Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2024
Роман Курта Воннегута «Механическое пианино», вошедший на перестроечной волне в его пятитомник (перевод с английского М. Брухнова; М., 1992), в отличие от романов «1984» Оруэлла и «Мы» Замятина не сделался притчей во языцех, скорее всего, потому, что мы в ту пору жаждали всё новых и новых разоблачений социализма (ангсоц), а воннегутовская антиутопия как будто бы разоблачала капитализм.
Но такой ли уж там был капитализм? Советский социализм всегда противопоставлял социалистическую планомерность капиталистической стихийности, а в воннегутовской Америке будущего все распланировано так, как не снилось и Госплану, причем верховным судией является некий суперкомпьютер, хотя в пору написания романа такого слова вроде бы еще не существовало. Роман был опубликован в 1952 году, подавался как научная фантастика, успеха не имел, хотя через три года был переиздан под названием «Утопия 14». Чтобы пропедалировать принадлежность романа к массовому жанру, на обложке были изображены корчащиеся обнаженные фигуры на фоне гипертрофированных машин. Книга продавалась в аптеках и на автобусных остановках вместе с комиксами и низкопробным чтивом, что сильно повредило репутации Воннегута в критическом сообществе: научная фантастика в нем не считалась серьезным жанром. Роман в СССР был издан в 1967 году в серии «Библиотека современной фантастики» и тоже шума не наделал.
Здесь сто`ит в очередной раз задуматься, на каком основании те или иные книги относят к жанру фантастики. При всей условности этого термина никто не назовет фантастом Булгакова или Бажова. Фантастикой, мне кажется, бессознательно называют те книги, которые более интересны в интеллектуальном, чем в эстетическом отношении, и «Механическое пианино», к сожалению, именно таково, как и вышеназванные всемирно знаменитые антиутопии, — в отличие от главных романов Воннегута, сверкающих яркими характерами и остроумием. Все персонажи «Механического пианино» — скорее функции, чем личности, но зато функции, выбранные с большим умом.
Главный герой доктор Пол Протеус (и фамилия говорящая) в свои тридцать пять управляющий Заводами Илиум — в городе Илиуме, штат Нью-Йорк, разделенном на три части. В первой живет инженерно-управленческая элита, вторая — обиталище машин, а в третьей, прозванной Усадьбой, ютится чернь. Элита десять лет назад при помощи одних только машин выиграла страшную войну и спасла демократию, бросив в тюрьмы тысячи бунтовщиков-«саботажников». Но если война научила обходиться практически без участия плебса, то тем более незачем привлекать его к работе в мирное время: ведь машины справляются лучше, а главное в жизни — экономическая эффективность, производительность труда.
Здесь снова сходство с советским социализмом, да и вообще с марксизмом, обожествлявшим производство. Социализм и собирался выиграть состязание с капитализмом прежде всего в производительности труда. Не в культурных, научных достижениях и даже не в том, что в простоте именуется счастьем: был бы производственный базис, а надстройка нарастет. Но производительные силы в Илиуме достигли заоблачных высот, а счастьем что-то и не пахнет.
Счастьем еще недавно трудящихся, а ныне, можно сказать, паразитирующих масс. В дивном новом мире не старый режим, безработных не бросают на произвол судьбы, их обеспечивают всем необходимым, не только хлебом, кровом, но и телевизионными зрелищами. Это своего рода капиталистический социализм, капсоц. В нем и женщины избавлены от каторги домашней работы: невероятно искусные устройства за три секунды моют посуду, всасывают пыль и проч. Правда, играющий в романе роль Простодушного шах вымышленного Братпура задает каверзный вопрос: а для какого такого интересного дела женщины освобождаются от традиционного труда?
Ответа нет. Мужчины тоже освобождены от ветхозаветного проклятия — от необходимости в поте лица добывать хлеб свой, но эти неблагодарные скоты опять недовольны: то они жаловались, что им приходится слишком много работать, а теперь они маются, что работать приходится слишком мало, и рады любой возможности проявить смекалку. Поскольку для смекалки имеется инженерная и научная элита, попасть в которую способно только крошечное меньшинство, больше там не требуется. А остальным ни за что не сдать сложнейшие тесты, которые обрабатывают тоже неподкупные компьютеры.
В итоге при капсоце установлено аристократическое правление, истинная меритократия: лучшие изобретают и управляют, а заурядные маются от собственной ненужности — оказывается, работа доставляет не только хлеб, но и чувство собственного достоинства, «чувство причастности, значимости».
Но наследственный аристократ Пол Протеус тоже томится. Ему тоже хочется чего-то подлинного, возможности добывать пропитание собственными руками — и он покупает чудом сохранившуюся полумузейную ферму. Но когда он приводит туда жену, та лишь восхищается мебелью в стиле ретро и хочет перевезти ее в их роскошную городскую квартиру. А самой заделаться фермершей желания нет: все ее самоуважение, чувство причастности и значимости покоятся на осознании себя супругой могущественного управляющего, которому светит еще более высокий пост. И она уходит от блистательного в прошлом мужа к презренному карьеристу, который не только не восстает против законов капсоца, но и выполняет их с утроенным рвением.
Однако в недрах масс зреют гроздья реконкисты. Кабацкий проповедник Лэшер пророчествует: «Все созрело, джентльмены, для появления ложного мессии, а когда он появится, прольется кровь. <…> Рано или поздно кто-нибудь сообразит и покорит воображение всех этих людей каким-нибудь новым чудом. В основе этого будет лежать обещание восстановить чувство причастности, чувство того, что ты нужен на этой земле, чувство собственного достоинства, черт возьми. Полиция достаточно хитра и, вылавливая таких людей, бросает их за решетку якобы за нарушение законов о саботаже. Однако рано или поздно кому-нибудь удается укрыться от полиции на продолжительное время для того, чтобы организовать целое течение».
А пока это течение наливается силой в подполье, наиболее сильным и храбрым остается лишь набираться чувства значимости на войне.
«И вот еще одна интересная вещь про войну — я не говорю, что вообще все на войне было хорошо, — чего нет, того нет, — но раз уж идет война и ты умудрился попасть на нее, то тебе уже нечего заботиться о том, что ты что-то не так сделал. Понимаете? Находясь на фронте, сражаясь там и прочее, ты уж и не можешь поступать правильнее, чем поступаешь. Дома ты мог быть самой последней дрянью, и многих сделать несчастными, и быть просто тупым и жалким типом, но, попав на фронт, ты король — король для каждого, а особенно для себя самого. В этом-то вся суть, будь справедлив по отношению к себе, и ты никого этим не обманешь, вот тебе и все правила — в тебя стреляют, и ты сам стреляешь в других.
Когда сейчас ребят берут в армию, то это просто дают им место, чтобы они не болтались по улицам и не наживали себе неприятностей, потому как больше нечего делать. И единственная для них возможность хоть когда-нибудь выбиться в люди, так это если начнется война. И это единственный их шанс показать всем и каждому, что они живут и умирают не зря, а ради чего-то, клянусь вам.
Раньше имелось множество окольных путей, чтобы какой-нибудь тупица мог выбиться в великие люди, но теперь машины с этим покончили. Знаете, бывало так, что вы могли просто отправиться в море на большом клипере или на рыбацком судне и неожиданно проявить героизм во время шторма. Или вы могли заделаться пионером и отправиться на запад и повести за собой людей, разогнать индейцев и все такое прочее. Или вы могли быть ковбоем или заняться каким-нибудь опасным делом и все-таки быть просто тупицей.
А теперь машины берут на себя все опасные работы, а бедных тупиц согнали в огромные стада или в бараки, и тупице ничего не остается, как сидеть там да мечтать о том, как хорошо было бы, если бы вдруг начался большой пожар, а он вбежал бы в горящее здание и выбежал бы из него на глазах у всех с маленьким ребенком на руках. Или мечтать — хотя они, конечно, не говорят об этом вслух, потому что последняя была такой страшной, — о новой войне».
Собственно, молодой Воннегут доказывал то, что всегда было ясно всем, кроме приверженцев экономического детерминизма: человеку необходимо ощущать себя значительной личностью, а иногда даже и героем. Если государство не будет предоставлять людям такой возможности на созидательном поприще, то самые отчаянные рано или поздно начнут искать компенсацию на разрушительном.
И американский капсоц взрывается бунтом, бессмысленным и беспощадным. Новые луддиты не только крушат машины, но и поджигают музеи — они ненавидят все «господское». Они «вышибают дух» из пекарни, потому что она тоже машина, они взрывают даже канализацию.
Интеллигентные организаторы бунта планировали разумное отделение полезных машин, не вытесняющих человека из жизни, от машин вредоносных, но еще никому не удалось осуществить управляемое извержение вулкана: одного из них избивают при попытке убедить толпу в том, что не стоит валить двухсотфутовую радиовышку.
И вдохновителей «охватило чувство глубокой грусти сейчас, когда они сидели среди разбитых и исковерканных шедевров, среди блестяще задуманных и не менее великолепно выполненных машин. Значительная часть их жизни, их способностей была вложена в создание их, в создание всего того, что при их же помощи было разрушено в течение нескольких часов».
«При свете раннего солнца город был похож на огромный ящик с сокровищами, обитый черным и серым бархатом пепелищ и наполненный миллионами сверкающих драгоценных камней: осколками аккумуляторов, амперметров, анализаторов, батарей, библиотечных автоматов, бутылок, банкнотов, бобин, вентиляторов, генераторов, громкоговорителей, динамо-машин, динамометров, детекторов, калориметров, конденсаторов, копилок, консервных автоматов, вакуумных установок, изоляторов, ламп, магнето, масс-спектрометров, масштабных линеек, машин по учету личного состава, моек для посуды, мотогенераторов, моторов, механических уборщиков, осциллографов, очистителей, записывающих устройств, напильников, колосников, обогревателей, панелей управления, понижающих трансформаторов, прерывателей, преобразователей, приводных ремней, потенциометров, пылеулавливателей, резцов, распылителей, регуляторов частоты, радиоприемников, реакторов, реле, реостатов, рентгеновских установок, сварочных аппаратов, счетных машин, счетчиков Гейгера, светофоров, сопротивлений, термоскопов, термостатов, тестеров, транзисторов, турбин, фотоаппаратов, фотоэлементов, фильтров, усилителей, часов, шестерней, электродов, электронных ламп, электроизоляторов…»
Такие дела.
Создатель системы Тейлора предлагал задаться вопросом: почему рабочие в цеху, где им платят, стараются работать как можно хуже, а во время перерыва, играя в футбол, за который не получают ни цента, они же лезут из кожи вон? Ответ, мне кажется, очевиден: люди любят побеждать, торжествовать над кем-то или над чем-то. А просто труд даже Библия преподносит как Божие проклятие.
На картинах мастеров соцреализма советские заводы предстают, разумеется, не такими тесными кочегарками, как «На старом уральском заводе» (картина Б. В. Иогансона, 1937), — домны, мартены, блюминги, огненными реками изливается расплавленная сталь, — но людишки, копошащиеся у подножия этих огнедышащих или темных громад, по-прежнему представляются испуганными тараканами…
Примерно на таком заводе лет тридцать проработал один мой дальний родственник, человек очень нелегкий: все время старался подчеркнуть, что он хоть университетов и не кончал, но получает побольше всех доцентов с кандидатами, что в цеху его страшно ценят и что он за тридцать лет, невзирая на постоянные крупномасштабные загулы, ни разу не опоздал на работу. Но, когда мне случилось увидеть его в хабэшной спецовке среди тех самых наводящих трепет заводских громад, это оказался веселый, щедрый, уверенный в себе мужик. Сквозь океанский гул моторов кричал что-то шутливое, мимоходом притискивал льнущих к нему бабенок, перекрикивался с мастером совершенно на равных и едва ли даже не свысока и управлялся с трехэтажной махиной (машиной) своего станка именно играючи. Похоже, только здесь, на своем рабочем месте, он и обретал вожделенное достоинство и даже, страшно сказать, пресловутую рабочую гордость. А загулы, расшвыривание червонцев и четвертных по кабакам и параднякам порождались стремлением и за воротами своего необъятного завода «чувствовать себя человеком».
И пока было куда опаздывать, он ни разу и не опоздал. А когда завод закрыли, он спился и погиб в считанные годы. И на его поминках я с удивлением осознал, что сегодня какие-нибудь шахтеры попадают на экраны, только когда их завалит в забое, а рабочие — только когда нужда заставит их учинить какое-то буйство. Пока же они что-то там добывают и фрезеруют, их как будто и вовсе нет на свете.
А между тем каждый человек должен хоть в какой-то области ощущать себя победителем, чувствовать, что он не хуже прочих, а кое в чем и получше. И для большинства людей такой областью во все времена был мир труда. Я подозреваю даже, что и сталевар на старом уральском заводе ощущал себя не только угнетенным, но и укротителем огня. Даже в сталинском концлагере бессмертный Иван Денисович отмечал: «Кто работу крепко тянет, тот над соседями тоже вроде бригадира становится». «Деньга — деньгою, слава — славой, / Но сверх всего еще по нраву / Класс показать. Самим по праву / Сказать: „А что — не молодцы?“» — верность этих слов Твардовского я наблюдал даже на таких работах, где о славе не могло быть и речи, а деньги все равно наполовину пропивались сообща. Но в тех, кто огребал больше, видели победителей, рекордсменов. Они и держались с надменной скромностью звезд.
Разумеется, хозяевами мира люди физического труда как не были при социализме, так не будут и при капитализме. Разумеется, как не было шедевров о производстве тракторов и рубке леса, так, скорее всего, и не будет. Но если мир труда вовсе исчезнет из искусства, если окончательно перестанут появляться новые «Битва в пути» и «Девчата», миллионы людей, несмотря на хорошую зарплату, станут ощущать себя окончательными лузерами.
Разумеется, при коммунистах работяги и сами посмеивались над своим званием гегемона, разумеется, насмешку вызывали и фильмы о положительных рабочих-энтузиастах, и тем не менее они прекрасно чувствовали: перед ними заискивают. Как ни странно, производственное вранье каким-то косвенным образом их воодушевляло: раз пытаются подольститься, значит, мы сила.
А теперь они видят, что их не хотят и знать. И какой компенсации они возжелают за то, чтобы вернуть себе ощущение социальной значительности, над кем они пожелают восторжествовать — как бы нам не узнать об этом слишком поздно.