… Вика хорошо смотрится в партии Мирты, виллисы танцуют синхронно, двойка девочек — без срывов… Выход Альберта неотвратимо приближался, и, чем ближе он становился, тем быстрее стучало Лерино сердце. Даже выпорхнувшая из ниоткуда Жизель оставила ее равнодушной, а ведь Анечка зависала над сценой в своем легком прыжке. Вот она проскользнула в кулису, вопросительно посмотрела на Леру Карловну. Та слегка кивнула. Аня перевела дух и пристроилась за Лерой, вперившей взгляд в пустое пространство сцены — выход Арсена…
Но… Арсена там не было, исчезли и декорации; это был не Арсен, а всамделишный Альберт на всамделишном кладбище, у всамделишной могилы… Он не выражал ни горя, ни печали, был отрешен от происходящего, хоть и вымотан свалившимися на голову обстоятельствами; лавина необъяснимых событий смела привычный уклад праздной жизни. Невинный флирт закончился катастрофой, но… он не любил Жизель даже сейчас, просто пришел в надежде найти ответ на снедавший его вопрос.
Впоследствии бесчисленное количество раз Лера пыталась понять, как он это сделал. Она, как и все остальные, попала под гипнотическое влияние, но ее гипноз был двояким — никогда сходство Арсена с Алексом не было столь разительным; это Алекс медленно шел в лунном свете, волоча за собой тяжелые складки бархатного плаща… Он был озабочен, переносицу перерезала недавно появившаяся морщинка, но он был спокоен, сдержан, ведь Алекс был сдержан всегда, с чего бы ему волноваться, ну умрет он сегодня, велика важность…
Алекс открыл ей дверь. Лера знала, что он один. Она посмотрела украдкой; была уверена, что ему неприятна даже мысль о сочувствии, даже допущение, что его можно пожалеть. Он был мертвенно бледен, и эта нездоровая бледность выдавала его состояние, но в остальном… Свет был притушен, а к его худобе Лера привыкла давно.
— Хочешь вина? Есть твой любимый токай.
В советские годы при отсутствии широкого выбора вин она действительно очень любила белое полусухое венгерское. Но не сегодня.
— А кофе?
Лере не хотелось кофе, однако она уцепилась за предоставленную возможность если не отвратить неотвратимое, то хотя бы отодвинуть на несколько минут: возня с чашками и ложками позволяла не смотреть друг другу в глаза. Она отдала бы все на свете, чтобы не приходить сюда сегодня, но это было бы форменным свинством. Уж если ему это было необходимо…
О чем могут говорить люди, которые видятся в последний раз? Причем не перед шаблонным расставанием. Их «последний раз» совсем иной, ведь завтра Алекса не будет, не будет в буквальном смысле слова.
Поговорили о погоде (дождило), обсудили новый сорт кофе (он привез его из Италии) и ее бирюзовую блузку (к черным волосам она в самый раз). Обмениваясь ничего не значащими репликами, Лера лихорадочно пыталась понять: могла ли она его остановить? Теоретически — да, практически — вряд ли: уж если Алекс что-то решил… Впрочем, она могла бы отсрочить финал ценой предательства, открыться Вику например. Но предательницей Лера никогда не была, к тому же, и это самое главное, не видела смысла в этой отсрочке. Ведь она поступила бы так же, если бы действительно утратила надежду; а может, так поступил бы любой? Надежду человек не теряет до последнего вздоха — «Dum spiro spero», но это защитная реакция, не больше того. Она пришла в себя, поняв, что Алекс смотрит на нее выжидающе. Может, он задал вопрос?
— Что?
— Да ничего особенного, просто подумал: а не хочешь ли ты резюмировать происходящее?
Она никак не могла подобрать подходящие к случаю слова и ляпнула первое, что пришло в голову:
— Я никогда не выйду замуж.
— Боже мой, Вал, это так неважно. Ты ведь к этому никогда и не стремилась, а то успела бы выскочить, и не один раз. Вот если бы ты сказала, что никогда больше не полюбишь…
— Замужество — это действие, его можно совершить или нет, а любовь приходит и уходит без спроса, к тому же…
— К тому же ты меня и не любила никогда. Ладно, замнем для ясности.
Он был прав, прав, как всегда. Лера покраснела и подошла к окну. Стоя спиной, она пыталась из хаоса в голове извлечь хоть одну здравую мысль — бесполезно, там было совершенно пусто.
— А ты заметила, что наши пути опять пересеклись с героями твоего любимого балета?
— То есть?
— Ты же без конца вдалбливала в мою тупую башку, что миг расставания Жизели и Альберта пронизан трагизмом, потому что их встреча действительно последняя. Последнее прикосновение, последний взгляд… Ты что, забыла собственные вдохновенные речи? Аналогий не видишь?
— А, в этом смысле…
Лера мямлила непонятно что, произнося слова, смысла которых не понимала, пытаясь ограничиться междометиями, желательно односложными.
— А в каком же еще? Ну ты даешь, Вал! А знаешь, что самое смешное?
Он еще выискал что-то смешное в этой ситуации! Больше всего Лера хотела бы немедленно оказаться дома, в собственной кровати, заткнуть уши ватой, накрыться одеялом с головой и отключить сознание.
— Самое забавное то, что в роли Жизели я, а в роли Альберта ты. Не потому, что я ухожу, а ты остаешься, просто роль Альберта тебе удивительно к лицу, ты же, по сути, изменница, погорюешь немного — и бегом с кладбища, навстречу новой жизни.
— Ну что ты несешь? Ты ведь на самом деле так не думаешь.
— Думаю, Вал, такая, как ты, без любви жить не может.
Лера поперхнулась и закашлялась; как хорошо кашлять, можно не говорить.
— Кажется, ты угрожал угостить меня любимым вином?
— Конечно, только не напивайся, пожалуйста, не забывай, что проводить тебя некому.
Она жадно отхлебнула из бокала в надежде, что помутится в голове, но все было напрасно.
Абсолютная, ну просто-таки торричеллиева пустота тем не менее была ясной и прозрачной до отвращения. Впрочем, пустота иной быть и не может, на то она и пустота.
— Послушай, Вал, а ты хотела бы, чтобы я вернулся?
Лера с трудом сосредоточилась: ну да, он же поклонник не только восточных единоборств, но и восточной философии, как-то он даже заставил ее прочитать некую ахинею на тему реинкарнации. О том, что, с ее точки зрения, это — ахинея, Лера благоразумно промолчала, а из прочитанного усвоила лишь то, что вера в переселение душ — центральная во всех индийских религиях: джайнизме, индуизме, буддизме, сикхизме и бог его знает где еще. Заметив ее иронию и зная о нелюбви Леры ко всему восточному и, наоборот, явной склонности к западной цивилизации, Алекс просветил недоверчивую приятельницу относительно древнегреческих философов: оказывается, идею реинкарнации разделяли и весьма уважаемые ею Платон, Сократ и Аристотель (правда, на ее собственных верованиях сей факт никак не отразился).
В очередной раз вернувшись в реальность и поймав изучающий взгляд Алекса, Лера поняла, что отсутствовала достаточно долго.
— Ты имеешь в виду реинкарнацию? Насколько я знаю, возвращение происходит в более молодом возрасте, тем более через много лет, зачем мне это надо?
Алекс загадочно улыбнулся, но промолчал; по всей видимости, говорить ему хотелось не больше, чем ей. Неловкая пауза затянулась, обоим казалось, что она тянется слишком долго, как в пьесе с плохими актерами, когда предусмотренная автором затяжка времени оказывается им не по силам и начинает вызывать досаду у зрителя.
Алекс пришел в себя первым.
— Я хотел увидеть тебя еще раз до того, как… В общем, увидеть. А сейчас, Вал, ты меня очень обяжешь, если уйдешь.
Лера почувствовала прилив сумасшедшей радости, настолько неприличной, что попыталась скрыть ее за маской подобающей случаю серьезности.
— Я… я просто хотела… хотела сказать… ведь это…
— Только без лишних слов, уйди, пожалуйста.
Лера сорвалась с места быстрее, чем намеревалась. Он проводил ее в прихожую, но до двери не дошел, остался в проходе.
Захлопнув дверь, Лера тяжело прислонилась к ней спиной, чтобы перевести дух: «О господи, что я делаю?! Это же подло, какая я все-таки дрянь! Надо вернуться. Немедленно. Надо что-то сделать, что-то сказать, что-то предпринять». Но в следующую секунду она, не дожидаясь лифта, сломя голову неслась вниз по ступенькам с шестого этажа, грохоча высокими каблуками.
Лера очнулась только с первыми тактами музыки па-де-де. Невидящим взором она скользила по фигурам виллис, выстроившимся на сцене, потом в ожидании сфокусировалась на лице Арсена. Когда же в его глазах вспыхнет та самая искра? Это, как он и обещал, произошло во время вариации. Никого не замечая вокруг, он танцевал с исступлением обреченного, но в исступление впал не от обреченности, а от того, что так поздно к нему пришла страсть… Слишком поздно, и поэтому он загубил и ее и себя.
«Алекс, прости меня, прости, если можешь, прости, что сдуру уничтожила всё, уничтожила небрежно, по глупости, перечеркнула и забыла. Прости за то, что не любила, прости, что не оценила, прости мою бессердечность, я бездушный чурбан, прости меня, Алекс…»
Она знала, что бессмысленно просить прощения у ушедших. Когда умирала ее мать, Лера не осознавала этого, весь день в доме толклись люди, она без конца сновала между гостиной и кухней, варила кофе, подавала конфеты и фрукты, мыла чашки, делала бутерброды, перекидывалась с присутствующими ничего не значащими словами, а между тем мать все время звала ее. Она уже никого не узнавала, но беспрерывно окликала дочь: «Лера, Лера, Лера…» Лера подбегала к ней, поправляла подушку, гладила по плечу, пыталась напоить и убегала снова. Если бы она знала, что это последние часы ее дорогой мамочки, она бы сидела рядом не шелохнувшись и держала ее за руку весь этот день; она бы отправила к черту или куда подальше всех посетителей, но она не знала… а ночью мама перестала дышать. Лера не могла себе простить; каждый раз, отправляясь на кладбище, она рыдала и умоляла: «Мама, прости меня, прости меня, прости…» Но прощения не ощущала, успокоение никак не приходило. А Алекс… Алекс не простил ее, это ясно как божий день, и не простит никогда…
Артур возник в дверях внезапно. У него было лицо человека, решившегося на отчаянный шаг. Впрочем, привычно ироничного тона он не утратил:
— Лучше я скажу сразу… Помните мультик о Маугли? Вы столько раз говорили, что я артист балета, что наконец я и сам поверил в это. И как артист балета я отказываюсь от роли Альберта. Добровольно, трезво осознавая, что мне никогда не сделать того, что он сделал сегодня. Было бы преступлением лишать мир возможности лицезреть Арсена Арсеняна в «Жизели», ну если не весь мир, то хотя бы ереванского зрителя. Засим позвольте откланяться.
— Артур! Постой!
Но удержать его не было никакой возможности. Что за день сегодня… Единственная мысль, мелькнувшая в голове, заставила Леру невесело улыбнуться: «А ведь ее жертва оказалась напрасной».
Арсен материализовался не менее внезапно. Он ужасно хотел услышать хоть несколько лестных, одобрительных слов, хотел увериться, что добился своего. Но она смотрела настолько равнодушно, что он смешался; инстинкт самосохранения подсказывал, что на обмене мнениями сейчас лучше не настаивать.
Лера вовремя спохватилась, что чуть не забыла о мегановости, он ведь еще не знает.
— Кстати, послезавтра танцуешь ты.
Глаза Арсена вспыхнули безумным восторгом. Она физически ощущала его внутреннее ликование, хоть он и пытался сдерживать себя из последних сил.
— Лера Карловна! Вы волшебница! Как вам это удалось? Что вы сделали?
Лера почувствовала приступ негодования.
— Я ничего не делала, всё сделал Артур, он отказался сам, его и благодари.
Ей очень хотелось, чтобы он ушел как можно быстрее, но лукавая улыбка Арсена подсказывала, что он припас напоследок еще один «обух».
— А поздравить вы меня не хотите? Есть повод.
Лера смотрела на него с вежливым любопытством, но нетерпение сквозило в каждом ее жесте. Арсен заторопился.
— У меня сегодня день рождения!
Он никогда не видел женщин, теряющих сознание, но ему отчетливо показалось, что Лера Карловна близка к обмороку. Вся краска схлынула с ее лица, Арсен подскочил к столу, у которого она стояла, и непроизвольно подхватил.
— Лера Карловна, вам плохо?! Хотите воды? Позвать медсестру?! Позвонить в скорую?!
Арсен усадил ее в кресло, трясущейся рукой налил воды из графина в кофейную кружку. Лера выпила залпом, отдышалась и встала.
— Мне уже лучше, всё в порядке, иди.
— Как я вас оставлю в таком состоянии?
— Я сказала, иди, Арсенян, сейчас же.
Ослушаться он не осмелился, но, уже взявшись за ручку двери, не удержался:
— Это… как-то связано… с реинкарнацией?
Лера с трудом пришла в себя. Он даже об этом догадался, но как? Он просто не мог предположить, что разговор о переселении душ касался его лично, хотя нет, мог, мог в том случае, если это Алекс… Опять она думает не о том. Он родился 21 июня, 21 июня 2005 года… И как она это упустила? Вернее, никогда и не знала, ей просто в голову не пришло сверить даты. И если сейчас она даже сто раз подряд воскликнет, что это невозможно, невозможное уже свершилось, и в этом есть потаенный смысл. Круг замкнулся…
В день премьеры Лера проснулась необычайно поздно, будильник она ставить не стала, да он был ей и не нужен, она всегда успевала отключить тревожный звон до означенного времени. Она глазам своим не поверила, увидев, что уже восемь; казалось, что в такой ответственный день она должна была проворочаться в постели всю ночь. Но Лера, наоборот, ощущала поразительное спокойствие. Она всегда успокаивалась после принятия важных решений — это ее последний день в Ереванском хореографическом колледже.
Вещи собраны, что было не так-то легко, ведь она уезжала не на неделю или месяц; ключи соседке отданы, билет на самолет куплен. Она специально всё сделала заранее, чтобы не отвлекаться сегодня от «Жизели». И вдруг до нее дошло, что и «Жизель» ей уже неинтересна. Что там говорил Арсен об эмоциональном пороге? В любом случае она свой перешагнула позавчера, за кулисами…
Лера с удовольствием выпила кофе, ей даже есть захотелось в кои-то веки; дело было за малым — отыскать в этом доме хоть какое-то подобие съестного. Свой наряд она тоже продумала давным-давно — черное платье, хоть черный цвет не особенно жаловала, но в данном случае — торжественном, а может, трагическом — он в самый раз. До того, как отправиться в театр, Лера решила зайти в школу — проверить, все ли оставила в надлежащем виде. Она постаралась незаметно освободить кабинет от личных вещей, это было нетрудно, она ведь взяла только несколько милых сердцу пустяков, остальное привела в образцовый порядок. Итак, Лера Карловна еще раз окинула взглядом письменный стол, письмо Роберту Сергеевичу лежало на самом видном месте, объясняться с ним лично у нее не было сил, ведь уходить всегда непросто… Что касается заявления, оно было у Арояна, который, скорее всего, хранил его в ящике за семью замками и созерцал время от времени, когда предавался особенно радужным мечтам о безоблачно счастливом будущем.
В театр Лера Карловна пришла в приподнятом расположении духа, беспрестанно шутила, и студенты покатывались со смеху. Подняв им настроение до нужного градуса, она внезапно посерьезнела.
— Это была легкая разрядка, а сейчас быстро на урок. Все остальное проверю потом.
Ребята разбрелись по гримеркам, задержался только Арсен.
— Что с вами, Лера Карловна?
— Всё в полном порядке, Арсен.
— Но вы какая-то не такая.
— В смысле?
— Ну, другая.
— Арсенян, вместо того чтобы забивать себе голову ненужной ерундой, иди-ка ты переодеваться, а то на урок опоздаешь. Попытайся усвоить элементарную истину — ты уже не ученик, а артист балета, с этого дня у тебя будут другие репетиторы, время сердобольных нянек прошло безвозвратно.
Арсен внезапно повеселел.
— Это вы-то сердобольная нянька?! Да вы нас чуть не замучили до смерти!
Лера улыбнулась в ответ.
— Ну, иди, иди, замученный.
Время до начала спектакля, как всегда, пролетело с космической скоростью. Лера привычным, но от этого не менее придирчивым взором оглядела внешний вид своих студентов, проверяя последние штрихи, и осталась довольна. Больше она с Арсеном не разговаривала, но взгляд его ловила постоянно. За полчаса до начала она оставила участников на сцене, а сама отправилась передохнуть в кабинет завтруппой, который любезно предоставил ей временное пристанище. Ей вдруг невыносимо захотелось курить. Лера когда-то курила, однако бросила лет пятнадцать назад, и вдруг… В комнате было пусто, но под потолком еще клубился табачный дым, сигарету она одолжила заблаговременно, затянулась и почувствовала, как кружится голова. Лера присела на краешек облезлого стула. Тенькнул вайбер — Арсен. «Спасибо за все, что было, спасибо за все, чего не было, спасибо за все, чего не будет никогда…»
Лера просидела не шелохнувшись непозволительно долго. А почему она не может уйти прямо сейчас? Без нее все развалится? Да не развалится ничего, к тому же почему она всю жизнь делает то, что нужно другим, и никогда того, чего хочется ей? А ей непреодолимо хотелось отправиться домой, отключить телефон, лечь на диван, закрыть глаза на несколько часов… а потом — в аэропорт. Она решительно схватилась за сумку: «Алекс, ты добился своего, я поняла, что такое „невозможно“…»
Снова тенькнул телефон — наверное, Аня подняла тревогу. Лера взглянула на высветившееся имя — Арсен, у нее екнуло сердце… Помедлив немного, Лера все же провела пальцем по экрану: «Лера Карловна, сегодня я танцую для вас…»