Филологическая проза
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2024
ПУШКИН ~ КРАСАВИЦА: обоснование темы
1. Бог соединил тебя с красавицей, что делать?
Упиваться.
Радоваться, что счастливый жребий выпал именно тебе.
Пытаться оправдать доверие Всевышнего.
Высматривать: не осталось ли где-то еще непоцелованное место.
Не придавать ни малейшего значения тому, какие отзывы поступают на красавицу.
Не заморачиваться насчет того, достаточно ли она популярна за рубежом.
И вообще — любить без лишних слов.
2. Бог дал нам Пушкина, что нам делать?
Упиваться — гармонией. Над вымыслом слезами обливаться.
Высматривать, не осталось ли где непрочитанной, непрочувствованной строки.
Читать о нем только дельное и оригинальное, не отвлекаясь на тавтологическую говорильню и писанину.
И вообще — без лишних слов — любить.
Есть ли среди больших русских поэтов хотя бы еще один, способный с такой силой любоваться чьей-то красотой и при этом ничуть не любоваться собственным внешним обликом?
«…Vrai singe par sa mine…» («…сущая обезьяна лицом…»). «…Потомок негров безобразный…» «…Но это зеркало мне льстит». Кажется, довольно трех цитат на тему отношения поэта к своей наружности.
Чужая его интересовала значительно больше. 156 раз встречается в текстах Пушкина слово «красавица» и 11 раз слово «красотка». 148 раз употребляется слово «красота» (в разных значениях: тут и «о красоте своих коней», и «гений чистой красоты», но главным образом речь идет о женской красоте). Слово «красавица» однажды даже вынесено в заглавие (что встречается не у каждого поэта), причем изначально альбомное; это стихотворение не сильно связано с адресатом (графиней Завадовской), оно лишено конкретных житейских примет и написано скорее на тему «красавица как таковая»:
Куда бы ты ни поспешал,
Хоть на любовное свиданье,
Какое б в сердце ни питал
Ты сокровенное мечтанье, —
Но, встретясь с ней, смущенный, ты
Вдруг остановишься невольно,
Благоговея богомольно
Перед святыней красоты.
Красавица — ценность. И Пушкин — ценность. Ценности разноприродные, но в некотором высшем смысле сопоставимые. Что дает основание для совершенно не научного, но искреннего субъективно-эмоционального утверждения: Пушкин ~ Красавица. (Тильда [~] — математический знак эквивалентности.)
«КРАСАВИЦА» И «КРАСОТКА»
Слово «красотка» порой мелькает у Пушкина как синоним, как дублет слова «красавица», например: «То ль дело Киев! Что за край! / Валятся сами в рот галушки, / Вином — хоть пару поддавай, / А молодицы-молодушки! // Ей-ей, не жаль отдать души / За взгляд красотки чернобривой» (стихотворение «Гусар», 1833). Или даже просто в значении «девушка»: например, в «Домике в Коломне»: «Параша (так звалась красотка наша) / Умела мыть и гладить, шить и плесть». Но есть случай, когда это слово приобретает довольно специфическое значение, а именно в первой главе «Онегина», строфа XLIII:
И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся…
На книге «Евгений Онегин» нет пометки 18+. Произведение изучается в средней школе. А что будет, если какой-нибудь «мальчик Вовочка» спросит учительницу: «Анна Ивановна, что это за красотки такие, которые где-то по вечерам разъезжают?» Не знаю, как надлежит Анне Ивановне педагогично ответить на сей вопрос. Да и в курсе ли она сама, о чем идет речь?
В комментарии Ю. М. Лотмана, изначально адресованном Анне Ивановне («Пособие для учителя»), сорок третья строфа никак не поясняется. Между тем это тот случай, когда комментарий абсолютно необходим для адекватного восприятия текста.
Набоков как комментатор оказался в данном случае пристальнее: «Красотки молодые — куртизанки, которых лихо уносят открытые легкие дрожки молодых повес. <…> В беловых рукописях Пушкин колебался между „красотками“ и „гетерами“, или, как их отвратительно именовали тогда в Лондоне, „кипридами“. По-русски приличного названия для этих девушек (многие из которых были из Риги или Варшавы) не существовало».
Да, в «Словаре языка Пушкина» слово «проститутка» отсутствует; оно появилось в русском языке позже. И учителю средней школы надо искать какие-то деликатные выражения, чтобы однозначно пояснить пушкинскую строку и довести до сведения юных читателей тот факт, что Евгений пользовался услугами жриц продажной любви (уместно ли здесь сверхсовременное слово «секс» — не знаю). В данном случае важно, что слово «красотка» в литературном языке некогда было эвфемизмом блудницы. И в какой-то степени высокомерно-презрительная коннотация сохраняется до сих пор — притом что чисто лингвистически слова «красавица» и «красотка» по смыслу сегодня тождественны (второе в словарях фигурирует с пометкой разг. — разговорное). Вспомним культовый американский фильм 1990 года с Джулией Робертс в главной роли. Героиня — проститутка в самом буквальном смысле. По-английски фильм называется «Pretty Woman». А по-русски его назвали «Красотка» — со стопроцентным попаданием. Согласитесь, что название «Красавица» никак не подошло бы.
Анна Ивановна, кстати, после урока придет в учительскую, и ее коллеги женского пола станут делать комплименты ее новой прическе: «Ну, Анна Ивановна у нас прямо красотка!» (По моим наблюдениям, так обычно говорят друг дружке именно дамы, джентльмены не обзывают серьезных женщин «красотками» — очевидно, память языка этому препятствует.)
Да, пушкинский прекрасно-неисчерпаемый мир для меня соотнесен с тем прекрасно-загадочным миром, который в нашем языке обозначается именно словообразом «красавица».
Потом поэзию этого словообраза прицельно раскрыл Чехов: «Я увидел обворожительные черты прекраснейшего из лиц, какие когда-либо встречались мне наяву и чудились во сне. Передо мною стояла красавица, и я понял это с первого взгляда, как понимают молнию».
Ну и Пастернак, умевший расшифровывать молнии:
Красавица моя, вся суть,
Вся стать твоя, красавица,
Спирает грудь и тянет в путь,
И тянет петь и — нравится.
Тебе молился Поликлет…
И Пушкин молился, как отмечено выше. Пушкинская «Красавица» — 1832 года, пастернаковская — 1931-го… Без году столетье.
«НА ТАКИХ ЖЕНЯТСЯ»
В мои школьные годы безусые юнцы с некоторой осторожностью говорили о первой красавице в классе, что, мол, хороша, но приударять за ней опасно: «На таких женятся». А женитьба по дурацкому «пацанскому» кодексу считалась большой бедой, ее желательно было по возможности отдалять. Лучше иметь дело не с красавицей, а с нетребовательной «красоткой», а то и с «серой мышкой».
Сейчас вспоминаю это речение и думаю: а ведь у Александра Сергеевича именно это приключилось с Натальей Николаевной. «На таких женятся», — шепнул ему Всевышний, и спорить было бесполезно.
МИФОВ БОЛЬШЕ НЕТ
Отнюдь не выдвигаю субъективно-эмоциональное сравнение поэта с красавицей в качестве некоего очередного мифа о Пушкине. Мифы кончились. В 1999 году, когда близилось 200-летие со дня рождения А. С. П., я инвентаризовал всё, что было надумано и выдумано о нем, в эссе «Двадцать два мифа о Пушкине», опубликовав его по-русски в журнале «Время и мы» и по-французски в журнале «Europe» (потом в 2007 году статья вошла в мою книгу «Роман о литературе»).
«Наше всё», «умнейший человек России», «возвышенный кретин», «донжуан», «однолюб», «безбожник», «религиозный поэт», «пророк», «учитель», «эстет», «декабрист», «монархист», «космополит», «патриот», «традиционалист», «новатор», «постмодернист»…
После этой статьи появились две научных монографии о пушкинском мифе в современной культуре — М. В. Загидуллиной и Т. Г. Шеметовой (последняя защищалась в качестве докторской диссертации, и я выступал оппонентом). Околопушкинское «многомифье» на рубеже XX и XXI веков приняло размеры устрашающие, и я задумался: а можно ли написать немифологическую биографию Пушкина для нового поколения, для нормальных читателей, не замороченных тотальным филологическим и эссеистическим кокетством? Насколько мне это удалось в жэзээловской книжечке — не мне судить, но с начала наступившего столетия культурная ситуация изменилась. Производство мифов о Пушкине прекратилось, и сегодня мне к моему эссе 1999 года добавить было бы нечего. Как работник культуры, как педагог считаю, что это недурно и для здоровья литературы полезно. Пусть новое поколение просто прочтет «Тазита» или «Анджело» (немногие ведь читали), чем обогатится знанием новых постмодернистских откровений вроде «Как атеист я в Пушкина не верю». Там ирония, конечно, но для подлинного контакта с Пушкиным нынче, по-моему, полезнее то, что В. Э. Вацуро в разборе «Повестей Белкина» назвал «антииронией». Это уровнем выше, чем ирония элементарная.
К мифотворчеству располагают две противоположные крайности: либо преклонение перед гением, либо желание психологически над ним возвыситься. Оба этих вектора сегодня не очень актуальны. Не вижу исступленных «фанатов» Пушкина среди людей непенсионного возраста. Да и ниспровергателей новых не видать. Последний сочинитель «стёбовых» стихов о классике (вроде « Застрелил его пидор / В снегу возле Черной речки, / А был он вообще-то ниггер, / Охочий до белых женщин») Всеволод Емелин тоже уже вышел в пенсионеры. Обсценные «наезды» на Пушкина — это сегодня архаика, на которой далеко не уедешь. А что остается?
ПОРОДНИТЬСЯ С ПУШКИНЫМ
Не состязаться с гением, а быть с ним заодно и на равных. По-человечески на равных.
Породниться. Это вполне удалось, например, тем большим поэтам, которые стали пушкинистами.
Валерий Брюсов. Андрей Белый. Владислав Ходасевич. Анна Ахматова. Марина Цветаева. И брюсовский академичный сборник «Мой Пушкин», и цветаевская поэтичная дилогия «Мой Пушкин — Пушкин и Пугачев», и многоаспектная дельная пушкиниана Ходасевича, и пристально-прицельные штудии Ахматовой — все это живо поныне.
В этом ряду, наверное, следует числить и пушкиниста Набокова, который сочетал вдохновенный поэтический импульс с исследовательским азартом.
Назовем самые классически яркие примеры чисто поэтического «породнения».
Блоковское эссе, да что там — поэма в прозе «О назначении поэта». Вкупе со стихотворением «Пушкинскому Дому» — это «переселение» классика в XX век.
У Хлебникова вспоминается прежде всего строка «О, пушкиноты млеющего полдня!» Пушкин описан как явление природы, а неологизм «пушкиноты» — это, по сути, красóты.
По-разному стали сестрами Пушкина наши великие Анна и Марина.
У одной: «Здесь лежала его треуголка / И растрепанный том Парни».
У другой: «Пушкинскую руку / Жму, а не лижу».
«После смерти / нам / стоять почти что рядом: / вы на Пе, / а я / на эМ» — Маяковский вроде как напросился в родственники, но подтвердил потом родство смертью «на цифре 37», по выражению народнейшего поэта.
А поэт Набоков скрепил свою причастность к Пушкину, как печатью, — финалом романа «Дар», пропетом онегинской строфой. Это просто творческое соавторство в высшем смысле.
Теперь ближе к нашему времени… «Свободный стих» Давида Самойлова — фантазия о третьем тысячелетии:
Пушкин
Поедет во дворец
В серебристом автомобиле
С крепостным шофером Савельичем
Никакого стеба. Это трагический анахронизм в тыняновском духе — о неистребимости тирании в России. Теперь заглянем в петербургский текст нашей поэзии. Непоказной человечный пушкинизм Александра Кушнера в доказательствах не нуждается. Нужна цитата? Да вот хотя бы:
Грибоедов, на площади сидя в кресле,
Скажет Пушкину: вам надоест стоять.
Посидим, может быть, у вокзала вместе?
И до Царского близко, рукой подать.
Сами имена «Пушкин» и «Кушнер» стали, терминологически говоря, поэтическими паронимами, они ассонансно рифмуются.
Бродский и Соснора творчески «расписались» на тексте стихотворения «Я вас любил: любовь еще, быть может…» Бродский:
Я вас любил. Любовь еще (возможно,
что просто боль) сверлит мои мозги.
Соснора:
Я вас любил. Любовь еще — быть может.
Но ей не быть.
Лишь конский топ на эхо нас помножит
да волчья сыть.
(Здесь еще и Блок ритмически подключен.)
Породнились со славным предшественником — не поспоришь.
В русской поэзии второй половины ХХ века есть еще подсистема, которую исследователи авторской песни называют ОВГ — Окуджава, Высоцкий, Галич. О пушкинизме этой троицы существует обширная литература. На статус «породненных» могут претендовать еще и такие барды, как Михаил Анчаров, Юрий Визбор, Александр Городницкий, Юлий Ким.
Тут и актеров стоит вспомнить. «Евгений Онегин» в исполнении Сергея Юрского — это, на мой взгляд, подлинное соавторство и породнение…
Славная традиция. Она, я считаю, духовно-энергетически перевешивает и советскую квазипушкиниану, и постмодернистские метапушкинские экзерсисы.
Дверь в пушкинский мир открыта. Смогут ли породниться с А. С. П. рожденные в XXI веке?
САМООГОВОРЫ
Пушкинский день рождения мы по новому стилю празднуем 6 июня, ахматовский — 23 числа того же месяца. Между датами их рождения — 90 лет, цифра круглая. Много пересечений между двумя классиками. Например, оба предъявляли к себе непомерно строгие претензии по части языка.
Пушкин смиренно покаялся: «Критики заметили в моих стихах 5 грамматических ошибок (и справедливо)». Пятой ошибкой в перечне было употребление формы «игумену» вместо «игумну». И он заменил в «Борисе Годунове» строки «Он говорил игумену и братье…» и «А грозный царь игуменом смиренным…» соответственно на «Он говорил игумну и всей братье…» и «А грозный царь игумном богомольным…»
И напрасно, поскольку формы без беглого гласного вполне соответствовали норме. Об этом подробно написал Г. О. Винокур.
Ахматова же в 1940 году жаловалась Лидии Чуковской и Тамаре Габбе: «Всю жизнь меня мучает одна строка: „Где милому мужу детей родила“. Вы слышите: му-му?! Неужели вы обе, уж такие любительницы стихов, этого мычания не заметили?»
Т. Габбе на это резонно возразила, что «столкновение му-му чисто зрительное, а не слуховое». Но при этом все-таки сказала, «что эти два му совершенно естественны, заложены в самом языке». Ахматова, прощаясь с гостьями, спросила: «Так, значит, я могу не стыдиться му-му? И не переделывать строчку?» Полной уверенности не было.
Мне тоже строка из «Лотовой жены» долго не давала покоя: как же ее окончательно оправдать? Обратился недавно за лингвистической экспертизой к авторитетному языковеду Евгению Васильевичу Клобукову, и он, убежденный «ахматовец», ответил, что фонетически никакого «муму» в данной строке просто нет: «На границе слов радикально меняются свойства гласных звуков и соответственно слогов в целом. В „МУМУ“ наш слух выделяет начальный слог му— как первый предударный слог, а он является на шкале интенсивности звучания вторым по звучности, более звучным является только ударный слог. А в „милому“ слог —му — заударный, самый слабый по интенсивности реализации слогов. Там фонема У может быть выражена даже звуком [ъ] — милъмъ, и мы всё поймем. Поэтому напрасно беспокоилась АА — всё-то у неё на высоте!»
Так что и Пушкин, и Ахматова — просто перфекционисты с избыточной эстетической совестью.
ПОМОЖЕМ АХМАТОВОЙ
С Ефимом Григорьевичем Эткиндом мы в последний раз виделись на Пушкинской конференции в Сорбонне — сентябрь 1999 года. Его доклад назывался «Божественный глагол. Пушкин, прочитанный в России и во Франции». Моя же тема была такая: «„Повести Белкина“ и „Пиковая дама“ в контексте мировой новеллистики: семантика сюжета и проблема интерпретации». В кулуарах между тем мы толковали о материях более легкомысленных. Ефим Григорьевич поведал, что собирает русскую «домашнюю поэзию». То есть самодеятельные мадригалы и эпиграммы, стихотворные анекдоты, в том числе непристойные. «Присылайте всё, что найдете».
Ничего особенно интересного в моих домашних завалах (не могу всерьез назвать их «архивом») не нашлось, а Эткинд, к сожалению, через два месяца после нашего разговора ушел из жизни. Однако идеей «домашней поэзии» я заразился, и мне захотелось спровоцировать ее производство. У Ахматовой есть такой набросок (Записная книжка № 2):
БРЕДЫ
Самолет приблизился к Парижу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кроме сосен, никого не вижу,
С соснами короткий разговор.
14 авг<уста> 1959
Комарово
А почему бы не досочинить это четверостишие, не заполнить вторую строку словами вместо точек? В самом начале наступившего столетия я в одной переделкинской компании предложил собравшимся «сыграть в Ахматову». Все охотно принялись изобретать свои варианты. К сожалению, бумажки с ними вскоре затерялись, а в моей памяти осталась только самая лучшая версия — стих, придуманный классной переводчицей Юлией Яковлевной Яхниной (1928—2004). Перевоплотившись в Ахматову, она предположила, что та, приближаясь к Парижу, от волнения начала бы думать по-французски: «Déjà-vu? Peut-être… Pas encore…»
Ну, дежавю — это теперь уже русское слово, а далее текст переводится так: «Возможно… Пока нет…»
Потом я перенес эту игру в педагогическую практику. В анкете для поступивших в магистратуру факультета журналистики МГУ последним пунктом у меня значится предложение дописать ахматовское четверостишие, соблюдая ритм пятистопного хорея и заканчивая стих рифмой на «-ор». Это и проверка стиховедческих знаний, и возможность для каждого студента на минуту ощутить себя поэтом.
В 2014 году отмечалось 125-летие со дня рождения Ахматовой. И в одной социальной сети я затеял соревнование на ту же тему. В нем приняло участие с полсотни поэтов и филологов. Каждому было присвоено звание «соавтор Ахматовой». А шорт-лист, финальная шестерка сложилась такая:
Облаков рассеялся затор (Галина Ребель)
Слезы счастья застилают взор (Михаил Сипер)
В облаках скрывается, как вор (Герман Гецевич)
В прошлое я обращаю взор (Марк Эпельзафт)
Настежь веки слеповатых штор (Наталья Втулкина)
Сна и яви бесконечный спор (Борис Тихомиров)
Было решено не распределять их по местам, а всех разом объявить победителями.
Вот такая домашняя поэзия. Конкурс, полагаю, продлится вечно. Каждый волен предложить свою версию второго стиха.
В СТОРОНУ СВАНА
«О хвастовстве: „Вот чего не было у Блока… Ни в какой степени. С ним можно было год прожить на необитаемом острове и не знать, что это — Блок!“» Эти слова Ахматовой переданы Павлом Лукницким.
С одной стороны, Блок в хвастовстве просто не нуждался. С Ахматовой они впервые встретились в 1911 году, и он к этому времени уже был суперзвездой. Осенью 1909 года он в письме к матери констатировал: «…итальянские стихи как бы вторично прославили меня». Дважды прославленному незачем себя еще куда-то «раскручивать»!
А с другой стороны — это неброский признак истинного русского интеллигента. Как ни критиковал Блок интеллигенцию, а принадлежал он к ней кровно и природно. Всякая самореклама прежде всего неинтеллигентна (в том числе и богемная, и футуристическая).
Русская интеллигентность — синоним европейского духовного аристократизма. Их общий поведенческий вектор для меня некогда обозначил Пруст в первой части своей эпопеи: «Сван являлся одним из самых элегантных членов Джокей-клуба, близким другом графа Парижского и принца Уэльского, желанным гостем Сен-Жерменского предместья». При этом он держится довольно скромно, приходя в дом рассказчика в Комбре. Родня юного Марселя и не догадывается об аристократических знакомствах соседа.
Вот жить бы так, черт возьми! Молчать о себе, интересоваться другими. Не пытаться раздувать свое скромное литературное имя, не ронять его хвастовством и фанфаронством.
ЮРСКИЙ ШЕЛ КРАСИВО
В 2000 году Жорж Нива учинил в Женеве симпозиум на тему «Итоги советской культуры». Когда большой отряд российских участников летел в самолете, среди них отчетливо выделялся Сергей Юрский. К нему подходили пассажиры, чтобы вымогнуть автограф.
Мой доклад был об авторской песне как поэзии сопротивления. Но больше всего меня занимала тема Высоцкого, о котором я тогда начал писать жэзээловскую книгу. И вот во время первого ужина оказываюсь за столом рядом с легендарным Юрским. Вроде бы я умею разговаривать с легендарными и начинаю с воспоминаний о незабываемых кинематографических образах Викниксора и Остапа Бендера, о том, как мы с Ольгой в юные годы приезжали в Питер единственно для того, чтобы увидеть артиста на сцене БДТ. А потом осторожно подруливаю к фильму «Место встречи изменить нельзя», где Жеглов в (исполнении Высоцкого) безобразно обошелся с интеллигентным Груздевым (в исполнении Юрского). Надеюсь, что это все-таки конфликт персонажей, а не актеров. Говорю Сергею Юрьевичу, что в мемуарной «высоцкиане» явно не хватает его драгоценного слова.
Собеседник мрачнеет: «Если хотите, в одной фразе. Володя был поэт от актерства, от перевоплощения. Как он усвоил не свой голос, так он усвоил и чужие мысли».
Поднявшись в свой номер в отеле «Монрепо», с историко-литературным педантизмом фиксирую эту фразу в записной книжке. По этой записи воспроизвожу ее здесь, хотя в книгу мою «Высоцкий» она как-то не вписалась.
(В 2017 году в одном коллективном сборнике мемуаров о Высоцком выйдет эссе Юрского «Кумир». Подробностей там немного. Есть ошибка: «Он начинал в театре Моссовета…» — нет, не служил там Высоцкий. О фильме «Место встречи…» — увы, ни слова.) Наутро идем из отеля в университет. Шагаю рядом с Юрием Николаевичем Афанасьевым. О чем-то болтаем — и вдруг видим впереди идущего по тротуару, как по сцене, Юрского. Оба понимаем, что не надо его догонять и здороваться. Редкая удача — застать так актера врасплох и увидеть, как играет все его существо.
Выступление его потом было горьким и жалостливым, с ламентациями по поводу утери отечественным кинематографом его былого величия. Но перед тем он нам гораздо больше сказал своей пружинящей походкой. Это уходил XX век.
ESSAY — ESSAI — ЭССЕ
Игорь Шайтанов говорит: «Английское (французское) эссе пишется, когда автор узнал все о предмете, русское эссе обычно пишется до знания: еще не читал, но скажу».
«КОЗЁРСКИЙ»
К пушкинскому празднику 1999 года мы с французскими коллегами готовили специальный выпуск журнала «Europe». Марк Вайнштайн, профессор университета в Экс-ан-Прованс, переводил на французский язык большую тыняновскую статью «Пушкин», которая писалась автором в 1927—1928 годах для энциклопедического словаря «Гранат», а в полном виде вошла в 1929 году в сборник «Архаисты и новаторы». Это, по сути дела, маленькая монография, самая немифологичная работа о Пушкине.
Марк — автор глубокой книги о Тынянове-литературоведе, опытный переводчик русской прозы. Но изощренный тыняновский язык и его порой озадачивал. Звонит он мне с вопросом: что за слово такое в русском языке — «козерский»? Ни в каких словарях его нет, да и вообще оно нигде больше не встречается.
Открываю текст и читаю то место в нем, где идет речь о незавершенной поэме «Бова» 1814 года. Тынянов считал ее «серьезным эпическим опытом»: «Метр, которым написана поэма (четырехстопный безрифменный хорей с дактилическим окончанием), употреблялся ранее Карамзиным, Херасковым, но это был метр легкой conte, метр сугубо говорной, „козерский“».
Тут до меня доходит, что это тыняновский окказионализм на французской основе. Это не «козерский», а «козёрский». От слова «causeur» (произносится «козёр») — «говорун», «болтун». «Causerie» — «болтовня». Вот какой острый галльский смысл здесь таится!
Не сторонник я тотальной «ёфикации», но если в данном случае уникальное слово было бы напечатано с «ё», то недоразумения были бы исключены.
ПИТЕРСКИЙ ШИББОЛЕТ
Это целый раздел языкознания — отличительные признаки петербургской речи. «Парадная» (а не «подъезд»). «Поребрик» (а не «бордюр»). «Булка» (а не «белый хлеб»). «Пышка» (а не «пончик»). «Кура» (а не «курица»). «Шаверма» (а не «шаурма»). «Карточка» (а не «проездной»). Etc., etc. Все это занятно, но не сказал бы, что широко представлено в «петербургском тексте» русской литературы. А ведь подобные лингвистические сюрпризы особенно эффектны в речи персонажей как их характеристики.
Лично меня больше всего трогало питерское интеллигентное «что» вместо нормативного произношения «што». В звукозаписи авторского чтения Ахматовой фрагмента из «Поэмы без героя» («Были святки кострами согреты…») это становится пронзительной нотой в трагической речевой музыке:
Оттого, что по всем дорогам,
Оттого, что ко всем порогам…
Много лет спустя появились видеозаписи выступлений Бродского, где звучит такое же «что». Специально справляюсь у Якова Аркадьевича Гордина: произносил ли так его друг Иосиф до знакомства с Ахматовой? Ответ: «Уверен, что до Ахматовой. Если бы был московский выговор, я бы, скорее всего, запомнил. Да и откуда ему было взяться?»
И звучит «что» как знак причастности к мощной культурной традиции и верности ей. Москвичу остается только любоваться и по-хорошему завидовать.
ЛОСЕВ И ФУКО
Лев Лосев написал самое грубое русское стихотворение XXI века — пока «Фуко» остается в этом качестве непревзойденным. Не скрою, что сам я был первоначально шокирован. Как? Покуситься на авторитетнейшего гуманитария нашего времени! У него же самый длинный в мире Хирш! (Это индекс цитируемости, если кто не в курсе.) Цитируют его на всех языках мира, в том числе и на русском. У российских философов и филологов он теперь вместо Маркса с Лениным: хочешь не хочешь, а цитатку из Фуко в диссертацию вставь.
И к тому же стихотворение Лосева жутко неполиткорректное: личная жизнь мыслителя описывается с каких-то дремучих позиций! Да и не очень компетентно с научной точки зрения. Строки «История же не остановилась / и новые загадки задает» вызывали у некоторых подозрение, что поэт здесь просто путает Фуко с Фукуямой, автором «Конца истории».
Но привязались первые строчки, и начинаешь бормотать время от времени: «Я как-то был на лекции Фуко. / От сцены я сидел недалеко…» Ну и еще: «Фуко смеяться не умел и плакать, / и в жизни он не смыслил ни хрена» (предшествующая рифма на «-я» помогает уточнить последнее слово). Потом посмотрел-послушал видеозапись, где Лосев сам читает скандальный опус. Два раза он там произносит «что» по-питерски, что говорит об авторе: он не просто грубиян, а интеллигент. Вспомнил характеристику Андрея Арьева — «нечувствительный Лосев» — и пришел к заключению, что грубость в стихотворении «Фуко» — это прием, эпатирующий жест. Но у всякого приема должна быть содержательная функция, и она здесь есть.
Живой жизни отдается решительное предпочтение перед абстрактной мыслью. Абстрактно это не докажешь, нужно конкретно дать философии (не философу!) по морде.
И это сделано.
«Как низко всё, что метит высоко…» — таков ответ русской литературы бесконечному тавтологическому квазифилософскому дискурсу, занимающемуся лишь отношениями между словами и понятиями. А в красавице-жизни этот дискурс не смыслит… Ничего.
НЕВОЛЬНЫЕ МЫСЛИ
вот человек
он приближается
обращается ко мне
но не потому что интересуется мной
а потому что он интересуется
собой
и желает чтобы я тоже
им интересовался
(в одностороннем, так сказать, порядке)
бродский (рассказывал мне кто-то)
отшивал подобных приставал
репликой:
«вы мне неинтересны»
но я не бродский
я такое вымолвить не смогу
только подумаю застенчиво
МЕСТО СМЕРТИ ИЗМЕНИТЬ НЕЛЬЗЯ
Январский номер «Нового мира» за 1963 год. В начале его — продолжение ноябрьской сенсации года прошлого — «Одного дня Ивана Денисовича». Это два солженицынских рассказа, которые тоже станут легендарными, — «Случай на станции Кречетовка» и «Матренин двор». А прямо вслед за ними — «АННА АХМАТОВА. ИЗ НОВЫХ СТИХОВ». Помню, как взгляд мой сразу падает на финальное двустишие первого стихотворения, отделенное от предшествующего текста двойным пробелом:
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно — своею.
Невозможно не запомнить. И усваивается сразу. А потом внимание привлекает загадочный курсивный эпиграф: «И в мире нет людей бесслезней, / Надменнее и проще нас (1922)». Это авторская самоцитата — последние строки стихотворения «Не с теми я, кто бросил землю…», которое не перепечатывалось с 1921 года, с первого появления в книге «Anno Domini». В старой книге, впрочем, союз в начале предпоследнего стиха был другой: «Но в мире нет людей бесслезней…» — возможно, Ахматова сварьировала свой прежний текст, чтобы «но» не повторялось и в эпиграфе, и в конце нового стихотворения.
К широкому читателю это сверхактуальное (уже более ста лет) поэтическое послание пришло в составе «Бега времени» в 1965 году:
А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.
Символ веры «оставшихся». Недаром первоначальное «я» в полемическом ахматовском шедевре так органично перерастает в «мы», и это «мы» применили к себе столь многие. Без гордыни, без чувства какого-либо превосходства над «уехавшими»: «Не делаем ее в душе своей / Предметом купли и продажи» — так в «Родной земле» продолжена тема, начатая сорока годами ранее. В итоге «Не с теми я, кто бросил землю…» и «Родная земля» составляют пронзительную дилогию на вечную, болезненно-животрепещущую для русской интеллигенции тему.
Чтение старых журналов — это путешествие во времени. Как тут не рассказать о том, что вслед за «Родной землей» в ахматовской новомирской подборке 1963 года шла «Последняя роза» с неброским эпиграфом: «Вы напишете о нас наискосок. И. Б.». Интересно бы узнать, сколько читателей журнала в момент его выхода расшифровали инициалы двадцатидвухлетнего ленинградского поэта. Между тем подлинная строка из стихотворения Бродского «А. А. Ахматовой» («Закричат и захлопочут петухи…») проникла на страницы ведущего советского литературного журнала. Если на то пошло, это первая встреча текстов двух будущих нобелиатов — Солженицына и Бродского — в литературном пространстве. Вот когда они впервые оказались «соседями», если припомнить позднейшую метафору Льва Лосева!
У обоих вскоре начались неприятности, оба постепенно делались неупоминаемыми. Ахматову в «Беге времени» принудили снять злополучный эпиграф из Бродского. Не мог его воспроизвести и Жирмунский, готовивший издание «Библиотеки поэта» 1976 года. Вернулся Бродский в ахматовское стихотворение только после перестройки. Стали смело печатать в посвящении: «И. Б<родский>», а то и просто «И. Бродский»… А может быть, лучше все-таки исходное «И. Б.» — как в машинописном автографе и в «Новом мире»? Именно так сделала текстолог Наталия Крайнева в сравнительно недавнем «Малом собрании сочинений». Инициалы в поэтическом тексте бывают не только данью секретности, но и знаком таинственности. А вообще — советская цензура сильно усложнила текстологию…
Кстати, Наталии Крайневой как комментатору я благодарен за разъяснение хрестоматийной строки из «Поэмы без героя»: «А по набережной легендарной…» Какая набережная? Дворцовая, не Дворцовая… Почти полвека просомневался, но, как говорится, боялся спросить. И вот прочитал крайневское разъяснение: «Рядом с Марсовым полем находятся Кутузовская и Дворцовая набережные, чуть далее — не менее знаменитая Английская набережная Невы». Так их целых три, претендующих на один эпитет! Теперь, приезжая на брега Невы, без страха хожу по всем ее легендарным набережным. Еще раз скажу: хороший комментарий — это внятный ответ на реальный вопрос читателя, а не повод блеснуть историко-филологической эрудицией.
Но вернемся к началу, к вечно актуальной теме родной земли. И в очередной раз придем к уроженцу Москвы, обитателю Петербурга, певцу обеих столиц и российской провинции:
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне все б хотелось почивать.
«Милый предел» — это не только Михайловское, это интимно свежий синоним понятий «отчизна», «родина», «родная земля». Из жизни будем уходить, повторяя как молитву:
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно — своею.
Место смерти изменить нельзя.
Публикуемое эссе входит в цикл филологической прозы «День рождения мысли». Предыдущие публикации: «Новый мир», 2018, № 3; 2023, № 2; 2024, № 1; «Звезда», 2022, № 3; «Урал», 2022, № 11.