Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2024
Об авторе:
Антон Олегович Зверев (род. в 1960 г.) — журналист, кандидат педагогических наук, работает в НИУ «Высшая школа экономики». С 2016 постоянно сотрудничает с «Независимой газетой» в рубрике «Образование». Живет в Москве.
Я хочу рассказать о своем отце и о деле всей его жизни.
Он был педагогом, работал в Российской академии образования (заведовал лабораторией), был даже членом-корреспондентом этой академии. Но титулы и звания его мало интересовали. Главной его заслугой стало создание альтернативной педагогики, продвижение идей коммунарства, о которых здесь и пойдет речь.
Когда близкий ему человек, врач, зашедший навестить отца в больнице, где он лежал с лейкозом, пообещав ему еще год жизни (максимум два), сказал: «Чего ты хочешь? Подумай», отец несколько дней подумал и ответил: «Я должен написать книгу». После этого он, будучи доверчивым, как ребенок, взбодрился, начал уже продумывать, какой она должна быть, но болезнь сожгла его за месяц.
Что же теперь было делать — писать эту «книгу мечты» за него? Задача казалась нереальной и непосильной. Я стал читать его статьи, статьи о нем, рыться в семейных архивах, что-то набрасывать, расспрашивать о нем людей, которым доверял: друзей у него было очень много, и в помощи ни один из них не отказал.
Кстати, когда отцу потребовались доноры, в отделение переливания крови выстроилась большая очередь людей разного возраста, удивлявшая медперсонал: кто он такой, этот Газман?
«Друзей и товарищей у Олега Семеновича было море. Огромное людское море. И сегодня будет море слез», — писала 3 сентября 1996 года газета «Первое сентября» в редакционной статье «Жизнь и смерть педагога».
В его близкий круг входили такие люди, как Алиса Дебольская, почетный гражданин города Сочи и «орлятская мама», редактор «Учительской газеты» Владимир Матвеев, писатель Симон Соловейчик, профессор медицины Андрей Лекманов. Все они ощущали себя в его обществе абсолютно органично. Все они были его идейными товарищами по борьбе за новую школу. К слову, один из главных педагогических принципов отца: «Ребенок не готовится к жизни, а живет сегодня».
Кто-то, подобно Симону Соловейчику, успел оставить воспоминания о друге и сподвижнике, а кто-то — нет. Поэтому я был счастлив, обращаясь к этим людям с просьбой помочь заполнить неизвестные страницы биографии отца. «Свидетельские показания» вначале записывались на диктофон (иногда на видеокамеру), далее расшифровывались, а затем направлялись на просмотр «свидетелям», которые попутно снова что-то вспоминали, и так продолжалось чуть ли не двадцать лет начиная с 2004 года. Исключение составили отрывки из записок Николая Крыщука «Дневник Николая Прохорова», напечатанных в журнале «Аврора» (1982. № 9). Несколько эпизодов из этих записок перекочевали в «Хронику смутной поры» с любезного согласия писателя, одного из ветеранов Фрунзенской коммуны. Кроме того, каким-то образом помимо воли автора в «Хронику…» проскочила почти не завуалированная цитата из повести Сергея Иванова «Июнь, июль, август» (1981), которую писатель посвятил начальнику пионерского лагеря «Маяк» Олегу Газману. Важным подспорьем для этой работы стал очерк известного психолога и методолога образования, доцента Белорусского государственного педагогического университета им. Максима Танка Александра Полонникова «Уроки Олега Семеновича Газмана» (2006). К слову, Полонников родился в городе Молодечно, в нескольких часах езды от Полоцка, где появился на свет мой отец.
…В 1965 году в пионерском лагере ЦК ВЛКСМ «Орленок» высадилась группа студентов ВГИК — Всесоюзного государственного института кинематографии: «Немного поработаем у вас, не возражаете?»
Им позволили, но с жестким условием: никаких инсценировок. Гости не приняли это условие всерьез, автоматически кивнули и были немало удивлены, когда наткнулись на упорное сопротивление вожатых и воспитателей в ответ на предложение «подойти чуть ближе» и «посмотреть сюда».
Всего семнадцать минут длится фильм режиссера Риты Кожевниковой «Солнце, море и 100 фантазий» (1965), но зато каждая из ста его фантазий в исполнении Зиновия Гердта представляет собой бесценный документ, бережно сохранивший педагогику «Орленка» для потомков в ее первозданном виде. На предельно деликатном расстоянии, не нарушая личное пространство действующих лиц.
Дети на пляже загорают, строят замки из песка, купаются. Облачившись в белоснежные передники, лепят пельмени в недрах горячего цеха стеклянной столовой. Укладывают рюкзаки, уходят в поход. Изобретают театрализованное представление с бегом, борьбой, метанием копья — «Олимпийские игры в Древней Греции»… И все это сами? Разве такое возможно в детском доме отдыха? Тем более на Черном море?
«Комсомольцы отряда „Алый парус“ возвращались с трудового десанта уставшие, пыльные. Времени в обрез, надо успеть привести себя в порядок перед обедом. Впереди, преграждая им путь, на дороге застыла машина с прицепом, груженная кирпичом. Кто-то предположил: рабочих нет, разгружать некому. Спросили у шофера, тот спорить не стал: „Ну, некому. А что?“ И ребята, уверенные, что иначе поступить не могут, выстраиваются цепочкой. Часть отряда ушла вперед по другой дороге. Не обнаружив в лагере товарищей, всполошились, двинулись им навстречу… В течение 15 минут 1300 кирпичей были выгружены и аккуратно сложены у будущей костровой площадки», — пишет в служебном отчете летом 1964 года начальник лагеря «Солнечный» Олег Газман.
«Мы разделяли коммунарские идеи безусловно. Легендарная Коммуна юных фрунзенцев, провозгласившая вместо идеологических лозунгов „жизнь для улыбки товарища“, возникла в марте 1959 года во Фрунзенском районном Доме пионеров Ленинграда. Это был новый образ жизни в рамках организации, которую инициировала Крупская, но он пробуждал в учениках, уставших от бесконечных заседаний советов, комитетов и президиумов, желание действовать, ответственность за судьбу страны. Конечно, нам хотелось заронить в сердца ребят такие чувства, — расскажет потом журналистам Алиса Дебольская, руководившая „Орленком“ в 1963—1966 годах. — Сеяли доброе, вечное. Мысль о замене государственного строя (ее нам припишут в ЦК ВЛКСМ) как-то не приходила в голову…»
В самый ответственный кабинет «Орленка» Дебольская вошла 15 мая 1963 года. На Старой площади, вспоминает она, уже тогда понимали степень заорганизованности 23-миллионной армии пионеров на фоне прочих всем известных бед отечественного образования. «Оттепель» «оттепелью», но как преодолеть системный кризис — кадров, идей, технологий, сценариев обновления школы — в стране победившего, но все еще плохо развитого социализма? В отсутствие иных вариантов решений «Орленку» позволили привлекать к работе в отрядах не только специалистов из сферы образования, но и просто неординарных людей.
…Попытку реставрировать события, прервавшие развитие свободной («дилетантской») педагогики, и представляет «Хроника…». Ее главный герой оказался в «Орленке» по направлению обкома комсомола, отработав три года директором Верх-Каргатской совхозной школы Здвинского района Новосибирской области. Не хватало вожатых (это во всероссийском лагере!), и он все лето 1963 года провел с детьми в отряде. Начальник лагеря Дебольская увидела опытного, энергичного, не рвущегося к командным высотам человека и предложила кандидатуру Олега Семеновича Газмана на пост директора круглогодичной школы лагеря. В Москве одобрили и даже утвердили Газмана временно исполняющим обязанности заместителя Дебольской по воспитательной части. Не «та» фамилия не стала помехой назначению: климат в стране менялся, люди радовались ослаблению политического гнета, смягчению цензуры. «Оттепель», как мы знаем, продлилась недолго.
…В декабре 2015 года стены столичного Института образования НИУ «Высшая школа экономики» украсили стильные, словно бы проступившие сквозь толщу времени фотоизображения пяти людей, определивших лицо педагогики в XX веке. Это Антон Макаренко, Джон Дьюи, Мария Монтессори, академик Василий Давыдов и мой батюшка.
«Перед воспитателем всегда альтернатива — или сотрудничество в воспитании, или борьба с детьми — иного не дано». Это высказывание сопровождает гигантский, от пола до потолка настенный портрет героя «Хроники смутной поры» — в возрасте шести лет от роду, с сияющей улыбкой, обнажающей зазор между зубами, и уморительно торчащими ушами.
29 января 1966 года. Гордость орлятского автохозяйства — белая «Волга» — въехала на гору, обогнула под конвоем узеньких пирамидальных кипарисов заиндевевшую дубраву, повернула в сторону поселка, который сами жители прозвали Лунным городком, полетела вниз, притормозила у крыльца местной гостиницы. Следом подъехала другая машина, серебристо-бежевая копия первой; свет ее огней щедро пролился на клумбу с поникшими розами. Каждому из троих новоприбывших VIPов (работников организации, курирующей лагерь) в гостинице отвели по комнате с видом на уныло мокнущий под тучами Лунный городок.
Рассказывает Александр Андреевич Фомин, спортивный воспитатель лагеря «Орленок», мастер спорта по акробатике, автор идеи «Цирк для миллионов»: «Помню, когда приехала комиссия, сильно штормило и с неба лило. Встречать поехал в Туапсе Красицкий Игорь Федорович, заведующий гаражом „Орленка“, возглавлявший нашу парторганизацию. Потчевал, как водится, гостей не только обстоятельным обедом, но и актуальной информацией, провожал в гостиницу — все это он. В этот же день под дверь одной из комнат, где разместились москвичи, подсунули записку: „Осторожнее, шайбу можно забросить и в свои ворота“. И пинком забили следом настоящую резиновую шайбу. Откуда шайба? Это мой секрет. Нервы играли, было обостренное немножко восприятие событий. Наши столичные кураторы атаковали — приходилось защищаться…»
Продолжает Валерия Николаевна Пименова, и. о. начальника дружины «Стремительная»: «Проверяющие тут же сели на мою дружину. Список на увольнение они, скорее всего, привезли с собой. Ключевые установки по выявлению бунтовщиков и очищению лагеря от „коммунарской скверны“ тоже готовились заранее. Все остальное виделось нежданным посетителям в довольно туманных чертах, конкретизировать которые им, думаю, было велено самим.
С первого такта было понятно, что фабрикуется дело против коммунаров. К примеру, поздно ночью накануне приезда комиссии в гостиничной комнате у одного из вожатых долго играл магнитофон, доносился смех. Тут и ребенку ясно: „Перед нами, — рассуждали мои собеседники, — прямой вызов нормам общежития, поскольку ночью надо спать и к детям приходить в нормальном состоянии“.
Затем переходят к идеологии, плавно и непринужденно: „Ваша дружина завалила работу по направлению «Сияйте, ленинские звезды!». Даже священные законы пионерии написаны на стеклах. Ну и ну! Докатились… Поощряете авангардизм?“
Тут я несколько опешила. Действительно, стены нашего спального корпуса на первом этаже были выполнены из стекла — такими их придумали ленинградцы-архитекторы. Дизайн прекрасный, но нам показались нелишними меры предосторожности. Чтобы дети не прошли нечаянно сквозь невидимую стену, мы разрешили им немножечко стекла изрисовать, с выдумкой и пользой для своих товарищей. Ребята упражнялись как умели: рисовали звездолеты, пейзажи, друзей, перемежая изобразительный ряд (ненароком, по велению души) законами юных строителей коммунизма. Да в чем крамола, собственно? Тексты законов не искажены. Поэтому лишь изумленно развожу руками, а обвинители упорно наступают:
— Пионеры — это подрастающая смена комсомола, первые товарищи и вожаки октябрят…
— Не понимаю: чем вам стекла помешали?
— А сквозь них просвечивают горы и море…
— ?!
— Вы уничтожаете пионерию… Оскорбляете ее традиции… Попираете законы…
— Неужели она такая слабая?
Тогда к разговору подключился известный историк имярек, будущий организатор (вот ведь ирония судьбы!) оппозиционной Межрегиональной депутатской группы, а пока заместитель председателя Центрального совета Всесоюзной пионерской организации им. В. И. Ленина:
— Мало одной, тут пять комиссий надо, чтобы разгрести весь этот Вавилон. Вот у вас отряд называется „Полярная звезда“. Стыдно, товарищи, не знать, что именно по ней бежали с каторги уголовники, выдававшие себя за революционеров. Да-с, по Полярной звезде.
— Да неужели! Вы это всерьез?
— А череп? А могила Йорика?
Тут мне становится просто смешно: на листе ватмана с анонсом вечера поэзии Шекспира художник „Орленка“ нарисовала могильщика из „Гамлета“ с черепом бедного Йорика в руках. Иначе (на языке моих визави) говоря, „допустила грубый идеологический просчет“, „скомпрометировала наши идеалы“, „пропагандирует мистику, абсолютную свободу, анархизм, безвкусицу“.
— Льете воду на мельницу противников СССР… Потеряли чувство реальности… — нападали высокие гости. — В том же холле с размалеванными стеклами у вас красуется плакат „Рукой обожженной солнце достать и подарить его людям!“. Это что, новый девиз пионерской организации? Кто придумал провокационный лозунг?
— Как это „кто“? Там же подписан автор — Эдуардас Межелайтис[1].
— Вот! Слышите? Литовский Межелайтис. Ну, все понятно. Завтра собираем педсовет, оповестите всех сотрудников вашей дружины. Явка строго обязательна…»
* * *
Как Газман говорил с людьми? На деловых переговорах, неформальных огоньках? Кому теперь под силу это воскресить? Орлята не берутся сформулировать, тут уж скорее карты в руки «маячатам» — педагогам из подмосковного лагеря «Маяк» Академии педагогических наук СССР, которым с 1973 по 1985 год руководил Олег Семенович. Писатель Николай Крыщук вспоминает, что в 1980-х годах в том самом «Маяке» был приглашен на чай с бутербродами и конфетами в Замок покаяния. Так сам руководитель лагеря то ли шутя, то ли всерьез назвал свою служебную избушку-кабинет на тихом краю «Маяка», за которым сразу начинаются леса — без всяких заборов. По замечанию другого писателя, Сергея Иванова: «Вернее, там высокие холмы, покрытые лесом. А в глухих оврагах, между каждыми двумя холмами, гремят ручьи, усиленные микрофоном лесного эха. Гремит такой ручей, словно маленький Терек».
Вожатые перекидывались шутками, пользовались по-домашнему крепким чайком, пели песни. «Между прочим, — отмечает не без гордости писатель, приехавший сюда из Ленинграда, — многие из них сочинил сам директор лагеря — Олег Газман. Мы в коммуне пели его песни лет двадцать назад. „Трагедия не в том, что мы стареем, а в том, что остаемся молодыми“, — так поется в одной из них. Я уже перешел в тот возраст, когда слова эти звучат иначе, чем в двадцать лет. И еще я знал, что директор сейчас проводит настоящую планерку, может быть, даже одну из самых своих трудных планерок. И ни о ком директор не вправе был сейчас забыть. Даже обо мне. Потому что я тоже на эти дни становился как бы членом коллектива.
„Друзья, слева от меня сидит человек. Его зовут Николай. Николай работает в Ленинграде директором лагеря «Невские зори». (Доктор Андрей Устинович Лекманов: «И ресторана»). И ресторана. Он приехал к нам перенимать опыт“.
Вот это поворот! Я был до некоторой степени обескуражен. И только спустя пару минут понял, как помог мне этим „представлением“ старый знакомый. Меня приняли как своего. Психологический барьер был уничтожен в одно мгновение. Шутка с рестораном только помогла впечатлению. Ведь исконно русское доверие к писателю соседствует с исконным же подозрением к пишущему: чего он там сможет про нас наворотить, поймет ли, на всякий случай ухо надо держать востро. А тут я коллега.
„Интересно, братцы, — сказал вдруг Олег Семенович, — а что бы каждый из нас рассказал о вчерашнем празднике — Дне театра — самому своему любимому и самому нелюбимому человеку? Или, говоря иначе, другу и врагу“.
Общее оживление было подтверждением того, что игра принята. Тут же нашелся и первый желающий: „Любимой я бы сказал: «Ты слышала, как мы играли вчера японскую музыку?» — «Нет». — «Как хорошо! Это было ужасно!» А врагу: «Ты слышал, как мы вчера играли японскую музыку?» — «Да. Это было ужасно. У меня было предынфарктное состояние». — «Приходи, еще раз сыграем!»“.
Женщины продолжали пополнять вазу бутербродами. В открытые окна залетали шустрокрылые мотыльки. Снова и снова как бы сами собой возникали песни…»
* * *
Еще до прибытия в лагерь бригады сотрудников ЦК ВЛКСМ первый секретарь Тульского обкома комсомола Лев Иванович Коновалов получает неожиданное повышение до уровня заведующего отделом ЦК ВЛКСМ, принимает должность зама Дебольской и прибывает на новое место работы — в «Орленок». Это произошло осенью 1965 года.
Рассказывает Валерия Пименова: «Коновалов скучный человек, функционер. Именно по его сигналу к нам пожалует комиссия ЦК комсомола. Знал ли об этом Газман? Думаю, догадывался, как же иначе. Коноваловым укрепили должность заместителя начальника управления „Орленка“ по воспитанию, которую менее года временно занимал Олег Семенович. Люди из педагогики роптали, поскольку контраст бил в глаза. С одной стороны, чуждый их работе по „зажиганию детских сердец“ обкомовец Лев Коновалов. А с другой — демонстративно выведенный из руководящего состава лагеря, но все еще директор недавно открытой круглогодичной орлятской школы Олег Газман. Искры недовольства долетали до Москвы, где многие трезво оценивали состоявшуюся рокировку. Мол, Коновалова восприняли в штыки, и час ответного протеста недалек. Но мер — поскольку в воздухе уже трещали политические заморозки — не принимали никаких. Держали ситуацию на паузе».
Вспоминает вожатый «Орленка» в 1964—1966 годах, доктор физико-математических наук Вячеслав Каменский: «Коновалов долго в лагере не задержался, меньше года. Он издавал нелепые распоряжения, над которыми сезонные вожатые из Ленинграда и Москвы беззлобно посмеивались. Пионерскую работу не любил. Тот факт, что этого варяга посадили на место Олега, вряд ли повысил его репутацию в глазах педагогических сотрудников».
…Минул январь. Комиссия давно уехала.
Март 1966 года. Однажды в одну из комнат гостиницы Лунного городка постучали.
Слово Валерии Пименовой: «„Дай-ка я у тебя отсижусь…“ — „Что будем делать?“ — „В окошко смотреть“.
Это был Газман. Оказалось, что Олег Семенович пошел в соседний поселок Новомихайловский и дал оттуда с почты телеграмму… Но кому, куда? В „Орленок“, заместителю начальника управления Льву Коновалову! Представляете? С таким буквально текстом: „Срочно прибыть Москву отчетом о проделанной работе = Пастухов, Курбатова, Секретариат“. Возвращаясь с почты, выбрал пунктом для наблюдения гостиницу. Увидел свет в моем окне и заглянул. Это был цирк. В щелочку между шторками мы видели, как Коновалов, при полном параде, с вещами, готовый к отправке в столицу, суетился в поисках машины. Горное эхо разносило его обещания раздать всем сестрам по серьгам, если ему немедленно не подадут мотор.
„Так, ну и хватит, отбой. Теперь надо, чтобы кто-то ему позвонил и сообщил: произошла досадная ошибка. Можете, мол, расслабиться“.
Рассказывают, что утром следующего дня во время рабочей планерки уязвленный замначуправ неожиданно воскликнул: „Врешь, не проведешь, уж я-то знаю, чьи это проделки!..“».
* * *
Как известно, собственные дети — самое слабое место у человека, чья профессия сводится к воспитанию чужих детей. А как с этим было у батюшки? По каким эксклюзивным методикам воспитывал он самых что ни на есть своих детей?
В 1972 году, в канун моего двенадцатого дня рождения (до этого, выброшенная из «Орленка», наша семья несколько лет скиталась по чужим углам, пока, по счастью, не обосновалась в подмосковном городе Зеленограде), меня решили приобщать к идеям коммунарства, которое берет начало, как выяснилось на домашнем совете, в Северной столице. Руководила коммуной тогда легендарная ленинградская «фея» — Ф. Я. по общепринятому сокращению. А именно Фаина Яковлевна Шапиро. Каждое лето Ф. Я. увозила своих коммунаров в очередное новое селение: для нее было важно воспитать из городских ребят вольных кочевников, научить их искусству выживания в незнакомой местности — искать воду, дрова, заводить отношения с местным людом. На сей раз палаточному лагерю коммунаров надлежало обустроиться под Серпуховом, в роскошной дубраве на берегу Оки. И все прошло нормально, вопреки драматическим прогнозам моих близких и погодным условиям. Мы с моими новыми друзьями из Коммуны юных фрунзенцев даже не заметили, что тот август выдался небывало жарким. Хотя, конечно, я был домашним растением с дворовым званием Профессор. Но отец, еще провожая меня к коммунарам, заговорщически подмигнул и вполголоса, чтобы мама не услышала, как бы для полноты информационной картины отметил, что от Серпухова до Москвы «два часа ходу на электричке, если что», и я облегченно выдохнул. (Кстати, отец оказался пророком: возвращаться в Москву мне пришлось одному на электричке, досрочно прервав коммунарскую смену из-за объявленной по Московской области опасности эпидемии холеры. Он страшно удивился, увидев меня на пороге нашей зеленоградской квартиры с рюкзаком, заросшего и чумазого, и со словами «Прости, даже нечем тебя угостить!» накормил самой вкусной за всю мою последующую жизнь жареной картошкой.) На следующий год Ф. Я. умудрилась договориться о точке приземления коммуны с одним из латвийских совхозов под Даугавпилсом. Наш бивуак разместился на самой границе с Литвой. Ночью втайне от лагеря, закутавшись с головой в спальные мешки, мы поочередно слушали по транзистору то удаляющиеся, то снова наплывающие голоса молодых Битлов. Этот эффект возникал потому, что польскую волну беспощадно глушили. Под занавес летнего сбора мы даже (царский подарок для советского тинейджера!) съездили на полдня в Вильнюс. Стало быть, успели побывать в двух «заграницах» — Латвии и Литве — всего за две недели. Фаина Яковлевна была отважным человеком, прекрасным педагогом и умела баловать детей.
Но спустя еще год под Минском, в коммунарском лагере близ деревни Кунцевщина-2, случилось по-другому. Лето выдалось сырое, с неба лило как из ведра, с деревьев и палаток непрерывно капало, одежду сушили у костра (на самодельной кухне под открытом небом) по очереди. А тут еще ранние подъемы, труд на колхозных полях, где мы по колено в грязи пропалывали капусту, коноплю и помидоры, дежурства по той же кухне, лагерю, отряду… То, что других окрыляло и грело («сменяемость власти», «хозяин — коллектив», «труд — цемент коллектива»), в моем случае привело в тупик. Мой старший товарищ по коммуне Николай Крыщук, к примеру, пишет совершенно справедливо: «Кто и где выбирал меня в начальники? А здесь я могу быть дежурным командиром отряда! И ты меняешься, ответственность воспитывает человека: как будто навязанная — но это настоящая ответственность. На летнем сборе ты отвечаешь за то, чтобы повара вовремя все сварили, чтобы ничего не подгорело, чтобы костер сначала горел, а потом был потушен, чтобы все вымыли свои миски, — и у тебя плечи расправляются! Ты помимо природных качеств получаешь самоуважение — оно вроде бы придумывается, а на самом деле раскрывается».
Все это абсолютно так, само собой. Но что делать человеку, если его плечи не расправляются в условиях «уникального явления времен хрущевской оттепели», «великой педагогической утопии» и пр.? А самоуважение сжимается в комочек и забивается в угол, особенно когда с небес то моросит, то сеет, то барабанит, то хлещет? Нет, моя душа этот метеорологический экзамен не снесла. Я написал домой жалобное письмо (с элементами угрозы, разумеется, для остроты сюжета) и коварно затаился в ожидании: что теперь скажут мои замечательные родичи, профессионалы воспитательного ремесла?
Дни шли, тучи над головой сменились жарким солнышком, а ответной почты так и не было. И наконец долгожданный бумажный конвертик с советским гербом в верхнем углу: адрес надписан маминой рукой, а все остальное почерком отца.
«Здравствуй, Антоша!
Рады были очень увидеть конверт в почтовом ящике от тебя. Но содержание письма было очень грустное. Я два дня ходил под впечатлением твоего настроения и даже пожалел, что отправили тебя в коммуну. Мне думалось, что, если бы ты был рядом с нами, тебе было бы лучше и спокойней.
Но потом я решил, что это письмо написано под влиянием плохой минуты. А в принципе коммуну ты знаешь, она знает тебя, и люди из нее выходят настоящие, идейные, верные стране и друг другу. Эти дни не пройдут для тебя даром.
Антоша, есть у меня к тебе предложение: чтобы не терять время зря, займись своей осанкой. По утрам обязательно — зарядка, обтирка холодной водой. Чтобы помогать организму в росте — ходи чаще на цыпочках, голову держи выше, поднимай подбородок, следи, чтобы плечи были опущены, а то ты сутулишься постоянно.
И еще, Антоша, ходи по земле веселей и смелей, ничего и никого не бойся, балуйся, шути, работай вовсю, сочиняй, придумывай, люби людей — и ты постоянно будешь чувствовать себя счастливым. И всегда верь, что победа будет за нами!
Теперь о делах домашних. Я пока в Москве заканчиваю отчеты по лагерю. Тетя Люда уехала 9-го, а маму с Дениской я решил отправить в „Орленок“. Дело в том, Ант<оша>, что мне надо с дядей Володей Матвеевым срочно закончить книгу („Дети с нами и без нас“, 1975. — А. З.). Я переехал к нему на дачу. А мама, чтобы не оставаться без меня, поехала в „Орленок“. Я же собираюсь туда выехать числа 15-го — 16-го. Мама собиралась выехать в Москву числа 20-го, чтобы успеть встретить тебя, но было бы лучше, чтобы ты не рисковал и выехал позже, как изначально планировалось. Мама тебе обязательно подробно напишет, как тебе действовать дальше. Привет большой Ф. Я., Сергею и всем знакомым. Целую, папа.
Р.S. На всякий случай, если тебя не встретит мама, знай, что ключ от квартиры я оставлю у соседей рядом или у тети Маши. Деньги, чтобы ты мог день-два прожить сам, будут лежать на пианино в деревянном сервизе. Если тебе будут нужны деньги на расходы сейчас, то попроси у Ф. Я. Мы ей отдадим».
* * *
9 апреля 1966 года, Москва, Новая площадь, 6/8, штаб-квартира Центрального совета Всесоюзной пионерской организации им. В. И. Ленина. Отпечатана набело и готова для внесения в аппарат ЦК ВЛКСМ служебная записка «О серьезных недостатках и извращениях в воспитательной работе во Всероссийском пионерском лагере „Орленок“». Чиновники называют ее справкой, позволяющей правильно посмотреть на вскрытые под Туапсе ошибки воспитательной политики.
На фоне относительно невинных обвинений, проходящих по разделу идеологического воспитания («создание диспропорции света и тени в характеристике окружающей действительности», «погоня за низкопробным „оживляжем“», «сплошное развлекательство» и пр.), особо зловеще звучат политические инвективы, подталкивающие к хорошо знакомым выводам: мол, кое-кто собирается подменить комсомол.
«В лагере нет пионерской организации, пионерских дружин и отрядов, а есть коллектив ребят, разбитый на команды и отряды, во главе которых стоят сменные командиры. <…> Система самоуправления, разработанная в „Орленке“, ее цель и задачи откровенно противопоставляются задачам и структуре комсомола. <…> Лагерь претендует на свои собственные законы и правила, не сообразующиеся с Уставом ВЛКСМ и Законами юных пионеров. <…> Девиз пионерской организации: „К борьбе за дело Коммунистической партии будьте готовы!“ подменен в „Орленке“ девизом „Живи для улыбки товарища!“. <…> …от него смачно отдает духом общечеловеческого гуманизма, который безуспешно пытаются внедрять в сознание советских людей наши идеологические враги. <…> Игнорируется главная политическая задача — подготовка и воспитание борцов за коммунистическое общество».
* * *
В первые дни войны (на Минск уже падали бомбы) семья начальника политотдела 26-й танковой дивизии Самуила Мееровича Газмана эвакуировалась из военного городка Красное Урочище под белорусской столицей в Новосибирск. Именно здесь, в Новосибирске, будущий практик коммунарского движения пойдет в школу, здесь его семилетний брат Валера (Олег был старше Валеры на три года) погибнет в автокатастрофе. Здесь их вместе с мамой (моей бабушкой) Ривой, Ривеккой Григорьевной, застанет весть о пуле вражеского автоматчика, от которой батальонный комиссар, мой дед, сидя в машине, мчавшейся в Красное Урочище из Могилева, где проходило совещание руководства корпуса, не успел увернуться.
* * *
Литературный редактор, сценарист Клара Лекманова вспоминает: «Поскольку мы оба из Новосибирска, то уже 18-летней девушкой я знала, что живет на свете Олег Газман, с демоническими загадочными глазами, узким, очень худым треугольным лицом, и вместе с известным в городе красавцем, будущим руководителем „Студенческого театра сатиры“ Вадимом Суховерковым (с ним я потом работала на местной студии ТВ) гуляет по новосибирскому Бродвею — Красному проспекту. А мы, простые смертные девочки, бегали иногда смотреть на этих двух необыкновенных мальчиков».
В мае 1964 года по комсомольской путевке ее направили работать в «Орленок». «Не пугайся, это совсем никакая не пионерская организация, а детская республика, там просто детям хорошо», — успокаивала ее подружка.
И вот она в Туапсе. «Поезд прибыл очень рано, чуть ли не в шесть утра. Выхожу из вагона и вдруг слышу: кто-то зовет меня по имени. На перроне пусто, люди разошлись. Вижу, идут такие симпатичные ребята, в шортах, в беленьких рубашечках и галстуках. Это было очень красиво — на фоне загорелых рук на белоснежных блузках развеваются концы галстуков. И тут я понимаю: это они меня зовут. Я подошла, они живо схватили мои вещи и тут же стали спорить, к кому из них я попаду. Я сказала, что могу немного рисовать. „Ага, — заключил самый активный, — вот видишь, у нас на носу КВН, так что она именно нам и нужна!“ Дескать, у вас художник есть, а у нас нет.
В общем, все это сразу вывело меня из круговорота привычных домашних забот в другой мир. Как будто начинаем все сначала. И, откуда ни возьмись, вдруг новые хорошие друзья.
Так принимали абсолютно всех орлят. Заранее узнавали, кто прибывает, и потом ехали к поезду, зная имена. Разумеется, детей, приезжавших из разных республик, это поражало. Они протирали глаза и щипали себя за коленки: а вдруг это сон? Неслучайно журналисты „Комсомольской правды“ назвали одну из статей о нашем опыте „Умная сказка орлят“.
Увидав Олега, я первым делом очень удивилась. Я ожидала увидеть худощавого Байрона с глазами, может быть, немножко дамского кумира. И вдруг вижу небольшого полного человека, причем чуточку, кажется, была уже лысина обозначена. От внешнего облика, который помнила по Новосибирску, остались, пожалуй, лишь такие же загадочные глаза. С поволокой. Которые заставляют сначала испугаться, а потом задуматься: не сделала ли ты чего-нибудь плохого? Тревожные, тревожащие глаза… Он был начальником „Солнечного“ лагеря. А других, наверное, еще и не было тогда даже в проекте.
Меня разместили в гостинице, приволокли букет роз, дали одежду — шорты, блузку. И просветили: вечером в Управлении будет что-то такое разговорно-обучающее для вожатых. Дескать, не опаздывай.
В тот же день состоялись первые установочные семинары. И Толя Мудрик (тогда уже блестящий методист, будущий основатель социальной педагогики), и Олег говорили какие-то очень понятные, очень человечные слова о детях, воспитании. И тогда я, кажется, поверила: это действительно республика. А перемежалось все песнями, играми, смехом. Я-то вообще люблю обычно стоять в стороне и смотреть, как другие веселятся. А тут тебя сразу включали в кипящую жизнь, не давали опомниться, ты должен был обязательно работать на какую-то команду.
И еще запомнила, что Олег ближе к финалу спел, кажется, „Октябренка“. Или „Когда шумят ночные сосны…“. Спустился с трибуны в зал и сел за инструмент. А зал повернулся к нему и запел. Отлично помню этот голос — бархатный, завораживающий, совершенно необычного тембра. Обыкновенно в такой голос женщины влюбляются. А все это вместе — круг друзей-вожатых, шум прибоя из открытого окна — создавало изумительную атмосферу то ли сказки, то ли жизни. Необыкновенной, настоящей…»
* * *
В тот победоносный период (спутник, тело Сталина вынесено из Мавзолея, телевизор КВН-49, в прямом эфире выход человека в космос, открыта горячая линия связи между Белым домом и Кремлем), в тот ностальгический «период мягкой диктатуры», точнее с 1958 по 1964 год, советской пионерией руководила выпускница, а затем преподаватель математики Запорожского педагогического института Любовь Балясная. С коллегами-орлятами лидера Центрального совета Всесоюзной пионерской организации им. В. И. Ленина, занимавшего вдобавок пост секретаря ЦК ВЛКСМ по школам, связывали ровные деловые отношения. В «Орленке» эта всегда подтянутая, сдержанная женщина, обладавшая профессиональными манерами «железной леди», была любительницей заплывов на длинные дистанции. Однажды, как гласит легенда, на пловчиху, слившуюся с горизонтом, нервно прикрикнул репродуктор с пирса «Орленка»: «Срочно вернитесь в зону купания, мужчина в шапочке!»
Но в декабре 1964 года главный пионерский пост председателя Центрального совета Всесоюзной пионерской организации им. В. И. Ленина достается 1-му секретарю Ленинградского обкома ВЛКСМ Розе Курбатовой — мало кому известному, однако перспективному работнику. Коллеги со всех аппаратов наперебой поздравляют Розу Алексеевну с повышением, но в печати ее имя даже не упоминается. Балясная отстранена от должности «в связи с переходом на другую работу».
Весной 1966 года из Москвы летит очередная новость: Курбатова занялась дошкольным воспитанием, а лидером пионерии утвердили… секретаря того же Ленинградского обкома Тамару Куценко. Вся эта кадровая чехарда проистекала, очевидно, из очередного управленческого кризиса, подчеркивала недовольство власти сложившейся практикой воспитательной работы в школах, где самодеятельность пионеров сплошь и рядом подменялась типовым ассортиментом глянцевых мероприятий: отрядными сборами на тему «Имя существительное», тематическими линейками, оформлением красных уголков и ленинских комнат, викторинами типа «Пионерские ступеньки». Короче, пустословием, парадностью и имитацией активности.
«Что касается Курбатовой, то период ее адаптации был тяжелый», — поделилась много позже, любезно пригласив автора к себе домой, легенда пионерии Л. К. Балясная. В дни «адаптации» она наблюдала за своей преемницей из кресла заместителя министра просвещения РСФСР и, думаю, немножко ревновала выпускницу Ивановского педагогического института, которая ни дня не поработала учителем, к своей прежней должности.
Наш разговор логически привел к гипотезе: возможно, «главной пионервожатой» Курбатову назначали с испытательным сроком. Неспроста проходивший в декабре 1964 года Пленум ЦК ВЛКСМ избрал ее членом Бюро, но в состав Секретариата ЦК ВЛКСМ (так полагалось по ритуалу) не включил. «Как бы там ни было, Роза не знала ни Дебольскую, ни Газмана, в тонкости пионерской работы не вникала, а время шло, обстановка в подведомственном лагере накалялась. Вот и поэтому, как мне кажется, тема „Орленка“ не рассматривалась предварительно на Бюро, как это обычно делалось, а сразу поступила в Секретариат. А там уже ничего нельзя было поправить».
На прямой вопрос о ее отношении к коммунарам и их лидерам Любовь Кузьминична ответила так же твердо, глядя мне прямо в глаза: «Это была явная попытка противопоставить себя пионерам. Но коммуна (мы об этом говорили с журналистами, которые о ней писали в „Комсомольской правде“, причем не единожды; не скрою, я просила даже о снятии из номера некоторых материалов) это не антипод и никакая не альтернатива пионерству, а всего лишь воплощение новых подходов к нему».
Стало быть, вот политический заказ. Пусть коммунары остаются и творят на радость людям, но не перечеркивая наших достижений. Под эту доктрину подтягивали СМИ, из-за нее рассыпа`ли наборы газетных полос, ее распространяли в школах.
И все равно коммунары мешали. Писатель Симон Соловейчик долго не мог понять, в чем тут дело. Вот цитата из его «Истории воспитательной катастрофы» (1989): «Я спросил однажды десятиклассника из Одессы, создавшего коммуну из ста человек: „Сережа, — спросил я, — ну что же вас так не любят? Что плохого вы делаете?“ Он ответил: „Неужели вы не понимаете? У нас ведь свободомыслие“».
Лучше, чем журналисты молодежных СМИ, мало кто это понимал: дети эпохи закрученных гаек, холодной и просто войны истосковались по свободе, по человеческим отношениям. Им было одинаково тоскливо и в формальной добровольной детской коммунистической организации с ее президиумами, протоколами и активистами, и в воинственной неформальной уличной жизни, где правил закон силы. Вывод отсюда напрашивался сам собой: надо дать подросткам другой шанс!
Но нет. Уже тогда дети из «капиталистического окружения», погостившие в «Орленке», бережно увозили с собой в Хельсинки, Турку, Стокгольм коммунарские традиции, подвергая их проверке в чужеземных школьных и дворовых коллективах. Втянулись так, что применяют с удовольствием доселе. Чтобы подружить между собой сотрудников, японские корпорации используют в рамках системы team building коммунарскую методику коллективных творческих дел (КТД). Можно пофантазировать и представить себе, что внутри современной мыслящей машины есть уже все необходимое для творчества. Только одному не может научить даже японский компьютер — творчеству как таковому! Разве не в этом цель образования? Но в нашей удивительной стране все, как обычно, делается наоборот: с середины шестидесятых годов коммунарские клубы стали запрещать, распускать. «Я думала, это весна, а это оттепель», — как поется в популярной песенке. Один из прежних председателей Комитета государственной безопасности, по сведениям Симона Соловейчика, составил и подал в правительство докладную записку о злоумышленниках. По случайному совпадению председатель был вскоре освобожден от работы, и записку положили под сукно. Однако на местах органы долго интересовались коммунарами и требовали от их руководителей списков: кто состоит?
* * *
В 1979 году пионерский лагерь «Маяк», активно развивавший опыт коммунаров теперь уже в условиях брежневского безвременья, но при традиционно искренней и убедительной поддержке медиа (впрочем, и в годы «Орленка» все, за что брался Газман, привлекало внимание прессы), в общем, «Маяк» разделили на два лагеря — «Ма» (социалистический) и «Як» (капиталистический). Предполагалось, что в одном из них (младшем) действует принцип «по потребностям», а в другом (старшем) — «по способностям». Центральной для старших подростков из «Яка» становится идея «сделать свою жизнь».
С тех пор даже в песне, общей для двух мирно сосуществующих систем, поется: «До свиданья, „Ма-Як“! Лагерь „Ма“, лагерь „Як“, / Уходящего детства приспущенный флаг…»
Подхватив эстафету переименований, отряд дошколят из «Ма» тоже взял себе новое имя — «Журавлики». Перед обедом слышался голос воспитательницы бывших «Капелек»:
— Журавли-и-ки! Журавли-и-ки!
Этому воспитателю Олег Семенович посвятил такие строки:
В «Маяке» не новоселье,
«Маяку» ничё не страшно,
Даже это: день рожденья
У Тарковской у Наташи.
Коль судить по «Журавлятам»,
И по торту коль судить,
Повезло нам всем, ребята,
Сладко с нею, видно, жить.
Тридцать деток у мамаши.
От кого, не очень ясно.
Назовем Вас не Наташей,
А Еленою Прекрасной!
* * *
«Идешь по лагерю — и кажется, что это раскопки Помпеев, мертвый город, где сто лет никто не живет. Вон гора ржавых труб, вон кто-то забыл кучу арматуры… Вот сильные южные дожди пробили кровлю одного, другого дворца. Там смыло, там осело и рассыпалось…».
Журналист «Литературной газеты» Нелли Логинова отправила в июле 1989 года в редакцию из «Орленка» репортаж, от прочтения которого делается не по себе. Крупно набранный заголовок («Праздник со скандалом»), растянутый на две газетных полосы, тоже о чем-то говорит. Ни до, ни после в лагере, пожалуй, о себе таких откровений не читали.
Автор разоблачительных заметок («золотое перо» старейшего периодического издания) ехала в «Орленок», место проведения Всесоюзного сбора «Сотрудничество», за совсем другими темами и заголовками. Повестка трехнедельного мероприятия настраивала на жизнеутверждающий лад. Действительно, кто против сотрудничества с детьми, провозглашенного «Учительской газетой» в манифесте «Педагогика сотрудничества» 1986 года, фактом существования которого отечественное образование обязано редактору-коммунару Владимиру Матвееву и писателю-коммунару Симону Соловейчику? Никто. Принимая это как данность, сбор возложил на себя миссию создать нечто вроде горячей линии связи между учеником и учителем.
В общем, да здравствует педагогика сотрудничества. А люди между тем включали телевизор, на экране которого М. С. Горбачев перечислял причины деформации социализма, размышлял о переводе экономики на хозрасчет и самофинансирование… А страну сотрясали забастовки, 200-тысячные митинги в Лужниках в поддержку Б. Н. Ельцина, волнения в странах Балтии и Грузии… А над Таллином впервые с 1944 года на башне Длинный Герман взвился государственный флаг Эстонии… И все это в дни работы сбора, на пороге гибели империи и основания «снежного содружества», как назовет СНГ (Содружество Независимых Государств) поэт-нобелиат…
Но и в самом «Орленке», впервые пригласившем вслед за школьниками учителей и управленцев из пятнадцати республик, чтобы всем вместе, педагогам и ученикам, учиться говорить на общем языке, проблем хватало. Один из штатных специалистов обрисовал ситуацию, которую переживал центр коммунарской методики, следующим образом: «Дети не заезжали, денег не платили, постоянный коллектив распался». По вечерам лагерь тонул во мраке между горными хребтами и линией моря, за исключением нескольких светящихся корпусов, где поселились беженцы из разбомбленного землетрясением Спитака и стертого с лица земли Ленинакана.
Хотя и само место сбора «Сотрудничество» после недавних штормов и наводнения напоминало, используя цитату из «Литературки» (в номере от 6 сентября 1989 года), «полдюжины одичалых дворцов, расставленных в джунглях».
Оставался год до переименования пионерии в Федерацию детских организаций, а до ее самороспуска — два. Поэтому сбор проходил во все еще (формально) пионерском лагере.
Еще немного, и вслед за союзом юных ленинцев в стране исчезнет соответствующее воспитание со всей его «поэзией пионерских праздников», «мифологическими концептами и ритуальной практикой», по выражению исследователя детской литературы Светланы Леонтьевой. Скоро в пришкольные контейнеры для мусора отправятся целые музеи. Вернее, их содержимое — гильзы, штыки, планшеты, солдатские медальоны, каски, кружки, старые газеты, письма, детские игрушки военного времени. Начнут распускаться поисковые отряды, демонтироваться комнаты боевой славы, упраздняться юношеские патриотические клубы. Наступит новый исторический период (и не только в педагогике).
* * *
Тучи над лагерем, где продолжалась смена «Сотрудничество», сгущались. Накал эмоций между представителями пятидесяти трех школ Советского Союза, в особенности на «международных» сходах, нарастал день ото дня. Обозначились два полюса надвигающейся схватки: на одном — делегаты из Литвы, чей комсомол за неделю до встречи в «Орленке» заявил об автономии и отделился от ВЛКСМ. На другом — отряд барабанщиков из древнерусского городка, каждое утро выходивший на пионерскую линейку с флагом КГБ СССР (красным полотнищем, в центре которого щит, пронзенный мечом; на клинке меча сияла пятиконечная звезда, под ней надпись: «ВЧК—КГБ», а поверх всей этой композиции в левом верхнем углу — снова звезда и золотистый символ «серп и молот»).
По словам представителя петрозаводского клуба «Товарищ», «для Газмана весь этот хаос лиц, речевок и геральдики был точным зеркалом сложившейся в стране реальности, а значит, признаком богатства сбора, полем разнообразия, с которым он умел работать как никто. И потому твердо держал в своих руках эту ревущую с утра до вечера лавину демократии и плюрализма».
Уже наступила точка невозврата; конфликт, как говорили в ГРОБу (группе обеспечения, состоявшей из верных идеям Матвеева и Соловейчика асов педагогики), «искрил». Но отец его не боялся — ждал. Говорил: «Конфликт идет от жизни, а не от людей. Этот конфликт подкинула в „Орленок“ сама жизнь. Люди пытаются сами в себе разобраться, с собой. Вот почему так важно не спешить, каждому дать возможность разрядить эмоции и дорасти до внутреннего самоопределения».
При этом в фокусе внимания держал детей, то и дело пользуясь на общих собраниях открытым микрофоном, чтобы обратиться к самым неподкупным судьям: «А что думают ребята?»
«Только тогда в „Орленке“, глядя на Олега, поняла, какими медленными, крошечными, изнуряюще тяжелыми шагами двигается вперед наука, — призналась в личном разговоре другой человек команды Газмана, Клара Лекманова. — Здесь безраздельно царствует рутина, она сковывает мысль: вместо идей снуют одни обертки и слова, слова, слова, которые покрывают всё и вся и накрывают школу с головой, как волны дно морское. А у него была эта мучительная, адова работа — продираясь сквозь джунгли всей этой китайской грамоты, все-таки идти и вести людей за собой. Помню минуту кульминации — зловещего затишья перед бурей. Была какая-то очередная встреча во дворце культуры. Мы сидим и ощущаем буквально физически сгусток враждебности, которая того гляди обрушится на зал, ударит по сердцам и унесет с собой последние ростки какого-то согласия, взаимопонимания. Вышел Олег и начал говорить. Никто, увы, не помнит. Наверное, такую музыку на ноты не положишь. Но в итоге цель была достигнута — сердца смягчились, тучи рассеялись, небо прояснилось».
«Олег умел говорить со стадионами, — дополняет близкий друг отца, воспитанник подросткового клуба при «Комсомольской правде» «Алый парус», доктор Андрей Лекманов. — А что касается детей, то они оказались на голову выше взрослых. Двадцать из тридцати дней сбора были посвящены борьбе за них».
* * *
Заказчиком сбора коммунаров выступил несгибаемый ЦК ВЛКСМ наряду с Госкомитетом СССР по народному образованию и Академией педагогических наук СССР. Представители ЦК ВЛКСМ неусыпно наблюдали за ходом дискуссии с элитного песочного пляжа «Орленка»: чем-де вы там занимаетесь за наши деньги? Даже школьники были возмущены: это не их деньги, а наши. Дескать, ни пионеры, ни комсомольцы не выбирали этих людей себе в лидеры.
Отец (черный, говорят, от перегрузок) каким-то образом руководил этим небывалым по масштабу противоречий конфликтом поколений — «съездом народных депутатов номер два», по чьему-то меткому сравнению.
Изо дня в день отца сопровождала по горячим точкам сбора учительница математики Валентина Белик. Это ответственное задание ей поручили в методическом кабинете лагеря. «Вступать с ним в разговор казалось мне безумным моветоном, ересью: что ценного могу я рассказать самому Газману? — признается, вспоминая то лето, моя собеседница. — Я проглотила язык — молча ходила рядом, затаив дыхание. Себе самой сказала так: „Он гость, тебе же досталась роль навигатора, который загружает карты, ведет по маршруту, предотвращает отклонения от ритма запланированных семинаров, мастер-классов, продуктивных игр, круглых столов… Ты навигатор, Валя, только и всего. Так что не дергайся“.
Помню его лицо, очень эмоциональное, многое на лице было написано. Когда он молчал, это был один человек. (Вот бы спросить, о чем он сейчас думает!) А когда говорил, успокоиться было невозможно. Одновременно хотелось и слушать и отвечать. Думать в его пространстве, что-то вспоминать. Это какая-то магия. Со стороны посмотришь — обыкновенный, маленький и некрасивый человек. Но когда он что-то рассказывал — перед тобой гигант. Во время публичных дискуссий он был, как на ринге, прекрасен. Мужчина — по всем статьям!
При этом, не скрою, во время заседаний молодежных фракций меня несколько смутило, что он жестковато работает с детским активом. Дело житейское: поделилась с коллегой — тоже математиком Еленой Киносян, работавшей в 1960-х годах под его началом. Вместо ответа та взяла меня за руку, привела на пляж и подвела к нему. А он как раз собирался плавать и немного удивился, увидев нас при полном параде. Улыбнулся: „Хотите познакомиться? Ну и ну! Вы же со мной целую неделю провели в дружине «Солнечная» на семинаре, а познакомиться не удалось?“ Не поверите, только теперь, годы спустя я поняла, в чем там было дело. Своими нарочито колкими вопросами Газман взрывал стену непонимания, которая невидимо присутствовала в его общении с детьми. Официоз царил на сборе, понимаете? Он таким образом пытался из них вынуть фейерверк, а они в ответ рапортовали заученными фразами, как по написанному. Он хотел взбаламутить рутину — таким и остался в моей памяти».
* * *
Май 1966 года, «Орленок». В районе Лунного ущелья на первой береговой линии и выше по склону быстро растет «Комсомольский» — правое крыло архитектурного ансамбля лагеря. Руководить новой дружиной назначен Газман, во все остальные месяцы, кроме летних, возглавлявший общеобразовательную школу для пионеров зимних смен «Орленка».
Легкие жилые павильоны работы ленинградских архитекторов Михаила Файнберга, Владимира Лапоногова и Леонида Гальперина напоминают бочки, в днища которых врезаны входные двери из стекла и прикрыты козырьком.
Изначально, говорят, эти конструкции должны были отправиться в Алжир для проживания гостей IX Всемирного фестиваля молодежи и студентов. Но фестиваль почему-то сорвался, а невостребованные «бочки» презентовали «Орленку».
Увы, подробности алжирского эксцесса не попали в исторические справки, между тем они довольно примечательны. Оказывается, отменили фестиваль из-за случившегося в Алжирской Республике «идеального военного переворота»: именно полковнику Бумедьену советские комсомольцы, а теперь и их внуки обязаны легкими спальнями-посудинами, обставленными такой же невесомой финской мебелью.
План жизни первой смены «Комсомольского» (июнь 1966 года) в версии вожатых, принятый на общем сборе, ребята молниеносно подкрепили своим вариантом неотложных дел: «Борьба с НЭПом» (широкая дискуссия о политической стратегии, принятой Х съездом РКП(б)), музыкальный фестиваль «День тревожной молодости», поход «Слава павшим героям», «Суд над фашизмом».
А еще объявят в тот же вечер шефство над совхозами Кубани (сбор фруктов, чая, фундука), отправятся возводить дамбу для Кубанского водохранилища, помогут строить железнодорожную ветку в районе Горячего Ключа…
Близилась дата заседания Секретариата ЦК ВЛКСМ по вопросу об «Орленке». «Слухи ходили разные, но все понимали: кислород перекрывают, идее конец. Счет шел уже на дни», — рассказывает один из вожатых «Комсомольского», студент выпускного курса МФТИ.
С детьми (обратите внимание) работали вожатыми дилетанты от педагогики — студенты из МФТИ, Второго медицинского института, ЛГУ и т. д., которые позже подались в философы (Игорь Кон и Сергей Черкасов), в космонавты (Александр Серебров), в анестезиологи (Андрей Лекманов), артисты (Александр Филиппенко). Но каждый из этих людей в «Орленке» оказался в паре со студентом педагогической специальности. Именно такой сплав легкомыслия и ремесла производил, как мы теперь понимаем, уникальное действие. Впрочем, не только он.
«Конечно, я всегда догадывался, но не сразу понял, что у нас в кармане была атомная бомба», — поведал мне годы спустя представитель физико-математического сектора сборной вожатых «Орленка».
Коммунарскую методику — педагогику общей заботы — он сопоставил с эффектом, который произвело расщепление атома в физике: «И понятно, — говорил он, — что последствия могли быть разными, не подчини мы эту ядерную силищу своим кристально чистым творческим задачам».
Физик руководил дружиной «Звездная» и в качестве иллюстрации привел такую.
Раз по весне спортивный тренер Александр Фомин вошел к нему с предложением организовать игру «Орлятский цирк для миллионов».
— Почему «для миллионов»? — удивился управленец.
— Не знаю, — честно ответил Фомин.
Но дело закипело: заскучавшие было пионеры при поддержке взрослых быстро разобрали роли костюмера, билетера, осветителя, гримера. Готовились, играли вместе. Праздник-то педагогический! Зрителей нет: все в работе — тоже коммунарский принцип.
Коронное «сальто» Фомина сразило публику: стартуя за кулисами под барабанную дробь, он перепрыгивал через двенадцать униформистов и приземлялся в центре манежа — алле-оп! Горящие обручи, дрессированные тигры, клоуны, поющие ослы, бравые лейб-гусары, сеанс лабораторных фокусов от учителя химии Валентина Замурагина и при участии Олега Газмана… Восторги долетели до поселка Новомихайловского. Оттуда примчались гонцы: «Где тут показывают цирк?» И лагерь под грохот оваций повторил спектакль на бис. Причем дважды: первый раз — для сельчан, второй — для собственного технического персонала.
Прояснилось то, о чем сначала и думать не думали: многие жители местных поселений впервые побывали в цирке именно благодаря «Орленку». Телевизоры (в далеком 1965 году) могли приобрести лишь единицы, а ближайший профессиональный цирк за тридевять земель. Стало понятно, почему на самодельных, вырезанных детскими руками билетиках значилось: «Орлятский цирк для миллионов».
25 июля 1966 года, Москва, улица Богдана Хмельницкого, 3. На заседании Секретариата ЦК ВЛКСМ в составе: Сергей Павлов (1-й секретарь), Борис Пастухов (2-й секретарь), Абдурахман Везиров, Тамара Куценко (19-я из 23 председателей ЦС ВПО им. В. И. Ленина), Юрий Торсуев, Борис Панкин (главный редактор «Комсомольской правды»), Александрас Чеснавичюс и иже с ними — принимается закрытое постановление «О серьезных недостатках в и извращениях в воспитательной работе во Всероссийском пионерском лагере „Орленок“». Спустя два месяца Алисе Дебольской покажут текст постановления в большом кабинете, выстланном ковровой дорожкой со строгим орнаментом, но тут же попросят бумагу вернуть. «Это для внутреннего пользования… Работайте… Исправляйтесь…» — услышит она слова напутствия, и на глазах этой невероятно популярной, сильной и красивой женщины с мягким говором, в которую были влюблены двое председателей правительства и седьмой космонавт Земли, проступят слезы.
В том же году по осени новый инструктор организационного отдела Сочинского горкома КПСС приступит к исполнению своих обязанностей. При участии Алисы Федоровны будет построен Сочинский цирк, концертный зал «Фестивальный», открыт Сочинский художественный музей. Ее именем назовут Зал органной и камерной музыки на Курортном проспекте. А бывший заместитель по воспитательной части, любимый собеседник, романтик и реалист, успеет в день ее рождения, 27 октября, по случаю красивой даты отправить зарифмованную телеграмму:
Да, жаль нам тех, кто Вас не знает,
Кто этим счастьем обойден,
Кто на просмотрах не бывает,
Не может «делать стадион»,
Не мчится в клубы кто аллюром,
Попутно строя луна-парк,
Кто не страдал за всю культуру
Напоминая Жанну д՚Арк…
* * *
«Раз не знает, что делать, — пусть убирается. В этом лагере невыносимо! Долой Газмана!» — внятно раскладывала ситуацию по полочкам дама бальзаковского возраста, преподаватель ленинградского вуза.
«Где это видано? Оргкомитет ничем не управляет, нет никакого сотрудничества взрослых и детей! Почему не используется опыт „Орленка“? Пусть Газман предъявит всем программу сборов!» — подхватывала эстафету возмущения челябинская делегация, а зал скандировал: «Ди-ско-те-ку!»
На третий день активного обмена опытом участники сбора «Сотрудничество-89» стихийно собрались в актовом зале и потребовали отставки руководства слета.
Динамики аккуратно разносили по горному ущелью негодующие возгласы ораторов. И вдруг — не осуждающий и даже не расстроенный, а просто голос рассудительного наблюдателя со стороны. «Я считаю, что, когда люди чего-то хотят, у них всегда все получается. Критический анализ — инструмент нашего общего развития, движения сбора вперед, — взял наконец слово главный обвиняемый. — Чем больше критики, тем лучше. Иначе невозможно перейти к новому мышлению. Нас все время отбрасывает к уже известному, в старую позицию. Сейчас предлагаю разойтись по отрядным местам и немножко остыть. Утро покажет».
Следующий день начался с общего (и детей и взрослых) сбора. Стены убраны забавными плакатами: «Спор не конфликт, а вид коллективной работы», «Мимика и жесты в качестве аргументов не принимаются», «Не переходи на личность, это не цель спора».
На обсуждение выносятся «магнитные вопросы».
Нужно ли сегодня воспитывать революционеров? Не устарели ли окончательно коммунарские идеалы? Должен ли воспитатель обладать авторитетом у воспитанников? Правомерно ли требование: «Школа вне политики»?
Зал (взрослая, естественно, половина общего сбора) взрывается. «Не предадим идеалов! — ревет Ленинград. — За что умирали наши отцы и деды?»
«Если революционные образцы перечеркнуть, то с чем останемся?» — вторят ленинградцам делегаты Белгорода, Брянска, Курска.
«Спокойно, ребята, — берет слово директор НПО „Школа самоопределения“ Александр Тубельский. — А вы можете назвать хотя бы одного комиссара в пыльном шлеме, который был счастлив в семье, сделал счастливыми близких?»
«Педагог должен вести детей за собой, а значит, быть твердым и последовательным в политических взглядах!» — не унимаются делегаты Северной столицы.
«Но такой воспитатель вольно или невольно препятствует детскому самоопределению», — остужают их пыл ироничные москвичи.
«Ленинград, мы с тобой! Школа должна воспитывать политически активных членов общества!» — вышли на ратное поле дальневосточники.
«Но тогда в ней должен быть представлен весь спектр политической жизни страны, не так ли?» — возражают им степенные прибалты.
Зал раскололся пополам, причем буквально, топологически: слева — сторонники традиций, справа — реформаторы. Дети тоже разошлись по политическим квартирам: кто направо, кто налево.
«Для меня стало почти физическим предчувствие непоправимого», — вспоминает очевидец тех событий белорусский методолог Александр Полонников.
Но Газман — на месте. «Нам всем нужно сейчас хорошенечко подумать, — как-то очень буднично заключает он. — Давайте снова разойдемся по отрядам и на местах поговорим, как будем жить дальше».
Придумали. Вышли на помощь строителям новой дружины «Олимпийская», организовали «День индейца», фестиваль педагогических идей.
«Большой пестрый, тяготящийся собственным бременем сбор распался на множество мелких инициатив, — делится записями из личного блокнота Александр Полонников. — Одна из групп оперативно погрузилась на катер и, не успев взять с собой даже одеял, не говоря о продуктах, отбыла на необитаемый остров. Другая, закрывшись от посторонних глаз, приступила к репетиции рок-оперы. Третья, подражая Платоновской академии, организовала в одной из тенистых аллей „Институт человека“, в котором стали придумывать необычные антропопрактики. Четвертая генерировала новые виды спортивного многоборья. Пятая, состоящая в основном из поклонников авторской песни, готовила грандиозный многонациональный концерт, обещавший стать изюминкой прощального вечера…»
А еще были конкурс гармонически развитых личностей, «Политический ринг»…
На ринге градом сыпались вопросы. Как всегда, на голову отца: «Считаете ли вы, что Госкомитет по народному образованию в настоящее время определился с целями воспитания?» — «Я считаю, что с целями воспитания не определился сейчас никто. К сожалению, философы на это не идут, педагоги и ученые тоже, и нам с вами остается лишь одно: самим понять и сформулировать для себя цели воспитания, потому что ждать их от кого-то — это на сегодняшний день преступление…»
* * *
Чтобы «понять и сформулировать», в 1989 году отец провел три переклички поколений: Всесоюзное многосборье «Зимовка-89» (г. Калинин, январь), Всесоюзный коммунарский сбор «На понимание» (г. Владимир, май), Всесоюзный сбор-семинар «Сотрудничество» (ВПЛ «Орленок», июль).
А в следующем, 1990 году — проектировочный сбор по новому педагогическому мышлению в Нижневартовске и Всесоюзный семинар по методике коллективного творческого воспитания в Москве.
Это был переломный момент в жизни государства. «Царство страха постепенно тает в воздухе, уходит как ночной кошмар; рождается новый образ жизни — без страха», — пишет в заметках со сбора «Сотрудничество» для журнала «Новое время» Симон Соловейчик. В поисках точки опоры именно к коммунарам (такой парадокс) обращались теперь высшие сановники образования; у запрещенных неофициально коммунаров находили отклик на свои проблемы главы социальных министерств, общественных формирований, городов и регионов… Все правильно: если «всегда готовые к борьбе» пионеры ждали по обыкновению команды сверху (так уж их воспитали!), то коммунары просто, без трубы и барабана, шли навстречу тем, кто в них нуждался.
* * *
Август 1966 года. Вожатые определяются на местности.
Вся красота нашей жизни —
В воскресном выходе на местность,
Песня о красоте нашей жизни («Все остается людям», 1966) появилась у него вскоре после открытия вожатыми на территории всероссийского лагеря шутливого памятника Глупости. Организация была железная, и все могло пройти без сучка и задоринки, если бы толки о новом архитектурном объекте не нашли благодарного слушателя (он же фотограф и репортер), не были вложены в конверт и не отправились туда, где их могут по достоинству оценить.
В том, что зеленые листья,
А впереди — неизвестность…
Андрей Устинович Лекманов, профессор медицины: «Он приписал эту строфу карандашом уже после той судьбоносной прогулки в горы, и они стали настоящим украшением песни. Оказывается, вечно томящая нас неизвестность будущего — вовсе не драма, а — красота!»
Надо сказать, что устраивать праздник для друзей было вообще его любимым делом, частью дыхания, отдушиной. Веселая вечеринка в горах на фоне памятника дуракам — одно из ярких доказательств этой его сердечной склонности…
Ночь была звездной. Гремели цикады. Глупость как общественное зло судили высоко в горах, откуда весь «Орленок» на ладони.
В центре поляны возвышалось нечто (камень на пьедестале), прикрытое белой простыней. К общественному злу обращались без фамилий, пользуясь уважительным «Оно». Произносились тосты в безымянной форме.
В роли свидетеля выступил вожатый, воспитанник одного из московских коммунарских клубов Виталий Курзанов: «Зло сначала было маленьким, но оно росло, возрастало, плакало, ходило по нужде…»
Вячеслав Георгиевич Каменский, тогда аспирант МФТИ, старший вожатый «Комсомольского», а впоследствии ученый секретарь Института теоретической физики им. Л. Д. Ландау РАН: «Старая мудрость гласит, что если у человека что-то вырывают, а он обливается слезами, то это даже хорошо — проплачется и перестанет. Другая радикально ситуация, представьте: у человека вырывают что-то, а он вместо слез заливается смехом. Это значит: все, отбирать у него больше нечего».
Галина Георгиевна Мурашова, педагог Ленинградского театра юного зрителя, методист дружины «Комсомольская»: «Это было художественное действие. Актриса нашего ТЮЗа Тоня Шуранова с распущенными волосами декламировала оды из римских поэтов. В лагерь она приехала по моей наводке после съемок у Сергея Бондарчука в „Войне и мире“ (в роли княжны Марьи) отдохнуть. А Газман, жадный до людей, возьми и рассердись: „Как это? Мы тут с пионерами мучаемся, а она с утра на пляж и загорать? Пусть работает!“
Сдернули покрывало, посмеялись — дескать, это изваяние переживет века. В углу наверху восходящее солнце, волна. И вдруг… Опа! Привет Коновалову. „Монумент“. Из серии „сделано на час“. Предполагалось наутро его демонтировать. Хотя лепил художник Володя Лапоногов, автор чудесного панно на торцевой стене столовой одной из самых красивых дружин.
Я плакала, уговаривала не делать этого. Но Олег если решил, то вынуть это из него уже было невозможно. И до конца я понимаю его лишь теперь, когда не стало Ленинградского ТЮЗа Зиновия Корогодского, а все его архивные материалы очутились на помойке. Система была очень крепкой и цепкой, а тут как раз такой удобный случай подвернулся».
В. Г. Каменский: «Вечеринка, словно бы по заказу, предоставила Москве искомый повод для оргвыводов. Это усилило вариант расправы».
Г. Г. Мурашова: «Для полноты картины приплюсуем антисемитизм, царивший в обществе… Год спустя по случаю 50-летия Октябрьской революции он отправил мне из Туапсе открытку с изображением крейсера „Аврора“ на лицевой стороне, она у меня и теперь на виду, за стеклом на книжной полке.
Мы — достойные медали,
Только нам медаль не дали.
Все же мы не прогадали:
В праздник ленинских идей
Мы похожи на людей…
Мы идем с тобой в колоннах
Хлебом, солью награжденных,
А того, что нет в петлицах,
В глубине сердец хранится…
(ноябрь 1967)»
Александр Александрович Серебров, 110-й космонавт мира, тогда студент МФТИ, вожатый «Комсомольского»: «Это был памятник прощания с нашим „Орленком“. Ему уже предъявили обвинения в так называемой „служебной записке“ ЦК ВЛКСМ. Тем самым Дебольскую приговорили, а значит, и лагерь. Хотели загнать в свои шоры. Мы таким образом просто отметили тот момент».
А. У. Лекманов: «Увидев памятник, надпись: „Орленок“ (в основании), Олег поморщился: „Перестарались. Я же просил: не надо надписей“.
Взяли гитару, пошла песня о Марусе с легким политическим подтекстом „На речке, на речке, на том бережочке…“. Праздник продолжался».
А. А. Серебров: «Аккомпанировал на скрипке Игорь Кискачи, студент Ленинградской консерватории, а на русской семиструнной гитаре — Миша Балашов, основатель квинтета МФТИ, с участием сидевшего на той же поляне Александра Филиппенко. Это к вопросу о профессионализме. Мне кажется, что цэкамольская комиссия явно поторопилась записать нас в самоучки».
В. Г. Каменский: «Общий настрой был тем не менее тревожно-грустный — к месту вожатских посиделок пропускали чуть ли не по паролям, как на маевку.
Был уговор, что вечер не для всех. На правах „старшего вожатого по творчеству“ (так мою должность представил на педсовете Олег) я отвечал за общий замысел. Накануне в двух словах мы с ним проговорили, кто из вожатых что готовит. Каждый при этом знал лишь свой кусок, чтобы порыв души не превратился в представление. Отталкиваясь от темы („суд над злом“), вожатым предлагалось поимпровизировать.
Можно было достать носовые платки и коллективно всплакнуть у костра, но никто из нас, воспитанников КВН, капустников и телевизионных „огоньков“, этого делать не умел. А что тут вообще крамольного? Не понимаю».
А. А. Серебров: «В моем отряде были крепкие ребятки: облагораживали территорию, самозабвенно разгружали фуры, выезжали на фундук и чай под песню „Комсомольцы-добровольцы! Мы сильны нашей верною дружбой…“.
Ну и была проблема с ними — не любили спать в дневное время. А мне хоть разорвись: надо сбивать температуру (горло), встречать делегацию из Алжира и тут же готовить прощальный вожатский пикник. Слава Каменский очень на меня надеялся. А у отряда ушки на макушке: „Саша, как самочувствие?“ Лишь бы не спать. Ну, я им приблизительно и рассказал, что будет. Это не просто памятник, говорю, а символ нашего „Орленка“, которого оговаривают, а нам шьют дело.
Они с огромным воодушевлением выпрыгнули из палаток (на цыпочках, чтобы не потревожить сон товарищей), нашли носилки, раздобыли ведра, направились к той лысоватой горе и давай по ней карабкаться. На поляну, окруженную платанами и ясенями, притащили два мешка цемента, два мешка песка и много литров воды. Вместо тихого часа. А дальше эстафету подхватили питерские архитекторы, вооружившись красками, резцом и шпателем».
В. Г. Каменский: «Точка во всем этом была нужна, как ливень после засухи. Люди хотели собраться, осмыслить лавину событий, о которых в основном догадывались. Кроме того, работали без выходных. Жили у моря, но без шанса окунуться в его омолаживающие воды: некогда было, да и не для этого мы ехали в „Орленок“!»
Татьяна Строилова, вожатая «Орленка», супруга и соратница главного редактора «Учительской газеты» (в 1983—1989 годах) Владимира Матвеева: «„Какую биографию делают нашему рыжему“, — сказала Анна Ахматова, узнав о суде и высылке Иосифа Бродского. Олегу тоже помогали с биографией, уволив с партийным выговором из „Орленка“, из начальников лагеря „Комсомольский“, директоров орлятской школы. Оставалась семья. Нелли Григорьевна преподавала, а Олег работал шофером в поселке Пляхо. Вот так, из номенклатурных начальников — в шоферы».
Сентябрь 1966 года. В кабинетах «коноваловского» управления готовится партийное собрание по исключению Олега Газмана из ленинских рядов.
Владимир Федорович Башта, воспитатель ВПЛ «Орленок»: «Зал был битком набит полузнакомыми людьми. Водители, служба питания, работники озеленительного цеха.
Спикеры полностью разделяли тезисы друг друга, дополняя новыми уликами и политическими ярлыками: „отгородился от народа“, „изолировал себя от критики“, „поощряет массовые вакханалии“, „потворствует нашим врагам“. Я выступал в защиту, но куда там. Вечером пришел с собрания больной. Слово „еврей“ никто не произнес, но метили организаторы этой великой пятницы, очевидно, именно сюда, умело играя на уязвленном самолюбии масс».
Владимир Ильич Модель, ленинградский композитор и аранжировщик, автор музыки к песням «Шоферы „Орленка“» и «Вожатская прощальная»: «Расправу (так я называю то партийное собрание, на котором тоже был) чинили люди, которые поэта не читали, но возмущены. Они жаловались, что Олег не соблюдает политес. „У нас серьезные к нему претензии: он иногда так шутит, что нам обидно, непонятно…“ Тут и я не удержался: „Он такой, и что? Юмор, улыбка — это его инструменты, как для меня дирижерская палочка. Он и пионеров подначивает, и, возможно, в этом проступает его человеческая сила, а не слабость. И разве мало людей, которые хотят быть на него похожими, учатся у него? Скажите, кто из вас работает с детьми? — Они молчали. — Вот поэтому судить, полезен Газман или нет, впору не нам, мои хорошие, а нашим детям…“ Что эти замечательные люди поняли, не знаю. Было чувство, что они ненавидели Олега и меня уже только за одни фамилии, которые мы носим».
Н. Г. Зверева-Газман (моя мать): «Бывало, если задумается, то крепко — можно долго звать: „Ау, ты где?“ Утром едва открыл глаза, уже везде опаздывает и сразу убегает, отвергая завтрак. Иной раз второпях забудет поздороваться со встречным. Его и обвинил (на этом же собрании) один водитель в зазнайстве: „Высоко взлетел, не признает простолюдинов!“
Зато потом, когда мы переехали, как в другую страну, в Москву, мог отдохнуть от любопытствующих взглядов. „Какое счастье, Нелка, ехать в метро, никто меня не знает!“ Ведь там, на Кубани, мы жили в очень замкнутом пространстве „лагерь — поселок Новомихайловский — Лунный городок“».
Валерия Пименова: «Я заходила к Газманам в те дни, когда власти вплотную занялись его биографией. Много общалась с Нелей. Однажды мы с ним столкнулись на пороге его орлятской квартиры. Искренне удивился: „Надо же!“ — „А что, Олег Семенович?“ — „Такая смелая! Другие (мно-огие!) сюда уже не ходят. Боятся, что тень упадет…“».
Н. Г. Зверева-Газман: «Олег был ранен своей фамилией. В Туапсинском райкоме партии, где объявляли выговор, так его отхлестали по пятому пункту — хватило на всю жизнь. Мне про Туапсе не говорил ни слова никогда. Слабо намекнул („Было…“), и все».
Ноябрь 1966 года. Валерия Пименова: «Как-то поздно ночью он пришел ко мне в гостиницу: „Выпить есть?“ — „Нет, но сейчас…“ А я смотрела на него как на далекую звезду. Всю жизнь. Для меня он был гений, гениальный педагог. Конечно, понимала: просто так бы не зашел. Что-то случилось. Живо обошла соседей; возвращаюсь со стаканом водки, полным до краев. Он выпил без остатка, враз. Долго молчал, сцепив руки под подбородком. Час. За письменным столом, глядя в окно перед собой. „Я ухожу на новую работу“. — „Вот и хорошо“. — „Нет, Лера, я иду на стройку“. — „Как?“ — „Так“. — „Кирпичи будете класть?“ — „Водителем. Семью надо кормить. С жильем что-то решать“. — „Не постигаю. Что, в педагогике места не найдется?“ — „Мне обдумать надо многое, в себя прийти…“».
Н. Г. Зверева-Газман: «От него отвернулся весь обслуживающий, административный и, увы, педагогический персонал „Орленка“. Но время расставило всё по местам. Перебравшись в Сочинский горком КПСС, Алиса Дебольская предложила ему работу методиста („Назначен заведующим пионерским отделом“ — фиксирует запись в трудовой книжке. — А. З.) Сочинского дворца пионеров и школьников. Именно в эти два года занятий коммунистическим воспитанием в бывшей купеческой даче с хрустальными окнами и эффектным камином а-ля пионерский костер, а по вечерам — в фанерном „придворцовом“ домике под многолетними чинарами (чьи плотно сомкнутые кроны предохраняли шаткое строение от субтропических ливней) родились песни: „Волки“ (на стихи Владимира Солоухина, с тайным подтекстом про пятый пункт), „Синеглазая“, „Все остается людям“. В песнях подводится итог тому, что прожито, но станет и символом веры:
В жизни лишь то и свято,
Что остается людям…»
* * *
Из дневника писателя Николая Крыщука: «Олега Семеновича я увидел раньше, чем он меня. Стремительно двигаясь по лагерю, он заканчивал разговор с главным поваром: „Нет, ежиков у нас больше не будет, сами видели: не котируются. А на добавку — картошечки наварите. Вчера несколько человек опять вынесли из столовой хлеб. Их стыдят, а стыдить-то в первую очередь надо нас с вами: значит, недоедают“.
Какой-то юный футболист на газоне отрабатывал подачу мяча через голову в прыжке. Мяч был неудачно послан свечой и вскоре приземлился на голову автора, который тут же был удостоен реплики директора: „Молодец! Четверка!“
Вскоре и я был замечен: „Привет. Так это ты и есть незнакомец с усами? Малины успел поесть?“ — „Успел.“ — „Ну, тогда пошли в столовую“».
* * *
В какой-то из нулевых годов, спустя почти сорок лет после возвращения из «Орленка» эмиссаров ЦК ВЛКСМ, мне передали телефонный номер высокопоставленной чиновницы времен СССР и просветили: «Та самая… Ждет…» Я позвонил по названному номеру: нелепо было пропустить такой удобный случай вступить в диалог с человеком, легким движением пера когда-то пригасившим коммунарские костры на одной шестой части суши, которую занимал СССР.
Помню, как удивился тому факту, что в Москве есть улица, а на ней дом, а в нем квартира, где живет искушенный борец с альтернативными источниками света: от вечернего лесного «огонька» до самозванной звезды Альтаир. Скажем яснее: человек, составлявший ту самую справку «О серьезных недостатках и извращениях в воспитательной работе во Всероссийском пионерском лагере „Орленок“» — о работе, которой руководил мой отец. И еще удивился тому, что все так просто на свете устроено. Просто, без перекосов и подтекстов, мило и непринужденно, с легким щегольством, как танец ангелов в классическом балете: «Позвольте, мистер, ваше пальто и шляпу». Она, встречая, подает мне удобные шлепанцы, осведомляется, не замерз ли по дороге, угощает чаем с крыжовенным вареньем домашнего изготовления.
Жизнь прекрасна и удивительна. А была бы еще лучше, если бы маленький «Орленок» с первого крика следовал традициям «Артека» и предписаниям ЦК родного ВЛКСМ. «Они понятны и разумны. Вы за мной записываете? Пожалуйста: прежде всего здоровье воспитанников, это приоритет. Пункт номер два: больше внимания к каждому, особый подход к детям Севера. Купание пятнадцать минут в день, на солнце не более получаса утром, затем перерыв, боимся ожогов», — погружает меня в тему разногласий между коммунарами и Старой площадью экс-заведующая сектором пионерских лагерей всего СССР.
«А что вам лично, — спрашиваю, сделав акцент на слове „лично“, — не понравилось в „Орленке“? В какой момент вы, грубо говоря, подумали: „Стоп, не туда их понесло. Сбились с пути, запутались“?»
«Ах, вы о личном, — она слегка помялась, но ответ, похоже, был заранее готов. — Мне и сегодня непонятна цель, которую преследовал так называемый мифический ритуал приема в лагерь новичков. Дети с дороги, многие не адаптировались к смене часового пояса. А тут, нате пожалуйста: на парапете стол, на нем вожатый с чалмой на голове. По бокам от него замерли наизготове пионеры-телохранители в таких же диких одеяниях. Новых орлят выводят из приемного корпуса, заставляют снять обувь и на коленях доползти до мифического бога. После чего вожатый, кивнув баянисту: „Piano, Maestro!“, объявляет: „О, отроки земные! Вы вступили на священную орлятскую землю, клянитесь беспрекословно выполнять орлятские законы: никогда не ходить без вожатого к морю, не проходить сквозь стекла, съедать по три порции в столовой, жить для улыбки товарища!“ Ребята бьют челом и кротко соглашаются: „Клянемся!“ А что им остается делать — разве все это не дикость? Почему вы улыбаетесь?»
* * *
По словам Алисы Дебольской, сбить заносчивость активистов школьных пионерских организаций, получавших путевки в лагерь, можно было только повышенной дозой творчества, скорейшим и полнейшим окунанием их в ту самую альтернативу, которую представляла собой коммунарская, а затем орлятская методика.
Мало того, работал принцип «свежей головы». Каждый гость «Орленка» почитал за честь хотя бы одну смену побывать вожатым на отряде. Именно эта стратегическая «гостевая» норма (или, вернее, аномалия), оказывается, и привела к сочинению А. Н. Пахмутовой в дуэте с Н. Н. Добронравовым культового «Звездопада».
Он (стихотворец) и она (женщина, которую поют) уже побывали в «Артеке» — было с чем сравнивать. «Равнодушию — бой, „галочке“, показухе — бой. „Орленок“ никогда не станет здравницей, а орлята — отдыхающими», — вспоминала потом (в эксклюзивном интервью 1997 года репортеру Галине Ермоленко) Александра Николаевна.
Ноты рождались под «асфальта шорох деловой». Торжественная встреча на туапсинском вокзале, розы Глория Дэй (самые лучшие), лучший гостиничный номер с роялем в Лунном городке. Первые аккорды на ночной эстраде, окруженной огоньками светлячков, первое полуночное заседание кафе вожатых, инициированное социологом Игорем Коном, историческое знакомство с Виктором Поповым и его коллективом (в проекте — Большим детским хором Всесоюзного радио и Центрального телевидения СССР)… И вдруг: «Позвольте, дети, вам представить новых педагогов из Москвы — Алю и Колю…»
Газман, верный орлятской традиции, поставил их вожатыми в дружину «Солнечная» на отряд к Гале Винниковой, студентке Новосибирского педагогического института, и Мише Балашову, выпускнику МФТИ. С легкой руки Балашова (Михалыча, как называли его пионеры), знавшего о ночных светилах все и даже больше, отряд носил имя «Альтаир» — самой яркой точки в созвездии Орла и двенадцатой по яркости на небе.
Альтаировцы влюблялись, ходили в походы, засиживались у костра за полночь, нарушая режим. Всё как полагается. Только теперь — вместе с Алей и Колей. Однажды ночью в походе вблизи их палаток жалобно выли шакалы и ледком подернулась вода в котлах. Воображаю, что бы тут сказала завсектором пионерских лагерей! Или, прошу прощения, то был другой поход — апрельский, в честь Дня космонавтики? Много воды утекло… Зато с восходом солнца пели птицы, дикие, заброшенные горные сады благоухали, мылись котлы под сверкающей горной струей, а пионеры, наскоро позавтракав, готовились к празднику интеллектуалов «Знаете ли вы?».
…Так родились строчки:
На небосклоне привычных квартир
Пусть загорится звезда Альтаир.
* * *
Сожалел ли отец о том, что судьба его сложилась так, а не иначе?
Многие беды советского строя приписывают культу личности, хотя последний вряд ли мог состояться без другого культа (парного по отношению к первому, а может быть, и ключевому, базовому, корневому) — культа коллектива. В погоне за химерой коммунизма были коллективизированы крестьяне, рабочие, служащие, писатели, художники, композиторы. Но ведь и дети тоже (для полноты эксперимента), и они вместе со взрослыми были накрыты всесоюзным административно-репрессивным прессом псевдоколлектива, в котором нельзя было не состоять, — лет с десяти. Стали обычными выражения типа «коллектив завода», «коллектив института», «коллектив пионерского отряда», «коллектив аптеки № 18». Была в ходу шутка из кинофильма «Карнавальная ночь» (1956): «Я с моим здоровым коллективом».
«Ни один человек не остался вне коллектива», — пишет в своей «Истории воспитательной катастрофы» Симон Соловейчик.
Так что теперь самые страшные преступления совершались от имени коллектива, прикрывались и оправдывались коллективными петициями (троллингом). Коллектив (безликое «мы») и террор стали, по существу, синонимами.
«Мы как один требуем беспощадной расправы…», «С чувством глубокого возмущения и негодования клеймим подлых предателей нашей великой Родины…». И все понимали, что` случится дальше.
А отец обожал коллектив. Вот она, цель ребенка, и она же — его путь к себе, а значит, и первопричина действий, и награда за движение вперед. Творил их, коллективы (но свободные!), «оставляя вращаться, расточая дары».
Наша семья сполна заплатила за его увлечение коллективным творческим воспитанием. Грузовик с нашим домашним скарбом выезжал из «Орленка» легко, будучи наполовину пустой (служебная квартира оставалась лагерю, а мы с мамой, отцом и годовалым Дениской мчались в Липецк, где тоже ничего определенного в смысле жилья не светило, кроме студенческого общежития). В закрытом багажном отсеке тряслись книги, новая детская Денисова коляска, полтора спальных матраца, несколько стульев, легкий южный гардероб и пять тюков бумаг с отчетами отца перед ЦК ВЛКСМ.
И все равно ему завидовали — вот что интересно!
«Образно скажу: он был хозяином Клондайка, золотого дна — этого не видел лишь слепой, — попыталась годы спустя объяснить мне этот парадокс одна из педагогов «школы на острове Орленок», математик Лидия Логунова. — Причем предметом восхищения была даже не коммунарская методика, а именно орлятская. Коммуна сама по себе — штука довольно изолированная. А мы принимали к себе всех, в том числе коммунаров, создавали им не просто исключительные — идеальные условия для профессионального, творческого и личностного взлета… В общем, идеи у него надо было отобрать, украсть. Так и случилось: почти все последующие начальники управления „Орленка“ защитились именно на них после его отъезда. Среди этих людей был даже один инженер-теплотехник, что не помешало ему стать кандидатом педагогических наук».
* * *
Итак, что касается личной позиции, она у отца всегда была чистой и прозрачной: на первом месте — школа, дети, педагогика.
«Комбинат мы такой особенный, — комментировала настроение своих коллег в апреле 1966 года (в приватной переписке) сотрудник методического центра Клара Лекманова. — Ведь когда один пионер-орленок уезжает домой, то как минимум в его школе таких появляется еще десять. А в регионе — тысяча. И скоро таких комбинатов будет много».
В том году пионерский (не забудем это) лагерь провернул четыре комсомольские смены. Счет шел уже на сотни тысяч молодых ребят, из уст в уста распространявших новую идеологию в масштабе пятнадцати республик СССР. Горы писем, скопившихся на почтовом отделении «Орленка» (они приходили от педагогических работников всех уровней), взывали о методической помощи. Некогда было прочесть и ответить: «комбинат» и так работал на пределе мощностей.
Примерно в эти дни, за несколько месяцев до закрытого решения по лагерю, когда судьба «завода, где бы делалась свобода» все еще оценивалась в высших кабинетах на соответствие пульсу истории, Олег Газман отправил из своей «провинции у моря» в Ленинград открытку «С Первым мая!». Снаружи — флаги, зелень, пионеры в красных галстуках чеканят шаг, а внутри — стихи:
У синего моря орлятам уютно,
Старт первомайский взят:
Мы встретить готовы орлятским салютом
Сорок комиссий подряд!
Р.S. Евгения Гуляко, моя двоюродная тетя, преподаватель музыки из древнего Полоцка, вспоминает, как летом 1964 года, закончив первый курс музыкального училища, отдыхала на море: «Олег и его семья, жена Нелли и маленький Антоша, живут в небольшой двухкомнатной квартире в доме на горе. Кроме меня у них гостит Неллина сестра Валя из Барнаула. Хозяева целыми днями „загорают“ на работе. Домом, стало быть, руководит Валентина, а я у нее на подхвате — сходить в магазин, покрошить овощи на салат, не забыть забрать Антона из детского сада.
Жарко и влажно. Единственное спасение — вечер и ночь. Поэтому сплю на балконе, пытаясь найти на южном звездном небе падающую звезду… Иногда за полночь, сквозь сон, слышу приглушенные голоса: это на кухне собираются вожатые, чтобы обсудить свои вожатские проблемы, а заодно перехватить что-нибудь съестное. Из тех самых блюд, которыми мы с Валей думали побаловать хозяев.
Однажды утром, после очередной такой пиратской вечеринки, в заварочном чайнике из папье-маше, где хозяева хранили деньги, я обнаружила записку: „Взял <…> рублей. Верну обязательно — слово чести“ — и подпись: „Такой-то“. Вечером на мой возмущенный вопрос: „Как же можно брать, не спрашивая?» — Алик, как обычно пребывая в бешеном цейтноте, с изумлением поднял на меня свои изжелта-карие глаза с поволокой и покачал головой: „А вдруг там действительно что-то стряслось? Человек расписку написал. То есть он знал, когда брал в долг, что ему не откажут. Если этот педагог, его отряд и весь «Орленок», все его пять дружин живут для улыбки товарища, то разве наша семья представляет собой исключение?..“».
1. Валерия Пименова ошиблась — на самом деле эти строчки принадлежат перу Сергея Острового, так что народный поэт Литовской ССР тут «пострадал» совершенно безвинно.