Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2024
Рассказ
Еще не остыв от эйфории, вызванной недавней свадьбой (два кольца на подносе, лоснящееся лицо иерея, «Исайя, ликуй!»), я вновь стал следить за хозяйством, которым совсем перестал заниматься за те три года, что провел в полном почти одиночестве, исключая редкие визиты к родственникам и нервные сверхчастые исповеди. Исповедовавшись, я, не способный трезво пребывать наедине с собой, напивался, а после тревожного с мучительными кошмарами сна кое-как высиживал рабочий день в офисе одной строительной компании, взбадривая себя чернейшим и крепчайшим, но считавшимся элитным кофе («Sun of Nigeria», подарок от коллег), и изматывая тем самым нервную систему до ощущения прозрачности и призрачности как бы распадающегося тела, а потом снова шел по ненормальному своему, нечеловеческому маршруту: храм, стояние под епитрахилью на дрожащих коленях (дрожали скорее от истощения организма, чем от страха Божия; иногда я разжмуривал глаз и с детским любопытством разглядывал носы поповских ботинок), затем пивной ларек и хмельная ночь в сумасшедшей кухне (отверстое чрево отключенного давным-давно холодильника, обои, от курева почти почерневшие, гнилостно-грязный свет ночника).
Помню, ничего съестного в моей квартире в ту пору не было, кроме все того же горчайшего кофе да сахарного песка.
Когда, уже женившись, я проснулся в ласковом солнечном свете, когда услышал деловитый звон посуды в кухне, когда поймал запах завтрака, которого в этих стенах не стояло много лет, я испытал такое радостное чувство новизны и свежести, какое, верно, испытывает спасенный из заточения, успевший отвыкнуть от сытости, от чистоты, какое испытывал, надо думать, тот фэнтезийный Фродо, очнувшийся после скитаний по Мордору в мягкой ривендельской постели. Знакомые до каждого изгиба (по еженощному стоянию на балконе со стаканом и сигаретой) ветви кленов утешительно раскачивались за окном, помавали зелеными ладонями, и я сказал почему-то вслух:
— Жизнь. Царствие Небесное, — не место имея в виду, а состояние.
— Ага. Изумрудный город, — поддела жена, с минуту бесшумно наблюдавшая мое валяние. Она, улыбаясь, стояла у двери в новом своем, цвета растворенной зеленки халатике. — Пойдем поедим?..
Никогда не забыть мне той распахнутости души, готовой любой глас принять за глас небесный, с какой я вернулся домой после первого свидания. На нем, вместо того чтобы изрекать любезности, я морочил будущей жене голову разговорами о том, почему взорвались и упали те небоскребы; о том, как кричит конь в Книге Иова («Гу-гу! Представляешь, в Писании голос лошади передан как „гу-гу“!»); говорил о Платонове («Это ж надо было догадаться посвятить жене книгу под названием „Электрификация“!») и о том еще, что библейский Левиафан похож на вымершего морского ящера, а значит, человек жил вместе с динозаврами и наука с ее теорией эволюции нам врет…
И еще я сказал:
— Я вообще склонен считать, что о мире нам со школьной скамьи врут, то есть не намеренно, конечно, а потому что есть какая-то тайна всего, которую охлосу не положено знать.
Всю дальнейшую ночь я думал, что в том непонятном рассказе G., книги которого после прихода в церковь зарекся больше никогда не читать (невыполнимое обещание!), тоже отчего-то поминается Левиафан. «Ни к селу ни к городу. Что он хотел этим сказать? А фильм одноименный — фуфло…»
Так вот… После женитьбы, говорю, я вспомнил о хозяйстве, ненадолго полюбил быт. В окуренной фимиамом и окропленной агиасмой квартире (от обряда окрепли, упруго приподняли лепестки успевшие подвянуть белые свадебные букеты) я затеял основательную уборку. Покончив с мытьем полов, с протиранием стекол книжного шкафа (изводивших меня в течение одиноких ночей бледным огнем отражений), покончив с купанием бесполезного, в наследство доставшегося сервиза (как живопись, сохранилось в уме: хрустальные вазы в пенном тазу, радужное ожерелье отсветов на линолеуме), я запустил стиральную машину. Складки буроватых штор тяжко переваливались в утробе барабана, в переплеске пузыристой пены. Аромат химической свежести стоял по всему дому.
Я благодушествовал; конечно, благодарил небесного Отца за всё — за брак, за эту уборку, за погожий денек, за мир душевный, от которого отвык, и это-то благодушие подтолкнуло меня на важное и доброе, как мнилось, дело: я достал с полки зеленый свой молитвенник с виноградными гроздьями на обложке (подарок одного монаха, который, прочтя тот рассказ G. о Левиафане, заявил: «Вы мне давеча благословили ознакомиться… Так что же вам неясно? Ведь это об Илии и Иезавели…»), прочел несколько псалмов и имя G., писателя, известного помимо шарад и шифров безразличием ко всякой организованной, в религию оформленной вере, записал в раздел «Об упокоении» — вместе с Василием Розановым и умершим на пике запоя приятелем (поэтом, написавшим «Аметистовый зрачок» — сборник замечательных, в духе Малларме, сонетов, увы, никому, кроме меня, не известных). Священники не раз говорили мне, что не стоит так делать, терпеливо объясняли почему, но жалостливость моя всегда подводила меня: страшно было от мысли, что столь дорогие, одаренные и, в сущности, добрые люди из-за каких-то там убеждений и душевных недугов могут пребывать в аду (я верил в ад и рай).
Я много лет его изучал, этого G., даже принялся за труд о его творчестве («Мотив молнии в сборниках „Янтарная шкатулка“, „Охрид: год 1018“ и „Путешествие по Магнесии“»), умудрился выбить на это дело грант, но, оставшись в одиночестве, ударившись от отчаяния в алкоголизм и религию, работу забросил, на кафедру и в научную библиотеку не заглядывал, грант бессовестно пропивал, но все же не мог отстать от новелл G., ища в них (и заглядывая заодно в Библию) ответы на терзавшие меня вопросы о так называемом устройстве так называемого бытия.
От пьянства, нервной измотанности и напряженного поиска ускользающей сути я чуть не потерял рассудок тогда.
Особенно страшно было, когда, похмельный, но со звонким чувством близости к раскрытию некой тайны, вращался, уставившись в смартфон, на детской «тошнилке» в одном из дворов городского центра (неподалеку от улицы Бернандоса) и выискивал в новеллах G. очередной скрытый смысл — акростих, например, или что-то подобное. Казалось, G. играет со мной, и кружилась голова, и в поздней его новелле «Люстрация» (не о политике, а о стекле и сосульках) было тринадцать абзацев, и начальные буквы предложений в срединном — седьмом — образовывали словосочетание «Свету воссияти».
А еще слышалась неизвестно откуда льющаяся призрачная музыка, как на заставке к фильмам про Гарри Поттера, что ли… Как будто носимая ветром, гуляющим по дворовому колодцу, то с одной стороны, то с другой налетала она, и казалось, что вокруг района однообразно наворачивает круги автомобиль с мегафоном, с громкой колонкой.
Слабо мерцала над входом в подъезд, несмотря на ясный день, лампочка в разбитом, похожем на банку для солений плафоне.
Вращаясь вокруг собственной оси, подгоняя машинально карусель ногою и чертя на песке кольцо за кольцом, я думал, что все окружающее, без исключения, обладает значимостью, которую мне не дано разгадать. Нарочно положенным кем-то казался неотесанный булыжник в песочнице. Наполненной смыслом казалась брошенная мимо урны упаковка из-под печенья с надписью «Обыкновенное чудо». Я страстно жаждал его, этого чуда. Я выписал слова «Свету воссияти», казавшиеся кодом, ключом, в свои заметки, и тут же перемена облика пространства вынудила меня поднять голову, оглядеться: загорелись во всю мощь уличные фонари на длинных шеях. Тусклая лампа над подъездом, как бы накопив силу для наибольшего накала, полыхнула лиловым пламенем и ослепла: порвалась вольфрамовая нить.
Завороженно наблюдая все это, самого себя чувствуя причиной происходящего, я не сразу заметил мужчину люмпенского вида (засаленное трико, обвисшая майка, синие кольца наколок на пальцах), который сидел на бордюре и смотрел на меня. Он курил и сплевывал, сплевывал и курил и продолжал смотреть. «Сам лет через десять таким станешь. Если доживешь», — подумал я, уткнулся в смартфон, но тревожное чувство заставило меня взглянуть еще. Мужик все глазел, и что-то странное было в его остановившемся взгляде, в белесых, словно стеклянных, глазах.
— Полюбуйтесь. Смотрит. Читает. Да что он с таким зрением может прочесть?
Об очках, которые с детства ношу, я в тот момент и не подумал. Не это зрение имел в виду мужик, не это… Стало жутко. Я решил покинуть площадку. Еще раз взглянув на смартфон, я заметил, что гаджет ведет себя необычно, что в нижней части экрана, под надписью «Свету воссияти», развернулся цветок лотоса, а позади цветка вырос лес аплодирующих рук. Руки отчего-то были голубые; запястья — в браслетах, пальцы — в перстнях. «Что такое? Индия? Фильм „Аватар“?» — подумал я, обеспокоенный соображением: картинка не была всплывающей рекламой (браузер был закрыт), не была она и каким-либо из моих приложений (я, кроме заметок, приложений не открывал). Чем на самом деле была картинка — понятно не было.
Я пошел в сторону окраины, страх свой неся через весь город, и та журчащая мелодия, что слышалась во дворе, стремилась за мною следом, словно музыкальное сопровождение к безумному этому дню. Томясь по сверхъестественному, но боясь при этом спутать его с помешательством, а потому стараясь искать всему земное объяснение, я подозревал надзор: думал, что за мной следят, что за мной едет машина с включенной музыкой, что все прохожие — притворные сексоты. «Пасут, — думал я, ища пристанища. — Но кто?» Чудилось, нечто крадется позади. Заработала мысль о тайном обществе. Вездесущие спецслужбы, мистические ордена. «Через телефон следят, мысли угадывают… Безумие, чем могу я, полунищий пьяница, быть им интересен?..»
Только через три часа, добравшись до окраины, где жил, и схоронившись от шума города в сосновом лесу, я мелодию ту слышать перестал.
Много всего произошло за эти часы. Допуская, что спятил, я все же позволял себе совершать странные поступки по не менее странной логике. Открыв на ходу социальную сеть — для того чтобы удостовериться в реальности, подтвердить ее чем-то обыденным, убедиться наконец, что никаких лотосов больше нет, — я вместо новостной ленты увидел густо-синий фон, по которому покатились — весело, вскачь — цветные шары, будто некто рассыпал планеты по мультяшному небу. Было похоже еще на бильярд. «Библия и бильярд», — прозвучала у меня в уме спонтанная аллитерация. Я остановился, убрал смартфон. Подняв голову, обнаружил, что нахожусь под бриллиантовой вывеской: «Палладиум: бильярдная, бар, караоке».
Я рассмотрел внимательно вывеску, черное зеркало входной двери. «Не по масти мне такие заведения…» Возле небольшой крошащейся лестницы стоял кубический камень, рядом — пластиковое ведро, забрызганное краской, строительные — в пупырях — рукавицы и мастерок. Шишковидное украшение, нелепая лепнина, изображающая, видно, цветок хмеля, высилось над дверью меж двух безвкусных пилястр. Отдавая себе отчет в ненормальности намерения, я решил в бар заглянуть, ибо настойчиво мерещился мне в происходящем какой-то, может, умысел, а не то — водительство, и все окружающие меня вещи как бы изо всех сил пытались глядеть Божьей репликой, коей надлежит внять — и вот, когда как следует всмотришься, вслушаешься, вонмешь, когда дешифруешь все коды, повернешь все ключи, когда за означающим разглядишь означаемое и не букву постигнешь, но дух, тогда-то и расколется орешек желанной тайны, выпадет с небеси в благодарные ладони нежный розовый смысл — всего-всего: одиночества последних лет, книг G., заброшенной работы о нем, смерти друга, вездесущей мелодии, цифрового лотоса…
Бар был, конечно же, пуст: полдень. Поднявшись по мрачной неосвещенной лестнице, я оказался на втором этаже, в зале с бильярдными столами.
Окна, занавешенные темной материей в мерцающих блестках. Полумгла.
На металлических подставках — неуместные, выпадающие из общего дизайна пространства кашпо с алоэ и тещиным языком. На дверном косяке — градусник, мерцающий столбиком подкрашенной ртути. Поодаль — лунно-белый циферблат; секундная стрелка неподвижна; неведомо когда остановившиеся часы показывали половину десятого вечера.
«Интересно, вызовут ли охрану?..» — думал я, осматриваясь.
На листе ватмана, прикрепленном к стене, я увидел списки имен, ровные перечни, и в начале первого списка стояло мое имя — только имя, разумеется, без фамилии. Над именем почему-то был нарисован контур короны. Случайностью это было или знаменьем, чьим-то опережающим ходом в партии — не знаю, помню только, что после взгляда на ватман, на списки эти сказочная мелодия, уже минут двадцать молчавшая, вновь зазвучала, просочилась сквозь брешь между шторами вместе с уличным лучом.
«Я же чувствую ее приближение, ее отдаление, стало быть — не галлюцинация… — уговаривал я себя и вдруг заметил брюнетку в белой блузе и черных брюках — появилась бесшумно из какой-то теневой области, направилась ко мне. — Два варианта, — с тоской думалось. — Либо я помешался и сейчас она вызовет полицию, либо — всё тайна, всё — сюжет…»
Я не ушел тогда, остался глупо стоять. Девушка приблизилась, спокойно сказала:
— Сыграем?
Она выглядела дорого. Пахла хорошими духами. Я был одет в прохудившуюся под мышкой футболку (на груди — выцветшая обложка второго альбома «Металлики»), а пахло от меня недельным перегаром. Было чертовски стыдно, но поздно было уходить, да и умысел, мнящийся в происходящем, после невозмутимого ее вопроса оживил эвристическую ретивость.
— Я не умею…
Она снисходительно ответила:
— Вы научитесь. — И повела меня к бортику одного из столов.
Стол этот стоял обособленно в центре помещения, точно гроб в прощальном зале. Блеск лакированного дерева, черные дыры лунок.
— Эта благородная игра была известна еще порфироносным особам. Итак. Посмотрите на эти предметы, — девушка указала на зеленую ткань. — Выберите тот, который вам нравится.
«Символ имеет корни в той же глубине, из которой проистекает сама реальность», — вспомнил я фразу из какой-то философской книжки, разглядывая — ребенок в кондитерской — всякие соблазнительные для зрения и щупанья предметы: выложенные треугольником цветные шары с цифрами, кусочки мела, костяную пепельницу, бокал с недопитым бурбоном, деревянный молоточек, странные трехпалые перчатки. Голова моя кружилась, как при сильном давлении, будто я находился на дне океана; жизнь за занавешенными окнами перестала существовать, вся реальность была здесь, сконцентрировалась в лежащих на зеленом сукне вещах; в них виделась мне зашифрованная вечность, и я думал — с отрешенной убежденностью, с детской боязливостью перед предельной ответственностью, — что выбор, который я через секунду сделаю, определит всю мою дальнейшую жизнь. С младых ногтей я не любил игры, настольные, спортивные, компьютерные — любые, а карты и вовсе вызывали гадливость, суеверный страх. Нелюбовь эту я оформил в изящную сентенцию: игра, мол, есть морок, лабиринт, над которым лучше пролететь на крыльях голубиных, чем входить в обманчивое пространство и обрекать себя на длительные блуждания. Лишь тем играм, где нужно было бросать кости, благоволил я ребенком, ибо не расчет, но случайность — маска ангельского промысла — определяла их ход и итог. Но азартным человеком я не был никогда. И сейчас это свойство заставляло меня медлить. «Вдруг придется состязаться с этой девушкой, которая, кажется, уже теряет терпение, дожидаясь моего хода?.. Почему она вообще предложила выбрать предмет? Разве с этого начинается партия? Да потому что никакой это не бильярд, а прикосновение к тайне, потому что не по сукну покатятся шарики — по просторам вселенной, по линиям судеб. Возьми уже что-нибудь, зажмурься, если боишься, но возьми!» — приказал внутренний голос. Я быстро оглядел предметы, облизнул пересохшие губы и протянул руку к симпатичному голубому кубику (служащему, как удалось выяснить после, для обработки кончика кия), но не успел я хорошенько понять смысла рубиновой надписи «Master» на одной из его сторон, как появилась другая девушка — блондинка, одетая по отношению к той, первой, как бы наоборот: черная блузка, белые брюки. Стоя друг подле друга, они походили на сектор шахматной доски. Девушки бегло, но, как показалось, многозначительно переглянулись.
Блондинка строго заметила:
— Вам следует знать, что за все в этом мире нужно платить. Положите что взяли.
Страх вызова полиции объял меня. Я вернул кубик на место и как мог сдержанно ответил:
— Да. Я пойду. Простите.
— Всего доброго.
Когда я вышел на солнце, рубиновые буквы все еще стояли у меня перед глазами, и не получалось их сморгнуть. Внутри моей личности шла борьба: часть ее, взыскующая пресловутых смыслов и этим взысканием наэлектризованная, сожалела о том, что барная сцена, раздразнив, ничем не разрешилась; часть же заземленная радовалась тому, что все обошлось, что это были, верно, простые официантки, здо`рово, должно быть, испугавшиеся. Мелодия опять зазвенела, сделалась громче, и, подозревая существование преследующей машины, я направился в окраинный лес. Меня поразило, что через два примерно километра, остановившись для перекура, я очутился напротив здания, на фасаде которого было написано «ТЦ „Палладий“». «Так не бывает!» — выдохнул я и, поддавшись наитию, прикупил в этом торговом центре несколько банок черного пива — хотелось засесть в кустарнике и оглушить взбудораженный разум выпивкой, чтобы не только назойливой музыки не слышать, но и мысли в собственной голове погасить.
По пути в лес с головой действительно творилось неладное. Я на большом, очень большом расстоянии отчетливо слышал речь прохожих, состоявшую почему-то из сплошного лающего мата. Присев отдохнуть на лавку в городском сквере, я едва не оглох от крика играющих вдалеке, на противоположном берегу реки, детей. Никак нельзя было бы расслышать голоса` из такой дали в нормальном состоянии. «Вовка, пинай! Я матери все расскажу! А Колян на уроке матерился! У тебя у самого батя бухает! Пацаны, кто матешу на завтра сделал?!» — обрушивалась на меня лавина звуков; я вскочил, зашагал прочь, стараясь держаться подальше от людей, но смешанный шум толпы всюду, в любом закоулке настигал меня.
Но еще страшнее было происходившее с памятью. Она внезапно словно разверзлась и стала выдавать потоки информации, казалось бы, навсегда забытой, преимущественно из детства, из книжек, прочитанных тогда. Справиться со своевольно льющимся водопадом фраз и предложений было невозможно, они распирали голову, рвались вовне, и, не в силах сопротивляться, я шел по городу, непроизвольно бормоча и чувствуя себя распахнувшимся книжным шкафом, из которого повалились, раскрываясь на лету, фолианты с картинками:
— Разразись, ураган, лети по свету, круши, опрокидывай дома, поднимай в воздух… Сусака, масака, лэма, рэма, гэма, буридо, фуридо… Огонь в очаге, котелок на огне… Ой, слушайте, чего вы щиплетесь?.. Пациент скорее мертв, чем жив… Царь с царицею простился, в путь-дорогу снарядился… На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, кто ты будешь такой… Епифанушка, не пора ли нам бакены зажигать?.. Если хочешь, тронь — чуть тепла ладонь… Тонок уголек, волоском завит… Кудах, кудах, кудуху, Алеша, спаси Чернуху… Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал… Гипсовая судорога, причесанный гром… Денис, Дионис, Дионисий, Димитрий, Деметра, даймон… От отца, от первого лица…
Скорость моего движения возрастала пропорционально скорости моего говорения: я тараторил всё чаще и чувствовал от этого небывалую усталость.
— Да, я отшельник, маг и волшебник, тяжек мой путь, я заклинаю и превращаю в золото ртуть…
Игнорируя красный сигнал светофора, я перебежал оживленный перекресток, чем едва не вызвал аварию; позади — скрип тормозов, свирепые окрики.
— Ты что творишь, болезный?! — рявкнул высунувшийся из кабины автобуса водитель, приправив реплику отборной бранью.
— Колеса там, колеса тут, колеса уважают труд, бегут, мелькают, крутятся!.. — обернувшись, сказал я в ответ и шмыгнул в частный сектор. Боясь, что меня догонят, что мне поделом накостыляют, я, как заяц, петлял меж коттеджей.
— Боже мой, как я опаздываю, — повторял кролик…
Торопливо протопав мимо часовни, расположенной в низине, рядом с электростанцией (в глазах зарябило от трансформаторов, от проводов, от предупреждающей желтизны треугольных знаков), я взмолился:
— Господи, невыносимо! Помоги замолчать!..
Поток цитат прекратился, как по приказу, зато явственно вспыхнуло в памяти имя автора книжки про уважающие труд колеса, которую из-за сочных иллюстраций обожал листать в детстве.
— Вольт Суслов, — проговорил я, оглядываясь на станцию, на черные молнии в треугольниках. И добавил, пререкаясь с черепом на табличке: — Да не влезу я. Не убьет…
Мотнув головой, в которой, кажется, притихло, я поспешил дальше. Необходимо было как можно скорее выпить. Я был почему-то уверен, что именно алкоголь поможет, выключит всё, приведет бытие в норму.
Я добрался наконец до леса. Там у меня было излюбленное местечко, тропу к которому знал я да покойный приятель, — уютная полянка, самодельный стол и две скамейки для ночных пьянок под качающимися соснами. Нужно было сойти с большака, пройти по узкоколейке к опушке и далее — по следу из бычков и бутылок — в чащу. Примета верного пути — могила какого-то азербайджанского богача, застреленного здесь в девяностые на бандитской разборке. Быстро найдя глазами серую плиту вдалеке, я насторожился. Между надгробием и нужной мне тропкой стоял черный джип, стекла машины были тонированы, двигатель глухо гудел. Мне не понравилось, что кто-то может увидеть меня, уходящего в лес, да и помысел о слежке не отпускал. Я поэтому отпрянул, решил пойти в обход, собираясь сделать большой крюк, и, как только я сменил курс, машина моргнула фарами, стала пятиться задом.
«Да что происходит, черт подери?»
Сочтя, что лучше всего не выдавать волнения и подозрений (все-таки происходящее могло быть лишь чередой случайностей), я намерение отменил, направился обычной — краткой — дорогой. Как бы поняв, что я одумался, машина вновь стала на прежнее место. Фары погасили, а вот двигатель глушить не стали. Я прошел мимо с наигранно равнодушным лицом (кося глазами, старался прочесть и запомнить номер, но удалось сохранить лишь две цифры и две буквы — «OP 72»). Уже пробираясь через ельник, я услышал, как мотор завелся на полную; похоже было, что джип убрался.
«Вот видишь. Просто совпадение».
Я успокоился. Назойливой мелодии не было больше, не вспоминались цитаты из книг. «Не в ушах ли звенело? Какие все-таки странные имена были в СССР — Вольт, Элем, Гелий…» Постоял с минуту, слушая лес. Ельник с его маленькими звуками (треснувшая ветвь, с бумажным шорохом раскрывшийся сухой палый лист) казался более пригодным для обитания, чем шумящий город.
Почти добравшись до укромной полянки, я издали заприметил непорядок. Сквозь стволы деревьев желтела лесная наша мебель, но желтела как-то не так, как сохранилось в памяти. Что-то с нашим (а теперь лишь моим) местом было не так. Нагнув мешающую смотреть ветвь, я обнаружил с удивлением, что от любимого пристанища остались одни обмотанные целлофаном (обматывали, чтобы защитить от дождя) скамейки. Стола не было. Сорванная и отброшенная колоссальной силой столешница лежала неподалеку, на примявшемся от ее тяжести кусте. Она белела досками, как крокодил, перевернутый кверху брюхом, топорщилась выдранными гвоздями, как скинутая крышка гроба. Четыре ножки — все, что осталось от стола, — торчали между скамеек, причем две из них почему-то были наполовину спилены (снизу — совсем еще свежие кучки опилок). «Кто мог знать об этом месте, кроме меня и покойного Паши? Кто с пилою приперся сюда разрушения ради? Какой физической силой нужно было обладать, чтобы вырвать и так далеко швырнуть тяжелую, из толстых досок скроенную штуковину? Почему, наконец, две ножки оставили целыми, а другие спилили?..»
За день силы оставили меня; от домыслов, от натуги что-то понять болела голова, и размышлять уже не хотелось. Я присел на скамью и где-то с час отсиживался, прихлебывая пенное и прислушиваясь к гулу, который издавал вертолет, словно прочесывающий местность, — появлялся иногда в вышине, крошечный, как муха, на фоне сереющего неба. Макушки сосен целились в него. Я больше не позволял себе даже на миг задуматься о преследовании.
Дождавшись темноты, я из леса выбрался, купил изрядное количество алкоголя (запал в память принт на футболке продавщицы — «Everything is a copy of a copy of a copy…») и, войдя в пустое свое жилище, постоял некоторое время на пороге, не включая света. С приятным предвкушением воображал, как скину сейчас с гудящих ног обувь, как завалюсь в прохладную ванну, как забудусь, наглотавшись ледяного пива… «Смыслов нет. Всё копия копии, всё симулякр. Нет и бытия, только быт. И сходи-ка покажись врачу».
От телефонного звонка я вздрогнул. Мне почти никто никогда не звонил, я только напрасно оплачивал счета, иногда подумывая услугу вовсе отключить. Я поднял трубку. Ни голоса, ни гудков на том конце провода. Лишь электрический треск, сухое шипение, как будто белый шум выжидательно вслушивался — в меня, в мое дыхание, в ход мыслей моих.
В рассеянном уме я прокручивал события минувшего дня, вспоминал о бильярдной, о джипе, о вертолете… От волнения меня чуть-чуть трясло.
— Что вам от меня нужно?! — спросил я высоким голосом.
Ответа не было. Шипящая тишина. Мне стало стыдно своего выкрика. Я не решался положить трубку, ожидая чего-то. По обоям полз блик. За окном пульсировал вечерний фонарный свет.
Новое чувство — какая-то серьезность, какое-то мужество — нашло на меня.
— Палладиум. Мастер, — произнес я спокойно, и тут же вместо глухого потрескивания раздались громкие короткие гудки, как будто тишина на том конце, добившись от меня чего-то ей нужного, бросила трубку.
Я кромешно напился той ночью, топя в алкоголе прожитый день; заливал бред, отрекался от поисков, от всех смыслов, а наутро было обычное похмелье, обычное одиночество, обычный серенький свет за окном. Две лишь странности, как эхо минувшего дня, померещились мне. Выйдя за сигаретами, я в своем дворе увидел ребенка, вращавшегося на такой же «тошнилке», с которой начались вчерашние мои приключения. Мальчуган зазывал:
— Кто хочет на карусель, садитесь! Кто хочет на карусель, садитесь!..
— Нет уж, покорно благодарю, — пробубнил я.
Еще сиреневая банка из-под энергетического напитка с надписью «Volt», стилизованная под батарейку (знаки «плюс» и «минус» по краям), валялась у подъезда.
И это — всё.
Потянулись обыкновенные дни. Я старался рационально объяснить приключившееся со мной, подозревая, между прочим, банальный delirium tremens. Я даже к психиатру сходил, но тот заверил меня, что с моим рассудком все в полном порядке, лишь посоветовал быть осторожнее с алкоголем и посетить невролога. Последнюю рекомендацию я послушно исполнил. Меня забавляло, как врач стучит по моим коленям молоточком, как водит им перед моими глазами. «Сейчас как заедет по лбу…» — унимая смешливость, думал я.
Однако совсем забыть сумасшедший день не получалось, я превращался иногда в однодума, выпадал из обыденности, снова строил догадки, пытался сопоставить пережитое с новеллами G., с фильмами Линча, а еще с прозой Гофмана, Грина, Борхеса, Майринка, Уэллса, Бирса (должен же хоть кто-то из смертных быть посвященным!), осилил даже Вольфрама фон Эшенбаха; заглядывал брезгливо и в бульварную эзотерику. Но все это только дразнило, водило мысль по околицам, ясная суть не отыскивалась. Ничего не оставалось, кроме как упокоить любопытствующий ум в лоне религиозной догмы, убаюканно жить в годичном богослужебном кругу.
— Твоего общения алчет не только Бог, дорогой Дионисий. Помни, что небеса наполняют реки змиев, уста львов, ниже да облечешися в ризу разноличну, — тихо увещевал отец Порфирий, перебирая зернышки четок. — Что до маниакальной твоей книжности… Призна`юсь, я, грешный, и сам жалею, что наш брат некогда истребил платоновскую академию, но все же памятую реченное апостолом. А он сказал: «Знание надмевает». Тем и утешаюсь.
Порфирий был сед, горбонос, и трогательно пахло от него молоком и выпечкой (спустя время, в двадцать третьем, пожалуй, году, я узнал, что за какое-то ослушание, за какую-то неуставную самочинную молитву его лишили сана).
И вот по прошествии полутора почти лет с необычного того дня, ожидая возвращения супруги с прогулки, я удовлетворенно расхаживал по умытой квартире. Теплилась на подоконнике лампадка. Мерно вращался, издавая уютный домашний шумок, барабан стиральной машины. Гудел холодильник. Радио тихо пело с кухни. «Я не нарочно, просто совпало, я разгадала знак бесконечность…» — сообщал из приемника голос известной певицы, и вспоминался клип на эту песню, шедший когда-то по «MTV», чудной видеоряд, состоявший из кадров, запечатлевших ничем не связанные предметы — фуникулер, торшер, электрогитару, кабину лифта, усы троллейбуса… «Под стать бессвязному тексту», — усмехнулся я. Затем, как было в начале сказано, я (сердобольный!) вписал имя G. в молитвенник, а положив книжечку на место и собравшись взяться за пьесу Жан-Николя Буйи, по которому вскоре предстояло вести семинар, сообразил, что в доме нечто неуловимо поменялось. Я вдумчиво замер. Через секунду понял: странной была незаметно наступившая тишина. Перестала шуметь стиральная машина, смолкли холодильник и радио. Стоял легкий химический запах — оплавившейся пластмассы или резины… Я покликал выключателями. Свет не загорелся. Неведомое дуновение погасило лампаду. Под холодильником начала расти лужица.
«Замыкания мне не хватало!» — выругался я; а после минутного раздумья, охваченный суеверным чувством, бросился зачеркивать вписанное в молитвослов имя, не то видя в случившемся гнев Божий, не то уповая, что зачеркивание это вернет электричество в дом.
Страшные суммы за ремонт холодильника и стиралки росли в моем встревоженном уме. На вечер мы с женой ждали гостей. Оставлять квартиру в таком виде было нельзя. Я набрал электрика, тот на звонок не ответил, поэтому я спешно набросил джинсовку и отправился в мастерскую пешком.
Контора мастеров находилась на цокольном этаже здания, в котором раньше располагался краеведческий музей. Музей из-за ветхости сооружения переехал, верхние этажи занимали мастерская по изготовлению ключей и комиссионка. Подвал был единственной частью постройки, сохранившей признаки первоначального своего назначения. Потолок был украшен генеалогическим древом какой-то купеческой семьи: бородачи и дородные дамы в кругах, соединенных витиеватыми лозами. Стены были облицованы плиткой, привезенной, видно, со всего света: арабески здесь сочетались с европейской геральдикой; вперемешку с печными изразцами красовались изображения скарабея, единорога, кадуцея; похожий на медведя и почему-то зеленый лев с принужденным выражением морды кусал кислолицее солнце. Аляповатыми пятнами голубела гжель. Причудливо выглядели в этой обстановке металлические шкафы, верстаки, щитки и счетчики, ванны, замотанные пленкой, какие-то шланги, какие-то огромные деревянные катушки, повитые проволокой. Предметы эти громоздились на шахматном полу, как небывалые фигуры для невозможной партии. Мастера сидели почему-то за партами, у некоторых во лбах горели лазоревые звезды — фонарики на специальной резинке, обхватывающей голову. Пока я объяснял проблему, договаривался о времени визита и примерной цене вопроса, взгляд мой не мог оторваться от плитки с гербом, надписанным девизом «Urbis Palladium et Gentis». «Снова палладиум…» — вспомнил я необычайные события своего прошлого, ежась под строгим взглядом с потолка: в фиолетовую шаль закутанная дама взирала надменно и покровительственно. Под ее эгидой трудящийся работник корпел над микросхемой, прикладывал к куску канифоли паяльник, смоляной кристалл шипел, и тонкий дымок восходил к потолку.
Смятенное состояние унес я из мастерской. Поднимаясь по ведущей с цоколя лестнице, я трижды сказал вслух, тщетно пытаясь уяснить смысл девиза (латинского языка я почти не знал): «Urbis Palladium et Gentis», толкнул дверь и… очутился в буре, в ветряном урагане.
Предгрозовым напряжением был полон воздух. Темное, с алым отливом солнце катилось по грядам черно-лиловых туч, точно огненный шлем небожителя, но беременные ливнем груды не вовсе застили свет — наползшая на́ небо мгла боролась с золотым блеском, порой мельчавшим до узких просветов, а порой раздававшимся до зияний. То медно, то ртутно пылали окна старинного купеческого особняка. Ветер трепал кроны деревьев, гнул ветки; пыль и опаль, завиваемые в спирали, вздымались с земли. Буйный порыв поднял с асфальта облако песка и швырнул мне в глаза, обжег кожу, я ослеп на миг, а прозрев, увидел безмолвную молнию, надвое распоровшую твердь. Черный щенок подскакивал, задрав морду, и лаял на тучи. Громовой раскат загнал его под ажурную калитку особняка. И вот уже первые прохладные капли окропили мое лицо, а через секунду хлынуло в полную силу. Покрыв голову джинсовкой, я спешил домой. Наперегонки со мною бежали ручьи, и неистово, точно полоумные болельщики, аплодировали нашему марафону каштаны — листья их, по Эоловой воле, делали иногда, как фанаты на стадионе, синхронную волну. Задержавшись на светофоре, я увидел, как трескучий букет кварцевой сцинтилляции расцвел в проводах над дорогой (феникс в тенетах), как стал обесточенный троллейбус, сразу создав пробку, как сердитый водитель смешно карабкался по лестнице на крышу, чтобы поправить усы, слетевшие с проводов. И я почувствовал вдруг, что некто взял меня под локоть. Я выглянул из-под импровизированного своего зонта. Голый по пояс мужчина стоял рядом. Струи ливня глянцевым делали его загорелый торс. Татуировка в виде морского моллюска на груди. Бритая голова. Глаза удивительно бледного цвета. Я узнал эти глаза сразу. Рядом со мною стоял тот люмпен, что полтора года назад курил на бордюре и морочил мне голову репликами о моем ущербном якобы зрении.
— Денис, ну здоро`во, столько лет не видались!
Я так был сосредоточен на высвобождении локтя из его хватки (кольца наколок на цепких пальцах; да, тот самый тип, сомнений быть не могло), что не сообразил удивиться обращению по имени.
— Как в целом дела? Пишешь еще свою книгу?
И вот после этой реплики я всерьез занервничал.
— Какую книгу? Мы вообще знакомы?
— Ну про того писателя… Ты так волновался, из библиотеки не вылезал, — ответил незнакомец и сам отпустил мою руку. Необыкновенен был его прямой немигающий взгляд с каким-то пугающим, а вместе с тем нежным лиловатым мерцанием в глубине зрачка, вероятно, лишь кажущимся. И мерещилось еще, что из человеческой оболочки, изнутри плотяного скафандра, на меня смотрел кто-то иной, никакого отношения к телу этому не имеющий.
— Ты обознался, дружище. Счастливо, — изображая невозмутимость, ответил я и, вне себя от испуга, поспешил по зебре на зеленый свет.
«Только бы не пошел следом».
Я оглянулся. Не пошел. Он, как идол, как истукан, обливаемый ливнем, стоял без движения, страшно белея бледными своими глазами.
Уже начали убираться тучи с небес, когда я добрался до своего района. Судя по чернильным космам на горизонте, в просвете между высоток, грозовое воинство переместилось на север, а здесь дорабатывали остаточные силы.
Отворив дверь в квартиру, я покрылся мурашками от пронимающей струи сквозняка. Хлопнула оконная створка. Всюду — в комнатах, в коридоре, в кухне — горел непонятно как вернувшийся в дом свет. Я заглянул в гостиную. Дверь на балкон была распахнута, со скрипом качалась рама форточки. Тюль вздымался, словно от могучего дыхания. Ливень по ту сторону истощился до летучих брызг. Ударяли по карнизу редкие капли. Весь пол был устлан бумагой. Некоторые листы, как вялые существа, понукаемые ветром, принимались влачиться по линолеуму, иногда ненадолго приподнимались, ложились на воздух, плыли на небольшой высоте, но, осилив лишь несколько сантиметров, опускались и замирали, словно не в силах одолеть сонной лени.
— Твоя диссертация. Не сердись, пожалуйста, я пришла, а тебя не было, и я заскучала. Страшно воняло горелым, я всё открыла, чтобы проветрить. Потом взяла папку с полки, начала читать, очень увлекательно, зря ты забросил… А после загорелся свет везде, я вышла в кухню, вернулась, а ветер успел всё раскидать. Затем начался дождь, я любовалась с балкона, высунулась, промокла вся… Я соберу твои бумаги, не переживай.
Жена, одетая в никогда не виденное мной платье — кричащего цитрусового цвета, сидела с растерянным видом на краешке дивана. Рыжие волосы ее были мокры, полосатое полотенце лежало на коленях. Испещренный текстом лист ластился к ее ногам.
За окном вызревал пунцовый закат. Небеса наливались предвечерней алостью, и алость эта густым кагором втекала в комнату.
В странном удивлении, неподвижно, молча мы с женой смотрели друг на друга.
Горела отраженным огнем нить подвески на ее шее.
Грохнула снова створка.
— Надо слить воду из машины… И протереть возле холодильника, — нарушил я тишину.
— Да… Вавиловы скоро придут. Обещали притащить вина.
Завибрировал в кармане джинсов смартфон. Я поднес трубку к уху.
— Добрый вечер. Это Денис? К сожалению, мастер сегодня не сможет. Удобно ли переназначить на завтра — например, на утро?
— Мастера не нужно. Все работает, — ответил я.
Мы начали приводить дом в порядок.