Продолжение
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2024
27 февраля (12 марта н. ст.) — в понедельник третьей седмицы Великого поста — роль главных статистов в петроградской драме перешла от фабрично-заводских рабочих к мобилизованным крестьянам в солдатских шинелях. На пятые сутки столичных беспорядков такой поворот в событиях оказался абсолютной неожиданностью для представителей властей и окружного командования во главе с Генерального штаба генерал-лейтенантом Сергеем Хабаловым.
Волынцы вернулись со Знаменской площади в казарму по Виленскому переулку, 14[1], в интервале от ноля до часу ночи[2] уставшими, замерзшими, голодными и подавленными. Стрельба по гражданским лицам произвела удручающее впечатление на «запасных», вызвав у большинства воинов явное отвращение[3], тем более многие из них вели прицельный огонь по людям впервые в жизни. «Волынской муштры в полном объеме солдаты и бо́льшая часть „унтеров“ запасного батальона не испытали, — подчеркивает современный исследователь. — Почти все старослужащие (полка. — К. А.) погибли к октябрю 1916 года, к февралю от них остались жалкие крохи».[4] За годы Великой войны кадровый состав элитной части изменился необратимо.
В Виленском переулке молчаливая рота послушно замерла у казарменных ворот. Перед строем недовольный начальник команды Л.-гв. штабс-капитан Иван Лашкевич заявил хмурым чинам о том, что в течение предыдущих суток они действовали плохо и несамостоятельно. Скупая благодарность, прозвучавшая в конце сухой речи боевого офицера, не улучшила морального состояния солдат, отправленных спать. На том краткое общение командира с подчиненными завершилось.
Случайный просчет воспитателя приобрел роковые последствия.
Не разъяснив волынцам внятно обстановку в Петрограде и на фронте, не позаботившись о личном составе, не спросив подчиненных о нуждах, не обеспечив их чаем и сухим пайком, ротный допустил огромную психологическую ошибку. «Теперь не такое время, чтобы распивать чаи»[5], — якобы назидательно сказал Лашкевич ротному фельдфебелю старшему унтер-офицеру Тимофею Кирпичникову.
Небрежные слова лишь усилили солдатское раздражение.
С точки зрения автора, равнодушие и безразличие командующего офицера, который, сменяясь в томительные часы службы на Знаменской площади, успевал перекусить и выпить чаю в Большой Северной гостинице — а возможно, и не только чаю, — еще больше усугубили скверные настроения военнослужащих 1-й роты учебной команды запасного батальона Л.-гв. Волынского полка. Лашкевичу мигом припомнили все его предыдущие «грехи»: грубость, язвительность, требовательность, «барские» очки и жестокие приказы стрелять на поражение. После формального отбоя командиры взводов, тихо собравшиеся у койки Кирпичникова, согласились с фельдфебелем, предложившим товарищам по команде с утра отказаться от выполнения приказов и не выходить из казарм. Взводным оставалось лишь проинструктировать своих подчиненных.[6]
Почти повторялась «семеновская история» 1820 года.
Столичный беллетрист Татьяна Богданович, придерживавшаяся леволиберальных взглядов, вскоре после Февральской революции — на основании чужих слов и впечатлений — не без кадетского пафоса так описывала настроения многих «запасных»:
«Особенно волновались солдаты. Многих из них заставляли против воли стрелять в своих братьев. Многие отказывались[7], некоторые по слабости подчинились[8] и теперь, вернувшись в казармы, не смели смотреть в глаза друг другу и кипели ненавистью против тех начальников, которые заставили их поднять оружие на мирных людей, на братьев, просивших хлеба».[9]
В рассказе Богданович доля истины есть.
Позднее современники и участники мятежа в Виленском переулке создали красивую версию о том, как ночью 27 февраля в казармах возник замысел вооруженного выступления, чтобы затем «перейти на сторону народа».[10] Однако у автора все же складывается впечатление, что ни о каком сознательном восстании — тем более против государственного строя России — речи не шло: лейтмотивом протестного поведения «запасных» становилось вполне объяснимое нежелание вчерашних новобранцев выполнять карательные функции и стрелять на поражение по людским толпам.[11] Поэтому и покидать расположение учебной команды волынцы сначала не собирались. Здесь, возможно, следует согласиться с капитаном-марковцем Николаем Виноградовым, обращавшим внимание читателей на отсутствие 23—26 февраля еще «всякой „революционности“ у солдат», отмечавшим их нерешительность и даже трусость.[12]
Наконец, магистр истории Георгий Савенко в качестве одной из важных причин бунта справедливо обратил внимание на «неудовлетворенность довольствием»[13] «запасных» волынцев. На протяжении предыдущих суток людей либо вообще не кормили, либо кормили скверно[14], а заметное равнодушие Лашкевича к нуждам измученных подчиненных, вероятно, стало последней каплей, переполнившей чашу терпения солдат учебной команды. Для ее чинов гвардейский штабс-капитан оказался командиром, но, увы, не отцом. «В живой истории, в отличие от писаной, пустяки играют громадную роль»[15], — писал выдающийся христианский философ и отважный поручик легкой полевой артиллерии Федор Степун.
В других запасных батальонах гвардейских частей ночных эксцессов не было. Отчетливый порядок царил у измайловцев.[16] Плохо спали петроградцы[17], но их офицеры не чувствовали особого беспокойства. «Ни одной секунды у меня не появлялось сомнения в верности моих солдат, — вспоминал в эмиграции полковник Сергей Лучанинов 2-й, служивший младшим офицером 1-й роты. — Я был уверен, что в случае наступления толпы мои солдаты по моей команде огонь откроют. Считая, что правда на моей стороне, вероятно, я своей решимостью заразил и людей».[18] Московцы в готовности ждали вызова на помощь преображенцам, доставившим под сильным конвоем в пять с половиной часов утра в Трубецкой бастион Петропавловской крепости 19 (по другой версии 12) арестованных павловцев из числа зачинщиков бунта в 4-й роте.[19] Всем им грозили военно-полевой суд и неизбежный расстрельный приговор.
В правительстве в это время искали целесообразных решений.
На Моховой, 34, в резиденции председателя Совета министров, действительного тайного советника князя Николая Голицына, до двух часов ночи продолжалось заседание, в ходе которого развернулась дискуссия о целесообразности дальнейших действий. Министр иностранных дел тайный советник Николай Покровский, министр земледелия действительный статский советник Александр Риттих, действительный статский советник Эдуард Кригер-Войновский, управлявший Министерством путей сообщения (МПС), и государственный контролер действительный статский советник в звании камергера Сергей Феодосьев считали необходимым срочно просить императора Николая II о безотлагательных переменах в Кабинете. Им обоснованно возражали министр финансов тайный советник Петр Барк и военный министр генерал от инфантерии Михаил Беляев, указывавшие коллегам на неправомочность подобного обращения представителей высшей бюрократии к монарху, так как прерогатива кадровых перестановок принадлежала только царю. Оппоненты не смогли договориться и отложили рассмотрение спорного вопроса до следующего совещания.[20]
В результате равновесие необходимых политических мероприятий нарушилось: в работе Думы объявлялся перерыв, а персональный состав правительства не изменялся. «Теперь будет плохо»[21], — мрачно предупредил Покровского член Думы от Подольской губернии, националист, действительный статский советник Петр Балашёв, позвонивший на Моховую, чтобы узнать последние новости о действиях правительства.
Архаичная система самодержавной организации исполнительной власти вновь показала свою неэффективность: оказывается, в разгар кризиса русские министры не могли обратиться к своему государю с консолидированной точкой зрения, а имели право лишь пассивно ожидать Высочайшего волеизъявления, пока царь, находившийся в Ставке по должности Главковерха, продолжал бездействовать.
На исходе утомительного заседания, около двух часов ночи, князь Голицын направил Николаю II телеграмму с уведомлением о прерывании занятий Государственного совета и Думы[22] на основании особых полномочий, по Высочайшей воле предоставленных премьеру.[23] По свидетельству французского посла в Российской империи Мориса Палеолога, Покровский рассказал дипломату и о второй ночной телеграмме с отчаянным призывом к венценосцу вернуться в Царское Село.[24] В третьем часу ночи усталые члены Кабинета разошлись с Моховой по домам, а Риттих пошел ночевать к Кривошеиным, на соседнюю Сергиевскую улицу.[25] Лишь в пятом часу утра на имя дворцового коменданта (дворкома), Свиты Его Величества генерал-майора Владимира Воейкова ушла — в целом успокоительная — телеграмма министра внутренних дел действительного статского советника Александра Протопопова[26], содержавшая подробное и приукрашенное описание событий, произошедших за минувшие сутки. Почему руководитель МВД лично не проконтролировал передачу важной депеши и ее отправление задержалось на семь-восемь часов, остается неизвестным.
В свою очередь, как отмечал позднее информированный современник, занимавший важную должность в управлении полевыми войсками, телеграммы должностных лиц, направлявшиеся 26 и 27 февраля из Петрограда в Ставку Верховного главнокомандующего, не вносили «какой-либо особой тревоги»[27] в ее жизнь и текущую работу. Именно по причине своей успокоительности.
Однако фронт целиком зависел от безопасного состояния тыла.
Пока в столице кипели министерские споры, дежурные телеграфисты в ставской аппаратной в час ночи приняли телеграмму, поступившую в Могилев из штаба армий Юго-Западного фронта в Бердичеве. Срочная депеша касалась важных политических вопросов. Георгиевский кавалер, генерал от кавалерии Алексей Брусилов, занимавший должность главнокомандующего (главкома), первым отреагировал на заявление председателя Государственной думы действительного статского советника в звании камергера Михаила Родзянко, посчитавшего необходимым немедленно сформировать министерство доверия во главе с популярным общественным деятелем, чтобы предотвратить неизбежную катастрофу в тылу.[28]
В своей телеграмме главкоюз просил начальника штаба Верховного главнокомандующего (наштаверха), Георгиевского кавалера, генерала от инфантерии Михаила Алексеева доложить императору обращение председателя Думы, а также — по долгу верноподданного и присяги — свое лаконичное суждение: «При наступившем грозном часе другого выхода не вижу».[29] По установленному в Ставке порядку ближайший доклад Алексеева Николаю II ожидался в утренние часы. Коротко Брусилов ответил и Родзянко: «Вашу телеграмму получил. Свой долг перед родиной и царем исполнил».[30] Последние слова энергичного военачальника не стоит считать лишь красивой фигурой речи. Смысл и дух присяги обязывали главкоюза высказывать царю собственное мнение нелицемерно, дабы «во всем стараться споспешествовать, что к Его Императорского Величества верной службе и пользе государственной во всех случаях касаться может».[31] С точки зрения отважного кавалериста, частичное изменение принципа формирования Кабинета повышало качество имперского управления, а поэтому отвечало интересам престола и фронта, о чем Брусилов поспешил доложить государю, в то время как свобода принятия решения оставалась за ним.
Другие главкомы и Георгиевские кавалеры с ответами совсем не спешили: генерал от инфантерии Алексей Эверт, командовавший армиями Западного фронта, получил телеграмму Родзянко в Минске в ноль часов[32], но лег спать, решив изложить свою точку зрения днем, а генерал от инфантерии Николай Рузский, командовавший армиями Северного фронта, вообще замолчал до вечера. Возможно, что главкосев оказался крайне удивлен неприятным фактом: о массовых беспорядках в тылу своих армий — расстояние от Петрограда до Пскова составляло менее 300 верст — Николай Владимирович не только узнал почти четверо суток спустя после начала столичных волнений, но еще и от штатского лица, строго говоря, не имевшего прямого отношения к ведению войны. Здесь необходимо напомнить читателям почти о пророческом содержании докладной записки (отношение № 1666) Рузского от 19 февраля, предупреждавшего Ставку о пагубном влиянии тылового кризиса на войска действующей армии, стремившиеся добиться победы над внешним врагом.[33]
Таким образом, каждый из трех генерал-адъютантов — Брусилов, Эверт, Рузский — отреагировал на обращение председателя Думы в разное время и в соответствии с личными представлениями о правильном поведении в подобных обстоятельствах. Поэтому нет оснований для конспирологических заключений о предварительном сговоре главкомов с Родзянко. Вместе с тем запоздалые ответы Эверта и Рузского потеряли всякий смысл в связи с резким ухудшением обстановки в Петрограде.
27 февраля в столице немного похолодало, столбик термометра опустился до девяти градусов[34], но в целом «прекрасная зимняя погода»[35] выглядела благоприятной для шествий и манифестаций. «В мрачном, сером свете раннего утра город выглядел невыразимо заброшенным и опустевшим, — таким увидела и запомнила Петроград в роковой понедельник дочь британского посла Мэриэл Бьюке́нен, — от вокзала тянулись пустынные, голые, отвратительные улицы с покрытыми грязной штукатуркой домами по обе стороны, и после белоснежного сельского простора все это казалось своего рода квинтэссенцией безотрадности».[36] Просыпались революционные агитаторы, собиравшиеся «будоражить казармы», и рабочие Выборгской стороны, как будто намеренные продолжать забастовку.[37]
«Запасных» будили на службу еще в полутьме.
Московцы высылали караулы в пятом часу, их заставы охраняли Александровский мост, и солдаты лихо отдавали честь проходившим господам офицерам.[38] Волынцы к шести утра поднялись, разобрали оружие и набили карманы патронами, взятыми в цейхгаузе. К семи — за час до назначенного срока выступления в город — команда численностью примерно до 350 чинов выстроилась в помещении. Его окна выходили во двор, где в глубине находилась батальонная канцелярия.[39] По показаниям фельдфебеля Кирпичникова, данным им позднее в полковом комитете, среди солдат в тот момент царили страх и неуверенность.[40] Лашкевич, явившись в подразделение, поздоровался, но вместо уставного ответа раздались громкие крики «ура». Обеспокоенный ротный попытался выяснить, что происходит, и ему, угрожая винтовкой со штыком, ответил младший унтер-офицер Михаил Марков: «Мы не будем больше стрелять».[41] Затем взбудораженные «запасные» шумно потребовали от командира уйти вон. Бледный Лашкевич вышел во двор, направился к канцелярии и на полпути был убит прицельным выстрелом из окна.
В считанные секунды грубое дисциплинарное нарушение, совершенное командой, мгновенно превратилось в тяжкое воинское преступление. Генералу Хабалову, командовавшему войсками Петроградского военного округа (ПВО), подчиненные сначала донесли о самоубийстве гвардейского офицера.[42] Позднее виновником его гибели иногда называли Кирпичникова[43], но чаще убийца оставался безымянным.[44] По утверждению историка Андрея Смирнова, храброго ротного застрелили младший унтер-офицер Марков и ефрейтор Орлов.[45] Петербургский некрополист Николай Родин в результате предпринятых им исследований сделал важное дополнение к традиционному описанию картины возмущения «запасных» в учебной команде: вместе с Лашкевичем бунтовщики[46] убили гвардейского подпрапорщика, чье имя пока установить не удалось.[47]
Трагедия в Виленском переулке разыгралась в восьмом часу утра.[48]
Командиру запасного батальона о чрезвычайном происшествии доложили Л.-гв. прапорщики Воронцов и Колоколов 2-й, после чего Л.-гв. полковник Владимир Висковский совершенно растерялся. Он лишь в начале девятого часа[49] телефонировал о случившемся командующему ПВО и градоначальнику генерал-майору Александру Балку. Хабалов нашелся посоветовать: «Постарайтесь — постарайтесь, чтобы это не пошло, не разгорелось дальше! Верните в казармы и постарайтесь обезоружить: пусть они сидят дома».[50] Тем самым «ценные» распоряжения Хабалова и ограничились. Но Висковский «стараться» не пожелал, хотя младшие офицеры наперебой предлагали ему действовать. Для локализации и подавления солдатского бунта в Виленском переулке подчиненные советовали вызвать пулеметную команду, юнкеров Михайловского артиллерийского училища[51], пажей Пажеского корпуса[52]… «Голубчик, далеко»[53], — бессильно ответил обескураженный командир одному из ретивых сослуживцев, пытавшихся немедленно переломить ситуацию.
После разговора с Висковским Хабалов связался с Беляевым, и от него в половине девятого о волынском бунте узнал князь Голицын. По словам Беляева, требовалось сейчас же обсудить, «какие меры можно принять в дальнейшем».[54] В свою очередь, градоначальник позвонил руководителю МВД. «Дело совсем плохо, раз команда лучшего батальона взбунтовалась и убила образцового командира», — сообщил Балк. Протопопов помолчал и в качестве слабого утешения рассказал Балку о направлении в Таврический дворец Высочайшего указа, на месяц прерывавшего думские занятия. «Бог даст, может к вечеру все и успокоится»[55], — благостно закончил разговор министр внутренних дел. Как указ мог прекратить волынский бунт, осталось неизвестным.
Бог — вопреки упованиям Протопопова — ничего не дал.
Убийство Лашкевича послужило для его невольных свидетелей и соучастников необратимым событием: теперь пассивное сидение в казарме из-за нежелания стрелять по гражданским лицам уподоблялось покорному ожиданию скорой смерти. «Я, лично, слышал от нескольких солдат, участвовавших в этом восстании, что им после этого пришлось выйти на улицу — выбора не было — или смерть на улице или полевой суд за убийство [Л.-гв. штабс-]капитана Лашкевича»[56], — рассказывал в эмиграции один из волынских офицеров. Какое-то время под звонкие звуки горна и с нестройными криками «ура» бунтовщики бесцельно толклись во дворе. К ним, бросив службу, присоединились чины 4-й роты и обучавшиеся кандидаты в унтер-офицеры.[57] Член Думы от Петрограда, магистр русской истории Павел Милюков, живший в доме на углу Бассейной улицы и Парадного переулка[58], увидел из окна своей квартиры кучки солдат в казарменном дворе, что-то кричавших и размахивавших руками.[59] «Полное хаотичности начало движения»[60], — свидетельствовал позже лидер Конституционно-демократической партии.
Драгоценные минуты стремительно уходили, а командир батальона безвольно ждал, что люди вот-вот сами собой одумаются, и потому ничего не предпринимал.[61] Командование волынцами принял Кирпичников, а позднее как минимум еще семь человек претендовали на роль мятежного атамана, который возглавил шумную толпу и повел снимать других «запасных».[62] Это произошло, вероятно, между девятью и десятью часами утра. Висковский, узнав об уходе команды, предложил господам офицерам — причем ретивый Л.-гв. прапорщик Люба уже успел переодеться в штатское — разойтись по домам и вскоре сам исчез из канцелярии.[63] К бунтующим волынцам присоединился лишь один младший офицер запасного батальона: Л.-гв. прапорщик Георгий Астахов.
Конечные цели своих безрассудных действий Кирпичников и его соратники представляли смутно, тем более антимонархические — и вообще политические — лозунги еще не прозвучали. Аффектированным волынцам хотелось лишь поскорее стать уличной силой, чтобы избежать суда и расстрела за совершенные преступления, поэтому из Виленского переулка взбудораженные солдаты двинулись нестройной толпой на соседнюю Кирочную улицу. Здесь в преображенских казармах[64] размещались подразделения запасных батальонов Л.-гв. Преображенского и Литовского полков. Сыновья статс-секретаря, гофмейстера Александра Кривошеина Игорь[65] и Всеволод, стоявшие в тот момент на углу Сергиевской улицы и Воскресенского проспекта, слышали истошные крики и вопли, раздававшиеся с Кирочной «не то с восторгом, не то с остервенением».[66] Какой-то унтер-офицер, по уставу вытянувшись во фронт и отчетливо отдав честь, попросил Игоря не ходить на Кирочную: «Взбунтовался Волынский полк. Там вас могут убить!»[67] Старший из братьев побледнел, осознав смысл сказанного[68], поблагодарил за предупреждение и отправился домой, велев Всеволоду следовать за ним.
На Кирочной волынцы ворвались в расположение к преображенцам 4-й роты Л.-гв. поручика Леонтия Эллиота 1-го и стали настойчиво звать их с собой, угрожая в противном случае открыть огонь.[69] Прикомандированный к части армейский подполковник Алексей Богданов, выслужившийся из солдат и заведовавший швальней, храбро попытался выгнать со двора дерзких бунтовщиков, и его мгновенно подняли на штыки.[70]
Жестокое убийство штаб-офицера произвело взрывной эффект.
«Только кровь, пролитая в казармах, могла вывести солдат на улицу, заставить их искать себе сообщников и заступников в других воинских частях»[71], — писал капитан Виноградов. Чины 2-й и 4-й рот под командованием фельдфебеля Воронова и старшего унтер-офицера Федора Круглова, захватив в цейхгаузе тысячу винтовок, до тридцати тысяч патронов и 4 пулемета, хлынули на улицу.[72] К ним примкнули многие «запасные» 3-й роты преображенцев, потом литовцев, гвардейских саперов[73], саперы 6-го батальона[74], убившие своего командира и Владимирского кавалера, полковника Вильгельма фон Геринга, а также, по утверждению Балка, чины Петроградского отдельного жандармского дивизиона[75] во главе со штабс-ротмистром Сергеем Подобедовым.[76] Затем разгоряченные кровопролитием солдаты захватили винтовки Петроградской школы прапорщиков инженерных войск[77]: ее офицеры либо не успели вооружить юнкеров, чтобы дать организованный отпор, либо выдали оружие без сопротивления. Разгрому, грабежу и поджогу подверглось гильзовое отделение Патронного завода с арсеналом.[78]
Многотысячная толпа «запасных» разрасталась, на Литейном проспекте слышались призывы идти на Выборгскую сторону и поднимать московцев. Подходившим и братавшимся рабочим раздавали винтовки.[79] Примерная численность «запасных» (волынцев, преображенцев, литовцев, саперов и др.), бунтовавших в утренние часы в Литейной части, оценивалась в 25 тысяч человек.[80] Гремел оркестр 6-го саперного батальона, мелькали красные флаги[81], в хаосе возгласов кто-то громко кричал: «Не хотим чечевицы».[82] Беспорядочная стрельба раздавалась со всех сторон, и новости о солдатском бунте быстро распространились в «военном городке». «Ну-с, если найдется у них теперь прапорщик с головой — наделают они дела»[83], — мрачно заявил сослуживцам один из офицеров, заведовавший хозяйством в стенах Императорской Николаевской военной академии.[84]
Вместе с тем далеко не все «запасные» взбунтовавшихся батальонов поддержали товарищей: одни предпочли роль любопытных зрителей, а испугавшиеся остались в казармах.[85] «Статочное ли дело: господ офицеров, слова не говоря — до смерти. За это ведь отвечать надо»[86], — трезво рассуждали очевидцы. Порядок сохранялся на Измайловском проспекте в районе расположения казарм Л.-гв. Измайловского полка.[87]
Среди господ офицеров Л.-гв. Преображенского полка, находившихся утром 27 февраля в Петрограде, вопреки опасениям ротмистра Анатолия Рожина[88] и художественной версии литератора Ивана Лукаша[89], никто не принял участия в военном бунте, иным даже удалось удержать часть нижних чинов от нарушения присяги[90], хотя применять оружие они не очень хотели.[91] Коренные офицеры-фронтовики, награжденные за боевые отличия — начальник учебной команды Л.-гв. капитан Александр Приклонский и адъютант батальонного командира Л.-гв. поручик Вадим Макшеев 2-й, — обсудив тревожные новости, сочли возможным нарушить субординацию и направить государю телеграмму от имени преображенцев с просьбой предоставить Думе право формировать Совет министров.[92] Времени для более скромных компромиссов между властью и общественными кругами, очевидно, уже не оставалось.
Так, вероятно, впервые в февральские дни — и пока лишь в узком кругу гвардейских офицеров, воочию наблюдавших уличный разгул солдатской стихии, — прозвучало предложение письменно просить царя завершить изменение государственного устройства Российской империи.[93] Однако элитный гвардейский полк под командованием Георгиевского кавалера, Свиты Его Величества генерал-майора Александра фон Дрентельна с большей частью офицерских кадров находился на Юго-Западном фронте, смысла и значения такой частный поступок не имел, и поэтому дерзкая телеграмма в Могилев не ушла. Но намерения Приклонского и Макшеева 2-го показательны для характеристики настроений части современников, симпатизировавших зимой 1917 года конституционно-монархическому строю: оба офицера ждали от пассивной верховной власти неотложных политических мер, должных возыметь благотворное воздействие. Причем в ретроспективе их пожелания выглядели естественными и умеренными на фоне нараставшего гарнизонного бунта и городского хаоса.
По мере поступления отрывочных известий с Кирочной тревога усиливалась. Старших и старых офицеров с опытом и волевыми качествами на Миллионной не хватало, и в батальоне чувствовалась растерянность. В десятом часу утра в полковое собрание срочно приехал Георгиевский кавалер, Л.-гв. полковник Александр Кутепов, живший в отпуске у своих сестер на Васильевском острове. Когда батальонный командир Л.-гв. полковник князь Константин Аргутинский-Долгоруков ушел на совещание в окружной штаб[94], Макшеев 2-й по телефону пригласил Кутепова и по прибытии доложил ему о бунте, захватившем часть «запасных» преображенцев. Можно оценить степень замешательства Макшеева 2-го, если он обратился к старшему по чину фронтовику, не имевшему отношения к батальону.
Простоватый, но искренний и надежный, герой Великой войны Кутепов (урожденный Тимофеев) никогда не скрывал своих монархических взглядов.[95] Он вырос в нуждавшейся многодетной семье, завидную карьеру в Императорской армии сделал благодаря незаурядным качествам строевого офицера и трудолюбию и службой в престижном полку был обязан престолу.[96] При этом Кутепов не был ретроградом: он только считал недопустимой критику правительства во время войны и полагал необходимым «сперва навести порядок» в Петрограде.[97] Тут же выяснилось, что гвардейского полковника срочно вызывает к себе Хабалов, выславший с Гороховой на Миллионную автомобиль. Эллиоту 1-му и другим обер-офицерам, прибежавшим с Кирочной, Кутепов велел немедленно отправляться обратно к подчиненным и, отдав необходимые распоряжения, уехал в градоначальство.[98]
Толпы возбужденных «запасных» скапливались в начале Литейного проспекта, откуда до квартиры Кривошеиных на Сергиевской доносился гул бесчисленных голосов. «Я вижу революцию, но я не вижу контрреволюции»[99], — мрачно заметил Кривошеин-старший. Вероятно, он первым из крупных сановников Российской империи верно оценил грядущие последствия солдатской смуты. Риттих, пользовавшийся гостеприимством своего бывшего начальника, до сих пор переживал ночное заседание Кабинета. Умный министр, не скрывавший раздражения, буквально возмущался властным бессилием, развалом, «бездарностью и безволием правящих лиц, военных и гражданских».[100] Солдатский бунт, вспыхнувший в самом центре города, теперь в любую минуту мог распространиться на Выборгскую сторону и получить поддержку рабочих, еще накануне вечером как будто склонявшихся к прекращению забастовок и шествий.
На другой стороне Невы, у выхода с Александровского моста, стояла пулеметная застава московцев во главе с командиром 1-й роты Л.-гв. капитаном Леонидом Маркевичем 1-м — коренным офицером, военным инвалидом и кавалером пяти боевых орденов.
Здесь произошел неприятный инцидент.
Сначала московцы обстреляли из пулемета густую колонну, показавшуюся на мосту[101], а потом Маркевич 1-й выслал навстречу манифестантам приданных заставе казаков[102], чтобы они в конном строю оттеснили агрессивную толпу и воспрепятствовали ее движению через Неву. Нехотя казаки начали выполнять распоряжение начальника, но затем вдруг разомкнулись и неожиданно пропустили демонстрантов прямо к пулеметам. Как рассказывали уцелевшие пулеметчики, сплошной людской поток их мгновенно захлестнул и разъединил[103], а Маркевич 1-й не мог заранее подать команду стрелять, так как в этом случае плотный огонь пришлось бы вести и по донцам. Прорыв толп из Литейной части на Выборгскую сторону произошел после десяти утра[104], при этом казаки не выполняли поставленные задачи по охране порядка, а порой даже братались с демонстрантами.[105] Позже командующий округом объяснял неэффективность применения конницы общей усталостью. «Мотались непоеные лошади и некормленные люди, и они вымотались, выдохлись»[106], — сообщал Хабалов на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии (ЧСК) Временного правительства. Но вряд ли настоящее объяснение генерала следует считать исчерпывающим.
В казармах Л.-гв. Московского полка[107], расположенных между Большим Сампсониевским и Лесным проспектами, после высылки положенных нарядов в боеготовности находились лишь батальонный караул и учебная команда, а необученные и невооруженные чины сидели по помещениям.[108] Перейдя Александровский мост, часть преображенцев резко свернула направо к переполненной Петроградской одиночной тюрьме[109], чтобы освободить более двух тысяч заключенных, а другие «запасные» бросились по Лесному проспекту к московцам.[110] После того как рабочие пополнили солдатские ряды, по замечанию Глобачева, «получилась целая вооруженная армия самых энергичных бунтарей, и дальше все уже пошло с прогрессивной быстротой».[111] В разномастной толпе под красными флагами показались грузовики с пулеметами. Военный инвалид, Л.-гв. штабс-капитан Борис Нелидов 1-й[112], временно командовавший 2-й ротой, вместе со своими людьми отважно попытался перекрыть путь к расположению батальона, но силы оказались неравными. Воинскую команду быстро смяли, и сам Нелидов только чудом остался жив. Его подчиненные, «добросовестные „малые“, одетые в солдатскую форму», выглядели виноватыми, так как боялись открыто примкнуть к бунтовщикам, но и явно не хотели в них стрелять.[113]
Как на возмущение в войсках реагировали старшие чины ПВО?..
Генерал Хабалов приехал с частной квартиры в градоначальство лишь к девяти[114], примерно через полтора часа после доклада Висковского.[115] Павленков, страдавший стенокардией, на службу не явился. Тогда Хабалов заменил его командиром запасного батальона Московского полка Л.-гв. полковником Алексеем Михайличенко[116], вызванным в градоначальство. По телефону он приказал не обращать внимания на беспорядки, но не допускать их участников в казармы.[117] Своим временным заместителем Михайличенко назначил Л.-гв. капитана Петра Яковлева, заведовавшего хозяйственной частью в батальоне, — коренного московца, дважды раненного на фронте. Но Яковлев ушел с группой подчиненных защищать Императорскую Военно-медицинскую академию[118], оставив вместо себя начальника учебной команды Л.-гв. капитана Николая Дуброва 3-го[119], и командование обороной принял коренной офицер Л.-гв. Московского полка, кавалер двух боевых орденов, бывший почти полным инвалидом.[120]
В числе первых к казармам подошли чины 4-й роты преображенцев старшего унтер-офицера Круглова. Чувствовали они себя неуверенно[121] и в утренние часы ни со стороны Лесного проспекта, ни со стороны Большого Сампсониевского ворваться в расположение батальона не смогли. Обе попытки штурма защитники зданий отразили прицельным огнем, и нападавшие с потерями отступили. Около полудня, получив подкрепление, бунтовщики вступили в перестрелку с московцами, во время которой смертельное ранение в живот получил младший офицер учебной команды Л.-гв. подпоручик Александр Вериго[122], скончавшийся в госпитале.
В районе двух часов пополудни «запасным» и рабочим все же удалось проникнуть через оба входа на плац к казармам, при этом получил смертельное ранение второй обер-офицер московец Л.-гв. подпоручик Георгий Шабунин[123], выходец из студентов. Он в упор стрелял из нагана по революционным вожакам, тогда как новобранцы Шабунина, едва умевшие обращаться с винтовками, потеряли всякую боеспособность. Господа офицеры[124], а также примерно до ста старослужащих нижних чинов, вернувшихся из утренних нарядов, организовали оборону офицерского флигеля и собрания, где оказались полностью отрезаны от города. Телефонная линия вскоре перестала работать, после чего Дубров 3-й и его однополчане потеряли связь с Михайличенко и окружным командованием.[125]
Боестолкновения в районе Большого Сампсониевского проспекта продолжались, где кроме московцев сопротивление революционерам оказали чины запасного самокатного батальона[126] полковника Ивана Балкашина. Его военнослужащие занимали комплекс деревянно-барачных казарм, находившихся напротив механического завода «Новый Лесснер».[127]
Военные велосипедисты, как правило, отличавшиеся от вчерашних крестьян в серых шинелях более высоким уровнем грамотности и специальной технической подготовкой, сохранили верность присяге и не поддержали солдатский бунт. В ответ на попытку убить у казарменных ворот дежурного по батальону поручика Николая Нагурского фельдфебель Машистов открыл огонь из револьвера по преступникам, а дежурная рота заставила толпу отступить от расположения.[128] Прибывший в часть полковник Балкашин заявил нижним чинам 36-й роты: «Пьяная толпа рабочих Выборгского района бастует и действует на руку немцам».[129] Он попросил помощи у солдат, и самокатчики — вопреки ожиданиям революционеров — откликнулись на призыв своего командира. Оборону боевого участка возглавил капитан Карамышев, организовавший доставку боеприпасов из батальонного штаба[130], чины двух рот перекрыли проспект перед казармами. По их защитникам из окон и с крыш соседних фабрично-заводских корпусов раздавались одиночные выстрелы. Энергичный Балкашин, пока работала телефонная связь, докладывал в окружной штаб о сложившейся ситуации, но не получил от Хабалова ни указаний, ни распоряжений[131], оказавшись предоставленным самому себе.
Вслед за революционными нападениями на казармы московцев и самокатчиков на Выборгской стороне начался захват полицейских участков.[132] Тысячи украденных единиц огнестрельного и холодного оружия мгновенно расходились по рукам, о чем писал свидетель, британский инженер-механик Джеймс Джонс, занимавшийся в Петрограде электрификацией трамвайного парка:
«То увидишь, как какой-то хулиган расхаживает с офицерской шпагой[133], висящей на перевязи, повязанной поверх его тужурки, с винтовкой в одной руке и револьвером в другой, то встретишь мальчонку с большим ножом мясника, привязанным веревкой через плечо. Где-то неподалеку заметишь рабочего, неловко держащего офицерскую шпагу в одной руке, а штык в другой. У кого-то в руках сразу два револьвера, у другого винтовка в одной руке, в другой — ломик. Вот студент с двумя винтовками, перепоясанный пулеметной лентой, а рядом с ним другой, со штыком, примотанным на конце обычной палки. У пьяного солдата в руках остался только ствол винтовки, остальная часть отвалилась, когда он взламывал какой-то магазинчик».[134]
Стихийное движение ширилось, его участники прочно овладели инициативой, поэтому в утренние и дневные часы Литейная часть и Выборгская сторона постепенно переходили к восставшим. Наболевший за предыдущие дни вопрос о том, как привлечь «слуг царизма» на сторону забастовщиков, разрешился неожиданно — опьяненные офицерской кровью и анархической волей солдаты сами пришли к рабочим.
Массовый радикализм усиливался по мере того, как в агрессивные толпы вливались политические арестанты и уголовники, освобожденные из Петроградской одиночной тюрьмы и Дома предварительного заключения[135], тем более захват мест лишения свободы сопровождался стрельбой и убийствами чинов тюремного ведомства.[136] Множились преступления против частной и общественной собственности, разъяренные погромщики подожгли здание Окружного суда[137], а когда на Литейный примчалась пожарная команда под руководством петроградского брандмайора генерал-майора Александра Литвинова, то ее чинам не дали тушить огонь.[138] «Для меня стало ясно — мы теряли власть»[139], — сообщал Балк.
Но так ли это было на самом деле?..
Градоначальник признал неизбежность поражения уже в первые часы солдатского бунта, хотя в целом обстановка в столице оставалась далеко не ясной. Л.-гв. полковник Измайловского полка Петр Данильченко объезжал Измайловский район, и везде сохранялся порядок, две роты охраняли Путиловский завод, часть господ офицеров посменно находилась в казармах, в то время как окружной штаб не информировал батальонную канцелярию о ситуации в Петрограде.[140] В казармах Л.-гв. Измайловского полка при манеже Л.-гв. 2-й артиллерийской бригады по-прежнему бездействовала артиллерия, накануне прибывшая из Стрельны. Установленным порядком несли службу отдельные подразделения: 1-й роты запасного батальона Л.-гв. Петроградского полка — в районе Нарвской заставы и учебной команды запасного батальона Л.-гв. Финляндского полка — на Васильевском острове; караулы кексгольмцев стояли за Николаевским мостом.[141] Цитаделью сопротивления казался революционерам гарнизон Петропавловской крепости.[142] В полном неведении о беспорядках в гарнизоне пребывали дисциплинированные пажи и юнкера восьми петроградских военных училищ. «Наши два эскадрона и казачья сотня Николаевского кавалерийского училища[143] жили отрезанными от внешнего мира и официально ничего не знали»[144], — вспоминал штабс-ротмистр Святослав Голубинцев, бывший в февральские дни юнкером 2-го эскадрона.
В стенах Михайловского артиллерийского училища[145], где антиправительственным выступлениям симпатизировали командир 1-й батареи полковник Павел Невядомский и отдельные юнкера, произошел показательный конфликт между юнкером VI отделения 2-й батареи Александром Гельбке и полубатарейным командиром капитаном Семеном Братчиковым, о чем очевидцы вспоминали так:
«Братчиков приказал батарее построиться в Белом зале. Поздоровавшись с юнкерами, он приказал стать вне строя и окружить его для собеседования. Нарисовав юнкерам в сочувственных красках картину того, что происходило в городе, он уверенно закончил: „Я не сомневаюсь, господа, что вы, как люди штатские, вполне все это понимаете и одобрите!“, на что дорогой Александр Александрович, вспыхнув почти до слез, резко ответил: „Господин капитан, я все это понимаю, но не одобряю и никогда не одобрю этого безобразия, а Государю Императору не изменю!“ Эффект был потрясающий — раздались одобрительные возгласы… „Господин капитан“, вздумавший в лучшем случае полиберальничать и получив неожиданный урок от „штатского“ А. А. Гельбке, смешался и как-то буквально растаял, исчез из нашей среды».[146]
В итоге в первые и решающие часы солдатского бунта ни Хабалов, ни Балк не знали состава, состояния и местонахождения сил, способных стать ядром правительственного сопротивления, а градоначальник соглашался с потерей власти над городом. Командующий округом хватался за соломинку в лице Кутепова, так как банально не понимал, как и где найти другого бесстрашного командира. За восемь месяцев пребывания в должности генерал-администратор не потрудился изучить кадры штаб-офицеров вверенного ему округа[147], по состоянию здоровья все они казались генералу больными.[148] Еще более необъяснимо служебное молчание по данному вопросу начальника штаба ПВО, Георгиевского кавалера, Генерального штаба генерал-майора Михаила Тяжельникова.
Около десяти утра Кутепов представился Хабалову, совещавшемуся с Балком и другими офицерами. Министры отсутствовали, старшие начальники выглядели растерянными[149] и расстроенными, причем у командующего ПВО «во время разговора дрожала нижняя челюсть».[150] Хабалов назначил Александра Павловича начальником сводного подразделения с карательными функциями, несмотря на неизвестность фронтовика в запасных частях.[151] Кутепов ответил: «Слушаю, прошу указать мне задачу и дать соответствующий отряд».[152] Внешность, умение держаться и реакция преображенца понравились присутствующим.[153] Задача заключалась в том, чтобы оцепить район от Александровского моста до Николаевского вокзала, прижать участников беспорядков к Неве и в кратчайший срок восстановить порядок в Литейной части, в то время как вопрос об усмирении Выборгской стороны, очевидно, имел второстепенное значение.
В 1914—1915 годах Кутепов был трижды ранен[154], в том числе дважды болезненно и тяжело: в ногу ниже колена с раздроблением кости — во встречном бою с австро-венграми; осколком снаряда в верхнюю часть ступни и рвано в пах — при контратаке противника. Беспорядки в Петрограде гвардейский полковник наблюдал уже несколько дней, и в глазах израненного ветерана забастовщики, бросившие работу на военных предприятиях, своими действиями объективно помогали врагу, а взбунтовавшиеся «запасные», убивавшие офицеров, стали преступниками, подлежавшими военно-полевому суду. Потому он спокойно заявил Хабалову о готовности расстрелять буйную толпу и потребовал от округа предоставить силы, равные пехотной бригаде, — примерно до пяти тысяч чинов.
Однако командующий ПВО смог дать Кутепову лишь запасную роту Л.-гв. Кексгольмского полка с одним пулеметом, две запасные роты
Л.-гв. Преображенского полка Л.-гв. поручиков Алексея Брауна[155] и Ярослава Сафонова 1-го, а также пулеметную полуроту с 12 пулеметами. Таким образом, утром сводный отряд насчитывал не более 450—500 необстрелянных чинов[156] — 3,5 роты, кроме них Хабалов обещал прислать роту запасного батальона гвардейских егерей. С точки зрения здравого смысла задача выглядела невыполнимой, но решительный Кутепов начал действовать, и после его ухода настроение в градоначальстве поднялось.[157]
Первой в распоряжение Кутепова у здания градоначальства поступила подтянутая рота кексгольмцев, производившая хорошее впечатление. В одиннадцатом часу маленький отряд двинулся по Невскому проспекту к Литейному. У Гостиного Двора и Пассажа к нему присоединились роты Брауна и Сафонова 1-го. Поскольку преображенцы с вечера не получали пищи, то Кутепов распорядился «при первой же остановке купить ситного хлеба и колбасы и накормить людей».[158] Обстановка на Невском пока оставалась спокойной, городовые стояли на своих постах. Около знаменитого Елисеевского магазина[159] отряд встретил пулеметную роту, следовавшую в градоначальство в распоряжение Хабалова. Пулеметы и ленты солдаты несли с собой. Их настроение выглядело менее бодрым, чем у кексгольмцев, — в ответ на приветствие Кутепова с ним поздоровались лишь несколько чинов. 12 пулеметов с расчетами поступили в сводный отряд, но командир полуроты смущенно доложил начальнику, что в кожухах нет масла и воды, и Кутепов приказал немедленно послать за всем необходимым, чтобы подготовить пулеметы к стрельбе. Вскоре на углу Невского и Литейного отряд приостановился, ожидая «запасных» егерей.[160]
Сведения о продвижении кутеповцев поступали по телефону в градоначальство, откуда поддерживалась связь с МВД.[161] В очередном — и, как оказалось, последнем — разговоре с министром внутренних дел Балк доложил последние новости[162] и счел сомнительным возлагать все надежды на Кутепова, после чего предложил направить в Царское Село конную полицию для охраны августейшей семьи. Но Протопопов назвал вполне разумное предложение преждевременным: в большей степени его интересовал вопрос, сможет ли Хабалов продержаться до вечера, когда прибудут надежные части из действующей армии. Градоначальник ответил утвердительно[163], и Протопопов похвалил его спокойствие, хотя ожидавшиеся к исходу дня регулярные полки существовали лишь в министерском воображении.[164] В Могилеве до полудня Николай II еще даже не предполагал, что в том существует необходимость, поэтому никакие «свежие войска» с фронта, учитывая необходимость организационных мер и возможности железных дорог, не могли успеть в Петроград ни в текущие, ни на следующие сутки. Беседа состоялась в утренние часы, и вплоть до падения правительства больше Балк с Протопоповым не разговаривал, так как руководитель имперского МВД, не посчитавший нужным усилить охрану царскосельской резиденции, просто исчез из поля зрения градоначальника и окружного командования.
Позднее Протопопов так описывал исполнение служебных обязанностей 27 февраля:
«Правительство становилось бессильным. Я допускал возможность разгрома дома министра внутренних дел; хотел сохранить себе на память некоторые письма и бумаги, торопился идти к кн[язю] Н. Д. Голицыну; разбираться времени не имел; почти наугад — я положил в папку свои доклады царю по департаменту полиции, письма и депеши ему и царице, письма от Вырубовой и Воейкова, фотографические снимки полиции, разыскивающей труп Распутина, а также несколько других бумаг, попавшихся мне на глаза».[165]
Очевидно, и после разговора с Балком министр внутренних дел в полной мере не представлял себе смысла и последствий разворачивавшихся событий. Напротив, в безмятежном Царском Селе императрица Александра Федоровна — в отличие от Протопопова и августейшего супруга — на основании лишь первых отрывочных сведений оценила ситуацию быстро и более точно. В десятом часу прямо в спальне она приняла фрейлину баронессу Софию Буксгевден, только что переговорившую по телефону с сенатором, тайным советником Дмитрием Нейдгартом и его сестрой Анной, жившими почти в самом центре «военного городка».[166] Они попросили фрейлину рассказать императрице о солдатском бунте, вспыхнувшем в Литейной части. Государыня выслушала Буксгевден с полным самообладанием и сказала по поводу беспорядков в войсках: «Это конец всему».[167] От Александры Федоровны требовалось немалое спокойствие, так как у Великих княжон Ольги, Татьяны, цесаревича Алексея и Вырубовой по-прежнему держалась высокая температура в интервале 38,3—40 ° — больные требовали ухода, заботы и внимания.
Утром государыня написала мужу очередное письмо (№ 649)[168], а в одиннадцатом часу вместе с камер-юнгферой Анной Демидовой встретила на Царскосельском вокзале свою близкую подругу Юлию фон Ден, сумевшую приехать из мятежного Петрограда. Затем женщины посетили могилу Распутина и молились о нем на панихиде.[169] Вскоре после возвращения в Александровский дворец Александра Федоровна в тревоге сказала Лили:
«Дела из рук вон плохи. Я только что видела полковника Гротена и генерала Ресина. Они доложили, что Литовский полк взбунтовался, солдаты перебили своих офицеров и оставили казармы. Их примеру последовал Волынский полк. Не могу этого понять. Никогда не поверю, что возможна революция. Ведь только вчера все заявляли, что ее не может быть!»[170]
Контраст между жуткой русской реальностью и елейными представлениями о ней августейшей четы оказался слишком резким. В двенадцатом часу дня царица телеграфировала Николаю II: «Революция вчера[171] приняла ужасающие размеры. Знаю, что (к восставшим. — К. А.) присоединились и другие части. Известия хуже, чем когда бы то ни были».[172] Императрица Всероссийская сделала ценное и откровенное признание: до полудня 27 февраля из всех высокопоставленных современников революцию в Петрограде сумели разглядеть, пожалуй, лишь статс-секретарь Кривошеин и государыня Александра Федоровна.
Остальные представители имперской элиты преимущественно пока видели на столичных улицах лишь свирепый солдатский бунт, с которым по невероятной исторической случайности совпало неумное решение Голицына — априори санкционированное царем — прервать думские занятия при сохранении старого состава Кабинета. «Конечно, в казарме Волынского полка ни о чем этом не знали, — подчеркивал Милюков. — Волнения происходили совершенно независимо от судьбы Государственной Думы».[173] При этом Протопопов, чье болезненно-истерическое состояние становилось все более очевидным[174], будучи абсолютным дилетантом в качестве руководителя МВД, допустил очередную ошибку. Ни ночью, ни ранним утром 27 февраля министр не распорядился опечатать двери Таврического дворца и взять его под абсолютную полицейскую охрану, хотя власти предприняли такие меры в 1906 году при роспуске I Думы с целью предупреждения незаконных выступлений народных избранников.[175]
Взволнованные депутаты начали съезжаться во дворец и делиться новостями с девяти часов утра.[176] «Швейцары раздели нас, как всегда, — вспоминал Шульгин. — Залы были темноваты. Паркеты поблескивали, чуть отражая белые колонны».[177] Бродившие без дела думцы, запомнились Савичу растерянными и перепуганными.[178] По местоположению дворец находился в эпицентре солдатского бунта и мог стать объектом вооруженной борьбы между противниками и защитниками старого порядка, а весь охранный караул состоял из единственной и ненадежной роты. Историки, ссылаясь на разные источники, обсуждали вопрос о том, созывалось ли утром 27 февраля общее заседание с публичным объявлением Михаилом Родзянко присланного правительством Высочайшего указа, после чего депутаты молча — и внешне вполне лояльно — покинули присутственный зал.[179] Но даже если формальный пленум не состоялся, решение голицынского Кабинета, прикрытое царским именем, в утренние часы приобрело всеобщую известность среди членов Думы, вызвав горячие споры о выборе целесообразной линии поведения.
Четырехдневные массовые беспорядки переросли в уличную войну с участием «запасных», в легитимных думских занятиях наступил перерыв, и новая ситуация оценивалась по-разному. Правые в основном покинули дворец, узнав об указе.[180]
Лидер Прогрессивного блока Милюков предлагал коллегам занять выжидательную позицию, «пока не выяснится характер (петроградского. — К. А.) движения».[181] Член Думы от Вольска Саратовской губернии, присяжный поверенный Александр Керенский, выступавший в роли демократического борца за народные интересы и возглавлявший фракцию «трудовиков», сразу хотел установить контакт между Думой — во всяком случае между ее левыми депутатами — и «запасными», так как тоже счел их стихийное выступление началом революции.[182] Подобный сценарий лишал высший законодательный орган Российской империи правового статуса и превращал его в бесчинное сборище. Но при любом осложнении в нараставшем хаосе протестная волна могла буквально смести беззащитный Таврический дворец со всеми его деятелями. Для Родзянко, до сих пор не получившего ответа на свою верноподданную телеграмму № Р/39727 на Высочайшее имя[183], оба варианта выглядели неприемлемыми. Он был сбит с толку, не знал, на что решиться и какие меры предпринять.[184]
Перерыв в занятиях — при гробовом молчании Николая II по вопросу о переформировании Кабинета — обострил и без того плохую ситуацию, посеял рознь между двумя ветвями власти и повысил враждебность думцев к слабому правительству. Беляев, посетивший Голицына около одиннадцати часов, по-видимому, с ведома премьера из его квартиры позвонил председателю Думы, предложив действовать вместе. После назначения Кутепова Беляев взбодрился, не скрывал уверенности в немедленном подавлении мятежа[185] и теперь искал союзников. Но в глазах Родзянко неожиданный звонок выглядел странным и непоследовательным: власти только что приостановили работу Думы и тут же принялись искать ее поддержки. «Какая же совместная деятельность, когда вы распустили Госдуму, отныне у нас не может быть общего языка»[186], — вполне логично ответил Беляеву раздраженный Родзянко.
В дворцовых кабинетах частным образом совещались и спорили разные депутаты, а в полдень, как и планировалось накануне, открылось официальное заседание сеньорен-конвента, имевшего законное право собираться во время вакаций.[187] Председатель Думы доложил членам Совета старейшин[188] последние известия, а также рассказал им о вечерних телеграммах, направленных государю, наштаверху и главкомам на театр военных действий (ТВД). Прочитал ли Родзянко слушателям лаконичный брусиловский ответ, нам неизвестно.[189] Но в связи с государевым безмолвием он решил вновь обратиться на Высочайшее имя, о чем уведомил присутствующих. Подготовленный текст второй телеграммы царю гласил:
«Занятия Государственной Думы указом ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА прерваны до апреля. Последний оплот порядка устранен.[190] Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет.[191] Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом.[192] Убивают офицеров.[193] Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к Дому Министерства Внутренних Дел и Государственной Думе.[194] Гражданская война началась и разгорается. Повелите немедленно призвать новую власть на началах, доложенных мною ВАШЕМУ ВЕЛИЧЕСТВУ во вчерашней телеграмме. Повелите в отмену ВАШЕГО ВЫСОЧАЙШЕГО указа вновь созвать законодательные палаты. Возвестите безотлагательно эти меры ВЫСОЧАЙШИМ манифестом. Государь, не медлите. Если движение перебросится в армию — восторжествует немец, и крушение России, а с ней и Династии — неминуемо.[195] От имени всей России прошу ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО об исполнении изложенного. Час, решающий судьбу ВАШУ и Родины, настал. Завтра может быть уже поздно».[196]
В целом председатель Думы вполне реалистично описал хаос в столице и катастрофические перспективы государственного крушения в случае дальнейшего политического бездействия Николая II. Требовались срочные перемены в управлении и персональные изменения в составе Кабинета, чтобы укрепить социальную опору и расширить общественную поддержку зашатавшейся власти, как это произошло после Высочайшего Манифеста 17 октября 1905 года. Родзянко первым из высокопоставленных современников — вероятно, под влиянием члена Государственного совета по выборам, действительного статского советника Александра Гучкова[197] — упомянул о начале гражданской войны, обратив внимание на крайнюю опасность разнузданной народной стихии не только для Николая II лично, но и для Отечества, наследника престола и монархического строя в России. Причем на фоне кровавого петроградского протеста, постепенно захватывавшего войска, просимые меры выглядели скромным компромиссом между властью и обществом.
Текст новой телеграммы позволяет говорить о том, что Родзянко признал Высочайший указ об объявлении перерыва в думских занятиях, поэтому требовал его немедленной отмены и изменений в принципе формирования правительства в соответствии с ранее высказанными пожеланиями. Но даже в условиях кризиса исполнительной власти и солдатского бунта, принимавшего революционную окраску, он по-прежнему испрашивал у Николая II не ответственного министерства, а министерства доверия — то есть создания коалиционного правительства из лучших представителей умеренных общественных кругов и царской бюрократии во главе с авторитетным лицом, ответственным перед императором. Скорее всего, главой обновленного Кабинета Родзянко по-прежнему видел себя. Если председатель Думы и переоценивал собственные качества, то как минимум располагал нужным политическим ресурсом, в первую очередь популярностью, чтобы выглядеть в должности премьера гораздо лучше, чем безвольный князь Голицын, пребывавший в состоянии уныния и скорби.
Неудивительно, что социалист Керенский и его единомышленники в сеньорен-конвенте выступили с резкими возражениями против лоялистского поведения, предложив Михаилу Владимировичу отвергнуть царский указ и немедленно открыть официальную сессию со всеми неизбежными последствиями. Возможно, лидер «трудовиков» вспомнил французский опыт 1789 года и уже пылко представлял себе, как представительный орган Российской империи превращается в Национальное учредительное собрание. Но левые не встретили поддержки ни у Родзянко, ни у Милюкова, ни у других старейшин: они собирались ждать Высочайших ответов на обе телеграммы председателя Думы[198] и провести лишь частное совещание депутатов[199] для обсуждения создавшегося положения.[200] Если бы в оставшиеся часы Николай II изменил принцип формирования Кабинета и отменил перерыв в думских занятиях, то Родзянко получал железное основание в виде Высочайшего повеления, чтобы использовать запланированное собрание для подбора министерских кандидатур и преодоления политического кризиса. «Большинство (членов. — К. А.) Думы цеплялось за прошлое»[201], — с разочарованием констатировал Керенский, посчитавший отказ старейшин от возобновления сессии политическим самоубийством и осудивший их попытку остаться в конституционно-правовом поле. В 12:40 — примерно в тот момент, когда у стен Таврического дворца собирались людские толпы и куда уже подходили многочисленные роты «запасных» с оружием в руках, — вышеприведенная телеграмма № Р/39921 за подписью Родзянко ушла в действующую армию.
Кроме того, по версии безымянных авторов «Известий» Комитета петроградских журналистов (КПЖ), созданного для экстренного освещения текущих событий в связи с отсутствием столичных газет, сеньорен-конвент постановил: «Государственной Думе не расходиться. Всем депутатам оставаться на своих местах».[202] Решение выглядело логичным, если принять во внимание намерение старейшин дожидаться царского ответа на телеграммы председателя Думы, ведь он ходатайствовал о том, чтобы не только изменить принцип формирования Кабинета, но и «вновь созвать законодательные палаты». В той или иной степени Николай II мог удовлетворить обе верноподданные просьбы, поэтому до полной ясности покидать Таврический дворец, конечно, не имело смысла.
Таким образом, реакция государя на два обращения Родзянко приобретала исключительное — политическое — значение.
В Могилеве утром стояла хорошая солнечная погода.[203]
В управлении генерал-квартирмейстера (УГК), куда подполковники-генштабисты Борис Сергеевский и Дмитрий Тихобразов пришли к девяти часам, шумели голоса. Господа офицеры взволнованно обсуждали сведения о беспорядках в Петрограде[204], получившие широкую известность среди чинов Ставки после приема телеграмм Родзянко, Брусилова, Протопопова и, возможно, иностранных военных агентов.[205] Особенно удрученным выглядел Генерального штаба генерал-лейтенант Александр Лукомский, сетовавший на необходимость использовать команды ненадежных «запасных» против рабочих демонстраций.[206] Вероятно, генерал-квартирмейстер, в отличие от Хабалова, правильно оценивал политические риски подобной операции, и его беспокойство разделяли другие офицеры.[207] Для Сергеевского столичные новости прозвучали «как гром среди ясного неба»[208] — настолько они выглядели неожиданными по сравнению с более ранними и безобидными слухами о заурядном недовольстве, вызревавшим в «хвостах» у хлебных лавок.
На ТВД за минувшие сутки сохранялась спокойная обстановка.
На Западном фронте происходили боестолкновения разведгрупп, а в районе Шмарден (Смарде) — восточнее уездного города Туккум Курляндской губернии — русские проводили газохимические пуски; на Румынском фронте продолжались бои местного значения за высоты в районе северо-западнее Окна (в общем направлении юго-западнее Кишинева); на Кавказском фронте войска генерала от инфантерии Николая Юденича отразили атаки противника, пытавшегося наступать вдоль Сивасского шоссе.[209] Поэтому волнения в Петрограде привлекли наибольшее внимание ставских, а свежие донесения стали оказывать нездоровое влияние на работу и настроение личного состава Штаба Главковерха. «Мысли всех переносились туда, к очагу начинавшегося пожара»[210], — вспоминал генштабист Пронин. Не скрывали тревоги представители союзных военных миссий. Но встречались и отдельные исключения. Так, например, начальник контрразведывательного отделения (КРО) при Штабе Главковерха подполковник Антоний Озеровский вел себя спокойно, весело и называл ценой восстановления порядка казнь двух-трех десятков «бунтовщиков».[211]
Для верховного командования новый день шел привычным порядком.
До утреннего доклада в Штабе и Высочайшего завтрака[212] Алексеев и Николай II познакомились с телеграммами, поступившими за последние десять часов. В телеграфную переписку с Родзянко, как и раньше осенью в рукописную с Гучковым[213], наштаверх вступать не стал: или по причине неприязненного отношения к председателю Думы, имевшего в Ставке репутацию «паникера»[214], или потому, что таковая коммуникация нарушала субординацию.[215] Но в духе инициативы 1916 года об учреждении должности министра обороны[216] Алексеев считал целесообразными перестановки в Кабинете, чтобы обеспечить бесперебойное снабжение фронта и тыла, о чем генерал собирался сообщить государю при его визите в Штаб. При этом состояние здоровья первого стратега по-прежнему оставалось неважным, по воспоминаниям очевидцев, выглядел Алексеев лихорадочным больным.[217]
Дворком Воейков подал царю запоздавшую телеграмму Протопопова с описанием воскресных беспорядков, стрельбы в Петрограде, арестов и бунта «запасных» павловцев. «То, что министр лжет, уменьшая серьезность происходящего, (читатели. —К. А.) не улавливали»[218], — отмечал Спиридович. Тем не менее сенсационная новость о «павловском возмущении» должна была бы встревожить Главковерха и требовала Высочайшей реакции. Но Николай II отнесся к донесению безучастно и не счел нужным обратиться за разъяснениями к инспектору войск Гвардии Великому князю Павлу Александровичу[219] или Хабалову. Не последовали царские приказания по Л.-гв. Павловскому полку с требованием немедленно проверить кадры и состояние разбухшего запасного батальона. Как показывал Воейков, «государь прочел (телеграмму Протопопова. — К. А.) и ничего не ответил»[220] в тот самый момент, когда в центре Петрограда разворачивался волынский бунт.
В половине одиннадцатого, после утреннего чая, Николай II посетил Штаб[221], где Главковерха ждал Алексеев. Его доклад, по воспоминаниям флигель-адъютанта Его Величества Л.-гв. полковника Анатолия Мордвинова, дежурившего при государе, продолжался «необычно долго»[222], о чем свидетельствовали и другие современники.[223] Здесь есть противоречие в известных нам показаниях, так как сам государь записал в дневнике: «Был недолго у доклада».[224] В Высочайше установленном порядке наштаверх сообщил императору об оперативной обстановке на ТВД, состоянии фронтовых магазинов и содержании принятых в Ставке телеграмм:
— генерала Хабалова (№ 3703) от 26 февраля — с описанием событий в Петрограде во второй половине дня субботы, оповещением о применении оружия против населения и ложным указанием на спокойствие, якобы царившее в городе воскресным утром[225];
— Родзянко (№ Р/39727) от 26 февраля — о необходимости переформирования Совета министров и назначении премьером популярного общественного деятеля;
— генерала Брусилова от 27 февраля — о согласии с просьбой председателя Думы;
— князя Голицына от 27 февраля — о перерыве думских занятий;
— Л.-гв. полковника Павленкова (№ 4374) от 27 февраля — о ранении Л.-гв. полковника Экстена и Л.-гв. прапорщика Ридигера.
Кроме того, Николай II узнал от Алексеева о личном обращении к главкосеву, главкозапу и главкоюзу председателя Думы, направившего им копии обращения на Высочайшее имя.[226] Брусилов свою позицию разъяснил, а ответы от Рузского и Эверта еще не поступили.
На вышеуказанные депеши Николай II отреагировал безразлично.
Донесение Хабалова выглядело бодрым, а о результатах воскресной стрельбы по толпам и намерении части рабочих приступить к работам ранее сообщил министр внутренних дел через Воейкова. Всеподданнейший доклад Голицына царь просто принял к сведению: он заранее выдал князю указ с открытой датой, чем продемонстрировал подлинное отношение к деятельности Думы. О тяжелом ранении несчастного Экстена, награжденного в 1915 году за боевые отличия орденом Св. Владимира IV ст. с мечами и бантом, Главковерх уже знал из телеграммы Протопопова, и судьба гвардейского полковника, не говоря уже о Ридигере, Николая II не заинтересовала. Не смутил императора беспрецедентный факт обращения председателя Думы вне субординации к наштаверху и главкомам — ведь речь шла о поисках государственной пользы, а конечное решение оставалось за царем. Брусилов высказывался по вопросам, выходившим за пределы его служебной компетенции. Представлявший Думу Родзянко, по обыкновению, как казалось государю, сгущал краски, а думские занятия теперь прекратились, и Николай II проигнорировал его обращение, пообещав над ним подумать.[227]
Иными словами, дела шли неплохо.
Хабалов и Протопопов обстановку контролировали, а в связи с телеграммой Родзянко царь выслушал мнение по вопросам управления наштаверха, о чем в тот же день писал императрице Александре Федоровне:
«После вчерашних известий из города я видел здесь много испуганных лиц. К счастью, Алексеев спокоен, но полагает, что необходимо назначить очень энергичного человека, чтобы заставить министров работать для разрешения вопросов: продовольственного, железнодорожного, угольного и т. д. Это, конечно, совершенно справедливо».[228]
Таким образом, Алексеев просил царя принять необходимые меры, чтобы действия исполнительной власти стали более эффективными. Накануне апрельского наступления генерал всего лишь хотел видеть в Кабинете «очень энергичного человека», способного «заставить министров работать». За его отсутствие на третьем году войны политическую ответственность всецело нес только Николай II, в соответствии со статьями 10 и 17 главы I Свода основных государственных законов (СОГЗ) Российской империи единолично осуществлявший важнейшие назначения и увольнения.[229] Помощник наштаверха генерал Клембовский, флаг-капитан Морского штаба Главковерха капитан I ранга Александр Бубнов и другие высшие чины Ставки верно расценили просьбу Родзянко как ходатайство о формировании «министерства доверия».[230] Но Алексеева утром 27 февраля заботил не столько принцип формирования Кабинета, сколько организация полномочным лицом транспорта и снабжения, поэтому Николай II и расценил подход наштаверха к проблеме деятельности правительства как оправданный.
Однако государь, воспринимавший любые уговоры как неприемлемое давление, так и не пожелал принимать каких-либо кадровых решений[231], отложив их до своего возвращения в Царское Село. «Я снова наткнулся на стену»[232], — с сожалением сообщил наштаверх в звании камергера статскому советнику Николаю Базили, занимавшему должность директора Дипломатической канцелярии МИД при Штабе Главковерха. В итоге драгоценные минуты и часы уходили безвозвратно, благодаря чему под давлением уличной стихии обстановка в Петрограде складывалась в пользу «коллективного Керенского», а не умеренных легалистов, покорно ожидавших Высочайшего ответа на верноподданные увещевания Родзянко. «„Октябрь“ родился не после „Февраля“, а вместе с ним, может быть, даже и раньше его»[233], — заметил Степун, увидевший, как народный порыв к свободе с первых часов революции подспудно таил в себе погромную волю к разрушению права, варварскому уничтожению русских государственных и общественных институтов. И невозмутимый царь-фаталист, лишавший престол всякой опоры и союзников, своим бездействием только усиливал ее разинский размах.
Ровное настроение приветливого Николая II изменилось ранним днем, когда примерно в районе часа пополудни начался последний Высочайший завтрак в Ставке. За царским столом кушали: особы Свиты, генерал-адъютант Иванов, представители британской, бельгийской, французской, румынской, итальянской и сербской миссий, генерал для делопроизводства и поручений при УГК, Генерального штаба генерал-майор Владимир Скалон, капитан I ранга Бубнов[234], могилевский гражданский губернатор действительный статский советник Дмитрий Явленский и другие приглашенные лица.[235] В основном сотрапезники молчали, а бледный Николай II выглядел озабоченным и сумрачным.[236]
С точки зрения автора, тяготили государя два обстоятельства.
Во-первых, сохранялись значительные трудности в организации регулярного снабжения полевых войск. Например, на станцию Рига в тылы армий Северного фронта 22 февраля прибыли 462 вагона необходимых грузов, 23-го — 352, 24-го — 271, 25-го — 104, 26-го — 296.[237] «Я не сплю по целым ночам, когда я думаю, что армия может голодать»[238], — говорил ранее Николай II Генерального штаба генерал-майору Николаю Тихменеву, исполнявшему должность начальника военных сообщений (ВОСО) на ТВД.
Во-вторых, пока Главковерх беседовал с Алексеевым, из Царского Села пришла первая телеграмма государыни, сообщавшей супругу о революции, принимавшей «ужасающие размеры». Слова взволнованной императрицы, желавшей, чтобы муж немедленно вернулся из Могилева[239], абсолютно диссонировали с успокоительными заявлениями Протопопова и Хабалова. Царь не мог не верить любимой супруге, но, зная о ее нервозности, вероятно, увидел некоторое преувеличение в субъективных оценках Александры Федоровны. Тем не менее венценосца все сильнее беспокоило одиночество августейшей семьи, находившейся в Царском Селе, вблизи от мятежного Петрограда.
Наштаверх за царским столом отсутствовал, так как знакомился с новыми депешами. В интервале от двенадцати до половины второго пополудни из Петрограда и Царского Села поступили еще четыре телеграммы с противоречивыми сведениями.
Первым в 12:20 в аппаратной приняли очередное донесение (№ 56) командующего ПВО: он рапортовал о воскресном эксцессе в батальоне павловцев, ранении Экстена и утреннем бунте в учебной команде волынцев, поднявших «запасных» литовцев и роту выздоравливавших преображенцев. Теперь ситуация в столице становилась чрезвычайной. «Принимаю все меры, которые мне доступны, для подавления бунта, — писал Хабалов. — Полагаю необходимым прислать немедленно надежные части с фронта».[240] Через три четверти часа пришла вторая телеграмма (№ Р/39921) Родзянко, по-прежнему умолявшего государя откликнуться и сформировать Кабинет, пользующийся всеобщим доверием.
Следом к супругу вновь обратилась Александра Федоровна, невольно поддержавшая притязания председателя Думы на скромные перемены в верхах исполнительной власти. Императрица сделала красноречивую запись в дневнике, уже не оставлявшую сомнений в социальном смысле петроградских потрясений: «Ужасные вещи происходят в Санкт-Петербурге. Революция»[241], и во втором часу пополудни отчаянно телеграфировала Николаю II: «Уступки необходимы. Стачки продолжаются. Много войск перешло на сторону революции».[242] Невольно Александра Федоровна выразила популярную идею, витавшую в воздухе, так как в тот момент в пользу уступок общественным кругам в частных разговорах высказывались и многие офицеры Ставки.[243] Наконец, в 13:20 лаконичный и бравый рапорт на имя наштаверха прислал Беляев (№ 196):
«Начавшиеся с утра в некоторых войсковых частях волнения твердо и энергично подавляются оставшимися верными своему долгу ротами и баталионами. Сейчас не удалось еще подавить бунт, но твердо уверен в скором наступлении спокойствия, для достижения коего принимаются беспощадные меры. Власти сохраняют полное спокойствие».[244]
Трудно сказать, верил ли своим благодушным словам военный министр, выдававший желаемое за действительное. На самом деле он безбожно приукрашивал ухудшавшееся положение в столичном гарнизоне, чем невольно вводил в заблуждение Главковерха и чинов Ставки.
После Высочайшего завтрака, завершившегося около двух часов[245], Николай II принимал Воейкова.[246] Несмотря на скверные известия, дворком, подавая пример свитским, по-прежнему держался бодро и проводил время в деловых хлопотах по обустройству собственной квартиры, вешал картины и шторы.[247] До пяти часов вечера враг «внутренний» в лице забастовщиков, революционеров и «запасных» нижних чинов казался ему ничтожным. «Пустяки — с этим мы справимся»[248], — небрежно махнув рукой, заметил Воейков в разговоре с Бубновым.
Однако Алексеев, представлявший возможные последствия солдатского бунта, не скрывал тревоги. Он распорядился вручить телеграммы Хабалова (№ 56) и Беляева (№ 196) Мордвинову. Дежурному надлежало «лично же, не передавая никому другому, немедленно»[249] доложить их Его Величеству. В рабочем кабинете Николай II выслушал Мордвинова, хладнокровно прочел поданные телеграммы и не выразил удивления, так как уже знал о братании «запасных» с забастовщиками. «Надо надеяться, что все это безобразие будет скоро прекращено»[250], — с сильной горечью и немного раздраженно ответил государь флигель-адъютанту.
Почти в два часа пополудни из Минска поступила телеграмма № 6081 Эверта, с большим опозданием откликнувшегося на вчерашнее обращение Родзянко к трем главкомам. Теперь «по долгу верноподданного» главкозап просил Алексеева доложить императору свою точку зрения, строго говоря, не имевшую практического значения. Но позиция Эверта важна для нашего повествования, так как позволяет понять приоритеты высшего генералитета на ТВД.
В частности, главкозап сообщал:
«Я — солдат, в политику не мешался и не мешаюсь. По отрывочным доходящим до меня слухам, насколько справедливо все изложенное в телеграмме (Родзянко. — К. А.) по отношению внутреннего положения страны, судить не могу, но не могу не видеть крайнего расстройства транспорта и, как результат сего, постоянного и значительного недовоза продуктов продовольствия. При отсутствии запасов в базисных, промежуточных и армейских магазинах, забастовка на железных дорогах и прекращение подвоза, хотя бы на непродолжительный срок, могут поставить армию в безвыходное положение, поэтому если сведения о возможности забастовок на железных дорогах справедливы, то я считал бы необходимым немедленное принятие надлежащих военных мер для обеспечения железнодорожного движения и подвоза продовольствия к армиям».[251]
Главкозап, как следует из текста, тоже не касался вопроса об изменении принципа формирования Совета министров, а упоминание о необходимости применения «надлежащих военных мер» с целью обеспечения бесперебойного подвоза на ТВД скорее можно сравнить с требованием милитаризации железных дорог. При этом Эверт еще ничего не знал о солдатском бунте в Петрограде, где ситуация, как видел ее Николай II, не выглядела безысходной. Ведь служебным оптимизмом дышала четкая телеграмма военного министра, убеждавшего Главковерха «в скором наступлении спокойствия» в столице.
Царь верил Беляеву, назначив его на одну из ключевых должностей в империи не без влияния со стороны Александры Федоровны.[252] Поэтому по сравнению с беляевским донесением предшествовавшая ему вторая телеграмма председателя Думы выглядела панической и недостоверной, тем паче составил ее человек, не внушавший царю приязни. «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать, — заявил Николай II министру Императорского двора и уделов генералу от кавалерии Владимиру Фредериксу, а на вопрос престарелого графа, о чем именно шла речь, по обыкновению уточнил: — Это не касается министерства двора».[253] Высочайшая позиция оставалась твердой, и, по категорическому свидетельству генерал-квартирмейстера, вплоть до отъезда из Ставки император отрицательно относился к просьбам даровать России «ответственное министерство»[254], покончив с ограниченным самодержавием.
Днем в сопровождении Воейкова и особ Свиты государь в последний раз совершил приятную прогулку на «моторах» по Оршанскому шоссе.[255] В тот момент в Петрограде Хабалов ждал уведомлений из Ставки об отправке в столицу фронтовых войск, Кутепов — обещанного Хабаловым подкрепления, московцы и самокатчики — снятия осады своих казарм на Выборгской стороне, а Родзянко — Высочайшего ответа на обе телеграммы. Командующий округом, очнувшись от апатии, попытался предпринять хоть что-то и сосредоточить «возможный резерв»[256] на Дворцовой площади под начальством князя Аргутинского-Долгорукова. Но кто мог поступить в его распоряжение, Хабалов представлял себе весьма смутно.
Продолжение. Начало в № 4.
См. предыдущие публикации: Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в 1914—1916 годах: к истории взаимоотношений императора Николая II и русского генералитета // Звезда. 2020. № 7, 8, 9; Александров К. М. Накануне Февраля. Русская Императорская армия и Верховное командование зимой 1917 года. М., 2022; Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в первые дни петроградских беспорядков: 23—25 февраля 1917 года // Звезда. 2022. № 6, 7. Даты приводятся по юлианскому календарю.
1. Здесь находилось расположение учебной команды. Основные подразделения запасного батальона Л.-гв. Волынского полка квартировали в казармах Л.-гв. Конной артиллерии по адресам: Виленский переулок, 15, и Парадная улица, 3, 5, 7. Многолюдный батальон размещался практически в самом центре «военного городка». Подробнее о «военном городке» и составе расквартированных здесь частей см.: Александров К. М. Накануне Февраля. Русская Императорская армия и Верховное командование зимой 1917 года. М., 2022. С. 56—62.
2. Ганелин Р. Ш. 26 февраля // Первая мировая война и конец Российской империи. В 3 т. Изд. 2-е, испр. Т. 3. Февральская революция. СПб., 2014. С. 135; Перетц Г. Г. В цитадели русской революции // Февраль 1917 глазами очевидцев / Сост., предисл., коммент. д. и. н. С. В. Волкова. М., 2017 [далее: Февраль 1917 глазами очевидцев]. С. 119.
3. Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. [Л.], 1927. С. 85, 93.
4. Смирнов А. А. Час «Мордобоя» // Родина (Москва). 2017. Февраль. № 2. С. 32.
5. Цит. по: Ганелин Р. Ш. 26 февраля. С. 135.
6. Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. С. 93; Перетц Г. Г. В цитадели русской революции. С. 120; Смирнов А. А. Час «Мордобоя». С. 31.
7. 26 февраля на улицы Петрограда были выведены тысячи нижних чинов. Прилагательное «многие» в данном случае совершенно неопределенно.
8. Напротив, в целом приказы о стрельбе на поражение выполнялись.
9. Богданович Т. А. Великие дни революции. 23 февраля — 12 марта 1917 г. Пг., 1917. С. 12.
10. Савенко Г. А. Запасной батальон Л.-гв. Волынского полка в первые дни Февральской революции (Петроград, 23—26 февраля 1917 г.) // Революция 1917 года в России: новые подходы и взгляды / Отв. ред. и отв. сост. А. Б. Николаев. СПб., 2023. С. 43.
11. Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. С. 94. Более четверти века спустя в эмиграции А. И. Спиридович так описывал ситуацию: «Применение ружейного огня против толпы всегда производит сильное впечатление на солдат и офицеров. Когда же стрелять приходится против невооруженной толпы, среди которой большинство просто зеваки, впечатление оказывается почти потрясающим. Вид безоружного противника, вид убитых и раненых из его рядов смущает солдата. Да правильно ли поступает начальство, приказывая стрелять? Да хорошо ли, что мы стреляем? Эти вопросы невольно приходят в голову солдата. Смущены бывают и офицеры, а отсюда и стрельба вверх, и пальба холостыми залпами» (см.: Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция, 1914—1917 г.г. Кн. III. Нью-Йорк, 1962. С. 121).
12. Виноградов Н. И. Февральские дни // Перекличка (Нью-Йорк). 1967. Май—Июнь. № 183—184. С. 4.
13. Савенко Г. А. Запасной батальон Л.-гв. Волынского полка в первые дни Февральской революции. С. 46.
14. Там же. С. 46—47.
15. Степун Ф. А. Бывшее и несбывшееся. В 2 т. Т. 2. Нью-Йорк, 1956. С. 145. Курсив наш.
16. Данильченко П. В. Роковая ночь в Зимнем дворце 27 февраля 1917 года // Февраль 1917 глазами очевидцев. С. 46.
17. В данном случае речь идет о чинах запасного батальона Л.-гв. Петроградского полка.
18. Лучанинов 2-й С. Г. Мои воспоминания о первых днях революции // Военная быль (Париж). 1965. Апрель. № 73. С. 5.
19. Hoover Institution Archives, Stanford University (HIA). Kutukov Leonid Collection. Box 2. Folder 2—22. Мемуары о Запасном Батальене Лейб-Гвардии Московского полка до, вовремя и после бунта 27 февраля 1917 года ст/ст. Из воспоминаний полковника [Б. Л.] Нелидова. Машинопись. С. 1—2; Ганелин Р. Ш. 26 февраля. С. 137; Комм. В. Ю. Черняева // Воспоминания А. П. Балка из Архива Гуверовского института войны, революции и мира (Стэнфорд, США), 1929 г. Последние пять дней царского Петрограда (23—28 февраля 1917 г.). Дневник последнего Петроградского Градоначальника в: Гибель царского Петрограда. Февральская революция глазами градоначальника А. П. Балка / Публ. В. Г. Бортневского и В. Ю. Черняева. Вступит. ст. и комм. В. Ю. Черняева // Русское прошлое (Л.—СПб.). 1991. № 1 [далее: Воспоминания А. П. Балка]. С. 63. Подробнее о бунте «запасных» павловцев 26 февраля см. в предыдущей публикации в № 4. Может быть, в их конвоировании принимали участие и чины одного из эскадронов 9-го запасного кавалерийского полка под начальством Л.-гв. ротмистра Н. М. Крыжановского (см.: Воспоминания полковника [А. В.] Рожина // Финляндские драгуны (Воспоминания) / [Сост. В. П. Великосельский]. Сан-Франциско, 1959. С. 331).
20. Покровский Н. Н. Последний в Мариинском дворце: воспоминания министра иностранных дел / Сост., вступит. ст. С. В. Куликова. М., 2015. С. 216.
21. Цит. по: Там же.
22. Телеграмма от 27 февраля 1917 председателя Совета министров князя Н. Д. Голицына — Николаю II в: Февральская революция 1917 года / Подгот. текста А. А. Сергеева [далее: Февральская революция] // Красный Архив. Т. II (XXI). М.—Л., 1927. С. 7—8.
23. О практике предоставления таких полномочий государем см.: Барк П. Л. Воспоминания последнего министра финансов Российской империи. 1914—1917. В 2 т. Т. 2 / Вступит. ст. и комм. С. В. Куликова. М., 2017. С. 328.
24. Понедельник, 12 марта [1917] // Палеолог М. Царская Россия накануне революции. 2-е изд. М., 1991. С. 240. Даты в записях М. Палеолога приводятся по н. ст.
М. А. Беляев показывал, что телеграмма, оригинал которой генерал уничтожил, содержала и ходатайство «об отставке всего Кабинета» (см.: Допрос ген. М. А. Беляева. 19 апреля 1917 г. // Падение царского режима. Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного Правительства / Ред. П. Е. Щеголева. Т. II. Л.—М., 1925. С. 237, 241). Такую же версию отстаивал и петербургский историк С. В. Куликов (см.: Куликов С. В. Совет министров и падение монархии // Первая мировая война и конец Российской империи. С. 179). Однако данное ходатайство на Высочайшее имя — если бы оно было в действительности — решительно противоречило смыслу всей ночной дискуссии, состоявшейся в премьерской резиденции на Моховой: трудно представить, чтобы М. А. Беляев и П. Л. Барк, выступавшие даже против скромного обращения правительства к государю с просьбой о кадровых перестановках в Совете министров, тут же одобрили решение о его отставке — то есть согласились на еще более радикальную меру. Ни Н. Н. Покровский, ни П. Л. Барк ни о чем подобном не сообщали в мемуарах. Более того, далее в показаниях Беляев противоречил сам себе, рассказав в ЧСК о том, как министры ночью 27 февраля разошлись с Моховой «не решив ничего» (см.: Допрос ген. М. А. Беляева. С. 239. Курсив наш).
Наконец, если телеграмма с просьбой об отставке правительства была направлена на Высочайшее имя ночью 27 февраля, то тогда необъяснимо отсутствие на протяжении следующих десяти-пятнадцати часов царского ответа на это исключительное заявление. Поздним вечером 27 февраля на подобное предложение Николай II отреагировал немедленно (см.: Разговор по прямому проводу ген. Алексеева с Вел. князем Михаилом Александровичем 27 февраля 1917 г. около 22 1/2 часов // Февральская революция. С. 12). По мнению автора, вопрос о возможной отставке в заседании на Моховой обсуждался, но в коллективную отставку министры не подавали и не просили о ней, а генерал Беляев в показаниях ЧСК допустил ошибку памяти и имел в виду события, произошедшие не ночью, а поздним вечером 27 февраля. Между готовностью министров подать в отставку и совершенным действием существовала большая разница.
25. Покровский Н. Н. Последний в Мариинском дворце. С. 216—217.
26. Блок А. А. Последние дни старого режима // Архив Русской Революции издаваемый И. В. Гессеном. Т. IV. Изд. 3-е. Берлин, 1922. С. 33. Поэтому В. М. Хрусталев ошибся, когда сообщил, что телеграмма А. Д. Протопопова ушла в Могилев только вечером 26 февраля (см.: Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны [далее: Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны] / Отв. ред., сост. В. М. Хрусталев. Т. I. М., 2008. С. 195).
27. Данилов Ю. Н. Великий князь Николай Николаевич. Париж, 1930. С. 302. Автор в 1916—1917 — и. д. начальника штаба армий Северного фронта в чине генерала от инфантерии.
28. Подробнее о содержании обращения М. В. Родзянко, которое последовало поздним вечером 26 февраля, и мотивах поведения председателя Думы см. предыдущую публикацию в № 4.
29. Телеграмма от 27 февраля 1917 главкоюза ген. А. А. Брусилова — ген. М. В. Алексееву // Февральская революция. С. 7. Курсив наш. В. М. Пронин и составители сборника «Ставка и революция» полагали, что А. А. Брусилов тем самым одобрил идею «образования „ответственного правительства“» (см.: Док. № 5. Рапорт главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта А. А. Брусилова // Ставка и революция. Штаб Верховного главнокомандующего и революционные события 1917 — начала 1918 г. по документам Российского государственного военно-исторического архива. Сб. документов. Т. I. 18 февраля — 18 июня 1917 г. / Сост. М. В. Абашина и др. М., 2019. С. 136. Курсив наш; Пронин В. М. Последние дни Царской Ставки [24 февраля — 8 марта 1917 г.]. Белград, 1929. С. 10). Однако в своем обращении М. В. Родзянко совсем не просил царя предоставить Думе право формировать Совет министров, поэтому на самом деле ничего подобного главкоюз не одобрял. О принципиальной разнице между министерством доверия и ответственным министерством см. наши примечания 29—30 к предыдущей публикации в № 4. Здесь уместно добавить, что «ответственность министерства перед монархом и перед парламентом» путал даже князь Г. Е. Львов, считавшийся одним из кандидатов либеральной оппозиции на должность председателя обновленного Совета министров (см.: Долгоруков П. Д., князь. Великая разруха. Мадрид, 1964. С. 10).
30. Цит. по: Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. С. 91. Курсив наш.
31. Форма присяги на верность службы лиц христианских исповеданий // Военное законодательство Российской империи / Сост. В. Ю. Кудейкин, А. Е. Савинкин. М., 1996. С. 87. Курсив наш.
32. Телеграмма № 6081 от 27 февраля 1917 ген.-ад. А. Е. Эверта — ген. М. В. Алексееву // Февральская революция. С. 8.
33. Подробнее см.: Александров К. М. Накануне Февраля. С. 34.
34. Февраль 27го. Понед<ельник> // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 200.
35. HIA. Kutukov Leonid Collection. Box 1. Кутуков Л. Н. Записки 1917 год. Париж, 1937. Машинопись. С. 20.
36. Раппапорт Х. Застигнутые революцией. Живые голоса очевидцев. М., 2017. С. 128.
37. Шляпников А. Г. Семнадцатый год. Кн. 1. М.—Пг., 1923. С. 131—132.
38. HIA. Kutukov Leonid Collection. Box 1. Кутуков Л. Н. Записки 1917 год. С. 20; Box 2. Folder 2—23. Дуброва Н. Н. Личные воспоминания о жизни Запасного батальона Л.-гв. Московского полка. Машинопись. С. 4.
39. Волынец. Первый выстрел Февральской революции // Военная Быль (Париж). 1963. Октябрь. № 63. С. 46; Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. С. 93; Перетц Г. Г. В цитадели русской революции. С. 120.
40. Виноградов Н. И. Февральские дни. С. 5.
41. Цит. по: Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 123.
42. Телеграмма № 56 от 27 февраля 1917 ген. С. С. Хабалова — царю // Февральская революция. С. 8.
43. См., например: Андоленко С. П. Преображенцы в Великую и Гражданскую войны. 1914—1920 годы / Сост. А. А. Тизенгаузен и С. Б. Патрикеев. СПб., 2010. С. 256; Волынец. Первый выстрел Февральской революции. С. 46; Глобачев К. И. Правда о русской революции. М., 2009. С. 122; Катков Г. М. Февральская революция. Париж, 1984. С. 274; Ходнев Д. И. Февральская революция и запасной батальон Лейб-гвардии Финляндского полка // 1917 год в судьбах России и мира. Февральская революция. М., 1997. С. 269.
44. Виноградов Н. И. Февральские дни. С. 5; Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. С. 94; Перетц Г. Г. В цитадели русской революции. С. 122; Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 123; Чапкевич Е. И. Русская гвардия в Первой мировой войне. Орел, 2003. С. 164.
45. Смирнов А. А. Час «Мордобоя». С. 31. Из его версии следует, что стреляли оба волынца, но неясно, чей выстрел достиг цели.
46. Насколько известно автору, вопрос о том, а не могли ли убийцы быть вообще посторонними лицами и не воинскими чинами, в историографии серьезно не рассматривался. Вместе с тем смертельный выстрел был сделан на большой дистанции — и вряд ли из пистолета или револьвера.
47. Личный архив Александрова К. М. (ЛАА). Письмо от 13 декабря 2016 Н. В. Родина.
48. Воспоминания А. П. Балка. С. 44. Днем он заявил, что военный бунт начался в 8 часов (см.: Там же. С. 47).
49. Время установлено нами расчетным путем по: Допрос ген. М. А. Беляева. С. 239.
50. Допрос ген. С. С. Хабалова. 22 марта 1917 // Падение царского режима. Т. I. Л., 1924. С. 198. Курсив наш.
51. Арсенальная набережная, 17. Примерно 3,2 км пешком.
52. Садовая, 26. Примерно 3 км пешком. Не бог весть какие расстояния.
53. Цит. по: Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 123. Курсив наш.
54. Допрос ген. М. А. Беляева. С. 239. Тем не менее, несмотря на «сейчас же», лишь почему-то около одиннадцати утра М. А. Беляев приехал на квартиру к князю Н. Д. Голицыну, и только после личного разговора с генералом — спустя более двух часов после его доклада по телефону! — глава Кабинета решил пригласить к себе министров, чтобы обсудить создавшееся положение (см.: Там же). Для их сбора потребовались еще несколько часов.
55. Цит. по: Воспоминания А. П. Балка. С. 45.
56. Волынец. Первый выстрел Февральской революции. С. 46.
57. Перетц Г. Г. В цитадели русской революции. С. 122; Смирнов А. А. Час «Мордобоя». С. 32.
58. Бассейная, 60. Солдатское возмущение видел из окна своего кабинета (адрес: Греческий, 12) и член Думы от Воронежской губернии В. И. Стемпковский (см.: Савич Н. В. Воспоминания. СПб., 1993. С. 198). Рано утром с сообщением о волынском бунте член Думы от Томской губернии Н. В. Некрасов позвонил на квартиру А. Ф. Керенскому, который «не сразу осознал все значение сообщенных Некрасовым новостей» (см.: Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. М., 1996. С. 179).
59. Милюков П. Н. Воспоминания. М., 1991. С. 454.
60. Показания П. Н. Милюкова. 7 августа 1917 // Падение царского режима. Т. VI. М.—Л., 1926. С. 352.
61. Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 124.
62. Мстиславский С. Д. Пять дней. Начало и конец февральской революции. М., 1922. С. 6.
63. Глобачев К. И. Правда о русской революции. С. 122; Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 124. Фамилия Л.-гв. прапорщика приводится здесь по версии А. И. Спиридовича.
64. Кирочная, 33.
65. Выпускник Пажеского корпуса (1916), Л.-гв. прапорщик Конной артиллерии, квартировавшей в Павловске. В тот момент И. А. Кривошеин находился в законном отпуске.
66. Кривошеин В. А. Февральские дни в Петрограде в семнадцатом году // Февраль 1917 глазами очевидцев. С. 191.
67. Цит. по: Там же.
68. Первая реакция на известие о солдатском бунте юного гвардейского прапорщика, не прослужившего в офицерском чине и пяти месяцев, оказалась более адекватной, чем первая реакция действительного статского советника, занимавшего должность министра внутренних дел Российской империи.
69. Перетц Г. Г. В цитадели русской революции. С. 122. Примерно о том же см.: Глобачев К. И. Правда о русской революции. С. 122.
70. Имя погибшего А. К. Богданова установил и сообщил автору Н. В. Родин. По другой версии, армейский подполковник был заколот уже после того, как чины 4-й роты запасного батальона Л.-гв. Преображенского полка выбежали во двор, и в его убийстве участвовали преображенцы (см.: Мстиславский С. Д. Пять дней. С. 6. Фамилия погибшего здесь указана с ошибкой). Однако составитель полковой истории предлагает иную последовательность событий (см.: Андоленко С. П. Преображенцы в Великую и Гражданскую войны. С. 256—257).
71. Виноградов Н. И. Февральские дни. С. 4.
72. Андоленко С. П. Преображенцы в Великую и Гражданскую войны. С. 256—257; Лукаш И. Преображенцы. [Пг., 1917]. С. 7; Перетц Г. Г. В цитадели русской революции. С. 122.
73. О присутствии гвардейских саперов в толпе после ее прорыва через Александровский мост на Выборгскую сторону свидетельствовал Б. Л. Нелидов 1-й (см.: HIA. Kutukov Leonid Collection. Box 2. Folder 2—22. Мемуары о Запасном Батальене Лейб-Гвардии Московского полка до, вовремя и после бунта 27 февраля 1917 года ст/ст. Из воспоминаний полковника [Б. Л.] Нелидова. С. 2. Сохранена орфография оригинала).
74. Чины 6-го запасного саперного батальона квартировали в казармах Л.-гв. Саперного батальона на Преображенской, 35—39.
75. Адрес расквартирования: Кирочная, 15.
76. Воспоминания А. П. Балка. С. 45. Настоящий эпизод требует проверки и уточнения. К сожалению, автору не удалось установить степень участия С. С. Подобедова в беспорядках и его дальнейшую судьбу. По другой версии, толпа разгромила казармы жандармского дивизиона и помещение школы прапорщиков инженерных войск (см.: Допрос ген. С. С. Хабалова. С. 198; Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. С. 86), вопрос о поведении их личного состава при этом остается открытым. По описанию И. С. Лукаша, ссылавшегося на рассказы нижних чинов, «в один миг „вышвырнули“ они оттуда человек 20 жандармов, которые разом и потонули в солдатском потоке» (см.: Лукаш И. Преображенцы. С. 8). По утверждению Е. И. Мартынова, 27 февраля офицеров «вовсе не было среди восставших».
77. Виноградов Н. И. Февральские дни. С. 5. Школа размещалась по адресу: Кирочная, 8. Настоящий эпизод требует дальнейшего уточнения.
78. Воспоминания А. П. Балка. С. 45; Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 132—133.
79. Марков И. Как произошла революция // Февраль 1917 глазами очевидцев. С. 108—109.
80. Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 138.
81. Там же. С. 131; Андоленко С. П. Преображенцы в Великую и Гражданскую войны. С. 255—256; Перетц Г. Г. В цитадели русской революции. С. 122—123; Смирнов А. А. Час «Мордобоя». С. 33; Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 124.
82. Цит. по: Воспоминания А. П. Балка. С. 45.
83. Цит. по: Мстиславский С. Д. Пять дней. С. 6.
84. Суворовский пр., 32Б.
85. Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. С. 94.
86. Цит. по: Мстиславский С. Д. Пять дней. С. 5.
87. Данильченко П. В. Роковая ночь в Зимнем дворце 27 февраля 1917 года. С. 46.
88. Подробнее см. предыдущую публикацию в № 4.
89. По версии И. С. Лукаша, «только офицеры Преображенцы с первой же секунды революции были со своими солдатами» (см.: Лукаш И. Преображенцы. С. 4). При этом ни одной офицерской фамилии литератор читателям не назвал.
90.Андоленко С. П. Преображенцы в Великую и Гражданскую войны. С. 255—256.
91. Показания подпоручика [В. В.] Лыщинского-Троекурова [1-го] о февральских событиях в Петрограде // Генерал Кутепов / Сост. Р. Г. Гагкуев, В. Ж. Цветков. М., 2009. С. 423.
92. Адлерберг А. А. Воспоминания о февральской революции // Военно-исторический вестник (Париж). 1975. Май и ноябрь. № 45 и 46. С. 32. В обычных обстоятельствах подобный поступок выглядел бы немыслимым, так как воинским чинам воспрещалось «публичное произнесение речей и суждений политического содержания» (см.: Статья 947 // Свод военных постановлений 1869 года. Кн. VII. СПб., 1907. С. 222).
93. В соответствии с п. 7 главы I Основных государственных законов (ОГЗ) от 23 апреля 1906 император осуществлял «законодательную власть в единении с Государственным Советом и Государственною Думою» (см.: 27805. — Апреля 23. Высочайше утвержденные Основные Государственные Законы. Именной Высочайший указ, данный Сенату (Собр[ание] Узак[онений] 1906 г. Апреля 24, отд[еление] I, ст[атья] 603) // Полное собрание законов Российской империи. Собрание третье. Т. XXVI. Отделение I. От № 27173—28753 и Дополнения. СПб., 1909. С. 457). Таким образом, с Высочайшим утверждением последней редакции ОГЗ государственный строй Российской империи стал ограниченной конституционной монархией.
94. Дворцовая площадь, 4.
95. Даже в середине 1920-х в эмиграции генерал от инфантерии А. П. Кутепов твердо полагал, что после крушения большевистской власти новый Земский собор изберет наиболее достойного государя из дома Романовых, так как Великий князь Кирилл Владимирович скомпрометировал себя в февральские дни (подробнее см.: Соловьев М. С. «Дольше года мы ждать не можем…». (Деятельность Организации Великого князя Николая Николаевича, Русского общевоинского союза и Братства Русской правды на Северо-Западе Советской России, в Прибалтике и Финляндии в 1920-х — начале 1930-х г.г.). СПб., 2008. С. 68).
96. Петухов А. Ю. Генерал Кутепов. Неизвестные страницы биографии. Детство. Юность. Молодые годы. Боевое крещение: Историческое исследование. СПб., 2012. С. 68, 73, 89, 101, 143, 170—171, 175, 223, 231.
97. Кутепов А. П. Первые дни революции в Петрограде // Генерал Кутепов. С. 402.
98. Там же. С. 402—403.
99. Цит. по: Кривошеин В. А. Февральские дни в Петрограде в семнадцатом году. С. 192.
100. Цит. по: Там же.
101. Лукаш И. Преображенцы. С. 9.
102. Может быть, из состава 1-го Донского генералиссимуса князя Суворова, ныне Его Величества полка.
103. HIA. Kutukov Leonid Collection. Box 2. Folder 2—22. Из воспоминаний полковника [Б. Л.] Нелидова. С. 2—3; Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 125. Л. К. Маркевича 1-го московцам с трудом удалось спасти.
104. Примерное указание на время см.: Понедельник, 12 марта [1917] // Палеолог М. Царская Россия накануне революции. С. 240; Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 129.
105. HIA. Kutukov Leonid Collection. Box 2. Folder 2—23. Дуброва Н. Н. Личные воспоминания о жизни Запасного батальона Л.-гв. Московского полка. С. 5.
106. Допрос ген. С. С. Хабалова. С. 197.
107. Адрес расквартирования: Большой Сампсониевский, 65.
Боевая служба Л.-гв. Московского полка, имевшего старшинство с 7 (19) ноября 1811, занимает достойное место в истории русской гвардейской пехоты. 26 августа 1812 в кровавом сражении при Бородине, как гласит история части, «полк потерял командира полка, флигель-адъютанта полковника (Ивана Федоровича. — К. А.) Удома, всех штаб-офицеров, 35 обер-офицеров и 736 солдат», но «совместно с Лейб-гвардии Измайловским полком отбил все атаки кавалерии (Иоахима. — К. А.) Мюрата, не уступив (противнику. — К. А.) ни пяди земли». Московцы, как полк именовался Высочайшим повелением императора Александра I с 12 (24) октября 1817, участвовали в Персидской и Турецкой войнах 1828—1829, в Польских походах 1831 и 1863, Венгерской кампании 1849, охране побережья Балтийского моря в 1854—1855, Балканской войне 1877—1878, отличившись при Горном Дубняке и Араб-Конаке.
На Великую войну полк выступил под командованием Генерального штаба генерал-майора Александра Михельсона (1864—1919) в составе 1-й бригады 2-й гвардейской дивизии. 26—27 августа, в 102-ю годовщину Бородинской битвы, в кровопролитном бою за господствующую высоту под деревней Тарнавкой (южнее Люблина) Л.-гв. Московский полк, которым в тот момент командовал старший штаб-офицер, Л.-гв. полковник Виктор Гальфтер (1868—1951), в беспримерной атаке на открытой местности под огнем неприятеля нанес поражение 22-й бригаде 4-й дивизии Силезского ландверного корпуса генерала инфантерии Ремуса фон Войрша. При поддержке армейской пехоты московцы захватили немецкую позицию и 30 (!) стрелявших орудий. Однако элитная часть, недавно прибывшая на фронт, фактически перестала существовать, потеряв 61 офицера (19 убитыми, 42 ранеными и контужеными) и 2,2 тысячи нижних чинов. Остатки полка (7 офицеров и 750 солдат) пришлось свести в два неполных батальона.
После пополнения и восстановления полк участвовал во всех боях гвардии — под Ивангородом, Ломжей, Брест-Литовском, Вильно, на Стоходе и под Тарнополем. В 1914—1917 московцы потеряли более 150 офицеров (в том числе 96 погибшими и пропавшими без вести навсегда), более 15 тысяч нижних чинов, сменив несколько составов. 49 офицеров заслужили орден Св. Георгия, 23 — Георгиевское оружие.
После Октябрьского переворота 1917 московцы, собравшиеся в рядах Добровольческой армии на Юге России, восстановили собственную роту, развернувшуюся позже в батальон в рядах Сводно-гвардейского полка, сражавшийся с большевиками вплоть до эвакуации Крыма. После Галлиполийской эпопеи московцы расселились в Королевстве СХС и царской Болгарии, откуда постепенно разъезжались по всему свету. В 1921 в эмиграции было создано полковое Объединение под председательством Георгиевского кавалера, генерал-лейтенанта Виктора Гальфтера. По состоянию на зиму 1961/1962 Объединение с центром в Париже возглавлял Георгиевский кавалер, капитан Анатолий Климович, в его подчинении состояли 19 господ офицеров и 2 солдата.
108. HIA. Kutukov Leonid Collection. Box 2. Folder 2—22. Из воспоминаний полковника [Б. Л.] Нелидова. С. 2.
109. Арсенальная наб., 5 («Кресты»).
110. Перетц Г. Г. В цитадели русской революции. С. 122—123; Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 139.
111. Глобачев К. И. Правда о русской революции. С. 123.
112. Ходил с палочкой, так как в результате ранения у него была атрофирована правая нога от бедра.
113. HIA. Kutukov Leonid Collection. Box 2. Folder 2—22. Из воспоминаний полковника [Б. Л.] Нелидова. С. 2.
114. Воспоминания А. П. Балка. С. 45.
115. Расстояние от квартиры С. С. Хабалова на Литейном, 2, до градоначальства составляло примерно 3,2 км и преодолевалось за считанные минуты на автомобиле, который мог развить скорость до 50—60 км/час. Можно предположить, что, пока в казармах волынцев разгорался бунт, командующий округом совершал утренний туалет и завтракал (?), но столь продолжительный временной интервал все равно необъясним. Еще более непонятно, почему с Литейного проспекта Хабалов уехал в градоначальство — подальше от эпицентра событий, а не поднял по телефону любые верные воинские подразделения и не отправился прямо в запасной батальон Л.-гв. Волынского полка, чтобы оценить ситуацию на месте и оказать помощь В. И. Висковскому. Расстояние пешком от квартиры Хабалова до мятежных казарм в Виленском переулке составляло примерно 2,2 км.
116. Допрос ген. С. С. Хабалова. С. 198.
117. HIA. Kutukov Leonid Collection. Box 2. Folder 2—23. Дуброва Н. Н. Личные воспоминания о жизни Запасного батальона Л.-гв. Московского полка. С. 5.
118. Нижегородская, 6.
119. Подробнее о нем см.: Александров К. М. Накануне Февраля. С. 166—68.
120. В знаменитом бою 26—27 августа 1914 под Тарнавкой тяжело ранен и контужен. Эвакуирован в Санкт-Петербург 27 августа, по излечении инвалидность составила 80 %.
121. Перетц Г. Г. В цитадели русской революции. С. 123.
122. Тяжело ранен на фронте в 1915, кавалер двух боевых орденов.
123. «Отличный офицер. Любимец солдат, заботящийся о них, проводящий с ними свое свободное время. Учит их грамоте, пишет им письма в деревню, входит в их личную жизнь» (цит. по: HIA. Kutukov Leonid Collection. Box 1. Кутуков Л. Н. Записки 1917 год. С. 20).
124. Дежурный офицер и протезный инвалид Л.-гв. капитан В. С. Некрасов 1-й, батальонный адъютант Л.-гв. поручик С. С. Некрасов 2-й (на фронте контужен и ранен) и др.
125. HIA. Kutukov Leonid Collection. Box 1. Кутуков Л. Н. Записки 1917 год. С. 23—24; Box 2. Folder 2—18. Список г.г.[оспод] офицеров Л.-гв. Московского полка, погибших во время революции и гражданской войны. 20 января 1937, Париж. Машинопись. Л. 1; Folder 2—23. Дуброва Н. Н. Личные воспоминания о жизни Запасного батальона Л.-гв. Московского полка. С. 6—8; Кремнев Н. Декабристы и мы. Ч. 2 // Часовой (Брюссель). 1967. Апрель. № 490(4). С. 14—15. Версия о том, что сопротивление московцев прекратилось в два часа пополудни (см.: Лукаш И. Преображенцы. С. 10), не соответствует действительности.
126. 18 апреля 1915 при Офицерской стрелковой школе в Ораниенбауме Петергофского уезда Петроградской губернии была сформирована запасная самокатная рота. Через год она была развернута в запасной самокатный батальон. Самокатчики предназначались для совместных действий с конницей в авангарде, при охране открытых флангов и в разведке; на погонах они носили специальный металлический знак, изображавший велосипед на фоне двух скрещенных винтовок. К лету 1916 в действующей армии несли службу 20 самокатных рот и формировались еще 4 (см.: Мятиев А. А., Прищепа С. В. Самокатные формирования Русской императорской армии в 1914—1918 гг. // Сержант (Москва). 2012/2013. № 48—49. С. 5, 7). Подготовка военнослужащих для них велась в запасном батальоне в Петрограде, находившемся на Выборгской стороне. В состав батальона, имевшего 14 пулеметов, входили 10 рот: 2 боевые, подлежавшие отправке на фронт, 4 формировавшиеся боевые и 4 запасные (Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. С. 98—99).
127. Большой Сампсониевский, 66.
128. Левитский Е. Л. Февральские дни // Февраль 1917 глазами очевидцев. С. 156; Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. С. 99; Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 132.
129. Цит. по: Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. С. 100.
130. Сердобольская улица, 2.
131. Левитский Е. Л. Февральские дни. С. 156; Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. С. 100.
132. Шляпников А. Г. Семнадцатый год. С. 135.
133. Вероятно, правильно: шашкой. Участник большевистского подполья, прапорщик А. Ф. Ильин, служивший в запасном огнеметно-химическом батальоне, описывал следующую сцену, свидетелем которой он стал 27 февраля: «На Большом проспекте Петербургской стороны я увидел, как двое вооруженных солдат потребовали у проходящего мимо офицера отдать им шашку, что последний, нисколько не возражая, и сделал. Это зрелище вызвало во мне решение пойти домой переодеться в штатское платье, так как офицерский мундир, очевидно, мало подходил для обстановки революционного времени» (см.: Ильин-Женевский А. Ф. От Февраля к захвату власти. Воспоминания о 1917 годе. Л., 1927. С. 11).
134. Цит. по: Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 137.
135. Шпалерная, 25. Из ДПЗ освободили 958 заключенных.
136. Марков И. Как произошла революция С. 111—112; Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 140—141.
137. Литейный пр., 4. В 1932 на месте сожженного Окружного суда было построено административное здание для территориальных органов ОГПУ (Большой дом) — главный символ политического террора и репрессий в Ленинграде.
138. Допрос ген. С. С. Хабалова. С. 199; Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 133—134.
139. Воспоминания А. П. Балка. С. 45.
140. Данильченко П. В. Роковая ночь в Зимнем дворце 27 февраля 1917 года. С. 44, 46—47.
141. Лучанинов 2-й С. Г. Мои воспоминания о первых днях революции. С. 5; Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 145; Ходнев Д. И. Февральская революция и запасной батальон Лейб-гвардии Финляндского полка. С. 270—271.
142. Шляпников А. Г. Семнадцатый год. С. 141—142.
143. Ново-Петергофский, 24.
144. Голубинцев С. В. Февраль — глазами юнкера // Февраль 1917 глазами очевидцев. С. 177.
145. Арсенальная набережная, 17.
146. Саватиевич К. В., Крылов А. И. IX ускоренный курс // Михайловцы. Сб. воспоминаний. Вып. 1. Белград, 1936. С. 134—135. Курсив в тексте публикации. За исключением максимально десяти юнкеров, поступивших из кадетских корпусов, вся остальная масса обучавшихся пришла в МАУ из гражданских учебных заведений.
147. По свидетельству А. П. Балка, «отлично весь гвардейский офицерский состав Петроградского гарнизона» знал начальник гвардейских запасных батальонов и войсковой охраны генерал-лейтенант А. Н. Чебыкин, уехавший в отпуск в Кисловодск (см.: Воспоминания А. П. Балка. С. 38). Но почему хотя бы удовлетворительно не знал корпус офицеров командующий округом?..
148. Допрос ген. С. С. Хабалова. С. 198.
149. О том же см.: Адлерберг А. А. Воспоминания о февральской революции. С. 32.
150. Кутепов А. П. Первые дни революции в Петрограде. С. 403.
151. С. С. Хабалов видел в А. П. Кутепове «героического (Георгиевского. — К. А.) кавалера» (см.: Допрос ген. С. С. Хабалова. С. 198), однако остается неизвестным, кто рекомендовал его персонально командующему ПВО. Возможно, В. И. Павленков (по телефону). Трудно представить, как бы вообще повел себя Хабалов, если бы Кутепов отсутствовал в Петрограде.
152. Кутепов А. П. Первые дни революции в Петрограде. С. 403.
153. Воспоминания А. П. Балка. С. 46.
154. Андоленко С. П. Преображенцы в Великую и Гражданскую войны. С. 54; Краткая записка о службе генерала от инфантерии А. П. Кутепова // Генерал Кутепов. С. 362.
155. Из прапорщиков запаса армейской пехоты. Кавалер трех боевых орденов.
156. Кутепов А. П. Первые дни революции в Петрограде. С. 403—405; Ответ А. П. Кутепова на доклад бывшего петроградского градоначальника А. П. Балка об участии [Л.-гв.] Преображенского полка в подавлении Февральской революции // Генерал Кутепов. С. 420. А. П. Балк свидетельствовал, что в отряд вошли 4 учебные команды, тем самым количество подразделений им указано верно (см.: Воспоминания А. П. Балка. С. 46).
157. Воспоминания А. П. Балка. С. 46.
158. Кутепов А. П. Первые дни революции в Петрограде. С. 404. Таким образом, 27 февраля 1917 в центре Петрограда задание «купить ситного хлеба и колбасы» на несколько сот проголодавшихся мужчин не представлялось сложным.
159. Невский, 56.
160. Кутепов А. П. Первые дни революции в Петрограде. С. 404—405.
161. Набережная реки Фонтанки, 16 и 57.
162. Дополнительное показание А. Д. Протопопова // Падение царского режима. Т. IV. Л., 1925. С. 100.
163. Воспоминания А. П. Балка. С. 45—46.
164. Кроме того, около полудня в МИДе (Дворцовая пл., 6) Н. Н. Покровский заявил встревоженным послам союзных держав Дж. У. Бьюкенену и Ж. М. Палеологу об установлении военной диктатуры и прибытии фронтовых частей для подавления мятежа, правда, без указания точных сроков. Сам Покровский почему-то забыл упомянуть в мемуарах об этой встрече, но отчеты иностранных дипломатов подтверждают ее факт (см.: Понедельник, 12 марта [1917] // Палеолог М. Царская Россия накануне революции. С. 240; Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 129, 462; см. также: Катков Г. М. Февральская революция. С. 290). Основанием для оптимистических заявлений о скорой присылке в Петроград войск действующей армии могли послужить только намерения С. С. Хабалова просить о том Ставку, которые стали известны членам Кабинета в промежутке от десяти утра до полудня.
165. Дополнительное показание А. Д. Протопопова. С. 100.
166. Захарьевская, 31; Караванная, 14.
167. Цит. по: [комм.] Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 204.
168. Отсутствует в опубликованной переписке.
169. Февраль 27го. Понед<ельник> // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 200.
170. Цит. по: Там же. С. 202.
171. Вероятно, императрица Александра Федоровна полагала, что бунт в гарнизоне начался ночью.
172. Цит. по: Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 150.
173. Милюков П. Н. Воспоминания. С. 454.
174. См., например: Савич Н. В. Воспоминания. С. 196.
175. Ольденбург С. С. Царствование императора Николая II. Вашингтон, 1981. С. 360. По слухам, утром 27 февраля 1917 чины полиции все же не пускали в Таврический дворец с центрального входа, но войти в Думу через боковой вход с Таврической улицы не представляло труда (см.: Мансырев С. П. Мои воспоминания о Государственной думе // Страна гибнет сегодня / Сост., послесл., примеч. С. М. Исхакова. М., 1991. С. 102).
176. Примерное время установлено и согласовано по: Ичас М. М. 27 и 28 февраля 1917 года // Февраль 1917 глазами очевидцев. С. 151; Савич Н. В. Воспоминания. С. 198; Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 126; Шульгин В. В. Дни. 1920. Записки. М., 1989. С. 172.
177. Шульгин В. В. Дни. 1920. Записки. С. 175.
178. Савич Н. В. Воспоминания. С. 199. О том же см.: Мансырев С. П. Мои воспоминания о Государственной думе. С. 102.
179. Подробнее см.: Николаев А. Б. Государственная дума и Февральская революция: 27 февраля — 3 марта 1917 года // Первая мировая война и конец Российской империи. С. 207—208.
180. Там же. С. 217.
181. Милюков П. Н. Воспоминания. С. 454. О том же см.: Ичас М. М. 27 и 28 февраля 1917 года. С. 151.
182. Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. С. 179—180. Перед тем как уйти в Таврический дворец, А. Ф. Керенский позвонил нескольким друзьям с просьбой отправиться в казармы взбунтовавшихся частей для агитации за поход к Думе. Таким образом, он отказался от своего правового статуса и стал на путь насильственной борьбы против старого порядка, рассчитывая использовать улицу в качестве инструмента давления на высший законодательный орган Российской империи.
183. Подробнее о ней см. в предыдущей публикации в № 4.
184. Савич Н. В. Воспоминания. С. 199.
185. Татищев Б. А. Крушение. 1916—1917 гг. // Возрождение (Париж). 1949. Июль. Тетрадь 4. С. 129.
186. Цит. по: Николаев А. Б. Государственная дума и Февральская революция. С. 208. С. В. Куликов полагал, что М. А. Беляев тут же предложил М. В. Родзянко сформировать Кабинет, но услышал в ответ лаконичное: «Поздно». Тем самым председатель Думы «явил редкостное двуличие» (см.: Куликов С. В. Совет министров и падение монархии. С. 180). Пристрастная оценка историка не может не вызывать удивления. Еще днем 25 февраля князь Н. Д. Голицын в частном разговоре заявил М. В. Родзянко о готовности заключить мировую с думцами, а примерно через 40 часов инициировал перерыв в думских занятиях. Так кто повел себя двулично?.. По своим полномочиям ни Голицын, ни тем более Беляев не имели права предлагать председателю Думы формировать правительство. Не мог и он приступить к составлению Кабинета без Высочайшего повеления. Если на фоне вспыхнувшей революции Беляев вдруг показал готовность услышать персональные рекомендации Родзянко на министерские должности, то согласие высшей бюрократии на подобный компромисс уже, конечно, опоздало и не отвечало реальной обстановке: в тот момент председатель Думы ждал личного ответа Николая II на свои телеграммы о необходимости создать новый Кабинет («общественного доверия») — и обсуждать что-либо с Беляевым действительно не имело смысла. Поэтому, как полагает автор, обвинение Родзянко в двуличии несправедливо.
187. Николаев А. Б. Государственная дума и Февральская революция. С. 208—209; Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 126.
188. Оценки числа членов Думы, входивших в сеньорен-конвент, колеблются в пределах 18—27 человек. Вопрос о том, сколько из них участвовали в заседании ранним днем 27 февраля остается открытым (см.: Николаев А. Б. Государственная дума и Февральская революция. С. 209).
189. Уязвил ли М. В. Родзянко тот факт, что на его горячее обращение к четырем старшим начальникам войск действующей армии откликнулся лишь один главкоюз, причем в весьма краткой и сдержанной форме («Свой долг перед царем и родиной исполнил»)?..
190. Тезис М. В. Родзянко соответствовал действительности в том смысле, что обе ветви власти к полудню 27 февраля оказались парализованы: Совет министров — собственной недееспособностью, Дума — Высочайшим указом о перерыве в занятиях, который актуализировал князь Н. Д. Голицын.
191. Тезис соответствовал действительности, если учесть, что С. С. Хабалов с трудом нашел для формирования отряда А. П. Кутепова лишь 3,5 роты вместо пехотной бригады, о которой просил гвардейский полковник.
192. Тезис соответствовал действительности в известной степени: к полудню 27 февраля бунтом были охвачены не все запасные батальоны полков гвардейской пехоты, но их значительная часть.
193. Тезис соответствовал действительности.
194. Тезис соответствовал действительности: угроза существовала в силу местоположения Думы.
195. Тезис соответствовал действительности: так и произошло на протяжении следующего года.
196. Телеграмма от 27 февраля 1917 Родзянко — царю // Февральская революция. С. 6—7. Интересную запись в дневнике 27 февраля оставил об этой телеграмме Д. Н. Дубенский. Содержание депеши он знал лишь в пересказе и по слухам, циркулировавшим среди чинов Свиты, поэтому так передал общий смысл послания председателя Думы: «Родзянко прислал в Ставку государю телеграмму, в которой просил его немедленно прибыть в Царское Село, спасать Россию» (цит. по: Допрос Д. Н. Дубенского. 9 августа 1917 // Падение царского режима. Т. VI. М.—Л., 1926. С. 400).
197. Возможно, что в составлении текста этой телеграммы М. В. Родзянко участвовал А. И. Гучков, присутствовавший до полудня в кабинете председателя Думы.
198. Николаев А. Б. Государственная дума и Февральская революция. С. 210—211.
199. Милюков П. Н. Воспоминания. С. 454; Савич Н. В. Воспоминания. С. 200.
200. По мнению А. Б. Николаева, постановления Совета старейшин «способствовали усилению движения восставших к Таврическому дворцу именно к началу работ частного совещания», а также «задавали определенный темп и силу революционного натиска на военно-полицейские опорные пункты, обусловленные именно временем начала частного совещания» (см.: Николаев А. Б. Государственная дума и Февральская революция. С. 216). Однако каким образом около часа пополудни — сразу после завершения работы сеньорен-конвента — взбунтовавшиеся «запасные» преображенцы, находившиеся в основном на Выборгской стороне и в районе Александровского моста, немедленно узнали о решениях Совета старейшин, оценили их политическое значение и почти мгновенно переместились на расстояние в 2—3 км к стенам Таврического дворца, где они оказались уже около часа или в начале второго?.. В интервале от часа до двух пополудни революционеры продолжали осаждать лишь два казарменных объекта на Выборгской стороне, но называть их «военно-полицейскими опорными пунктами» нельзя: революционеры получили здесь вооруженный отпор по частным причинам, а самостоятельные действия московцев и самокатчиков не направлялись и не поддерживались командованием ПВО. Тем более к началу работы совещания членов Думы (14:30) «сила революционного натиска» так и не сломила сопротивление защитников казарм. Поэтому, с точки зрения автора, нет оснований связывать приход солдат к Думе ранним днем и затянувшиеся боестолкновения на Выборгской стороне с постановлениями Совета старейшин.
201. Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. С. 181. Курсив наш. О том же см.: Катков Г. М. Февральская революция. С. 294. Легалистская позиция П. Н. Милюкова весьма удивила А. Ф. Керенского. Однако, как позднее заметил меньшевик и публицист Г. Я. Аронсон, «уже с первых дней, если не часов, они перестали понимать друг друга: Милюков и Февральская революция. Они долго мечтали друг о друге, но когда наконец встретились, то не узнали друг друга. Все в них оказалось друг другу враждебным. Раньше, чем что-нибудь произошло, они потеряли общий язык, потеряли доверие друг к другу» (см.: Аронсон Г. Я. П. Н. Милюков и Февральская революция // Аронсон Г. Я. Россия в эпоху революции. Нью-Йорк, 1966. С. 35).
202. HIA. Izvestiia revoliutsionnoi nedeli Collection. Folder «Revolutionary event in Petrograd, F 27—Mr 5, 1917». «Известия» 27-го февраля. Машинопись. Л. 02. Отметим здесь, что такие разные очевидцы событий, как А. Ф. Керенский, П. Н. Милюков и М. В. Родзянко, в мемуарах об этом постановлении Совета старейшин не упоминали.
203. Белевская (Летягина) М. Я. Ставка Верховного Главнокомандующего в Могилеве. 1915—1918 г. Вильно, 1932. С. 29; 27 февраля. Понедельник // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 200.
204. Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 170.
205. Отрывки из воспоминаний А. Мордвинова [далее: Мордвинов А. А. Отрывки из воспоминаний] // Русская летопись. Кн. 5. Париж, 1923. С. 91.
206. Там же. С. 90.
207. Бубнов А. Д. В Царской Ставке. Воспоминания адмирала Бубнова. Нью-Йорк, 1955. С. 306.
208. ЛАА. Из лекций полковника ген[ерального] штаба Б. Н. Сергеевского «Мои воспоминания». Записано по воспоминаниям полк[овника] ген. штаба Бориса Николаевича Сергеевского, нач[альника] службы связи Ставки Верховного Главнокомандующего в 1917 г. Рассказано в четверг 13 ноября [19]47 в лагере Шлейсгейм I в 20.45 вечера. [Рукопись Гв. штаб-ротмистра М. К. Бореля]. Тетрадь I [Далее: ЛАА. Сергеевский Б. Н.]. С. 7.
209. Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА). Ф. 2031. Оп. 1. Д. 939. Из Петрограда — № 72119/а. Военный вестник. 26/2 293. Рукопись. Л. 288. Сивас — город в центральной Анатолии, примерно в 270 км юго-западнее Трапезунда и 215 км западнее Эрзинджана. С весны 1916 Трапезунд и Эрзинджан были заняты войсками Кавказской армии.
210. Пронин В. М. Последние дни Царской Ставки. С. 13. О том же см.: Кирхгоф Ф. Ф. В Ставке Верховного Главнокомандующего // Вече (Мюнхен). 1986. № 21. С. 103.
211. Белевская (Летягина) М. Я. Ставка Верховного Главнокомандующего в Могилеве. С. 29; Мордвинов А. А. Отрывки из воспоминаний. С. 91.
212. По английскому распорядку утренний чай (breakfast) государя обычно занимал время от девяти до десяти часов, завтрак (lunch) подавался в час пополудни, вечерний чай (five o’clock) — в пять часов, обед (dinner) — в половине восьмого вечера. В зависимости от смен чины Ставки завтракали в полдень и в половине первого пополудни, обедали — в шесть часов и в половине восьмого вечера (см.: Лемке М. К. 250 дней в царской ставке (25 сент. 1915 — 2 июля 1916). Пб., 1920. С. 33; Мордвинов А. А. Отрывки из воспоминаний. С. 86). Современный читатель привычно назвал бы вечерний обед ужином.
213. Подробнее о «переписке» А. И. Гучкова и М. В. Алексеева см.: Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в 1914—1916 годах: к истории взаимоотношений императора Николая II и русского генералитета // Звезда. 2020. № 8. С. 179—181.
214. Цветков В. Ж. Генерал Алексеев. М., 2014. С. 271. Перефразируя известную историю о мальчике-пастухе, регулярно вводившем в заблуждение односельчан ложными тревогами о нападении лесного хищника на стадо, можно сказать, что теперь, когда М. В. Родзянко со всеми для того основаниями отчаянно закричал «волк, волк!», его призыву не придали должного значения. При этом в качестве государственного деятеля, политика и носителя верховной власти на обращение председателя Думы должен был реагировать Николай II, а не М. В. Алексеев.
215. Или по совокупности перечисленных причин.
216. Подробнее об этом см.: Цветков В. Ж. Генерал Алексеев. М., 2023. С. 255—262.
217. Бубнов А. Д. В Царской Ставке. С. 307; Мордвинов А. А. Отрывки из воспоминаний. С. 92.
218. Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 169. Может быть, А. Д. Протопопов сознательно и не лгал, но адекватно опасность для престола не оценивал. Д. Н. Дубенский ошибся, когда сообщил читателям, что ночью 27 февраля в Ставке получили сведения о солдатском бунте в Петрограде и бессилии правительства (см.: Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 34). Телеграммы подобного содержания в указанный период времени в Ставку не поступали, а солдатский бунт в столичном гарнизоне начался не ночью, а утром 27 февраля.
219. Около двух часов пополудни к Великому князю Павлу Александровичу приехал из Петрограда присяжный поверенный Н. Н. Иванов, состоявший в знакомстве с его супругой княгиней О. В. Палей по совместной деятельности в Совете Всероссийского общества помощи военнопленным. Гость стал просить Павла Александровича о скорейшем возвращении Николая II из Могилева: «Еще не все потеряно, если бы государь захотел сесть у Нарвских ворот на белую лошадь и произвести торжественный въезд в город, положение будет спасено. Как можете вы оставаться здесь спокойными?» На встречу пришел и начальник Царскосельского дворцового управления генерал-майор князь М. С. Путятин. Собеседники Иванова не представляли себе размаха беспорядков и военного бунта в Петрограде и в ходе разговора решили, что император в курсе событий, поэтому необходимо предоставить ему действовать самостоятельно. Тем самым они самоустранились от какой-либо активной деятельности.
Таким образом, князь Путятин стал первым генералом и крупным придворным чином, уже днем 27 февраля выразившим сомнение в способности регулярных гвардейских войск подавить восстание «запасных» в Петрограде: «О прежней Гвардии нет речи. Теперешняя еще присоединится к бунту». Кроме того, Путятин дал понять Иванову, что в его распоряжении в Царском Селе нет сил, которые можно было бы отправить в столицу для борьбы с революционерами (см.: Иванов Н. Н. Трагические дни 1917 года. Манифест Великих князей // Февраль 1917 глазами очевидцев. С. 402—403; Палей О. В., княгиня. Мои воспоминания о русской революции // Белоэмигранты о большевиках и пролетарской революции. Кн. I. Февральская революция в воспоминаниях придворных, генералов, монархистов и членов временного правительства / Сост. Г. В. Наугольных. Пермь, 1991. С. 32).
220. Допрос В. Н. Воейкова. 28 апреля 1917 // Падение царского режима. Т. III. Л., 1925. С. 71.
221. Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 516. Оп. 1 доп. Д. 25. Пребывание Государя Императора в действующей армии. Февраль[—]Март 1917 г. Рукопись. Л. 6 об. [скан из Президентской библиотеки, копия в ЛАА. Далее: Пребывание Государя Императора в действующей армии]. Сохранена орфография оригинала.
222. Мордвинов А. А. Отрывки из воспоминаний. С. 90.
223. Пронин В. М. Последние дни Царской Ставки. С. 14. А. И. Спиридович со слов какого-то очевидца утверждал, что доклад в УГК затянулся, из-за чего пунктуальный государь даже опоздал к завтраку (см.: Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 170). Однако все подобные утверждения противоречат записи в царском дневнике. Единственное объяснение, которое устраняет существующее противоречие, заключается в том, что официальный доклад наштаверха о положении на ТВД продолжался недолго, но мог затянуться последующий неформальный разговор Николая II и М. В. Алексеева о работе Кабинета.
224. 27 февраля. Понедельник // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 200. Записи за 27 февраля были сделаны царем ночью следующих суток в поезде, перед отъездом из Могилева в Царское Село.
225. Телеграмма № 3703 к № 486 от 26 февраля 1917 ген. С. С. Хабалова — ген. М. В. Алексееву // Февральская революция. С. 5.
226. Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 169—170. М. В. Алексеев не ответил на телеграмму М. В. Родзянко, поэтому у него не было смысла скрывать факт ее получения, тем более председатель Думы одновременно обратился и к трем главкомам.
227. Воейков В. Н. С царем и без царя: Воспоминания последнего дворцового коменданта государя императора Николая II. М., 1995. С. 223. Постфактум дворком ошибся, полагая, что Николай II получил телеграмму № Р/39727 М. В. Родзянко днем 26 февраля. Таким образом, государь решил оставить безответной телеграмму председателя Думы — примерно за час до начала официального совещания сеньорен-конвента в Таврическом дворце, чем совершил одну из роковых ошибок в делах государственного управления во время кризиса, начавшегося 23 февраля.
228. Письмо от 27 февраля 1917 Николая II — императрице Александре Федоровне // Переписка Николая и Александры Романовых. Т. V. 1916—1917 г.г. М.—Л., 1927. С. 224.
229. Статьи 10 и 17 главы I // Свод законов Российской империи дополненный по Продолжениям 1906, 1908, 1909 и 1910 г.г. и позднейшим узаконениям 1911 и 1912 г.г. 2-е изд. / Сост. Н. Е. Озерцковский и П. С. Цыпкин. Кн. первая. Т. I—IV. СПб., 1913. Стб. 1 и 2.
230. Бубнов А. Д. В Царской Ставке. С. 307; Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России. С. 34—35. Такой внимательный очевидец, как А. А. Мордвинов, тоже искренне ошибался, полагая, что М. В. Родзянко в тот момент просил государя о даровании «ответственного министерства» (см.: Мордвинов А. А. Отрывки из воспоминаний. С. 90).
231. Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 170.
232. Цит. по: Базили Н. А. Воспоминания дипломата Императорской России. 1903—1917. М., 2023. С. 126.
233. Степун Ф. А. Бывшее и несбывшееся. С. 7. О противоречиях между думскими и солдатскими устремлениями уже 27 февраля писали и другие современники (см., например: Иванов Н. Н. Трагические дни 1917 года. С. 405).
234. «С глубокой тревогой в душе пошел я на этот завтрак», — вспоминал флаг-капитан (см.: Бубнов А. Д. В Царской Ставке. С. 307).
235. Пребывание Государя Императора в действующей армии. Л. 6 об.
236. Бубнов А. Д. В Царской Ставке. С. 307; Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России. С. 35; Мордвинов А. А. Отрывки из воспоминаний. С. 91; Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 170.
237. РГВИА. Ф. 2031. Оп. 1. Д. 301. Движение и прибытие грузов на ст[анцию] Рига. Л. 74—78. С 26 февраля и в последующие дни по 1 марта включительно ситуация с подвозом улучшилась, но уровень поставок за 22 февраля все равно не был достигнут.
238. Тихменев Н. М. Из воспоминаний о последних днях пребывания императора Николая II в Ставке. Ницца, 1925. С. 15.
239. «Как бы я хотела, чтобы он приехал», — говорила императрица Александра Федоровна (цит. по: Ден Ю. А. Подлинная императрица. Воспоминания близкой подруги императрицы Александры Федоровны. СПб., 1999. С. 125—129) // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 203. Курсив наш.
240. Телеграмма № 56 от 27 февраля 1917 ген. С. С. Хабалова — царю. С. 8. Курсив наш.
241. Февраль 27го. Понед<ельник> // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 200.
242. Цит. по: Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 150. Курсив наш.
243. Пронин В. М. Последние дни Царской Ставки. С. 14.
244. Телеграмма № 196 от 27 февраля 1917 военного министра ген. М. А. Беляева — ген. М. В. Алексееву // Февральская революция. С. 8. Сохранена орфография оригинала.
245. Мордвинов А. А. Отрывки из воспоминаний. С. 91.
246. Пребывание Государя Императора в действующей армии. Л. 6 об.
247. Допрос Д. Н. Дубенского. С. 400; Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России. С. 35. Подробнее о В. Н. Воейкове, его качествах и отзывах о дворкоме см.: Александров К. М. Накануне Февраля. С. 114—117.
248. Цит. по: Бубнов А. Д. В Царской Ставке. С. 308. Курсив наш.
249. Цит. по: Мордвинов А. А. Отрывки из воспоминаний. С. 91. Шла ли речь об обычной срочности или М. В. Алексеев невольно допускал, что при передаче телеграмм другому лицу (дворкому?) Николай II мог познакомиться с их содержанием с опозданием?..
250. Цит. по: Там же. С. 92. О вовлечении войск петроградского гарнизона в беспорядки государь мог узнать лишь из телеграммы супруги и телеграммы (№ Р/39921) М. В. Родзянко, которые, очевидно, были доложены В. Н. Воейковым сразу после обеда. Со слов Мордвинова, Николай II «сделал нужные распоряжения генералу Алексееву» (Там же). Их содержания мы не знаем, так как Высочайший приказ о направлении войск с фронта в Петроград последовал лишь вечером.
251. Телеграмма № 6081 от 27 февраля 1917 главкозапа ген.-ад. А. Е. Эверта — ген. М. В. Алексееву // Февральская революция. С. 9.
252. Подробнее см.: Александров К. М. Накануне Февраля. С. 47.
253. Цит. по: Допрос графа [В. Б.] Фредерикса. 2 июня 1917 // Падение царского режима. Т. V. М.—Л., 1926. С. 38. Курсив наш. Можно только представить себе, как бы отреагировал Николай II на вторую телеграмму М. В. Родзянко, если бы узнал, что к ее составлению мог иметь отношение ненавистный А. И. Гучков. Здесь трудно не согласиться с Е. И. Мартыновым: «Николай II полагал, что Родзянко хочет его запугать» (Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. С. 97. Курсив в тексте публикации).
254. Док. 104. 1922 года июля 3 дня протокол допроса А. С. Лукомского // Российский Архив. История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв. Вып. VIII. Н. А. Соколов. Предварительное следствие 1919—1922 гг. / Сост. Л. А. Лыкова. М., 1998. С. 350.
255. 27 февраля. Понедельник // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 200; Пребывание Государя Императора в действующей армии. Л. 6 об.
256. Блок А. А. Последние дни старого режима С. 35; Допрос ген. С. С. Хабалова. С. 200. Выбор князя К. С. Аргутинского-Долгорукова в качестве начальника резервного отряда, скорее всего, объяснялся тем обстоятельством, что казармы 1-го батальона Л.-гв. Преображенского полка находились на Миллионной, рядом с местом сбора. Соответственно, ближайший строевой штаб-офицер — командир «запасных» преображенцев — оказался у командующего под рукой.
Продолжение следует