Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2024
ПОРАЖЕНИЕ И РЕФОРМЫ
России есть за что благодарить Александра Второго. Обойдите церковь на месте последнего покушения на этого самодержца и прочтите надписи на мемориальных камнях, установленных по периметру. Воочию убедитесь: самый великий реформатор России за все время ее политического существования. И самый кардинальный. Между тем, если бы кто-нибудь сказал цесаревичу Александру Николаевичу Романову в бытность его руководителем последнего Секретного комитета по крестьянскому вопросу николаевского царствования, что ему, наследнику престола, предстоит стать реформатором, да еще таким, он бы удивился. Он не к этому готовился. Его не к этому готовили. Он готовился быть самодержцем. Его готовили быть самодержцем. Если бы не поражение России в Крымской войне, если бы не выхрипнутое отцом на смертном ложе: «Сдаю тебе команду не в полном порядке» — какие реформы? Зачем? Бывают такие ситуации в истории, когда верными оказываются очень резкие слова Александра Исаевича Солженицына в «Архипелаге ГУЛАГ»: «…благословенны не победы в войнах, а поражения в них! Победы нужны правительствам, поражения нужны — народу. После побед хочется еще побед, после поражения хочется свободы — и обычно ее добиваются». В таких ситуациях поражения и правительствам нужны, потому что правительства начинают работу над ошибками. Работу над ошибками Александр Второй (и его правительство) проделал образцово. Кто он был? Кем он был? Рискну предположить, что это был самый таинственный, самый непонятый и непонятный человек в русской истории. Нижеследующие заметки — не более — попытка понять этого незаурядного (мягко говоря) и трагического человека. Человека долга и службы. Самодержца. Одинокого, как и всякий настоящий самодержец.
ЗАКОН БОЖИЙ И ХРИСТИАНСКОЕ НАКАЗАНИЕ
Стоит остановиться на годах учения Александра II, ибо тут сталкивались два разнонаправленных влияния: Николая I и Василия Жуковского; деспота и поэта; самодержца и христианина. Здесь следует обратить внимание на дело законоучителя наследника, отца Герасима Павского. На это дело (в связи с Александром II) обращают мало внимания. Между тем Александр II очень хорошо его запомнил и нашел, чем и как наказать главного драйвера вышеозначенного дела, митрополита Московского Филарета (Дроздова). По всей видимости, это было самое христианское из всех возможных христианских наказаний. Никто даже не понял, что это было наказание. А уж за что — все просто к тому времени позабыли.
А вот за что… Священник Герасим Павский был законоучителем цесаревича. Учил его Закону Божьему. Кроме того, отец Герасим был образованным лингвистом и библеистом. Он преподавал в Духовной академии греческий, латынь, древнееврейский. У Герасима Павского была мечта: перевести Библию на русский язык. До 1869 года в России не было русской Библии, была на церковнославянском, переведенная в XV веке новгородским архиепископом Геннадием. Дворяне предпочитали читать (если вообще предпочитали) Библию на французском.
У митрополита Филарета была такая же мечта, как и у священника Герасима Павского. Все его действия могут быть объяснены этим обстоятельством. Устранял конкурента. Сначала написал донос на отца Герасима Павского: он-де в своих лекциях цесаревичу проповедует Лютерову ересь. Герасима Павского отстранили от преподавания. Потом дал ход доносу будущего архиепископа Волынского и Житомирского Агафангела, тогда студента Духовной академии. Павский читал такие хорошие лекции, что студенты тщательно записывали их, потом литографировали и распространяли среди интересующихся. На лекциях Павский говорил о неточностях в переводах Библии на греческий и церковнославянский. В частности, пророк Исаия говорит, что Мессию родит молодая жена или дева. Можно перевести и так и этак. Но и по-гречески и по-церковнославянски перевели четко: «дева».
Вот эти литографированные лекции Агафангел отправил в Синод с собственным комментарием: чему нас, так сказать, учит отец Герасим? Доносу дал ход митрополит Филарет. Павскому грозило в лучшем случае монастырское заключение. Николай пощадил образованного священника и любимого законоучителя своего сына. Павский был всего только уволен с работы в Духовной академии. Больше никаких санкций. Нет, была еще одна — неожиданная для Филарета, но совершенно закономерная для Николая. Он обладал своеобразным чувством справедливости. Не мудрствуя лукаво, он просто взял и запретил вообще все переводы Библии на русский язык.
Устранив конкурента, Филарет устранил и самого себя. Библия на русском языке появилась только в 1869 году. Вошла в плюс и прибыток Великих реформ Александра II.
Помнил ли Александр II, кто и как гробил его учителя Закона Божьего? Помнил. Наказал он митрополита Филарета? Наказал вычурно, повторимся, по-христиански. Митрополит был убежденным сторонником крепостного права, идейным противником реформ. Именно ему Александр поручил написать Манифест об освобождении крестьян. Из всех жестов императора этот был психологически безукоризнен. Он был, словно произведение искусства, многослоен. На поверхности — спокойное возражение крепостнику: попробуй, каково это на барщине. Тебе велено — делай. С души воротит, а ты — делай. Поставь себя на место крепостного художника: «Ну-ка, Гришка, кончай свои портреты, натюрморты, пейзажи писать, давай дверцы кареты амурами и купидонами разрисовывай!»
Был и другой план — личный. Получи за образованного священника, не всё же доносы писать, сочини-ка документ для истории Отечества. Был и третий план, куда более изощренный, куда более психологичный, куда более важный для Александра II. Митрополит должен был понять, каково это делать то, что ты вынужден делать. Каково это быть орудием истории, склониться перед необходимостью, перед неизбежностью. Это — тема Александра II. Самая важная его тема. Более чем кто-либо он мог не то что понять, но почувствовать весьма непростой гегелевский афоризм: «История — тяжелый, недобровольный процесс, направленный против своего носителя».
Удивительно, но эту тему — главную тему своей жизни, судьбы и политики — Александр смог выразить еще в отрочестве, в школьном своем сочинении… об Александре Невском.
ГЕГЕЛЬ И АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ
Это сочинение осталось вне поля зрения исследователей. Их можно понять: мало ли что мальчик в школе напишет? Между тем мальчик был думающий. Учили его умные люди: государственное право читал Сперанский, российскую историю преподавал Арсеньев, о новейшей российской истории (с Петра) рассказывал Николай I, общее руководство воспитательным процессом осуществляли Жуковский и Мердер. Так что мальчик уже в отроческом своем сочинении смог сформулировать некую программу, которой остался верен всю свою жизнь.
Опять-таки на поверхности очевидно, зримо влияние христианнейшего поэта России Василия Андреевича Жуковского, друга сосланных и казненных декабристов. Главным в деятельности Александра Невского оказываются не военные победы — они даже не поименованы: ни Невская битва, ни Ледовое побоище. Главным оказывается то, что князь униженно молил татар пощадить неразумных русских людей, против этих татар восстававших. Христианская заповедь любви к ближним, прощения, милости к павшим оказывается сопряжена с личными обстоятельствами учителя и исторической обстановкой России того времени.
То, что это так, а не иначе, доказывает один эпизод из учения-обучения будущего реформатора. Однажды Николай вошел в классную комнату, когда Жуковский вместе с наследником анализировал 14 декабря 1825 года. (Николай знал, когда войти в классную комнату!) По окончании беседы Николай спросил у сына: «А что бы ты сделал на моем месте?» Наследник четко ответил: «Я бы их помиловал» (между прочим, в этом эпизоде очень хорошо видно, как ошибаются те мемуаристы и исследователи, которые пишут о мягкости, нерешительности и чуть ли не слабоволии Александра II: чтобы так ответить такому отцу, как Николай I, нужно обладать очень сильной волей). Николай (надо отдать ему должное) ничего не сказал. Вздохнул, махнул рукой и вышел из класса.
Заметим, что вот эту часть программы, сформулированной в отроческом сочинении, Александр… выполнил. Мало того что во время своего путешествия по России в 1837 году наследник бомбардировал отца письмами с просьбами облегчить участь политических ссыльных, чуть ли не первым актом его царствования была амнистия государственным преступникам, декабристам, петрашевцам, полякам. Другое дело, что своих политических противников Александр II не миловал, но это… другое дело. В конце концов, офицеры, вышедшие на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 года, собирались освободить крестьян вообще без земли. (Именно такая экономическая программа была у Северного общества декабристов Петербурга. Можно себе представить, сколько крестьянских бунтов и восстаний пришлось бы подавлять им?)
Но главное в этом отроческом сочинении — иное. Ведь это сочинение о человеке, который покорился необходимости; человеке, который делает не то, что он хочет, а то, что он вынужден и должен делать. Он покорился истории, покорился захватчикам-татарам, потому что другого выхода у него не было. И в безвыходном своем положении сделал то, что должен был сделать. Вот это и есть то самое гегелевское ощущение истории как тяжелого, недобровольного процесса, направленного против делателя истории, с которым (ощущением, разумеется) Александр II прожил всю свою сознательную политическую жизнь.
Чаще всего исследователи обращают внимание на слова, с которыми председатель последнего николаевского Секретного комитета по крестьянскому вопросу цесаревич Александр Николаевич обратился к своим сотрудникам: «Более всего нам следует избегать слова „свобода“. В нашем случае это то слово, которое страшнее дела». Свободы не было в ментальном мире Александра II, как не было ее и в его вокабуляре. Долг. Ответственность. Служба. Даже необходимость, но только не свобода. Как и его отец, он был принципиальным, идейным, убежденным врагом революции. Остановить Россию от осуществления принципа свободы в самом крайнем его виде, в революционном, — вот одна из задач Александра II.
В данном случае более чем любопытна дневниковая запись фрейлины Анны Федоровны Тютчевой (дочки великого поэта и посредственного дипломата, будущей жены видного славянофила Ивана Аксакова). Тютчева с возмущением пишет о том, что наследник вслух читает домашним и фрейлинам отвратительный революционный роман Александра Дюма «Графиня де Шарни».
ПОЛИТИКА И РЕВОЛЮЦИЯ
У страха глаза велики. Раз про революцию, то точно — революционный. Революционного в романе Дюма (второе название книги «За королеву!») ровно столько же, сколько и в романе Диккенса «Повесть о двух городах». Идеологическое содержание этих двух произведений вполне подходило мыслям и чувствам будущего самодержца и реформатора. Толща непросвещенного, дикого, нищего, угнетенного народа. Тупые реакционеры, препятствующие необходимым, неизбежным реформам. В результате — социальный взрыв, социальная катастрофа, революция, то есть резня и братоубийство под флагом ничем не ограниченной свободы, которых можно было бы избежать, если бы вовремя были проведены необходимые и неизбежные реформы.
Собственно, эту идеологическую схему Александр II сжал в одно предложение, самое известное из всех его… риторических формул: «Лучше освободить крестьян сверху, чем они сами будут освобождаться снизу». (Разумеется, Дюма не был бы Дюма, если бы в эту схему не ввел бы своих любимых героев: лихих, обаятельных авантюристов, которым плевать на народ (угнетенный), реакционеров (тупых), реформы (необходимые). У них один свет в окошке: прекрасная, одинокая, слабая женщина — королева! Ее надо спасать. Этот поворот темы тоже был куда как понятен и приятен Александру, человеку женолюбивому, страстному, но о личных его страстях — чуть позже. Сейчас вернемся к страстям политическим.)
Понимал ли идейный, принципиальный враг революции Александр II правоту итальянского революционера Мадзини, написавшего, что он, император, начал… в России революцию? Понимал ли Александр II правоту русского революционера Михаила Бакунина, развившего тезис Мадзини в брошюре, обращенной к нему, императору: «Народное дело. Романов, Пугачев или Пестель?», — чего бояться революции в России? Ведь она уже началась.
Понимал. И все делал для того, чтобы дела в России не пошли по классическому французскому сценарию «освобождения снизу»: созыв Генеральных штатов (на русский лад: Земского собора), безудержная радикализация населения, революционный террор, гражданская война… Насколько ему удалось выполнить свою задачу? Большой вопрос. В общем, не удалось. Не в том дело, что он погиб от рук революционеров. (Правда, ему не отрубили голову ножом гильотины, а оторвали ноги взрывом бомбы — но это несущественная деталь.) Дело в том, что его система не продержалась в течение жизни одного поколения. Старые народовольцы дожили до падения самодержавия. Другое дело, что результат их не мог особенно порадовать, но это уже их дело, а не Александра II.
Дело Александра II, его политика кажутся очень странными. И вот почему. Попросту говоря, очень трудно определить, а в чем была его — лично его — политика. Анатолий Кони пишет книгу «Отцы и дети судебной реформы» и не то что очерка не выделяет Александру II — он вообще про него не пишет. И так во всем. Если речь заходит о военной реформе, говорят о Дмитрии Милютине; если о крестьянской — о его брате Николае, о брате царя Константине Николаевиче и его тетке Елене Павловне, о Якове Ростовцеве, о князе Черкасском. Если речь идет о внешней политике, то о Горчакове.
В общем, это огромный плюс для Александра II как для руководителя. Получалось, что он будто бы растворялся в своих сотрудниках, в специалистах. Он руководил жестко и четко, но следы его руководства почти незаметны. Краткие деловые пометы на многочисленных бумагах: «Желчно, но дельно», «Сам бы того хотел», «А вот этого я не допущу» — и резкое подведение итога: «К 19 февраля положение должно быть выработано. Высказывайте любые возражения, вносите любые предложения, но к 19 февраля закон должен вступить в силу. Такова моя воля».
Еще раз обратим внимание: воля, железная, но… личного в этой воле нет. Отпечатка личности Александра II в его политике нет. Притом что это его политика — тут сомнений быть не может.
Исследователи, сталкиваясь с этим парадоксом, чаще всего писали о неясности цели Александра II. Это не так. При отсутствии ясности цели вряд ли можно провести целый пакет реформ. Здесь другое. Это другое ярче всего проявляется при сопоставлении Александра II с другим великим реформатором (или революционером России) — с Петром. Становится сразу заметно, что Александр II был антиподом Петра во всем, за исключением воли, настоящей воли самодержца, хозяина, императора. Во всем остальном — антиподы. Умные наблюдатели из славянофильского ли, из революционного ли, из либерального лагеря заметили это сразу: Александр II ломает петровскую систему. Тот закрепостил все население России, этот освободил. Про того легче легкого собрать все за и против, про этого весьма проблематично. Почему?
Потому что понимание самодержавной власти принципиально разнилось у Петра, в юности вырвавшего власть над огромной страной от своей старшей сестры, и у Александра II, получившего власть в 37 лет, в середине жизни. Что такое была власть для Петра? Осуществление полной, ничем не стесненной личной свободы, осуществление своих желаний и хотений, не считающихся ни с какими местными и временны`ми условиями. Я хочу, чтобы в сухопутной стране был флот, — и он будет! Я хочу, чтобы образованное высшее сословие брилось и носило бы европейское платье, — и оно будет бритым, в париках и со шпагами! Я хочу выстроить на болоте, в двух шагах от враждебной границы новую столицу — и она будет выстроена. Обратим внимание на то, что этот волюнтаризм, эта революционность оказались на удивление удачными: система, созданная Петром, просуществовала два века, в каких-то своих чертах до сих пор существует.
Что такое власть для Александра II? В личном плане — долг, служба, ответственность. В общественном — и это самый главный, самый судьбоносный парадокс императора — его власть есть выражение, представление, репрезентация не его личной воли, но интересов всей страны, всего народа, всех социальных слоев. Екатерина II в самый разгар Пугачевского бунта сказала: «Я — казанская помещица!» Солдаты под руководством графа Апраксина расстреливали мирную крестьянскую манифестацию в селе Бездна Казанской губернии, но Александр II никогда бы не произнес: «Я — казанский помещик…»
Он не воспринимал себя дворянским императором, как не воспринимал себя и крестьянским царем, к чему его подталкивали в той или иной мере Герцен, Бакунин и Чернышевский. Он понимал и воспринимал себя царем и крестьян, и дворян, и разночинцев, и предпринимателей. Он понимал себя как воплощенную, вочеловеченную политическую равнодействующую всех противоборствующих социальных слоев. Уберите эту равнодействующую, и в стране начнется кровавый хаос, война всех против всех, революция. В общем, он понимал себя как… вочеловеченный парламент. Возможно ли это? Возможно ли одному человеку учесть интересы всех, быть и властью и оппозицией?
Александр II полагал, что не просто возможно, но… необходимо, неизбежно. В этом он видел свой долг перед Богом и страной, над которой его поставил не выбор местного населения, а сам Бог. Именно так, учесть интересы всех — и дворян и крестьян. Никому не давать ощутительных преимуществ. Пусть дворяне кричат: «Ради крестьянских курей Вы готовы выселить нас на Камчатку!» Пусть крестьяне волнуются из-за малого земельного надела и долгих выкупных операций. Они должны понять то, что понимает он: долг, обязанность, службу.
Прекрасно знавший Александра II, Алексей Константинович Толстой написал об опасности такого «позиционирования» историческую пьесу «Царь Федор Иоаннович». В уста мудрого, мягкого, человечного, глубоко несчастного царя, сына сильного и безжалостного тирана, Алексей Толстой вложил важную фразу: «А я — / Хотел добра, Арина! Я хотел / Всех согласить, все сгладить…» В каком-то смысле эта пьеса аллюзий и намеков положила начало сочувственной, но глубоко неверной рецепции Александра II: хотел всех помирить, а всех поссорил и сам погиб, потому что был мягкий, человечный, едва ли не слабовольный… (Ну еще бы! Ведь воспитывал его тишайший, христианнейший Василий Андреевич Жуковский…)
Один только раз Алексей Толстой вплотную подходит к истинному Александру II, самодержавному, николаевскому, волевому, жесткому. Знаменитая сцена, когда Федор Иоаннович, доведенный до отчаяния бесстыдной и бесстыжей грызней тех, кого он пытался помирить, тихо говорит: «Я слишком долго / Мирволил вам! Пришла пора мне вспомнить, / Чья кровь во мне!» Вот это — в точку. Это — истинный характер Александра II, в царствование которого было больше казней, арестов, ссылок и тюремных заключений, чем в царствование его отца. Обратим внимание, что сама по себе попытка стать политической равнодействующей, осуществленная одним-единственным человеком и осуществляемая им в течение длительного времени, — свидетельство немалой (мягко говоря) воли этого человека.
Ведь такая попытка чаще всего приводит к тому, что недовольными оказываются все. Политик, пытающийся опереться на всех, чаще всего попадает в ситуацию, когда опираться ему приходится только на армию и тайную полицию. Между тем сама по себе эта попытка не лишена глубокого смысла и основания. В конце концов демократически избранный президент становится президентом и тех, кто голосовал за него, и тех, кто голосовал против. В конце концов конституционный монарх является символом единства нации, какая бы партия ни победила на выборах.
Президентом Александр быть не мог ни в каком случае. Не так он был воспитан своим отцом, чтобы прислушиваться к безответственным адвокатам и журналистам, набившимся в парламентскую говорильню. Но еще менее того Александр мог быть конституционным монархом. Он был прирожденный, яростный, активный политик. Он никогда бы не удовлетворился символической ролью. Он хотел, умел и мог делать политику, а не произносить речи (излечившись от заикания).
Как это ни странно, конституционными монархами вполне могли бы стать его сын и внук. Вот они в самом деле больше всего любили охотиться, удить рыбу, вообще жить. Александр II был последним настоящим самодержцем. Тем, кто ведет свою политику, конечно, прислушивается к советам, но… не более. Этого нельзя сказать ни о его сыне, ни о его внуке. Идеологическая политика Александра III — политика Победоносцева, экономическая — политика Витте. Что до внука, то при полной своей политической бездарности Николай II умудрился сделать действующей политической фигурой малограмотного сибирского знахаря.
Враги самодержавия это обстоятельство учитывали. Прицельная охота на Александра II велась, потому что он — политик, и ни одного покушения на Николая II. Декорация. Ноль. Пустое место. Ничто.
АЛЕКСАНДР II И АНДРЕЙ ЖЕЛЯБОВ
Никем Александр II не был. Его политика вочеловеченного баланса социальных сил была продуманной, выверенной политикой, опирающейся на соответствующие ей европейские образцы. Что такое император всех? Или что такое автократическая политика, не чурающаяся социальных реформ и националистической риторики? Конечно, это бонапартистская политика. Это Наполеоны (Первый и Третий) объявили себя императорами всех французов. Это Наполеоны (Первый и Третий) подчеркивали свое общенациональное предстательство. И наконец, это Наполеоны (Первый и Третий) остановили революцию.
Именно это обстоятельство предопределило уважительный интерес Александра II к Наполеону III. Это казалось афронтом и неприличием. Как так? Российский император, первый дворянин России и вдруг… выскочка, авантюрист, да еще и один из победителей в Крымской войне, в буквальном смысле слова убившей отца Александра II. Между тем для Александра II был совершенно закономерен и естественен интерес к Наполеону III. Именно в письме к нему Александр II высказал задушевную свою политическую мысль, кажущуюся слишком простой, но более чем важной для российского императора. Мысль эта настолько тривиальна, что не укладывается в формы лихого афоризма. Дескать, задача любого политика и любой политики состоит в том, чтобы умело проводить в жизнь новое, но так, чтобы не было резкого, катастрофического разрыва со старым, привычным.
Этой мыслью Александр II поделился только с Наполеоном III. Мысль не бог весть какая, но… задушевная. Почему только с ним? Потому что выполнил то, что и сам не просто хотел, но должен был сделать — без всякой вынужденности: остановил революции на путях автократического, императорского режима. Стал не дворянским, но общенациональным императором. Отсюда у Александра II такой же уважительный интерес к другому великому бонапартисту второй половины XIX века — Бисмарку, победителю Наполеона III. Та же ситуация — модернизация страны в условиях автократического режима. Выдвижение Лорис-Меликова было попыткой Александра II найти своего Бисмарка, русского Бисмарка. Попытка была прервана или скорее пресечена бомбами народовольцев. Стоит заметить, что и Наполеоны (Первый и Третий) и Бисмарк появились после революций, тогда как Александр II разыгрывал бонапартистский вариант до революции.
Вот тут-то проявляется и появляется самый интересный парадокс его политики и его царствования. Удивительно, что парадокс этот заметил всего один человек, не политик, не историк, но… писатель. Правда, звали этого писателя — Короленко. Правда, и парадокс этот он сформулировал по-писательски неточно, лирически, поэтично. Тем не менее он заметил… родство двух смертельных врагов: императора Александра II, все делающего, чтобы сдержать революцию, и террориста Андрея Желябова, все делающего для того, чтобы революцию эту развязать.
Короленко пишет о том, что, мол, оба они хотели добра этой земле, России, но дело не только в этом. Это слишком общо. Родство было в другом. Оба они претендовали на то, чтобы стать выразителями интересов всех слоев русского общества. Только руководителю партии «Народная воля» удалось то, что не удалось императору. Он действительно, хотя и на короткое время, стал политической равнодействующей самых разных социальных слоев российского общества. Невероятная его удача — в течение четырех лет вести прицельную охоту на царя — связана не только и не столько с его конспиративными талантами, сколько… с сочувствием всех слоев населения к его деятельности. В «Листке Народной воли» под псевдонимами печатались либеральные публицисты; архив «Народной воли» сохранил литератор весьма правых убеждений Рафаил Зотов; рабочий, создатель первой пролетарской организации Степан Халтурин по заданию «Народной воли» проник в Зимний для организации самого громкого теракта, если не считать самого цареубийства, взрыва царского дворца. Сочувствующие народовольцам были и среди охраны цесаревича Александра Александровича, будущего императора Александра Третьего. Благодаря этому сочувствующему террористам охраннику на процессе «Народной воли» присутствовал один из членов этой организации и стенографировал речь своего руководителя, в том числе и то место из этой речи, которое было выпущено царской цензурой в официальной стенограмме.
Собственно, в этом-то отрывке и была сформулирована та тактика революционера, которая оказалась зеркальным отражением тактики царя. Желябов говорил, что партия «Народная воля», пусть и созданная социалистами, является выразительницей интересов всех слоев русского общества, по крайней мере до созыва Учредительного собрания, то бишь всесословного Земского собора. Все недовольные политикой царя оказываются нашими союзниками. Правда, добавлял сын крепостного крестьянина, к сожалению, как и прежде, абсолютное большинство активных участников нашего движения составляет дворянская молодежь.
Нетрудно заметить, что социалист Андрей Желябов не просто зеркально отразил тактику своего врага, Александра II, он ее удачно применил. Именно это удачное применение тактики позволило правому кадету Петру Струве спустя десятилетие назвать Андрея Желябова «единственной настоящей политической головой среди русских революционеров». Политика — искусство компромисса. На компромисс шел Александр II, когда освобождал крестьян. Но на компромисс готов был идти и бомбист Желябов. Он, социалист, убежденный в благодетельности и результативности крестьянского, общинного социализма, русский народник, отнюдь не очарованный западной парламентской или президентской системой, отказывался от своей программы.
Он обращался к царю с… компромиссом! Компромисс этот, правда, был подкреплен бомбами и пулями — а как иначе, если мирная пропаганда напарывалась на ссылки и аресты? В отличие от прежних революционеров Герцена, Чернышевского, Бакунина, тоже обращавшихся к императору, Желябов, как это ни удивительно, обращался к Александру II с приемлемым для него, латентного бонапартиста, компромиссом. Прежние революционеры предлагали Александру II стать «крестьянским царем». Это предложение Александр II, желавший, подобно всем бонапартистам, быть выразителем интересов всех слоев населения, ни при каких условиях принять не мог. Иное дело Андрей Желябов, то есть «Народная воля».
Вот их предложение, казалось бы, вполне могло быть услышано Александром II. Созовите Земский собор, всесословное выборное собрание. Мы подчинимся его решению, склонимся перед его волей, перед народной волей, но и Вы должны будете перед ней склониться. Пошел бы на такое предложение Александр II? Самое удивительное, что он начал движение в эту сторону. Спустя двадцать лет после отмены крепостного права он снова попытался вступить в ту же реку. Деятельность Лорис-Меликова и его Верховной распорядительной комиссии была таким же шагом навстречу реформам, как и деятельность Якова Ростовцева и Редакционных комиссий. Насколько далеко пошли бы Александр II и Лорис-Меликов? Неизвестно, как неизвестно и то, насколько случаен был арест Андрея Желябова накануне решающего взрыва.
История покушений на Александра II оказалась тесно связана с личными, семейными обстоятельствами императора. Арестованный Андрей Желябов имел все основания обратиться к Александру III: «Если новый государь, получив скипетр из рук революции…» Если бы не удавшееся покушение, престол мог и не достаться Александру Александровичу. Стоило бы сказать об этих семейных обстоятельствах царя-реформатора, ибо в них зафиксировалась одна очень важная ситуация: Александр II освободил не только страну, но и самого себя. Причем ситуация этого освобождения была такова, что становилось понятно, почему Александр II так боялся даже не дела, но слова «свобода».
ОДИНОЧЕСТВО И ЖАНДАРМЫ
Однако, прежде чем мы перейдем к личной драме императора, задержимся на том, на чем давно могли бы задержаться. Попытка стать вочеловеченной политической равнодействующей разных социальных сил, попытка быть выразителем и представителем всех чаще всего приводит к тому, что опираться политику приходится на одну только тайную полицию. Да и она… Именно так. Да и она… не очень-то привержена императору. Масса эпизодов соединяются в пугающую картину. Русские жандармы не слишком-то берегли царя-освободителя, предоставившего им полный карт-бланш.
Один эпизод, рассказанный Владимиром Короленко в своих воспоминаниях, не замечен никем, кто занимался историей покушений на Александра II. А между тем он — странный этот эпизод, волящий объяснений. Молодой Короленко, которого очень скоро арестуют на квартире у нелегала и сошлют ни за что ни про что, просто за «прикосновенность к делу», идет по Загородному вместе со своей знакомой курсисткой. Он — в широкополой шляпе, в сапогах, в блузе; она — коротко стриженная девушка. Политическая неблагонадежность явлена зримо. Сейчас это называется «лица кавказской национальности», тогда могли бы называть «лица нигилистической национальности».
Короленко и его спутница увлечены беседой, но все же замечают, что на Загородном и Гороховой, куда они сворачивают, полно жандармов. Более того, они замечают, что жандармы делают им какие-то предупреждающие знаки, дескать, стойте на месте, молодые люди, или что-то в этом роде, но внимания на эти знаки не обращают, а знай себе идут, покуда чуть ли не перед их носом не проезжает открытая коляска, в которой сидит… царь. Вряд ли жандармы, которые через некоторое время после этой… встречи арестуют Короленко просто за то, что он зашел к нелегалу, были так уж озабочены правами человека. Да ведь и нарушать эти права не надо было. Просто подойти к двум подозрительным людям, извиниться и попросить постоять, пока проедет коляска.
Не захотели этого делать. Почему? В 1862 году в имении Льва Толстого, над рассказами которого Александр II искренно и самозабвенно лил слезы, жандармы проводят обыск. (Правда, в отсутствие хозяина. Кое-какие особенности Льва Толстого учли. Гневное письмо Льва Толстого тетушке-фрейлине, посвященное этому мероприятию, свидетельство того, что обысковики рисковали. Лев Толстой никогда не врал и, если он писал, что просто убил бы этих мерзавцев, значит, постарался бы убить. Жандармам это надо? Нет.) Обыск по всем правилам: выломанный паркет, вычерпанный пруд, перерытые личные бумаги. Ничего не находят. Уезжают. Лев Толстой, приехав в имение, застает результаты деятельности бойцов невидимого фронта и в ярости пишет письмо царю. Требует наказать слишком ретивых борцов с крамолой. Александр II отвечает сдержанно и безапелляционно: «Инструкции нарушены не были. Офицеры выполняли свой долг. У меня к ним претензий нет». Подразумевается, значит, и у Вас не должно быть к ним никаких претензий.
А что он может в этом случае сделать? Выволочку жандармам? В следующий раз они спустя рукава будут осматривать явки и конспиративные квартиры. А они и так спустя рукава их осматривали… Самый яркий тому пример — осмотр лавки «купцов Кобозевых». Лавка на углу Невского и Малой Садовой, из которой народовольцы вели подкоп, минировали Малую Садовую. В подсобных помещениях лавки мешки с землей, кадки с землей же. Спуск в подкоп чуть закамуфлирован деревянной перегородочкой. Оторвать легко, пробить ударом кулака или сапога и того легче.
Жандармы осматривают лавку. И ничегошеньки не обнаруживают. Не распарывают мешки, не сбрасывают сыры с кадушек, в которых земля. Чуть-чуть пошатывают перегородочку, за которой спуск в подкоп и обращают внимание «купцов Кобозевых» на то, что в подсобных помещениях у них грязновато и сыровато.
Результат обыска у Льва Толстого — во врагах у императора набирающий общественное влияние видный писатель. Результат обыска у «Кобозевых» — народовольцы принимаются еще лихорадочнее, еще быстрее готовить следующее покушение. Насколько сознательно русские жандармы шли на такого рода провокации? Бог весть… Скорее всего, тут срабатывал некий абсолютно верный социальный инстинкт: его императорскому величеству нужно продемонстрировать то, что он, впрочем, и так знает: он — одинок. Окружен неблагодарным народом, единственный его союзник — мы, Ваши жандармы.
Классический случай классической жандармской провокации, призванной подтвердить вот то самое: история с «Африканкой». Эту историю с полным недоумением записал Петр Валуев в своем дневнике. Мелкая нелепость в организации торжеств по поводу бракосочетания датской принцессы Дагмары (будущей императрицы Марии Федоровны) и цесаревича Александра (будущего императора Александра III). Бракосочетание — печальное.
Небывало теплая неделя в сентябре должна была скрасить эту печаль. Федор Иванович Тютчев, во всяком случае, поспешил придумать название для этой сентябрьской теплой недели: «И Дагмарина неделя перейдет из рода в род…» Не перешла. Печаль и неудобство остались. Дагмара любила другого. Старшего брата Александра, цесаревича Николая. Его готовил в цари Александр II. Он был женихом Дагмары. Умер от костного туберкулеза на вилле Бермонд в Ницце. Престол и Дагмара достались младшему брату. По простоте душевной тот записал в дневнике сентенцию о великой Божьей милости по отношению к нему, недостойному. Брат такой был… хороший, умный и прочее, а престол и такая женщина достались не брату, а ему… Это называется: вот свезло так свезло.
Чтобы развеять печаль «Дагмариной недели», в Михайловском оперном театре поставили веселую, зажигательную оперу-буфф «Африканка». На представлении — Александр II со всей своей семьей. Перед представлением зрителям раздают… инструкции от Третьего отделения: при виде царя никаких кликов и криков торжеств, никаких «Ура!». Молча встать, молча сесть. Зрители недоумевают, но не уточняют. Надо, значит, надо. В самом деле, сын недавно умер, чего радоваться? С другой стороны, царь — он же не тенор и не бас-профундо, чтобы его в театре приветствовать криками, аплодисментами. С третьей стороны, всегда кричали, и никто не пресекал, но царь какой-то странный, опять же нас, дворян, ограбил: крестьян отнял и земли оттяпал, может, это у него новая какая-то реформа?
Появляется император. Все встают. Молча. Император ничего не понимает — что за демонстрация? Все садятся. Молча. Начинается веселая опера. Все смотрят. Досиживают до антракта. Царь встает. Встают. Снова молча. Стоят. Садятся. Император начинает нервничать. В конце оперы его ждет тот же перформанс. С торжественным, сдержанным исполнением «Боже, Царя храни!». В каком состоянии будет император после такой «Африканки»? Правильно, в африканском… Если это не провокация, то я не знаю, что тогда вообще называть провокацией. Сознательная провокация? Случайная? Но задача достигнута. Император в очередной раз понял: он — один. Единственная его опора — тайная полиция, жандармы.
А в организации провокаций русские жандармы поднаторели. Это был их жанр. Самая эффектная и мерзко-талантливая провокация, разумеется, листовка «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон», сработанная провокатором Костомаровым и подброшенная Чернышевскому. Сделано неплохо. Даже в советские школьные учебники попала как образец революционной пропаганды Николая Гавриловича Чернышевского. Однако вчуже странно: для чего убирать самую разумную, самую трезвую голову из русских радикалов? Для чего расчищать место для сорвиголов, экстремистов? Все для того же: государь, — Вы в стане врагов; Вы — один…
В истории покушений на Александра II есть один удивительный эпизод, который так до сих пор и не объяснен. Незадолго до последнего, удавшегося покушения с Исполкомом «Народной воли» удается связаться… Сергею Нечаеву. Самая мрачная фигура в русском революционном движении. Его дело послужило основой для романа Достоевского «Бесы». Мистификатор, провокатор, человек, заставивший членов своей организации убить ни в чем не повинного человека, студента Иванова, чтобы связать их кровью, он просидел более 10 лет в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Умудрился распропагандировать охрану, и эта распропагандированная им охрана выходит на руководителей «Народной воли».
Более чем странная история. Допустим, демоническая воля Сергея Нечаева заставила охранников служить революции. Но каким образом эти охранники, вчерашние деревенские парни, находят столичных террористов? У жандармов в это время уже был человек, выдающий народовольцев, — Иван Окладский. У Нечаева не было никого, кто мог бы хоть намеком объяснить, где в стольном городе Петра искать цареубийц. История становится еще страннее, когда становится известен план Нечаева. Он предложил народовольцам следующее: распропагандированная им охрана во время богослужения арестовывает Александра II. Царем объявляют Александра III. Надо отдать должное конспиративному чутью Желябова. От этого плана он отказался. Спустя короткое время Желябов был арестован. На свободе осталась его гражданская жена Софья Перовская. Она и организовала последнее, удавшееся покушение. Она и вручила скипетр Александру III. Потому что, если бы не это покушение, права` на престол Александра Александровича уменьшались бы с каждым годом с катастрофической быстротой.
СЕМЬЯ И СЕМЬЯ
Вот тут и стоит перейти к личным, семейным обстоятельствам царя-освободителя. Ибо в них, в этих личных обстоятельствах, проявляется самое важное, что было в Александре II. Он освободил не только Россию. Он освободил себя. Он недаром боялся самого слова «свобода». Потому что и для него свобода оказалась очень тяжела, мучительна. Потому что и он оказался… бунтарем. Его любовь, его второй брак, вторая семья были бунтом сродни… крестьянскому, или народническому, или польскому. Эта любовь была бомбой, взорванной посередь Зимнего дворца. И эффект от нее был почти такой же.
История любит символы. Бомба Степана Халтурина взорвалась в двух шагах от апартаментов Екатерины Долгорукой-Юрьевской. Поначалу ничто не предвещало бунтарского, бомбистского развития событий. Любовницы у русских императоров были всегда. Жены императоров рожали чуть ли не каждый год детей — сыновей, дочерей, изнашивались, болели, старели, а тут… такой цветник. И каждая по знаку императора, самодержца, хозяина готова, чтобы не сказать всегда готова! Любовница Николая I Нелидова жила в Зимнем дворце. Когда хотелось, император шел к ней, а потом возвращался к семейному очагу.
Баронесса Фредерикс, осуждавшая Александра II за связь с Екатериной Долгорукой, великолепно определила эту ситуацию: «Но все это делалось так скрытно, так порядочно». Никто не в претензии. Нелидова вместе со всем семейством Николая рыдала над гробом любимого. Жила в том же Зимнем до правнука, до Николая II, умерла, окруженная всеобщим уважением. Знала свое место. Как вдруг… Никакой скрытности, никакой порядочности… Нарушение всех приличий. Бунт и бомба. Попросту — вторая семья. Александр был влюбчив до крайности. Именно что влюбчив. Он не был победителем и покорителем женщин. Он по-настоящему, страстно влюблялся. В 15-летнем возрасте влюбился в Наталью Бороздину, фрейлину матери. В 20 лет полюбил Ольгу Калиновскую. В Англии влюбился в королеву Викторию. И первую свою жену полюбил по-настоящему. Эта страстность, вообще-то, порядочность, не придворная, а обычная, человеческая, если угодно — буржуазная (потому что буржуазность — это и есть человечность), пугала родителей будущего императора.
Александра Федоровна записывала в дневнике: «Что станет с Россией, если человек, который будет царствовать над ней, не способен владеть собой и позволяет своим страстям командовать собой и даже не может им сопротивляться?»
Провидческие слова. Россия окажется на пороге революции. Россия почувствует запах свободы. Уже начало отношений молодой Екатерины Долгорукой и стареющего императора было пропитано этим запахом свободы и… самоуважением. Все очень просто и очень грубо. Екатерина Долгорукая не сразу согласилась стать любовницей императора. Она была женщиной другого времени. Она уважала себя как женщину, как отдельную личность. Она — не раба, не одалиска в гареме. Она — такой же человек, как император. У него семья. Она — девушка на выданье. Почему она должна сразу, с ходу становиться любовницей женатого человека, даже если человек император и великий реформатор?
Александру II пришлось долго и по-настоящему ухаживать за той, в которую он влюбился. В процессе ухаживания он влюбился по-настоящему. На всю оставшуюся ему жизнь. Опять-таки постоянная любовница — нормальная ситуация для русского императорского двора. Но… Екатерина Долгорукая принялась рожать от императора. Никто из императорских любовниц такого себе не позволял. Троих детей от Николая I Нелидова отдала в разные семьи. Скрытно и порядочно.
Александр II и Долгорукая так поступать не стали. Они оставили своих детей себе. Александр жил на две семьи. Он дал княжне Долгорукой титул великой княгини Юрьевской. Когда умерла его первая жена, женился на той, которую любил, от которой у него были дети. Вот это и была бомба, вот это и был бунт, подпитанный неожиданным историческим примером. Петр I. Император, сделавший русской императрицей латгальскую крестьянку. Он не просто женился на Марте Скавронской (в православном крещении — Екатерине). Он… короновал ее. Впервые в русской истории жена царя стала коронованной царицей, равной ему.
Что должен был чувствовать Александр II, не короновавший Екатерину, а… узаконивший свой брак с ней? Почему Петру, закрепостившему всю страну, можно всё? Можно отправить свою первую жену в монастырь, обвинить ее в прелюбодеянии, высечь плетьми, убить сына от этой жены, выдумав несуществующий заговор, жениться на простой крестьянке, сделать ее русской императрицей, а мне, страну освободившему, нельзя (после смерти первой жены) жениться на русской княжне, которую давно уже люблю, с которой давно уже живу? Тварь я дрожащая или право имею… жениться по любви? Почему вокруг этой женщины — явный, подчеркнутый круг отчуждения? Почему мои дети от первой жены подчеркнуто не желают иметь с ней ничего общего? Почему фрейлины подчеркнуто не желают с ней общаться? Это и была та самая свобода, которой в 37 лет так боялся наследник престола Александр Николаевич Романов. Он свободен в выборе своей женщины и своей любви. Но и те, кто его выбор не приемлет, свободны в проявлении своих чувств.
Надо сказать, что к осуществлению свободного выбора Александра II гнали бомбы народовольцев. Придворные мемуаристы возмущаются тем, что Александр II женился на Екатерине Долгорукой-Юрьевской, не дождавшись окончания срока сорокадневного траура по первой жене. Но он же спешил. В него стреляли, его дворец взрывали. Если он погибнет, его Катя останется одна с его детьми, окруженная всеобщей враждой, завистью, ненавистью. Надо сделать так, чтобы после (чем черт не шутит) удавшегося покушения она осталась бы законной вдовой с законными его детьми. Народовольцы словно бы подчеркнули правильность его решения. По возвращении из Ливадии Александр II пережил еще одно покушение. Был взорван царский поезд. Император чудом остался жив. Значит, правильно спешил.
Во всех его действиях не заметно того, о чем так любят писать симпатизирующие ему исследователи, — мягкости, нерешительности, доброты. Во всех его действиях заметно то, о чем писали его враги, революционеры, — железная, николаевская, самодержавная воля. Один эпизод ярче всего об этом свидетельствует. Бал, на который он приводит свою молодую, новую жену. С ней никто не танцует. К ней никто не подходит. Она стоит — одна. И он стоит — один. Стоит и с немецкой, ненавидящей невозмутимостью на все это смотрит. Ни жестом, ни знаком, ни мускулом не выдает… беспокойства. Какой волей надо обладать, чтобы не просто самому оставаться спокойным, но не дать сорваться и своей женщине? В этом эпизоде есть еще один неожиданный обертон, связанный с тем самым, со свободой в России.
Консервативные мемуаристы и мемуаристки, осуждавшие Александра за его второй брак, любили рассуждать на тему непригодности для России свободы.
Царь дал России свободу, а на что она ее потратила? На революционную социалистическую пропаганду? На бомбы и револьверы? Это рассуждение обратимо. А на что они потратили эту свободу? Разве при Николае они решились бы на такую демонстрацию, на такой молчаливый, но протест? При Николае им бы и в голову не пришло выражать какое бы то ни было неудовольствие какими бы то ни было действиями царя. Это время Великих реформ предоставило вам возможность выражать свое мнение, отличное и даже враждебное мнению императора. Вы — такие же неблагодарные дети реформ, как и народники. Только народники за свою «неблагодарность» получали ссылки, тюрьмы и казни, а вы только глубокое моральное удовлетворение, непривычно большой запас нравственной правоты.
РУССКО-ТУРЕЦКАЯ ВОЙНА И ГАРШИН
Нельзя сказать, что эта молчаливая демонстрация неудовольствия, начавшаяся еще до официального брака с Юрьевской, никак не влияла на Александра II. Влияла, и еще как. Его достали. К 1877 году он устал от своего семейного марафона, от своей мучительной, на разрыв сердца жизни на две семьи. Он устал от косых, неприязненных взглядов царедворцев; от холодного отчуждения, окружавшего еще не жену его, но мать его детей. Повторимся, до женитьбы на Долгорукой-Юрьевской он не делал ничего такого, чего бы не делал его отец. Поселил Юрьевскую в Зимнем? Так и Николай поселил Нелидову в Зимнем.
Были бы признанные дети у Нелидовой, и они бы жили в том же Зимнем. Отец был для Александра II образцом, идеалом. Отец учил его и жизни, и современной политике, и новейшей истории. Он четко сказал Арсеньеву и Жуковскому: до Петра и Петра преподавайте, после Петра я ему сам все расскажу. И рассказывал все без утайки. Жуковский рискнул порассуждать о 14 декабря, но и на этом уроке Николай смог поприсутствовать. Александр II и в личной, интимной сфере действовал, как отец, и напарывался на то, на что отец никак не мог напороться: на молчаливое неодобрение придворных, семьи. Наконец, на ясное и совершенно законное желание любимой женщины быть не просто его любовницей, а… женой.
От всего этого Александру II было тяжко, муторно, непонятно. От этой тяжести, непонятности он готов был бежать куда угодно, хоть на фронт, на войну. Там по крайней мере все ясно. Вот там — враги, вот здесь — друзья. Лучше под пули, чем под косые взгляды ханжи Александры Толстой, фрейлины императрицы и тетки великого писателя. Лучше воевать с турками, чем лавировать между двумя женщинами и двумя семьями. Разумеется, это не единственное объяснение Русско-турецкой войны, фантастической для России. Необычной и непривычной. Возможной только в условиях свободы. Пусть и ограниченной, не той, о которой мечтали революционеры и либералы, но… свободы.
Потому что началась эта война с посылки добровольцев на помощь восставшим против турок болгарам и сербам, воюющим с Турцией. Возможно ли при Николае I добровольческое движение? Совершенно неважно, в фарватере общей политики или на ее обочине? Невозможно. Прикрыли бы в ту же секунду. Александр II не только не прикрыл, но поддержал, вплоть до официального вступления в войну за освобождение братьев-славян. Вспомним о его латентном бонапартизме. Где можно найти чаемое им единство общества? На путях разыгрывания национальной, патриотической, милитаристской карты. Воинственный национализм, революционный национализм — неизменный и неразменный туз в колоде бонапартизма.
Поэтому Александр II пошел навстречу добровольческому движению. Надо признать, что в какой-то момент чаемое им единство было достигнуто. Член Исполкома «Народной воли» Баранников воевал в Сербии; Желябов работал в комитете, ведавшем отправкой добровольцев на Балканы; Вера Засулич, в будущем стрелявшая в петербургского генерал-губернатора Трепова, научилась стрелять в организации, готовившей все тех же добровольцев. Александр II с первых дней войны отправился на фронт, в армию, в которой было полно радикальной молодежи. Пройдет два года, и кто-то из этой молодежи станет террористом, кто-то будет террористам помогать, но там, на Балканах, — ни одной попытки покушения, хотя уж там-то убить императора было проще простого. Царь здесь был ближе, чем турки, и ближе, чем в Петербурге. Это был единственный в истории его царствования момент единения с самыми яростными, самыми последовательными его врагами, радикально настроенной русской молодежью.
И он помнил этот момент, может быть, истины, может быть, иллюзии. Все тот же Короленко пишет об обаятельной улыбке императора, вежливом кивке головы царя, когда царская коляска проехала мимо него, молодого нигилиста, и его спутницы, коротко стриженной курсистки. Вполне возможно, что Александр II — большой женолюб и воспитанный человек — просто показал угрюмому парню, как надо улыбаться женщине. А может быть и другое. Может быть, верно предположение Короленко: этот кивок, эта улыбка были памятью о том, что сделали такие вот фанатики социального, политического и национального освобождения там, на Балканах.
Здесь был один пуант, одно противоречие, на которое совершенно справедливо указывали Александру II умные и последовательные критики как слева, так и справа. Здесь было нарушение консервативного, монархического принципа. Коль скоро Вы позволяете обществу вмешиваться в такую сложную и далекую от него область, как внешняя политика, как положение дел в других странах, то почему Вы не позволяете обществу вмешиваться во внутреннюю политику, в обстоятельства жизни его собственной страны, с которыми общество всяко лучше знакомо, чем с обстоятельствами жизни в турецких вилайетах на Балканах? Выводы из этого вопроса консерваторы и революционеры делали разные, но вопрос был сформулирован правильно.
Между тем Александр II понимал связь между добровольческим движением, войной на Балканах и развернувшейся после этой войны новой волной революционного, сначала мирного, пропагандистского, потом террористического движения. В противном случае он ни за что бы не сказал, глядя на гробы жертв взрыва в Зимнем дворце: «Такое впечатление, что мы снова в окопах под Плевной». Но было несколько обстоятельств, которые предопределили готовность пойти навстречу добровольцам.
О двух мы уже упоминали. Инстинктивная жажда ясности, стремление уйти от доставшей его… личной жизни соединились с достигнутым единством общества, о котором мечтает всякий бонапартист. «Я не знаю теперь никаких партий, только — русские, только — россияне!» Этого Александр II не сказал, поскольку чурался риторики, но это он чувствовал. Мог ли он во имя консервативного, монархического принципа отринуть это единство?
Но было и еще одно обстоятельство, не менее важное, хотя и входящее в противоречие с поименованными. Отец, его тень, его завещание. Отец, которого Александр II безмерно любил и уважал, потерпел поражение, когда попытался внедрить русское влияние на Балканы. В результате — Крымская, позорно проигранная война. Александр II помнил самые последние слова отца: «Держи — всё! Держи — всё!» И — держал, покуда его не свалили бомбой.
Самое удивительное в этом реформаторе было не то, что он подражал отцу. (На это обращали внимание все мемуаристы.) А то, что это подражание было для него вполне естественно, природно, имманентно. Плакать над хорошей книжкой — это наносное, воспитанное Жуковским, так надо, так положено. Но вот потребовать от Государственного совета: к 19 февраля законопроект должен быть готов; такова моя воля — это незаемное, николаевское, самодержавное. Подойти в упор, на расстояние взгляда к человеку, бросившему в тебя бомбу, коротко бросить ему: «Хорош» — тот же стержень, та же основа. Самодержавная, властительная, хозяйская. Отец (это Александр II тоже понимал) был бы недоволен всей его политикой, за исключением безжалостной, жестокой борьбы с революционерами и… вторжения на Балканы.
Мог ли Александр II отказаться от такой возможности выполнить то, что не смог выполнить его отец? Доказать уже умершему отцу, что он не зря затеял дело с Великими реформами. Зато теперь он выиграет то, что проиграл отец. А если он сможет в этом случае нейтрализовать (без тюрем и виселиц) революционную молодежь — и того лучше! Если он сможет (повторимся еще раз, боясь надоесть) достичь единства российского общества, достичь понимания и сочувствия самой активной его части — радикальной молодежи, — то как не использовать этот шанс? И самые тонко чувствующие из этой молодежи почувствовали миг единства с тем, кого они в конце концов убили. Тому пример повесть Всеволода Гаршина «Из воспоминаний рядового Иванова», отрывок из которой — встреча Александра II с солдатами — не буду цитировать, слишком длинен и патетичен. Но дело не только и не столько в этом отрывке из автобиографической повести писателя, добровольцем пошедшего на Балканскую войну, спустя два года умолявшего Лорис-Меликова помиловать террориста Млодецкого. Дело во всей этой повести, в которой не зря и недаром зачином, темой появляется Александр II. Главный герой повести не рядовой Иванов. Он — автор. Действующий автор. Главный герой повести — суровый и жесткий, интеллигентный и умный, беззаветно храбрый командир батальона, русский немец Венцель.
Вот он радуется тому, что в его батальоне — интеллигентный солдат Иванов, с которым можно потолковать на одном языке. Вот Иванов отдаляется от Венцеля, поскольку возмущен его суровостью, жесткостью по отношению к нижним чинам. Вот первый свирепый бой, в котором Иванов видит, что Венцель не только беззаветно, но и разумно храбр. Он не бережет себя, но своих солдат, елико возможно, бережет. Батальон ценой немалых потерь берет высотку. Иванов хочет подойти к Венцелю, сказать ему что-то. Подходит к палатке, отворачивает полог и видит, что Венцель лежит на земле и навзрыд плачет. Ситуация Александра II явлена с подлинным верно.
С войны он вернулся опустошенным, постаревшим на несколько лет человеком. В молодости Александр II был на Кавказском театре военных действий. В октябре 1850 года во главе конного отряда ввязался в стычку с чеченцами у крепости Ачхой. Был награжден за храбрость. Но то была другая война. Здесь была война пушек и окопов. Смерть вылетала невесть откуда, как в будущей войне с террористами. Александр II обходил госпитали, подбирал раненых на поле боя в свою коляску. Насмотрелся. Он не наслаждался геополитической игрой издали. Не играл в войнушку, в детстве, видать, недоигранную. Он воевал. Был на войне. Но к этому личному переживанию примешивалось еще одно: политическое. Война не закончилась безусловной победой России. Турция была вытеснена с Балкан. Было создано независимое Болгарское государство, но… завещанное Николаем I выполнено не было. Россия не захватила черноморские проливы. Константинополь (Стамбул) не стал русским городом. Вполне фантастическая цель. Достичь ее мог авантюрист и фантаст вроде Петра I. Александр II не был ни авантюристом, ни фантастом. Он остановился. Ему оставалось три года. Три самых горьких года его жизни.
Лучшую книгу об Александре II написал Леонид Ляшенко. И назвал он ее на редкость точно: «История трех одиночеств». В три последних года Александр II был одинок как никогда. Он всегда чувствовал недоуменную обиду, но годы после Балканской войны были особенно мучительны. Та же молодежь, что шла в добровольцы за славянское дело, теперь шла в революционеры за дело социального и политического освобождения России. Земледельческие коммуны на земле, Земский собор (не совещательный, декоративный, «пятое колесо в телеге самодержавия», на который никогда бы не согласились ни народовольцы, ни либералы, а наделенный серьезными властными функциями парламент) — все это было неприемлемо для Александра. Он — держал. Стоял, покуда его не свалили бомбой.