Русский Париж и его рецепция модернизма / Пер. с англ. Н. Бугаец.
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2024
Клара Мориц. На орбите Стравинского. Русский Париж и его рецепция модернизма / Пер. с англ. Н. Бугаец.
СПб.: Academic Studies Press / Библиороссика, 2022. (Серия «Современная западная русистика» / «Contemporary Western Rusistika»)
История русской музыки и русских музыкантов в изгнании (и в послании) в 1920—1930-е годы — это захватывающая история. Поверьте на слово.
Тут вам и Стравинский, и Прокофьев, и Рахманинов, Метнер, еще и еще всякие почтенные ископаемые (как полезные, так и бесполезные), и тут же — «туземцы», то есть европейцы, на любой вкус: французы, немцы, итальянцы. Живая жизнь. По временам столь живая, что впору прятаться. А прятаться нельзя. Ибо — социал-дарвинизм в применении к истории искусства, в данном случае — к музыке. Не к какой-то там «истории», а к современности (столетней давности). Выживет сильнейший, да и того всё равно съедят. Но пока еще не съели — борьба. За место за столом, у стола, под столом, при дверях, а хоть и в гардеробе. И — «всё под музыку».
Имен — десятки, сюжетов (и «историй») — сотни. Хватит на всех. Но занимаются этим вовсе не «все», а десятки, переходящие в единицы.
Клара Мориц — профессор в Амхерсте, специалистка по Артуру Лурье, а еще и редактор одного из томов новейшего полного собрания сочинений Белы Бартока (а том этот — «Концерт для оркестра». Впечатляет?). Книга ее вышла по-английски совсем недавно, в 2020 году, в издательстве Калифорнийского университета.
Герои книги — заглавный Стравинский, Сергей Прокофьев, Николай Набоков, Владимир Дукельский, Артур Лурье. В кулисах дышит Змей Горынычем Сергей Палыч (Дягилев), а из партера всё норовят прорваться на сцену современники-истолкователи — Борис Шлецер и Леонид Сабанеев.
Книга о том, как русские композиторы, находясь в Европе (а потом и в Америке), пытаются остаться (а некоторые — еще только стать) самобытными. При этом они и русские, но они и в Европе. Мучаются по-разному, но одним и тем же: «С кем мы, мастера культуры?» С Европой? с Советской Россией? с Пушкиным? с «проклятыми» деньгами? с небесной канцелярией? с самими собой (и неужто в одиночестве?)? Что делать-то? переписывать хорошее старое, писать плохое новое? Плюнуть на всё — и сыграть в инопланетянина? (Это последнее и был случай Стравинского, кстати.)
Стравинскому, как известно, повезло. Не просто так, впрочем. Он и впрямь — старался. Он придумал неоклассицизм (потом, конечно, «все решили», что и не «нео-», и не «классицизм», да и не Стравинский). Те, которые молодые и русские, были, понятно, зачарованы: «Гляди-ка, что придумал!..» Дальше — три пути. Первый: направо — подражать (посильно). Второй: налево — беспрекословно отрицать и — «своим путем». Третий: стоять на месте («раздумье») и удивляться.
Что характерно: по какому пути ни пойдешь, все вокруг кричат: «Не туда!» Так что впору удивляться, что хоть кто-нибудь и куда-нибудь все-таки пришел.
Тут, впрочем, одно «но» и два «увы»: К. Мориц пишет о музыке, которую читатель либо никогда не слышал, либо услышит, но «как-нибудь потом». Это, конечно, не о Стравинском и Прокофьеве. Это — об оратории Дукельского «Конец Санкт-Петербурга», которой посвящена целая глава (записей не имеется), или — об «Оде» Николая Набокова, его важнейшем опусе (запись-то есть, но английская, хоть и с Валерием Полянским: поди найди).
Потому хоть в книге и есть некоторое количество нотных примеров, но сложить их в единую картину затруднительно. Так что читателю придется удовлетворять любопытство, читая, например, всего лишь о прокофьевском «Стальном скоке», что «здесь музыка пульсирует на всех уровнях: остинато четвертных нот разделяются хроматическими триольными остинато, ритмизированными органным пунктом на половинной ноте, целой ноте и двойной целой ноте». Вот признайтесь, вы ведь не сразу вспомните, о какой части идет речь? (А это — о финале.)
Есть, конечно, и некая доля творческого участия переводчицы. Не только в части описаний, но и в таких скучных вещах, как имена-фамилии и около. Андрей Яковлевич Левинсон именуется просто «Андре», Адольф Больм — почему-то «Бомом» (ну хоть без «Бима»), а митрополит Евлогий (Георгиевский) — «Евлогием Парижским, епископом Православной церкви за границей» (это в 1937 году). Не обошлось, конечно, и без общего любимца — «довлеть над».
Вообще же — книга чревата продолжением и расширением (и улучшением). Будем надеяться. Там, глядишь, и музыку послушаем.
Нынешний же тираж — извините — 300 экземпляров.