Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2024
Ахматова — один из самых мифогенных персонажей русского поэтического пантеона. Шествие кривотолков и пересудов сопровождало весь путь ее жизни, не сбавив своей массовости с ее уходом.[1] Историк литературы может лишь констатировать витающую над ее фигурой обреченность на цепочки сдвигов и преувеличений, порождающих мелкие прилипчивые мифы — как авиамеханик, сунувший визитную карточку в туфлю, снятую под столом в парижском кафе, оказывается самим Луи-Шарлем-Жозефом Блерио.[2] Не почила в бозе, например, басня о ее романе с Блоком, как и вообще чаемая читателем постановка «„Ромео и Джульетта“ в исполнении особ царствующего дома» (Иосиф Бродский). Последнее следует понимать буквально — Исайя Берлин писал И. А. Бродскому 21 декабря 1987 года: «Я вдруг получил открытку с вопросом, знаю ли я, что у Ахматовой перед революцией был роман с каким-то Великим Князем, а то и, предположил мой корреспондент, с Николаем II — куда как правдоподобное открытие. Как Вы думаете, как Анна Андреевна восприняла бы это предположение? Сколько было бы раздражения и сколько веселья? Мысль о тайных свиданиях в Царском Селе; ревнивый Гумилев и Александра Федоровна, оба перенаряженные, крадущиеся вдоль неоклассической стены, чтобы застать врасплох — как в последнем акте „Женитьбы Фигаро“, абсурдная, хоть и весьма презренная мысль, похожая на сюрреалистическую сцену, сочиненную абсолютно бездарным и по заслугам провальным бумагомарателем» (сообщено Юрием Левингом; перевод наш).
Когда мы говорим о биографии Ахматовой и непрямых, причудливых и капризных переплетениях этой биографии с ее поэзией, мы должны помнить, что обе названные инстанции — и биография и поэзия входят в диалог с третьей — с молвой. Тот, кого Ахматова считала Учителем, писал: «…самое обыкновенное явление. Греки сделали из него богиню — Молву, дочь Зевса, а у нас его называют Сплетня. Сплетня — это сгущенная ложь; каждый прибавляет и прилыгает чуточку, а ложь растет, как снежный ком, грозя порой перейти в снежный обвал. <…> Сплетня — это реальный субстрат фантастического».[3]
Один из главных мотивов фантастики — двойничество. В драме «Энума Элиш» Ахматова говорит о себе: «Двойников своих она может считать дюжинами. Они появляются в разных пунктах земного шара и так же быстро отцветают, как расцветают, не успев принести особого вреда». Об одном доппельгенгере Ахматова узнала в начале 1962 года из письма русско-эстонского поэта Алексиса Раннита (Долгошева), в ту пору — сотрудника библиотеки Йельского университета. Он сообщал, что Роберт Пейн (автор сотни книг, в том числе биографий Ленина, Леонардо да Винчи, Сталина, Гитлера, Ивана Грозного и т. д.) недавно хвастался на страницах «Нью-Йорк таймс», что видел Ахматову в Париже в 1938 году и вел там с ней длинные беседы. Ахматова ответила Ранниту в известном письме от 18 февраля 1962 года: «Трудно понять, зачем кому-то понадобилось тревожить мой прах и сообщать бредовые легенды о моем пребывании в Париже в 1938 г. На Западе после 1912 г. я не была, а в 1938 г. дальше Москвы не ездила».
Но еще раньше Раннит сам написал редактору «Нью-Йорк таймс»: «В своей книге „Три мира Бориса Пастернака“, недавно рецензировавшейся Джорджем Стайнером, Роберт Пейн подробно рассказывает о многих вещах, пускаясь в детали и этим создавая иллюзию хорошего знания своего предмета. Исследователи русской литературы и культуры, однако, сочтут книгу собранием недостоверных историй и неточностей. Его утверждение, что великая поэтесса Анна Ахматова говорила о Пастернаке в Париже в 1938 году как о „собственно поэте“, — одна из самых бросающихся в глаза ошибок. Ахматовой никогда не позволяли покидать Россию после большевистской революции 1917 года».
Редакция предоставила место для ответа: «Господин Раннит отрицает, что я вел беседы с поэтессой Анной Ахматовой в Париже в 1938 году и хотел бы обесценить мой долг перед ней. Он не присутствовал при них, поэтому у него нет малейшего представления об объеме этого долга. Его категорическое заявление, что ей никогда не позволяли покидать Советский Союз, может быть опровергнуто большим количеством людей, которые видели ее в Париже и Брюсселе во время двух ее поездок за границу перед Второй мировой войной!»
Столь же неубедительно отбрыкиваясь от других замечаний и придирок, Пейн заключал: «Господин Раннит представляется весьма некомпетентным критиком. Ему следует научиться избегать раздражения и не тушить своего кролика в горшочке до того, как поймал его».[4]
Тогда по инициативе А. Раннита в газету написала его приятельница и переводчица поэтесса Лидия Алексеева: «Я довожусь Ахматовой племянницей и, не имея возможности сноситься с ней по причине Железного Занавеса, я не пропустила ни слова о ней в русской эмигрантской прессе и в письмах многих моих друзей, живущих в Париже. Я бы желала знать имя хоть одного живого лица (кроме г-на Пейна) из „большого числа людей, видевших ее в Париже“. Или это была массовая галлюцинация? Она никогда не выезжала из России после 1912 года. Она сама рассказывает в автобиографии <…>, что провела две весны (1910 и 1911) в Париже и ездила в Северную Италию в 1912 году. Там нет ни слова о каких-либо путешествиях за границу после 1912 года».[5] На это Роберт Пейн на той же странице отговорился: «Г-жа Алексеева говорит, что эта дама не была в Париже с 1911 года. Она подтягивает тяжелую артиллерию — автобиографию. Можно вообразить себе большой том, в котором поэтесса дает полный отчет о своей жизни. К счастью, у меня есть книга, на которую она ссылается. Это очень маленькая книжечка в серо-зеленом переплете, содержащая избранное из ее стихов с 1909 по 1960 г. Там есть предисловие, озаглавленное „Коротко о себе“, — и оно действительно очень коротко. Это пять крохотных страниц с несколькими замечаниями о ее рождении и об обстоятельствах, при которых писались ее стихи. Там полный пробел между 1922 и 1941 гг. Там не говорится, что она не выезжала из России после 1912 года. „Стихотворения“ означает „Poems“, и эта книга — не автобиография. Утверждение г-жи Алексеевой о том, что она не могла сообщаться со своей тетей, также озадачивает. В конце концов, почтовое сообщение между США и Россией продолжается уже много лет».
Через некоторое время в руки Ахматовой попала французская версия книги Пейна «Три мира Бориса Пастернака», откуда она выписала то место, которое обсуждалось в еженедельном приложении к «Нью-Йорк таймс»:
«Но моя благодарность в особенности относится к поэтессе Анне Ахматовой, мысль о которой сопровождала меня на каждой странице. Я вспоминаю, как в 1938 г. в Париже она любила говорить о том, кого она называла просто „поэт“, ибо считала его единственным достойным внимания».
Ахматова сопроводила выписку пометой для будущих биографов:
«А это что?! Здесь больше ошибок, чем слов. В 38 г. в Париже я не была, Пастернака никогда за глаза поэтом не называла, единственным достойным упоминания не считала, самого Р. Пейна ни во сне, ни наяву не видела и о его существовании не подозревала. В другом месте R. P. просто называет меня „amie intime de Pasternak“[6]. Невольно хочется повторить столь часто слышимое в моей молодости возмущенное восклицание: „Неужели нет закона, запрещающего собакам вход на кладбище?!“».[7] (Имеется в виду история с посмертным очерком об Эдгаре По, о котором вспоминал Константин Бальмонт: «…под видом биографии поэта, отвратительный памфлет на него, что дало Бодлеру возможность не неуместно воскликнуть: „Так? значит, в Америке не запрещают собакам входить на кладбище“».[8])
В сей курьезной истории мелькнула тень той, кого Ахматова называла «невидимка, двойник, пересмешник», и, может быть, попала в точку со своей догадкой — Брюссель в путаных отговорках Пейна может указывать на Цветаеву:
«Каким диким это ни кажется нам, знающим, что тогда творилось, вранью можно найти отгадку. Кто-то рассказал ему про Цветаеву, которая действительно была тогда в Париже. А чтобы американец предположил, что на свете в одно время могут существовать две русских женщины, пишущих стихи… — слишком много хотите от человека».[9]
Один из мифов, как подпоручик Киже, возник из не то описки, не то очитки начинающего эккермана в записи от 3 марта 1925 года:
«В течение своей жизни любила только один раз. Только один раз. „Но как это было!“ В Херсонесе три года ждала от него письма. Три года каждый день, по жаре, за несколько верст ходила на почту и письма так и не получила.
Закинув голову на подушку и прижав ко лбу ладони, с мукой в голосе: „И путешествия, и литература, и война, и подъем [точно ли это слово, не ручаюсь, но смысл тот. — сноска П. Н. Лукницкого], и слава — все, все, все, решительно все, только не любовь… Как проклятье! Как [одно слово, не помню. — сноска П. Н. Лукницкого]… И потом эта, одна, единственная, как огнем, сожгла все, и опять ничего, ничего…“».[10]
Похоже, что в этой попытке фиксации страстного и на редкость откровенного монолога (вторящего стенаниям в ахматовских стихах, обращенных к Б. В. Анрепу, на каковые адресат отозвался в стихотворении 1916 года: «Ты создаешь стихи свои со стоном, / Они наполнят мир небесным звоном») стенограф не только упустил самые, как можно ожидать по контексту, выразительные и непредсказуемые ахматовские слова, но и со слуха не уловил, о какой локации жгучего сердечного беспокойства печаловалась Ахматова. Речь шла не о Херсонесе, где, как она писала Ранниту, «с 7-ми до 13 лет проводила там каждое лето»[11], а о Слепневе и о жарких летних прогулках на почту в 1915—1917 годах. В необработанных фрагментах записей П. Н. Лукницкого, хранящихся в Рукописном отделе Пушкинского Дома, цитируемых и далее, мы читаем: «3 года ждала писем 15-16-17».
Речь шла о неразделенном чувстве к Борису Анрепу, о котором отвергнутая влюбленная рассказывала следующему по времени эккерману: «А. А. мне сказала однажды: „Вся «Белая Стая» ему… (Это не так. — Л. Ч.) Я ездила с ним кататься, в шелку и бархате, и возвращалась в полном отчаянии“».[12]
Случайно затесавшийся в запись 1925 года Херсонес породил небывалые истории любовей в ахматовские добрачные годы у двух бесшабашных биографов, изрядно пополнивших отсебятиной ахматовское мифологическое досье.
Досадно неполно записанный Павлом Лукницким монолог 1925 года был в ту пору у Ахматовой едва ли не «пластинкой» — вспомним слова Ольги Глебовой-Судейкиной с голоса Ахматовой в передаче Валентины Щеголевой (20 июля 1923): «Она любила один раз, но такой испепеляющей любовью, которая выжгла в ней все. А он уехал, через 2 недели женился в Лондоне. „Пусть только приедет, — говорит Анна. — Я выгоню его вон, как собаку“».[13] И Лукницкому через два года повторено то же обещание: «Если встреча — ни за что — руку на отсечение… Ему не скажу, если в Лондон. Женат (там утвердился). Мозаист — художник большие деньги зарабатывает».[14]
Лукницкому рассказывались отдельные сцены из их встреч и невстреч, свиданий и не-свиданий, его приездов из Англии в Петроград. Видимо, к первым встречам относится воспоминание: «Лицо сияет. Шаги легки — на 1 аршин от земли». Длинноногим он вошел в воспоминания его эпизодической любовницы, легендарной меценатки леди Оттолайн Моррелл — важно расхаживающим по ее имению под Оксфордом и перепрыгивающим через ступеньки у изгороди, чтобы щегольнуть своими ногами.[15]
Но Павел Лукницкий, перебеливая свои брульоны, иногда ставил ахматовские фразы на неверные места, что имело следствием развертывание этих ошибок у компиляторов и беллетристов в несусветные нарративы. Например:
«Известно также (из дневниковых записей П. Н. Лукницкого), что за четыре дня до отъезда в Лондон, 10 февраля 1916 года, Борис Васильевич закатил прощальный пир, по-анреповски щедро и красиво обставленный, в модном и дорогом ресторане „Pirato“.
Предполагаю, что именно в тот прощальный вьюжный вечер в заснеженном том феврале Анна Андреевна, расслабившись, перестала контролировать и взгляды свои, и жесты…»[16]
Далее следуют беспочвенные фантазии, ибо фраза о посещении ресторана «Бр. Пивато» (Морская, 36; в книге — опечатка, повторенная беллетристкой), относящемся к 10 марта 1917 года, попала у Лукницкого в абзац о другом годе: «Следующая встреча в конце января шестнадцатого года, январь-февраль. Обеды в ресторанах, возил, катался. (Приехал так: телефон друга, пришли. 10 марта — „Pivato“ и по дороге назад — стихотворение. Отъезд в Лондон»[17] — упомянутое стихотворение: «Как площади эти обширны…». Примстившийся щедрый и красивый пир 10 февраля 1916 года возник как продолжение цепочки оплошностей, когда Ахматова переписала (с ошибкой!) дату под стихами Николая Недоброво, обращенными к ней, — вместо 11 февраля 14-го года — 11 февраля 16-го года и при этом якобы «многозначительно» подчеркнула имя Недоброво. В записи никаких объяснений с Н. В. Недоброво на тему того, что она полюбила Бориса Анрепа, не содержится: «Недоброво. 11 февраля 1916 года». Никаких амуров и зефиров, как любила приговаривать Ахматова.[18]
И дата «за четыре дня до отъезда» взята с потолка — еще 15 февраля 1916 года Анреп с Ахматовой были на генеральной репетиции кукольного спектакля в особняке А. Ф. Гауша, где видели Блока: «Это после длительного туберкулезного лежания. Я была в моем „последнем“ платье. А<лександр> А<лександрович> принес мне грушу, был необычайно любезен и, следуя своей привычке думать вслух, спросил: „А с кем вы теперь часто видитесь?“ <…> Был со мной Борис Анреп»[19] — но и здесь, в этой публикации, сноска об Анрепе сдвинута с правильного места — в пункт 13-й из 12-го, то есть в другую дату, в другой год, в 1911-й вместо 1916-го.
Запись о еще одной встрече: «Осень шестнадцатого года — приезд, встреча на вокзале…»[20] О ней рассказывалось и подробнее:
«Н. С. и АА обедали вместе на Николаевском вокзале. АА говорила о „нем“, жаловалась, что он не идет, не пишет… Н. С. ударил по столу рукой: „Не произноси больше его имени!“ АА помолчала. Потом робко: „А можно еще сказать?“ Николай Степанович рассмеялся: „Ну, говори!“… Пообедав, вышли из буфета, направляясь к перрону. Вдруг тот, о котором только что говорили, встречается в дверях. Он здоровается, заговаривает. АА с царственным видом произносит: „Коля, нам пора“, — и проходит дальше. Н. С. предлагает пари на 100 своих рублей против одного рубля АА, что этот человек ждет ее у выхода. АА принимает пари. При следующей встрече Николай Степанович, не здороваясь, не целуя руки, говорит: „Давай рубль!“».[21]
Позднее эта новелла был поведана Эмме Герштейн, которая запомнила ее неточно и приняла Бориса Анрепа за Александра Блока:
«Она возвращалась с Гумилевым в Царское Село. На вокзале в Петербурге им встретился „некто“ (Анна Андреевна всегда говорила таинственно), завел разговор с „Колей“, „а я дрожала, как арабский конь“».[22] Произошло это 23—24 декабря 1916 года.[23]
Следующий приезд Анрепа относится к 3 февраля 1917 года. Он тоже, но, кажется, уже без невиновного в путанице Лукницкого привел компиляторов к хронологическим смещениям. В нашпигованной ошибками книге английской поэтессы встречи февраля 1917 года и посещение «Маскарада» отнесены к январю 1918 года[24], когда Анреп давно уже был в Лондоне. Отсюда ошибка со всеми беллетристическими деталями перекочевала и в книгу польской поэтессы.[25]
Этот приезд подробно рассказывался Лукницкому, и по большей части эта фабула зафиксирована в его неперебеленных черновиках, где мы видим и погибшего в «батальоне смерти» Григория Фейгина (1885—1917?)[26], и физиолога Глеба Васильевича фон Анрепа (1889—1955):
«…в Петерб<ург>. Приехала. Потом — к Грише. Брат (Анрепа?) звонит 5 минут тому назад приехал Б. Анр<еп>. Гриша — „царевич“ приехал… закрыл лицо, заплакал, вышел».
Другой памятный день Ахматова спустя восемь лет восстанавливала по часам — в записи того же Лукницкого:
«25 февраля 1917 года (по ст<арому> ст<илю>) АА провела день так: утром поехала на Петербург<скую> сторону, к портнихе узнать относительно своего платья. Хотела на извозчике поехать домой (на Выборгскую сторону). Извозчик попался старик… отвечал: „Я, барыня, туда не поеду… На мосту стреляют, а у меня дети“… АА нашла другого — молодого. Этот отвечал [с растяжкой] лениво: „по-е-дем“… АА приехала домой: у дома стоит извозчик — пустой. АА его спрашивает: „кого привез?“ — „офицера“. Бор. Вас. Анрепа, который приехал за АА, чтобы вместе ехать в театр. Поехали — на дневную генеральную репетицию „Маскарада“ лермонтовского. В театре АА сидела в ложе — с Бор. В. Анреп<ом>, были в ложе Радловых, которые ее и пригласили в этот день, Мочульский, кажется, Жирмунский… Из театра АА с Б. В. Анреп вдвоем отправились обедать на крышу Европейской гостиницы („Я там была тогда в первый раз и в последний — один раз только там была“). За обедом АА „травила“ Бор. В. и издевалась над ним».
Вероятно, фразы из диалога за обедом в конце февраля 1917-го вспоминались ею и, как записывает Лукницкий, потом: «Была на крыше Европейской гостиницы с Б. В. Анрепом. Очень дразнила его, он сердился, даже рассерженно сказал ей — „Вы глупая…“»; «О „Четках“ письмо в 14 г. — брату [нрзб] была бы Сафо если б не русск<ая> расслабл<енность>. Стихи прекрасны как любовницы и т. д. Фраза — резкая на просьбу показать письмо о „Четках“ — хотите проверить [что я думал о вас] какой я вас считаю любовницей? Пожалуйста»; «А мне он сказал: „Вам бы, девочка, грибы собирать, а не меня мучить“».
И о последнем приезде, последнем отъезде и несостоявшемся прощании осени 1917 года: «Приехал в сентябре семнадцатого, уехал за несколько дней до Октябрьской революции. Пришел проститься, не застал. В. Срезневская была: „Анички нет!“ — „Я с Вами пришел проститься, Валерия Сергеевна!..“».
«Приехал после выхода <отверстие от дырокола> 1-й Белой стаи, надписала, не надеясь встретить (из Расина Федры)…»
До нас названный инскрипт не дошел. Судя по обрывочным записям французских слов в пометках Лукницкого надпись на «Белой стае» могла быть извлечена из обращения Терамена к Ипполиту в I акте:
Какое же ты зло боишься потерпеть
От женщины, совсем готовой умереть?
Или из монолога Федры в III акте:
Настаивай, рыдай, лей слезы и моли
И Федры смертию разжалобить старайся.
(Перевод Льва Поливанова)
Слова отвергнутой Федры передавали ту тональность черного пламени страсти, в которую Ахматова облекла свои нервозные отношения с героем «Белой стаи».
Другие фразы, записанные Лукницким, относятся к началу 1920-х годов: «Октябрьская революция… уехал в Англию. Ждала почтальона. Кузина его — здесь служит. Ару присылал. Желтое шелковое платье…»
О посылках через организацию, помогавшую голодающим в России — АРА, Ахматова шутила по поводу строк «И сразу вспомнит, как поклялся он беречь свою восточную подругу» из ее (восхищавшего Мандельштама) стихотворения1917 года, обращенного к Анрепу, «Когда о горькой гибели моей…»: «посылки АРА (шутка)».[27]
Борис Васильевич Анреп (1883—1969), «веселый человек с зелеными глазами, любимец девушек, наездник и игрок»[28], отразился в зеркалах ахматовских стихов[29], и ни прибавления к своей и ахматовской биографии «близости», ни усечения своего заметного места в жизни автора «Белой стаи» не заслужил. Он приходил в снах 1920-х годов[30] и один раз явился в ночь на 4 августа 1961 года:
Всем обещаньям вопреки
Ты от меня ушел…[31]
В стихотворении этом, в запоздалой отповеди голосу, который звал оставить свой глухой и грешный край, оборванный финал был резкой и пресекающей ненужную дискуссию репликой. Иноземец
Шептал про Рим, манил в Париж,
Он больше без меня не мог…
Пускай позор, пускай острог!
Я без него могла.
К этому потом было приписано:
Я без него могла
Смотреть, как пьет из лужи дрозд
И как гостей через погост
Зовут колокола.
Здесь, как часто в финальных шпильках ахматовских стихотворений, спрятан зашифрованный намек. Последний стих отсылает к конкретике местопребывания пишущей эти строки, к поселку Комарово. Он получил это имя в 1948 году вместо бывшего Kellomäki, что означало «колокольная горка». По местной легенде, имя происходило от колокола, возвещавшего финским рабочим обеденный перерыв во время строительства здесь железной дороги в начале XX века. Стихотворение о присланном через границы духе закономерно кончается тем, что гостей через Комаровское кладбище призывают финские колокола.
Это было завершением сорокапятилетнего стихового диалога с насельником «зеленого острова».
Жизнь прибавила к нему только одну парижскую встречу 1965 года.
После этого визита Ахматова вообразила себе такое будущее издание: «Триптих. Поэма без Героя. (Юбилейное издание). 1940—1965. С предисловием Анатолия Наймана. Музыкой Артура Лурье и Ал<ексея> Козловского. Оформление: Борис Анреп, Натан Альтман, Дм<итрий> Бушен. Истор<ико>-арх<ивная> справка о Ф<онтанном>Доме Анны Каминской. Ленинград, Ташкент, Москва».[32] Однако в списки участников трагического «маскарада» поэмы, на котором «были „все“. Отказа никто не прислал»[33], она ни разу Анрепа не включила. Сам он увидел себя сплетенным с Николаем Недоброво как прототипом Поэта Мироздания («полосатой наряжен верстой») — из-за того, что в анреповском стихотворении «Прощание» (1916), обращенном к Ахматовой, четыре раза повторяется слово «верста».[34]
Как и многое другое в ахматовской биографии, эта пятидесятилетняя связь оборвалась на многоточии неопределенности…[35]
1. См.: Тименчик Р. Заметки комментатора. Из лжебиографий Ахматовой // Литературный факт. 2019. № 2 (13). С. 290—302.
2. Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1989. С. 113; Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 2000. С. 246.
3. Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С. 213.
4. The New York Times Book Review. 1961. August 20.
5. Там же. September 10.
6. Близкая подруга Пастернака (фр.).
7. Записные книжки Анны Ахматовой (1958—1966) / Сост. и подгот. текста К. Н. Суворовой; вступит. ст. Э. Г. Герштейн; науч. консультирование, вводные заметки к записным книжкам, указатели В. А. Черных. М.—Torino, 1996.С. 423.
8. По Э. Собрание сочинений Т. 1—5 / Пер. с англ. К. Д. Бальмонта. Т. 5. М., 1912. С. 77.
9. Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. С. 114.
10. Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924—1925 гг. Париж, 1991. С. 44.
11. Записные книжки Анны Ахматовой (1958—1966). С. 284.
12. Чуковская Л. К., Жирмунский В. М. Из переписки (1966—1970) / Вступит. заметка, подгот. текста и примеч. Ж. О. Хавкиной / «Я всем прощение дарую…»: Ахматовский сборник / Сост. Н. И. Крайнева; под общ. ред. Д. Макфадьена и Н. И. Крайневой. М.—СПб., 2006. С. 389—390.
13. Лавров А. В. Дневники В. А. Щеголевой в собрании М. С. Лесмана // Русская литература. 2021. № 4. С. 163.
14. Здесь и далее без сносок цитируются необработанные фрагменты записей П. Лукницкого (РО ИРЛИ), любезно сообщенные Т. М. Двинятиной.
15. Darroch S. J. Ottoline: The Life of Lady Ottoline Morrell. London, 1976. P. 172.
16. Марченко А. Ахматова: жизнь. М., 2008. С. 347—348.
17. Лукницкий П. Н. Acumiana. Т. I. С. 82.
18. См.: Тименчик Р. Заметки комментатора. Из лжебиографий Ахматовой. С. 298.
19. Записные книжки Анны Ахматовой (1958—1966). С. 661.
20. Лукницкий П. Н. Acumiana. Т. I. С. 82.
21. Там же. С. 42.
22. Герштейн Э. Мемуары. СПб., 1998. С. 229.
23. Степанов Е. Е. Летопись жизни Николая Гумилева на фоне его полного эпистолярного наследия 1886—1921. В 3 т. Т. 2. 1914—1921. М., 2019. С. 269—270.
24. Feinstein E. Anna of All the Russians: A Life of Anna Akhmatova. London, 2005. P. 72—73.
25. Пивковская А. Ахматова, то есть Россия / Пер. с польск. А. П. Нехая. СПб., 2019. С. 113.
26. См. о нем: Кравцова И. Об одном адресате Анны Ахматовой // Новое литературное обозрение. 1992. № 1. С. 257—262.
27. Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. II: 1926—1927. Париж—М., 1997. С. 43.
28. Записные книжки Анны Ахматовой (1958—1966). С. 7.
29. См.: Арьев А. «Эней, конечно, был». По поводу двух стихотворений Анны Ахматовой // Звезда. 2023. № 11. С. 253—273.
30. Пунин Н. Н. Мир светел любовью. Дневники. Письма / Сост., предисл., примеч. и коммент. Л. А. Зыкова. М., 2000. С. 202.
31. Записные книжки Анны Ахматовой (1958—1966). С. 143—144.
32. Там же. С. 651.
33. Там же. С. 207.
34. Струве Г. П. Ахматова и Борис Анреп // Ахматова А. Сочинения. В 3 т. Т. 3. Париж, 1983. С. 462, 464.
35. См. подробнее: Тименчик Р. Из личного архива: Альбом Бориса Анрепа // Русская история и культура в архивах Израиля. Кн. 1. От Шолом-Алейхема до Ивана Бунина / Под ред. В. Хазана. Jerusalem, 2022. С. 604—648.