К истории религиозных взглядов и убеждений императора Николая Первого
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2024
Император Николай Первый в дореволюционной историографии назывался «Незабвенным», в советский период его характеризовали, обыкновенно используя название незавершенной статьи Льва Толстого: «Николай Палкин».[1] В постсоветский период ситуация изменилась: с одной стороны, народившиеся монархисты пытались «реабилитировать» самодержца, стремясь доказать, что он был «великим государем», оклеветанным «либеральствующими» современниками и потомками[2]; с другой стороны, появились работы, в которых говорилось о нем, как о «русском Эпиметее».[3]
Вспоминая древнегреческую мифологию, следует отметить, что Эпиметей был братом Титана и Прометея. Когда Прометей вылепил из глины людей, Эпиметей был его помощником, но когда первый из братьев решил создать самые совершенные существа, его брат, начав работу с создания зверей, истратил на них бо`льшую часть глины, оставив человека голым и незащищенным. Древнегреческий софист Протагор полагал, что Эпимитей делил между животными разные способности, ничего не оставив человеку.
Слово может соблазнять и давать искаженное представление о смысле. Был ли Николай Первый «русским Эпиметеем», да и какой смысл следует вкладывать в это определение?.. Не знаю. Но, знаю точно, царствование Николая Первого было «соблазняющим», да и он сам мог восприниматься как «соблазнитель». Недаром же вскоре после кончины монарха монархист и «западник» Ф. И. Тютчев написал о нем жестко и жестоко:
Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои и добрые и злые, —
Все было ложь в тебе, все призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.[4]
Русский языковед и этнограф Э. К. Пекарский, исследовавший эпиграммы Ф. И. Тютчева, полагал, что хотя поэт мог подписаться под известной уваровской триадой, «понимание этих идей было различно у поэта и у руководителей нашей правительственной системы, вдохновляемых царем». Конечно, позволим предположить, не только могло быть, но и было!
Трудно понять не только «другого», но и самого себя! Особенно если этот «другой» — царь. И потом: что есть «суета»?
Даль определял суету как тщету, пустоту и ничтожность, «бесполезность помыслов и дел людских; все мирское, временное, скудельное, ничтожное сравнительно с вечным, загробным; все вздорное или противное вечному благу нашему в обычаях наших и в роде жизни».[5]
Определение действий монарха — на всем протяжении его царствования — есть суровое обвинение, причем обвинение в непонимании основных задач, стоявших перед его страной в его, монарха, время и требовавших обязательного решения в годы его правления.
Но можем ли мы сегодня быть столь суровыми обвинителями, можем ли мы, вслед за Ф. И. Тютчевым, называть Николая Первого «лицедеем», то есть притворщиком, имевшим возможность выступать на «исторической сцене», обманывая и своих «верноподданных», и всех остальных (не говоря уже о том, что он мог обманывать, не отдавая в том отчета, и самого себя).
Мне представляется, что так ставить вопрос было бы некорректно. Тем более что император Николай Первый достойно завершил свою жизнь — и как человек, и как монарх, умирая, признавшись сыну: «Сдаю тебе мою команду, но, к сожалению, не в таком порядке, как желал, оставляя тебе много трудов и забот».[6] Есть и продолжение его последней речи:
«У меня было две мысли, два желания, и ни одного я не смог исполнить. Первое: освободить восточных христиан из-под турецкого ига; второе: освободить русских крестьян из-под власти помещиков. Теперь война и война тяжелая, об освобождении восточных христиан думать нечего, обещай мне освободить русских крепостных крестьян».[7]
Даже если это апокриф, то характерный. Царь, умирая, думал о восстановлении «христианской справедливости» в мире, разумеется, учитывая то, как он эту справедливость понимал. Начиная свою последнюю войну, он, по сути, выступил в роли своеобразного «крестоносца», мотивировавшего свои действия религиозными целями. Но корректно ли использовать это слово прилагательно к Николаю I ныне?
Не будем спешить с ответом. Конечно, крестоносец крестоносцу — рознь. Когда мы вспоминаем о крестоносцах Средневековья, у нас возникают одни ассоциации, а употребляя это слово прилагательно к деятелям Нового времени — ассоциации неизбежно будут другие.
Николай Первый боролся «за Гроб Господень» в других условиях и с другими целями, нежели крестоносцы Средневековья. Но он, как и они, искренне считал себя «охранителем христианских традиций», правда, понимая их в контексте своего времени и в традициях православия. В этом, и только в этом смысле, полагаю, корректно называть его «крестоносцем»…
Попытаться понять верующего человека невозможно без рассмотрения его отношения к религии, к его Церкви, а говоря о Николае Первом, — и к существовавшей тогда в России церковно-государственной «симфонии». Впрочем, все это — вопрос слишком сложный, требующий анализа разных социально-психологических и религиозных аспектов истории Православной Российской Церкви имперского периода ее существования.
Посему остановимся лишь на частностях: кратко поговорим о том, можно ли считать императора Николая Первого действительно «православным государем», а также о том, почему его можно (если, разумеется, можно) называть последним «крестоносцем», учитывая, что в современной историографии «последним крестоносцем» называется король XIII века Людовик IX — единственный монарх Франции, причисленный к лику святых (в 1297 году) и предпринявший в 1248 году Седьмой и в 1270 году Восьмой походы крестоносцев в Святую Землю. Смысл походов заключался в том, чтобы сначала одержать победу над мусульманами в Египте, а затем либо отвоевать, либо договориться о контроле над ключевыми христианскими местами в Леванте, включая Иерусалим.
Но это — прошлое. Не будем на нем задерживаться. Вернемся к XIX веку.
Когда-то Антуан де Сент-Экзюпери сказал: «все мы родом из детства». Смысл этой фразы, которую часто используют не только литераторы, но и психологи, понятен: все взрослые были детьми, именно в детстве научившись любить и ненавидеть, принимать и отрицать, осознавать, что такое дружба и вражда, что такое добро и что такое зло, наконец, в чем заключается смысл бытия и что такое вера.
Чтобы понять мотивацию поступков того или иного «героя прошлого», важно знать (разумеется, насколько сие возможно) основные этапы его личностного и социального становления. Как же формировался будущий самодержец император Николай Первый, какое влияние на его жизнь оказывала (и оказывала ли) православная вера?
Будущий император, родившийся субботним днем 25 июля 1796 года в Царском Селе, был крещен спустя двенадцать дней, 6 июля духовником его самодержавной бабки — императрицы Екатерины II — протоиереем Саввой Исаевым, который ранее совершал молитву над новорожденным. Мальчика нарекли в честь святителя Николая Мирликийского (около 270 — около 345). Ранее в Доме Романовых этим именем никого из царевичей и великих князей не называли. Святитель, в честь которого нарекли третьего внука Екатерины II, с давних пор почитался как на православном Востоке, так и на католическом Западе. На Востоке его считали покровителем путешествующих, заключенных и сирот, умиротворителем враждующих, избавителем от внезапной смерти, на Западе — покровителем всех слоев общества, но прежде всего — детей. На Руси с давних пор его называли Николаем Чудотворцем. Его имя вплоть до начала XX века было в России одним из самых популярных при наречении младенцев. Любопытно отметить, что современные астрологи, говоря о влиянии имени Николай на его носителя, отмечают «высочайшую активность», стремление к победам, равно как и отсутствие гибкости, своеволие и даже бунтарство Николаев. Конечно, астрология — не наука, но все-таки отметим: перечисленные выше качества были свойственны, как показало будущее, нашему герою.
Крестивший великого князя протоиерей Савва Исаев не стал для него учителем веры, поскольку скончался, когда мальчику не исполнилось и четырех лет. Не стал его религиозным наставником и старший брат — император Александр Первый, являвшийся крестным восприемником Николая Павловича. Но именно он во время Таинства крещения младенца подносил его для приобщения Св. Таин (причастия) и возложил на него знаки ордена святого Андрея Первозванного. Второй крестной была старшая дочь его отца — великая княжна Александра Павловна, скончавшаяся в 1801 году в Вене. Назначение крестными родственников (не обязательно православного исповедания) стало со времен Екатерины II в Доме Романовых традицией, не предполагавшей следование православным правилам, согласно которым крещение младенца совершается по вере восприемников, на которых лежит обязанность научать детей истинам веры, помогать им стать достойными членами Церкви.
Как бы то ни было, но первым молитвам на русском языке великого князя Николая Павловича обучила воспитательница — шотландка из Эдинбурга Джейн Лайон, ухаживавшая за ним до 1803 года. Она же научила великого князя складывать пальцы для крестного знамения. Почему молитвам его обучала воспитательница-иностранка, остается только догадываться.
В то время ни о какой «глубокой религиозности» мальчика говорить не приходилось, хотя он и полюбил церковное пение, но это вовсе не означало его «расположения к молитве». Дежурные кавалеры отмечали как особые исключения те дни, когда во время церковной службы великий князь вел себя «внимательней обыкновенного». С раннего детства Николая Павловича и его младшего брата Михаила обычно приводили в церковь на воскресную литургию и на большие религиозные праздники. 21 февраля 1803 года будущий монарх в первый раз причастился, предварительно прослушав пятнадцатиминутную речь своего законоучителя протоиерея Павла Криницкого. В 1806 году отец Павел был назначен старшим над придворным духовенством, а в 1808 — протопресвитером, царским духовником и членом Священного Синода. В этом качестве он оставался и после смерти Александра Первого, вплоть до кончины его матери Марии Федоровны, в дальнейшем называясь «бывшим духовником покойной государыни императрицы».[8] Духовника, сторонившегося церковных интриг и предпочитавшего довольствоваться тем, что имел, уважали, но особой близости ни к императору Александру Первому, ни к его брату и наследнику у него не было. Говорить о его влиянии на становление религиозных взглядов императора Николая I не приходится: после 1825 года он выбрал себе иного духовного наставника.
Новым наставником стал протопресвитер Николай Музовский, в начале XIX века длительное время служивший в Европе, а с 1811 по 1816 год состоявший законоучителем в Царскосельском лицее (в то время, когда там учился А. С. Пушкин). Именно отец Николай сопровождал в 1817 году невесту Николая Павловича — Шарлотту, будущую императрицу Александру Федоровну, из Берлина в Санкт-Петербург. Он же обучал ее русскому языку и основам православного исповедания. В 1827 году отец Николай в сане протопресвитера стал обер-священником армии и флота, установив правила ведения церковного хозяйства в армии. Зная, что главной страстью Николая Павловича была армия, нетрудно понять причины его симпатии к духовнику, одновременно являвшемуся и руководителем военных пастырей. Примечательно, как сам клирик аттестовывал себя: «Святейшего Правительствующего Синода Член, Их Императорских Величеств Духовник, Главного Штаба Гвардейского и Гренадерского Корпусов Обер-Священник, Протопресвитер и Орденов: Св. Александра Невского с алмазными украшениями, Св. Владимира 2‑го класса большого креста, Св. Анны 1‑й степени с Императорскою короною и Прусского Красного Орла 3‑й степ[ени] Кавалер, Николай Музовский».[9]
«Кавалер-духовник» — как это показательно! Если принять во внимание, что ордена в Российской империи «должны были превратить государственную службу дворян в христианское служение, в котором император выступал и первосвященником, и государем»[10], то становится объяснимой гордость протопресвитера Николая Музовского, граничившая с нескрываемым тщеславием.
Забегая вперед, следует сказать, что после смерти протопресвитера Николая в 1848 году царским духовником был назначен священник-богослов, законоучитель цесаревича Александра Николаевича Василий Бажанов, тогда же возведенный в сан протопресвитера и назначенный обер-священником Главного штаба, гвардейского и гренадерского корпусов. Все-таки военный священник в качестве духовника всегда был ближе императору, чем «обыкновенный», «штатский» клирик. Его военные пристрастия распространялись и на священнослужителей.
Впрочем, для нас важнее отметить иной момент: ко времени восшествия на престол у Николая Павловича окончательно и навсегда сложилось представление о самодержавной власти как о власти, дарованной милостью Божией. В этом он был искренен, не лицемерил. Слова «Бог» и «царь» воспринимались им в неразрывной связи, а обряд венчания на царство мыслился как мистический союз, разорвать который способна лишь смерть. Став самодержцем, Николай Первый все судьбоносные для страны решения и действия неизменно предварял благодарственными молебнами (кстати, один из первых таких молебнов состоялся в день казни декабристов, 13 июля 1826 года). Спустя два месяца, во вторник 22 августа 1826 года, он короновался в Москве. Коронацию он воспринял со всей серьезностью человека, верившего в Божественное Провидение, направлявшее его жизненный путь как монарха. По словам современников, присутствовавших на коронационных торжествах, «сумрачный до коронования, он просиял от сошедшей на него с короной Божьей благодати; он, казалось, слышал с неба голос: „Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение!“. Люди, видевшие его входящим в храм до коронации и затем выходящим после совершения ее, не могли надивиться происшедшей в нем перемене; он весь преобразился, твердо и уверенно выступал с лицом строгим; он повелительно смотрел — озаренный Св. Духом».[11]
Современникам свойственно что-то преувеличивать, что-то не замечать, что-то считать несущественным. Но в данном случае, полагаю, они верно угадали психологическое восприятие Николаем Первым своих монарших прерогатив. Император полагал, что, произнося коронационную молитву, он давал клятву Богу, а не людям. Следовательно, и отчет «людям» он давать не должен. Это не было чем-то новым, уникальным, так понимали пределы своей власти и его предшественники. Религиозный мыслитель Русского зарубежья П. К. Иванов, говоря о российских монархах после Петра Великого, по этому поводу замечал: «вместе с наследием царства они принимали механическое воззрение на свои отношения к Богу, как чудесные ставленники Божией благодати. Они считали себя в делах государства безответственными перед Богом, ибо верили, что Бог каким-то скрытым и чудесным образом через них осуществляет свои помыслы о России».[12] Подчеркнем: не ответственными, а безответственными! Указание, достойное того, чтобы над ним задуматься, особенно вспоминая Николая Первого, царствование которого с легкой руки А. Е. Преснякова часто называют апогеем самодержавия.
Три года спустя император короновался и короной польских королей, в Варшаве. Торжество 12 (24) мая 1829 года прошло «по установленному церемониалу». Предварявшее его шествие состоялось в центре города, на площади, украшенной монументом польского короля Сигизмунда III. По-своему это было символично, ведь Сигизмунд сыграл известную роль в развитии русской Смуты и в борьбе против Московского государства; при нем же была заключена Брестская уния. Во время коронации католическое духовенство окропило Николая Первого святой водой, после чего он сам надел на голову корону и возложил цепь ордена Белого Орла на императрицу. Примас Польши вручил ему скипетр и державу, трижды возгласив: «Vivat Rex in aeternum!» [«Да здравствует Царь во веки!» — С. Ф.]. Николай Первый произнес молитву, а Примас, в свою очередь, коленопреклоненно (как и все присутствовавшие на коронации) прочитал молитву ко Всевышнему Подателю всех благ. Затем новый король Польши проследовал в церковь Святого Иоанна, где его снова встретили первые лица Католической Церкви.
Николай Первый конституционным королем был совсем недолго (начавшееся вскоре Польское восстание позволило ему навсегда уничтожить Хартию), полученный опыт оказался для самодержца чрезвычайно полезным: более никто из русских монархов не венчался на Царство Польское — он оказался первым и последним российским самодержцем, преодолевшим это «искушение». Прекрасно осознавая то, что он государь для подданных всех исповеданий («белый царь»), Николай Первый воспринимал себя в первую очередь как православного правителя, получившего право на царствование от Православной Церкви. Пятнадцать лет спустя, в 1844 году, выступая перед католическими епископами, подданными российской короны, он заявил, что ни в чем не желает вредить католическому исповеданию, потому как и сам — католик. «Душевно и сердечно привержен к своему исповеданию, — продолжал далее Николай Первый, — и был бы столько же привержен и к римскому, если бы в оном родился; в отношении религии Церкви Католической намерения мои чисты».[13]
Как понимать эти слова: «потому как и сам — католик»?
Вероятно, исходя из официального названия Православной Российской Церкви: Православная Кафолическая Восточного исповедания. Иная интерпретация вряд ли возможна, хотя наверняка утверждать то, что император правильно понимал значение слова «католическая» невозможно («православие» означает веру всей Церкви в противоположность разномыслию еретиков, а «католическая» означает «вселенскость»).
Конечно, богословом Николай Первый не был, но его отношение к собственной власти, власти самодержца, было трепетно-мистическим, хотя мистиком, в отличие от старшего брата, называться также не может. Нельзя согласиться с Г. И. Чулковым, полагавшим, что царь не искал для политики Божественной санкции, памятуя опыт брата. «Само собою разумеется, он не мог отказаться от официального признания, что власть сама по себе „священна“, — писал Г. И. Чулков, — но ему вовсе не хотелось углубляться в эту опасную тему. Для этого он был слишком трезвым реалистом», потому-де и прогнал Магницкого с Руничем, да и архимандрита Фотия (Спасского) «сократил».[14]
Какая досадная ошибка — назвать Николая Первого «трезвым реалистом»! В том-то и было дело, что для царя идея государственного служения всегда стояла на первом месте. Ей в жертву он считал возможным приносить буквально все, даже так называемый «здравый смысл». Не случайно даже иностранцы называли его идеалистом. Во внешней политике, как и в политике внутренней, Николай Первый действовал в соответствии с ранней юности усвоенными принципами: он государь «волей Божией». Вспоминая события 1848 года, Отто фон Бисмарк называл его самовластным, преувеличенно рыцарственным самодержцем, «По природе он был идеалистом, — писал он — хотя изолированность русского самодержавия и придала ему черствость, и надо лишь удивляться, как при всех испытанных им впечатлениях, начиная с декабристов, он сумел пронести через всю жизнь свойственный ему идеалистический порыв».[15]
Любой крестоносец, свято веривший в необходимость осуществления принятых на себя религиозных обетов, может (и должен) называться идеалистом. Если рассматривать самодержавное служение с религиозной точки зрения, то Николая Первого, безусловно, можно назвать «крестоносцем». Его «крестом» было служение монархической идее, идее самодержавия, в верности которой он поклялся во время венчания на царство. Мысль о религиозной сущности русского самодержавия поддерживали и развивали русские богословы, прежде всего московский святитель Филарет (Дроздов), пожалуй, наиболее яркий иерарх николаевского царствования.
Именно ему принадлежат следующие слова: «Благо народу и государству, в котором единым, всеобщим, светлым, сильным, всепривлекающим, вседвижущим средоточением, как солнце во вселенной, стоит Царь, свободно ограничивающий свое неограниченное самодержавие волею Царя Небесного, мудростью, великодушием, любовью к народу, желанием общего блага, вниманием к благому совету, уважением к законам предшественников и к своим собственным, и в котором отношения подданных к верховной власти утверждаются не на вопросах, ежедневно возрождающихся, и не на спорах, никогда нескончаемых, но на хранимом свято предании праотеческом, на наследственной и благоприобретенной любви к Царю и Отечеству, и еще глубже, на благоговении к Царю царствующих и Господу господствующих! Господи!
Ты даровал нам сие благо. Нам остается благодарить, хранить и молить: утверди Боже, сие, еже соделал еси в нас (Пс. 27, 29). <…> Бог по образу Своего небесного единоначалия, устроил на земле царя; по образу Своего вседержительства — Царя Самодержавного, по образу Своего Царства непреходящего, продолжающегося от века и до века, — царя наследственного».[16]
Так формировался и в конце концов оформился культ государя, который благодаря своему религиозному статусу Помазанника Божьего и сам приучался смотреть на себя и на свои поступки и решения (политического или какого-либо иного характера) с религиозной точки зрения. Характерный случай пересказывал П. К. Иванов, полагавший, правда, что царь был полон «антихристовым духом превозношения»: «Однажды на больших маневрах под Петербургом он выехал перед строем далеко вытянувшихся войск и скомандовал: „С нами Бог, против нас никто. Вперед!“. И поскакал. За ним двинулась и вся громада войск <…> Это бесцельное движение военной силы в расстроенном гордостью уме императора казалось ему угрозой всему свету; но здесь ничего не было, кроме кощунственной игры с выражением „С нами Бог!“. Севастопольский разгром и мрачное уныние, в которое впал имп[ератор] Николай перед смертью (изображенное фрейлиной Тютчевой в дневнике), было ответом судьбы на это кощунство».[17]
Но можно ли всерьез говорить о «кощунственной игре» императора, не будет ли это излишним преувеличением, ведь многое зависит от того, как человек воспринимает то или иное выражение, для чего и почему это выражение употребляет?
Николай Первый не играл со святыней, он вполне искренне воспринимал выражение «С нами Бог!» как своеобразный девиз собственного царствования, как девиз его и его России. Вспомним для примера три его манифеста — от 14 марта 1848 года «О событиях в Западной Европе», от 20 октября 1853 года «О войне с Оттоманскою Портою» и от 11 апреля 1854 года «О войне с Англиею и с Франциею».
В первом, весьма кратком, слово Бог повторяется четыре раза. Он завершается характерной сентенцией: «Мы удостоверены, что всякий Русский, всякий верноподданный Наш, ответит радостно на призыв своего Государя; что древний наш возглас: за Веру, Царя и Отечество, и ныне предукажет нам путь к победе: и тогда, в чувствах благоговейной признательности, как теперь в чувствах святого на Него упования, мы все вместе воскликнем:
С нами Бог! разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог!».[18]
Во втором манифесте также утверждалось, что, возложив свое упование на Бога, России остается лишь «прибегнуть к силе оружия, дабы принудить Порту к соблюдению трактатов и к удовлетворению за те оскорбления, коими отвечала она на самые умеренные Наши требования и на законную заботливость Нашу о защите на Востоке Православной Веры, исповедуемой и народом Русским.
Мы твердо убеждены, что Наши верноподданные соединят с Нами теплые мольбы к Всевышнему, да благословит Десница Его оружие, подъятое Нами за святое и правое дело, находившее всегда ревностных поборников в Наших благочестивых Предках. На тя, Господи, уповахом, да не постыдимся во веки!».[19]
В третьем манифесте («О войне с Англиею и с Франциею») язык также был не только и не столько политический, сколько религиозный, церковный. В нем говорилось о стремлении названных стран «низвести Отечество Наше с той степени могущества, на которую оно возведено Всевышнею Десницею». «Православной ли России опасаться сих угроз? — Готовая сокрушить дерзость врагов, уклонится ли она от Священной цели, Промыслом Всемогущим ей предназначенной? — Нет!! Россия не забыла Бога! Она ополчилась не за мирские выгоды; она сражается за Веру Христианскую и защиту единоверных своих братий, терзаемых неистовыми врагами.
Да познает же все Христианство, что как мыслит Царь Русский, так мыслит, так дышит с Ним вся Русская семья — верный Богу и Единородному Сыну Его, Искупителю нашему Иисусу Христу, Православный Русский Народ.
За Веру и Христианство подвизаемся! С нами Бог, никто же на ны!».[20]
Не вдаваясь в суть приводимых в манифестах объяснений, отметим только их замечательную пафосность. Так, собственно говоря, и мыслил Николай I, никогда не забывавший о том, что, согласно законам Российской империи, является «верховным ктитором» Православной Церкви и защитником православной веры. Как он понимал свои «ктиторские полномочия» — вопрос отдельный, в данном случае не слишком принципиальный. Важнее то, что в официальных своих посланиях он неизменно вспоминает о Боге, о Всевышней Деснице, о Всемогущем Промысле. Можно ли все это назвать проявлениями «политической религии», то есть использованием религиозной риторики, нацеленной на объяснение и оправдание любых действий самодержавного монарха? Можно ли сказать, что самодержавие милостью Божией было для Николая Первого предметом поклонения и даже догматом?
Вероятно, можно. Так считала, например, фрейлина его двора А. Ф. Тютчева, по словам которой император «с глубоким убеждением и верой совмещал в своем лице роль кумира и великого жреца этой религии — сохранить этот догмат во всей чистоте на святой Руси, а вне ее защищать его от посягательств рационализма и либеральных стремлений века — такова была священная миссия, к которой он считал себя призванным Самим Богом и ради которой он был готов ежечасно принести себя в жертву. Соответственно, умственный кругозор царя был ограничен его нравственными убеждениями».[21]
Из сказанного, думается, нельзя сделать вывод о том, что русский самодержец (как, например, Наполеон Бонапарт) был человеком, для которого вера в Бога значила немного. К тому же нравственные его убеждения основывались на исповедании православной веры, конечно, как он эту веру понимал и чувствовал.
Его любимая дочь, великая княгиня Ольга Николаевна годы спустя вспоминала, что ее самодержавный отец благодаря своим детям научился (как и императрица) понимать обряды Православной Церкви, молитвы праздников и псалмы. Она же отмечала, что император никогда не пропускал воскресного богослужения, стоя с открытым молитвенником в руках позади певчих. Правда, Евангелие он читал по-французски, всерьез полагая, что церковнославянский язык доступен лишь духовенству. А в дни, предшествовавшие Причастию, «был преисполнен детски-трогательного рвения».[22]
Император признавался близким ему придворным, что, слушая обедню (то есть на литургии), решительно стоит перед Богом, ни о чем другом более не думая.[23] Апологет императора, эмигрантский историк Н. Д. Тальберг привел историю о том, как вел себя Николай Первый, оказавшись в Троицын день 1844 года в Берлине, в доме русского посольства. Историк процитировал слова посла Пруссии в Англии барона Эрнеста де Бунзена, оказавшегося в Берлине в то же, что и Николай Первый, время. Посол сообщал жене: «В посольской церкви шла обедня, и читались молитвы с коленопреклонением. Император остался у входа и, сделав знак, чтобы никто не вставал, сам опустился на колени…».[24]
Конечно, коленопреклонение царя при желании можно воспринимать как «театральный жест», но вряд ли это будет правильно. Близко наблюдавшие Николая I современники отмечали, что в его рабочем кабинете на столе всегда лежало Евангелие, что «он с благоговением крестился, ехав мимо церкви, и делал это так просто, что видно было, что он находил в этом наслаждение души!».[25] В его правиле было ежедневно, утром и вечером, молиться. Личная вера для Николая Первого была связана с обязательным исполнением установленных Церковью правил, посещением храма и молитвой. Точный и аккуратный, он всегда приходил в храм к установленному времени (к 11 часам), после чего сразу же начиналась служба. Опозданий император не терпел и требовал от придворных безукоризненного соблюдения установленного при посещении церковных служб этикета.[26]
«Бытовое благочестие», как правило, не носит публичного характера: проезжая мимо церкви, можно демонстративно осенить себя крестным знамением, можно положить на рабочий стол Евангелие (дабы приходившие на прием сановники видели, насколько император благочестив). Но ежедневные молитвы совершать ради показного «благочестия» вряд ли возможно, так же как ради формального «благочестия» пытаться разобраться в обрядовой стороне православия и в смысле молитв, праздников и псалмов.
Другое дело, что личная религиозность Николая Первого прочно сопрягалась с официозным восприятием его как Помазанника. Не забудем: именно в его царствование, в ноябре 1833 года, состоялось первое прослушивание нового государственного гимна «Боже, Царя храни», торжественно исполненного 25 декабря того же года после Рождественской службы и традиционного молебна по случаю изгнания французов в 1812 году. Гимн император воспринимал мистически, считая, что «просто так» его нельзя петь. Русский философ и публицист В. В. Розанов привел по этому поводу показательный рассказ. Однажды вечером Николай Павлович, проходя по дворцу, услышал, как его малолетние тогда дети — великие княжны, — собравшись вместе, пели «Боже, Царя храни». Постояв у открытой двери и дождавшись окончания пения, император вошел в комнату и сказал ласково и строго: «Вы хорошо пели, и я знаю, что это из доброго побуждения. Но удержитесь вперед: это священный гимн, который нельзя петь при всяком случае и когда захочется, „к примеру“ и почти в игре, почти пробуя голоса. Это можно только очень редко и по очень серьезному поводу». И далее Розанов, в своей манере, лаконично прокомментировал приведенный пример: «разгадка всего».[27] Может быть, Розанов прав? Кто знает…
Воспринимая себя Помазанником, Николай Первый полагал, что он может все, даже отправить наследника престола (для ознакомления с делами) в качестве члена Священного Синода. История эта произошла 4 июня 1835 года, когда император посетил Св. Синод вместе с цесаревичем Александром Николаевичем. Незадолго до этого для заседаний высшего церковного учреждения Православной Российской Церкви на Сенатской площади было отстроено новое здание, в которое и приехал самодержец с наследником. Проследовав в палату синодальных заседаний и заняв место не на троне, а рядом, на креслах, Николай Первый обратился к членам Священного Синода с речью, в которой, среди прочего, и заявил о своем намерении знакомить наследника с церковными делами «и [о] соизволении на его присутствие иногда при занятиях Синода и под его руководством».[28]
Разумеется, синодалы объяснили самодержцу невозможность подобного назначения, но само желание отправить наследника для слушания дел в высшее церковное учреждение следует отметить: ни до Николая Первого, ни после ни один российский монарх даже не думал о возможности такого рода «духовного просвещения» своего наследника.
Император всегда хотел выглядеть монархом исключительно «русским по духу», и, вероятно, с этим связано его постоянное обращение к историческому прошлому России, апелляции к православной вере и к Богу. В придворных кругах были те, кто называл его олицетворением народа и времени.[29] Были также православные иерархи, сравнивавшие его с Петром Первым и даже ставившие выше великого преобразователя России, ибо для Николая Первого «неизменно дороже были православная вера и священные заветы нашей истории, чем для Петра».[30]
На протяжении XVIII и первой половины XIX века русское самодержавие утверждало свою «суверенную самодостаточность», и в эпоху Николая Первого утвердило ее окончательно. К 1850 году император чувствовал себя если не «хозяином Европы», то, по крайней мере, одним из главных политических игроков на континенте. Самомнение часто подводит как раз во времена, когда «главный игрок» перестает видеть пределы собственных возможностей, при этом полагая, что «все видит» и «все контролирует». Так случилось и с Николаем Первым, не осознававшим, что православный государь — это одно, а верующий христианин — нечто другое, хотя и не отрицающее первого. Его личная религиозность, о которой мы не имеем возможности судить более, чем позволяют нам свидетельства современников, не должна была провоцировать его «православные амбиции» — как государя, желавшего покровительствовать всем православным христианского мира. Не должна была, но… случилось то, что случилось.
О случившемся — чуть позже. Вспомним о другом весьма интересном событии. В 1851 году на Бабигонских высотах в Старом Петергофе была заложена церковь в честь святой царицы Александры. Церковь строил А. И. Штакеншнейдер, она была спроектирована в «русском стиле», пятиглавой. Основание барабанов глав украсили «кокошниками», использовав этот же мотив древнерусской архитектуры и в колокольне. Высокий шатер церкви, тоже напоминавший по силуэту древнерусские храмы, был унизан тремя рядами «кокошников». Из дворца Петра Великого в Дубках в новую церковь привезли деревянный иконостас резной работы. Церковь стояла на возвышенности, имея красивый силуэт.[31] В основание ее положили камни, привезенные с берегов реки Иордан по личному указанию императора Николая I. Так в России появился единственный храм, стоящий на иорданских камнях. Это была последняя освященная при жизни императора церковь. Ее освятили 31 августа 1854 года в присутствии императора и членов его семьи. Он молился в ней тогда, когда Россия терпела поражения в войне, начатой им по религиозным мотивам.
Поводом к войне, как известно, послужил «спор о ключах». В начале 1850‑х годов между Католической и Православной Церквями завязался спор, кому принадлежит право иметь ключи от Вифлеемского храма — одной из главных святынь христианского мира; чинить купол над храмом Гроба Господня; обладать религиозными памятниками в Иерусалиме. Французский император Наполеон III использовал этот повод для создания дипломатического конфликта и потребовал от султана выполнения старых договоров о привилегиях католиков. Тогда и Николай Первый выступил в защиту прав православных и сохранения сложившихся в XIX веке религиозных привилегий для православных.
Началась дипломатическая борьба, которая сопровождалась демонстрациями французской военной эскадры и сосредоточением русских войск на турецкой границе. Было ясно, что за религиозным «спором о ключах» скрывалось более серьезное столкновение по вопросу о сферах влияния на Ближнем Востоке. Русский самодержец использовал обострившийся конфликт для активного наступления на Турцию. Суть его требований, предъявленных султану, сводилась к тому, что все 9 миллионов православных подданных Османской империи должны были перейти под непосредственное покровительство русского императора, который имел бы таким образом право вмешательства в ее внутренние дела. Не желая войны с Россией, султан издал специальный фирман, подтверждавший права и привилегии Православной Церкви в Турции. Предполагалось пересмотреть в благоприятную для России сторону вопрос о праве обладания святыми местами. Но Николай Первый не удовлетворился этими уступками, продолжая настаивать на предоставлении России права покровительства православным подданным султана.
Дальнейшая история известна: дипломатические отношения между Россией и Турцией были прерваны, а в июне 1853 года Николай Первый, «в залог» исполнения его требований, занял Дунайские княжества (Молдавию и Валахию). «Не завоеваний ищем мы: в них Россия не нуждается, — подчеркивал император в манифесте от 14 июня 1853 года. — Мы ищем удовлетворения справедливого права, столь явно нарушенного. Мы и теперь готовы остановить движение Наших войск, если Оттоманская Порта обяжется свято соблюдать неприкосновенность Православной Церкви».[32]
Так началась Крымская война, хотя официальное объявление войны российский император сделал лишь 8 октября 1853 года. 20 октября 1853 года Николай I подписал манифест «О войне с Оттоманскою Портою», о котором упоминалось выше. Открытие военных действий активизировало политику Англии и Франции, которые 15 ноября 1853 года подписали договор с Турцией, обязуясь оказать ей вооруженную помощь, если Россия будет настаивать на своих прежних требованиях о покровительстве православным Ближнего Востока. 27 октября 1853 года соединенный англо-французский флот вошел в Босфор. 23 декабря 1853 года англо-французская эскадра вступила в Черное море и сделала невозможным свободное плавание русских кораблей. Через два месяца Англия и Франция заключили военно-оборонительный союз с Турцией и 1 марта 1854 года предъявили России ультиматум об очищении Дунайских княжеств. Через 15 дней, не получив ответа, они объявили России войну.
Ранее, в манифесте от 9 февраля 1854 года «О прекращении политических сношений с Англиею и Франциею», Николай Первый выдвинул тезис об отступничестве этих западноевропейских держав от христианства и призвал русский народ, в случае необходимости, быть готовым повторить подвиг 1812 года: «Итак, против России, сражающейся за Православие, рядом с врагами Христианства становятся Англия и Франция!
Но Россия не изменит Святому своему призванию; и если на пределы ее нападут враги, то Мы готовы встретить их с твердостью, завещанной Нам предками. Мы и ныне не тот ли самый народ Русский, о доблестях коего свидетельствуют достопамятные события 1812 года? Да поможет нам Всевышний доказать сие на деле! В этом уповании, подвизаясь за угнетенных братьев, исповедующих Веру Христову, единым сердцем всея России воззовем:
„Господь наш! Избавитель наш! Кого убоимся! Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!“».[33]
Не поддержали Россию Австрия и Пруссия. В конце марта 1854 года эти страны, совместно с Англией и Францией, подписали коллективное обязательство защищать неприкосновенность Турции, требовать очищения дунайских княжеств от русских войск, совместно охранять права турецких христиан и не вступать с Россией ни в какие сепаратные переговоры. Тогда же Австрия и Пруссия заключили оборонительный союз о взаимной гарантии неприкосновенности их территорий и об общих действиях против России в случае перехода русских войск через Балканы или присоединения придунайских княжеств. В июне 1854 года Австрия пополнила этот договор соглашением с Турцией о занятии Дунайских княжеств австрийскими войсками. Россия оказалась в изоляции, вынужденная бороться как с Турцией, так и с объединенными англо-французскими вооруженными силами.
Как видим, среди большого комплекса причин Крымской войны 1853—1856 годов важное место занимал церковно-политический фактор. В ХIХ веке в христианской Европе политические противоречия были неотделимы от межконфессиональных. Спор о святых местах Палестины, переросший в международный кризис, который, в свою очередь, вылился в войну, затрагивал вопрос не собственности и даже не просто о покровительстве Православной или Католической Церкви, а о политическом влиянии на Турцию. Николай Первый, воспринимавший Российскую империю как гаранта прав Вселенской Православной Церкви, не мог позволить французской и английской дипломатии «выдавить» себя с позиции защитника православных интересов в Святой Земле и на Ближнем Востоке, ибо от этого зависели вес и влияние его империи в этом регионе… Результат известен.
…За несколько месяцев войны император внешне переменился. Слушавшая вместе с ним летом 1854 года обедню А. Ф. Тютчева с горечью отмечала: «При виде того, с каким страдальческим и сосредоточенным видом он молится, нельзя не испытывать почтительного и скорбного сочувствия к этой высоте величия и могущества, униженной и поверженной ниц перед Богом». Император, по ее мнению, во многом был виноват, заблуждался, «увлеченный гордым сознанием того огромного престижа, который внушал. Но в самых его ошибках были честные побуждения, были порывы благородные и великодушные, которых нельзя не признавать и которые оправдают его в глазах истории».[34]
После описанных событий прошло чуть более полугода, и император умер. Болезнь оказалась скоротечной. Согласно официальной версии, Николай I заболел гриппом в конце января 1855 года, но «не бросал своих занятий и наступившим Великим постом ходил аккуратно в церковь к богослужению».[35]
Умер он в здравом уме, повторяя вслед за духовником все его слова, затем поцеловал наперсный крест протопресвитера Василия Бажанова и, сжимая руки наследника и супруги, скончался.[36]
Так умер последний «крестоносец», которого народившиеся в Европе социалисты называли «главой европейской реакции». И были правы!
«Идеализм» русского царя, декларативно заявлявшего о своем стремлении быть вершителем судеб всей православной ойкумены, потерпел фиаско. Потерпела поражение и идеологическая конструкция Николая Первого, рассчитанная по правилам, которые в 1850‑е годы отвергались европейскими державами в лице своих лидеров, перестававших смотреть на политику через призму «религиозных очков». «Реализм» в европейской политике побеждал «политический идеализм». И одной из первых жертв той победы стал русский самодержец. Он стремился подчинить время, в котором жил, тем правилам, которые усвоил с юности, не заметив, что изменить время по устаревшим «идеологическим рецептам» невозможно, даже если эти рецепты составлены искренне верившими в правильность их составления «врачами».
Увы, мифы порой завораживают. Мы часто воспринимаем миф как «неосуществленную реальность», не желая признаться себе в том, что мечты, как обворожительные сирены, могут убивать, в качестве «приманки» используя свой соблазнительный голос. Сирены не только мифологические существа, о которых можно говорить, обращаясь к седой античности. Сирены — это и условное определение всего «соблазняющего».
«Политические сирены» стали «соблазнителями» нашего героя: Николай Первый может быть назван жертвой собственных иллюзий, и в связи с этим — последним «крестоносцем» старой Европы. Сирены звучат в разное время, но далеко не все могут услышать «приближение» их «звука»…
1. См.: Толстой Л. Н. [Николай Палкин] // Толстой Л. Н. Собрание сочинений в двадцати томах. М., 1964. Т. 16: публицистические произведения 1855—1909 гг. С. 595—604.
2. Современные монархисты убеждены: «Русский монарх — Государь Император Николай I был Удерживающим Царем. Он всеми силами боролся против слуг антихриста — масонов и революционеров и именно эта борьба привела к очернению его имени в истории». (Император Николай I. За что он был оклеветан? // Русский монархист (https://www.ruskmir.ru/2015/07/imperator-nikolaj-i-za-chto-on-byl-oklevetan/https://www.ruskmir.ru/2015/07/imperator-nikolaj-i-za-chto-on-byl-oklevetan/)).
Современные ревнители памяти этого императора не забывают подчеркивать, что «в либеральной публицистике того времени, а затем и в советской историографии за Николаем I закрепилась негативная репутация реакционера — дескать, начал расправой над прогрессивными революционерами, а закончил проигранной Крымской войной. <…> С человеческой же точки зрения это, без сомнения, был один из самых достойных людей, когда-либо возглавлявших нашу страну». (Государь, оболганный либералами // FederalCity (https://dzen.ru/a/YOSJPeSyuFBdlYF7)).
3. См. напр.: Выскочков Л. Николай I. М., 2006. С. 598.
4. Тютчев Ф. И. Полное собрание сочинений и писем в шести томах. М., 2002. Т. 2: Стихотворения, 1850—1873. С. 73. (Впервые опубликовано: Чулков Г. Ф. И. Тютчев и его эпиграммы // Былое. 1922. № 19. С. 76).
5. Даль В. Толковый словарь. М., 1935. Т. 4: Р—У. С. 366.
6. Цит. по: Татищев С. Александр II // Русский биографический словарь. СПб., 1896. Т. I: Аарон — Александр II. С. 453.
7. См.: Лященко Л. М. Александр II, Или история трех одиночеств (https://genrogge.ru/lyashenko/012—4.htm).
8. О протопресвитере Павле Криницком см. подр.: С[ергей] Г[ригорьевич] Р[ункевич]. Криницкий Павел Васильевич // Русский биографический словарь. СПб., 1903. Кнаппе — Кюхельбекер. С. 444.
9. См. Протопресвитер Николай Васильевич Музовский. URL: http://hungary.orthodoxy.ru/detail/muzovsky.htm.
10. Уортман Р. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. М., 2004. Т. I: от Петра Великого до смерти Николая I. С. 240.
11. Жемчужников Л. М. В крепостной деревне. 1852—1857. М., 1927. Вып. II. Мои воспоминания из прошлого. С. 109.
12. Иванов П. Тайна святых. Введение в Апокалипсис. М., 1993. Т. II. С. 580.
13. Речь императора Николая Павловича римско-католическим епископам в 1844 г. // Николай Первый и его время. Документы, письма, дневники, мемуары, свидетельства современников и труды историков. М., 2000. Т. 2. С. 115.
14. Чулков Г. Императоры. М., 1991. С. 191.
15. Бисмарк О. Мысли и воспоминания. М., 1940. Т. I. С. 158—159.
16. См.: Самодержавие. История, закон, юридическая конструкция. СПб., 1906. С. 176—177.
17. Иванов П. Там же. С. 551.
18. Полное собрание законов Российской империи. Собрание второе (ПСЗ-II). СПб., 1849. Т. XXIII. Отд. 1. С. 182.
19. ПСЗ-II. СПб., 1854. Т. XXVIII. Отд. 1. С. 490—491.
20. ПСЗ-II. СПб., 1855. Т. XXIX. Отд. 1. С. 416.
21. Тютчева А. Ф. При Дворе двух императоров. Воспоминания — Дневник. М., 1928. С. 96.
22. Сон юности: Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны // Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 202—203.
23. Тальберг Н. Д. Николай I в жизни и на пороге смерти // Тальберг Н. Отечественная быль. Юбилейный сборник. Джорданвилл, 1960. С. 149—150.
24. Он же. Русская быль. От Екатерины II до Николая II // Азбука веры (https://azbyka.ru/otechnik/Nikolaj_Talberg/russkaja-byl-ot-ekateriny‑2‑do-nikolaja‑2/6).
25. Из записок Елизаветы Николаевны Львовой // Николай Первый и его время… С. 313, 319.
26. Тютчева А. Ф. Указ. соч. С. 100—101.
27. Розанов В. В. Листва // Розанов В. В. Опавшие листья. Короб второй и последний. М.—СПб., 2010. С. 284.
28. См.: Григорович Н. Император Николай I в Святейшем Правительствующем Синоде (4‑го июня 1835 года) // Император Николай Первый. Николаевская эпоха. Слово Русского Царя. Апология Рыцаря. Незабвенный. Сост. М. Д. Филин. М., 2002. С. 517.
29. См. напр.: Блудова А. Д., графиня. Император Николай Павлович. 1850 // Там же. С. 591.
30. Митрополит Платон Киевский об императоре Николае Первом // Там же. С. 645.
31. Петрова Т. А. Андрей Штакеншнейдер. Л., 1978. С. 86, 87.
32. ПСЗ-II. Т. XXVIII. Отд. 1. С. 290.
33. Там же. СПб., 1855. Т. XXIX. Отд. 1. С. 177.
34. Тютчева А. Ф. Указ. соч. С. 153. Запись от 22 июля 1854.
35. [Яковлев С. П.] Императрица Александра Федоровна. Биографический очерк, составленный С. П. Яковлевым. М., 1867 [1866]. С. 182.
36. Все это было описано в официозной истории Н. Г. Устрялова, изданной в том же 1855. См.: Устрялов Н. Русская история. СПб., 1855. Ч. 2. С. 506—509.