Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2024
26 февраля совершалась память свт. Григория Паламы́.
По завершении второй недели Великого поста Церковь и православные христиане особо вспоминали этого выдающегося исихаста и византийского богослова XIV века. По одному из преданий, архиепископу Фессалоникийскому верующие были обязаны короткой и сущностной молитвой, преисполненной евангельского смысла: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного». Но ее мистической значимости на четвертые сутки массовых беспорядков жители Петрограда оценить не смогли.
Воскресная ночь в столице выдалась тихой, безветренной[1] — и беспокойной для представителей столичных властей, накануне получивших из могилевской Ставки запоздалое повеление императора Николая II о немедленном подавлении волнений, недопустимых в разгар тяжелой войны с внешним врагом. Тем более во время подготовки союзными командованиями синхронных наступательных операций на Восточном и Западном фронтах, намеченных на апрель. «Наше положение было чрезвычайно затруднительным и почти безвыходным»[2], — признавал позднее германский стратег, генерал пехоты Эрих Людендорф, занимавший зимой 1917 года должность 1-го генерал-квартирмейстера Полевого генерального штаба.
В первом часу ночи 26 февраля в казенной квартире на Моховой улице, 34[3], председатель Совета министров действительный тайный советник князь Николай Голицын созвал расширенное совещание имперского правительства с участием Генерального штаба генерал-лейтенанта Сергея Хабалова[4], командовавшего войсками Петроградского военного округа (ПВО), градоначальника генерал-майора Александра Балка и директора департамента полиции МВД действительного статского советника Алексея Васильева. Чрезвычайное заседание продолжалось примерно три часа. С точки зрения петербургского историка Сергея Куликова, князь Голицын собирался обсуждать способы осуществления своего плана по достижению компромисса с либеральной оппозицией.[5]
Однако приглашение на Моховую ответственных «силовиков», а также воспоминания генерала Балка и министра иностранных дел тайного советника Николая Покровского свидетельствуют о том, что российского премьера в первую очередь интересовал более важный вопрос — о генеральских планах и неотложных мерах по восстановлению порядка в смятенной столице. С учетом тревожной обстановки в Петрограде такая мотивация выглядела первенствующей и логичной. Вряд ли поиск общего языка с умеренными думскими кругами занимал князя в большей степени, чем немедленное исполнение Высочайшего повеления.
Пожилой князь Голицын, которому шел 67-й год, вел ночное заседание спокойно и с достоинством. За исключением вялого военного министра генерала от инфантерии Михаила Беляева[6], боявшегося ответственности за использование гарнизонных команд на петроградских улицах, другие царские бюрократы в целом сохраняли самообладание. Влиятельный министр внутренних дел действительный статский советник Александр Протопопов, никак себя не проявивший 23—24 февраля, теперь требовал применить силу против петроградцев. Хабалов доложил собравшимся о приказе подчиненным войскам на текущие сутки подавлять огнем всякие попытки населения к беспорядкам. Тем не менее особой уверенности в генеральских словах не чувствовалось.[7] Голицын запомнил окружного командующего как человека растерянного и сумбурно говорившего.[8] Министр земледелия действительный статский советник Александр Риттих призвал коллег не останавливаться перед жертвами и не смущаться «ужасом пролития крови», каковой, если драгоценное время будет упущено, потребуется уже целое море.[9] Как показали дальнейшие события, грозные требования спохватившегося Протопопова, эмоциональное заявление Риттиха и созыв заседания Совета министров — с целью объективной оценки драматической ситуации в Петрограде — в целом опоздали на двое суток, когда каждый час влиял на изменение обстановки.
Неустойчивость положения правительства стала ясной в связи с выступлением Покровского. По версии Балка, он предложил товарищам по Кабинету просить у царя солидарной отставки. «Мы не снискали доверия страны, и, оставаясь на своих постах, ни в коем случае ничего не достигнем»[10], — мрачно заключил министр иностранных дел. Но из других свидетельств следует, что об уходе правительства говорил Риттих, а Покровский предлагал покинуть свои должности лишь лицам, неугодным Государственной думе, так как без плодотворного сотрудничества с палатой представителей исполнительная власть полноценно работать не могла. Самодовольный Протопопов прозрачного намека не понял или сделал вид, что не понял. Риттиха поддержал действительный статский советник Эдуард Кригер-Войновский[11], управлявший Министерством путей сообщения (МПС).
Очевидно, что ночью 26 февраля влиятельная группа царских министров, включая самого Голицына, как минимум понимала неизбежность кадровых перестановок в Кабинете в согласии с умеренными думцами, чьи настроения в течение дня должны были выяснить Покровский и Риттих в ходе личных переговоров. Ни распускать Думу, ни прерывать ее занятия, ни вводить в смятенном городе осадное положение, несмотря на необходимость последней меры, Совет министров не рискнул[12] — высший орган русской исполнительной власти, находившейся под самодержавным управлением, вновь показал свою инертность. В отсутствие Николая II, уехавшего в Ставку для решения неотложных оперативных вопросов в связи с подготовкой апрельского наступления, его министры упорно не хотели брать на себя ответственность за непопулярные решения, способные вызвать дальнейшие осложнения.
Умеренные действия властей, попытавшихся с опозданием обезглавить стихийный протест, начались лишь на четвертые сутки беспорядков. Ночью сотрудники Петроградского охранного отделения (ПОО) арестовали по разным адресам более ста тридцати активистов левых организаций, включая группу видных большевиков и членов столичного комитета РСДРП(б).[13] Однако волнения вспыхнули в первой половине дня 23-го, решение о превентивных арестах революционеров «силовики» приняли на совещании под председательством Хабалова во второй половине дня 24-го, а сами аресты состоялись только ночью 26-го. Кроме того, жандармский улов оказался скромным: власти не разрушили большевистской организации в Петрограде и не нарушили ее активности в рабочей среде.[14] Начальник ПОО генерал-майор Константин Глобачев, по свидетельству генерал-майора Александра Спиридовича, даже «смеялся над этими арестами, произведенными по его спискам».[15] Поэтому репрессии Протопопова, предпринятые им в эйфории от грядущего применения оружия войсками[16], запоздали, хотя на рассвете он поспешил написать письмо императрице Александре Федоровне с уведомлением государыни о принятых мерах. Министр выразил надежду на успокоение столицы[17], так как не сомневался в надежности батальонов «запасных».
После завтрака «разумный и честный» Покровский, как писал о нем член Думы от Волынской губернии Василий Шульгин[18], начал вместе с Риттихом принимать умеренных думцев.[19] В первую очередь они представляли русский либерально-консервативный лагерь, поддерживали преемственность реформаторского курса столыпинской модернизации и искренне стремились искать общий язык с правительством. Сначала царские министры встречались с членом ЦК кадетской партии, юристом Василием Маклаковым, затем с октябристами Никанором Савичем и Иваном Дмитрюковым, секретарем Думы. Маклаков волновался и считал необходимым проведение неотложных реформ, в противном случае волнения спровоцируют восстание, а от него останется один шаг до революции[20], которой правые кадеты категорически не хотели. Последним взволнованных членов Кабинета посетил видный националист, действительный статский советник Петр Балашёв. При этом члену Думы от Харьковской губернии Савичу Покровский и Риттих показались подавленными, смущенными и перепуганными.[21]
Министры рассказали октябристам — явно со слов Беляева, — как минувшей ночью солдатские казармы посетили несколько подозрительных лиц, назвавшихся членами Думы. Они «произносили зажигательные речи, убеждали солдат не поднимать оружия против их братьев-рабочих», призывали «помочь последним сбросить ненавистную [царскую] власть». Военные власти, узнавшие об инциденте, бездействовали и не предприняли никаких мер против безвестных агитаторов[22], чья анонимность ставила под сомнение их заявление о принадлежности к депутатскому корпусу. Теоретически, судя по риторике, речь могла идти о ком-то из немногих «трудовиков», но, скорее всего, членами Думы назвались представители революционных организаций. О казармах какой части шла речь, осталось неизвестным. Не удалось выяснить и степень достоверности этой истории, тем более левые ораторы не смогли не только поднять солдат на восстание, но даже предотвратить стрельбу воинских команд по участникам беспорядков.
В ходе беседы против роспуска Думы высказался лишь Дмитрюков, а все остальные собеседники, несмотря на принадлежность к разным партиям и независимо друг от друга, сочли его целесообразным, но при условии одновременного обновления правительства. При этом, как свидетельствовал Покровский, речь шла не о формировании парламентского Кабинета, а лишь о возвращении в его состав некоторых лиц, ранее уволенных царем в отставку, но по-прежнему пользовавшихся общественным доверием, например бывшего министра финансов и премьера, действительного тайного советника графа Владимира Коковцова, бывшего министра народного просвещения тайного советника графа Павла Игнатьева — умного, толкового и популярного управленца, а также бывшего министра иностранных дел действительного статского советника Сергея Сазонова. Кроме них в правительство предполагалось включить еще двух-трех деятелей. Председателем Совета министров думцы хотели бы видеть начальника Штаба Верховного главнокомандующего (наштаверха), Георгиевского кавалера, генерала от инфантерии Михаила Алексеева.[23] Покровский счел высказанные пожелания в общем приемлемыми[24], они могли создать основу для долгожданного компромисса и расколоть оппозицию.
Предложение Маклаковым кандидатуры Алексеева в качестве главы имперского правительства весьма показательно и служит подтверждением высокого авторитета заслуженного генерала среди патриотически настроенных консервативных либералов. В 1918—1920 годах многие из них участвовали в антибольшевистском сопротивлении и Белом движении.[25] Однако, учитывая личные качества Алексеева и его сугубо профессиональные интересы, связанные с подготовкой апрельского наступления на южном крыле Восточного фронта, трудно представить, чтобы первый стратег Императорской армии резко изменил приоритеты и покинул Ставку ради чуждого ему назначения. Карьера государственного деятеля не интересовала академического профессора, лишенного политических амбиций. Позднее даже статусную должность Верховного руководителя Добровольческой армии тяжелобольной Алексеев занял всего лишь за месяц до смерти.[26] Кроме того, маловероятно, чтобы накануне решающей кампании Великой войны Николай II сменил опытного наштаверха на театре военных действий (ТВД) и направил незаменимого военачальника в глубокий тыл.[27] Из крымского отпуска, не завершив лечения, больной Алексеев поспешил вернуться в Ставку, а не в Совет министров.[28]
К сожалению, между воспоминаниями Покровского и Савича существует серьезное противоречие: по рассказу последнего, с двумя министрами он обсуждал вопрос именно о формировании ответственного министерства и передаче власти новому правительству, чей персональный состав дали бы законодательные палаты. Проблема заключалась лишь в концептуальном согласии Николая II на переход к парламентской монархии. «Теперь каждая минута дорога, а если государь будет колебаться, оттягивать решение, то могут произойти события, которые сделают предложенное решение невозможным»[29], — полагал Савич.
Согласовать два равноправных свидетельства трудно.
Все же, независимо от того, кто из современников в своих показаниях был ближе к истине[30], совершенно ясно, что утром 26 февраля необходимость серьезного обновления Кабинета выглядела очевидной, тем более если Голицын всерьез допускал вероятность прекращения думских занятий. Вместе с тем роспуск Думы без серьезных изменений в составе Совета министров, особенно без увольнения ненавистного обществу и значительной части бюрократии недееспособного Протопопова, мог вызвать непредсказуемые последствия, особенно на фоне массовых волнений в столице и применения оружия войсками против их участников.
Расклеенные к утру грозные объявления генерала Хабалова, предупреждавшие о подавлении огнем любых беспорядков, не произвели на рабочих должного впечатления. Во второе воскресенье Великого поста стихийное движение в массе своей православных — по формальному крещению — петроградцев стало еще более многолюдным и разнообразным по своему составу. Ночные аресты революционеров никак не сузили его размах, и праздник византийского мистика-исихаста превратился в массовое кровопролитие, тем более бессмысленное, что в целом протестное движение по-прежнему носило бесцельный характер. Никто им не управлял и не дирижировал. Вызванный из Крыма в Петроград по служебным делам ялтинский градоначальник генерал Спиридович, будучи опытным жандармом и знатоком деятельности подпольных организаций, твердо отрицал существование какого-либо законспирированного «коллектива», якобы руководившего из-за кулис уличными выступлениями.[31] Примерно о том же свидетельствовал и такой умудренный полицейский администратор, как ростовский градоначальник генерал-майор Петр Мейер, находившийся в столице в командировке и наблюдавший за грандиозными волнениями в первые дни: «События, сопровождавшие великий переворот, возникли совершенно случайно и приняли стихийную форму без чьего-либо сознательного руководства и подготовки, главным образом потому, что всеми слоями населения овладело чувство безнадежности, злобы, нервной раздражительности, свойственное голодным и полуголодным людям, которое искало выхода».[32] Растерянная власть не смогла им ничего противопоставить, кроме грубой силы. От буйной улицы дистанцировались и церковные иерархи, а распутинский ставленник, обер-прокурор Святейшего правительствующего синода действительный статский советник Николай Раев с начала беспорядков исчез, якобы по делам службы.[33]
Князь Николай Жевахов, исполнявший должность товарища обер-прокурора Синода, предложил его первенствующему члену, митрополиту Киевскому и Галицкому Владимиру (Богоявленскому) обратиться с воззванием к православным людям, призвав их воздержаться от участия в беспорядках под страхом церковных прещений. Как полагал Жевахов, вразумляющий голос Церкви казался не только уместным, но и необходимым. Однако будущий священномученик сухо ответил обеспокоенному князю: «Всегда так, когда мы не нужны, тогда нас не замечают; а в момент опасности к нам первым обращаются за помощью».[34] Скрытый упрек был явно адресован не только правительству, но и августейшей чете. Напротив, Римско-католическая духовная коллегия в Петрограде выпустила обращение к своим чадам с угрозой отлучения от святого причастия каждого христианина, поддержавшего революционные волнения[35], в то время как православный епископат отнесся безразлично к мятежному поведению собственной паствы.
Городская жизнь замирала.
Газеты не вышли, трамваи не ходили, исчезли извозчики, прекращалась розничная торговля, закрывались лавки и магазины. Свою мобилизующую роль сыграли выходной день и хорошая солнечная погода с легким семиградусным морозцем. «Не нужно рано вставать на работу, а главное — не приходится беспокоиться: будут работать, провалят ли забастовку или нет»[36], — вспоминал один из рабочих активистов. Протест набирал силу сам собой. С десятого часа с Выборгской стороны в центр города непрерывно двигались вереницы манифестантов, обходивших по льду военно-полицейские заставы и полевые заграждения. Примерно в то же время на городских окраинах воинские наряды начали стрелять по скоплениям людей, о чем поступили донесения градоначальнику.[37] Пешие городовые, которых не увидел на улицах встревоженный Спиридович[38], вооруженные винтовками, пополнили сводные отряды полиции.
Воскресным утром, чтобы увеличить огневую мощь гарнизона, Хабалов вызвал из Стрельны[39] артиллерию, разместившуюся по прибытии в казармах Л.-гв. Измайловского полка при манеже Л.-гв. 2-й артиллерийской бригады.[40] Кроме того, генерал распорядился вызвать из Офицерской стрелковой школы, находившейся в Ораниенбауме Петергофского уезда, две пулеметные роты, насчитывавшие 24 пулемета.[41] Для несения охранно-караульной службы командующий округом, руководивший действиями войск из градоначальства, привлек более значительные силы, чем в предыдущие дни, но они не смогли перекрыть доступ в район Невского проспекта.[42] При этом, по свидетельству посторонних наблюдателей, массовые волнения не останавливали верующих, шедших на воскресную литургию, и не мешали, например, детям кататься на коньках в Александровском саду, а праздной публике, включавшей нарядных дам и господ офицеров, фланировать по Невскому проспекту.[43]
Людские толпы, состоявшие не только из рабочих, но и многочисленных обывателей, включая непременных зевак и подростков, стремились на центральные улицы и площади, а с полудня заполнили тротуары на Невском проспекте. «Случайные встречные разговаривали друг с другом, как давнишние приятели — дружески, доброжелательно, готовые прийти друг другу на помощь, если это даже связано с риском для жизни, в чем, вероятно, в ту минуту никто не отдавал себе отчета, — вспоминал социалист и сотрудник народнического журнала „Северные записки“ Владимир Зензинов. — Это ощущение братства было очень острым и вполне определенным…»[44] Демонстранты разворачивали красные флаги, звучали революционные песни, крупная манифестация происходила у Казанского собора.[45]
На Знаменской площади усиленные двумя пулеметами чины 1-й роты учебной команды запасного батальона Л.-гв. Волынского полка, которой командовал требовательный строевик Л.-гв. штабс-капитан Иван Лашкевич[46], получили приказ не допускать участников беспорядков с Гончарной улицы и старой части Невского проспекта. Внешняя дисциплина подразделения как будто не вызывала сомнений. Популярные версии о колебаниях в настроениях личного состава, якобы уже проявившихся воскресной ночью, скорее всего, придумывались задним числом.[47]
В должности ротного фельдфебеля состоял старший унтер-офицер Тимофей Кирпичников, происходивший из крестьян Саранского уезда Пензенской губернии. Его перевели из 2-й роты поближе на глаза начальства вместо заболевшего Л.-гв. подпрапорщика Лукина.[48] С утра Лашкевич призывал хмурых волынцев преданно защищать царя, стрелять по участникам беспорядков, а при необходимости — бить их прикладами и колоть штыками. В то же время господа офицеры, находившиеся на Знаменской, сначала пытались при помощи рукоприкладства пугать собравшихся людей, заставляя их покинуть площадь, но не добились успеха.
Людская толпа разрасталась и волновалась.
В полдень горнист подал три уставных сигнала, манифестанты не разошлись, и тогда[49] Лашкевич приказал открыть огонь на поражение. Впоследствии разные волынцы утверждали, что целились поверх голов, а пулеметная стрельба велась с господствующих высотных точек, возможно, с каланчи Александро-Невской части. Тем не менее толпа быстро разбежалась, оставив на площади около восьмидесяти убитых и раненых.[50] Затем, как следовало из докладной записки департамента полиции, на Гончарной улице и старой части Невского проспекта неизвестные обстреливали воинские наряды из револьверов.[51]
Таким образом, с утра массовые волнения в столице возобновились.
До часу дня 26 февраля кровь пролилась на окраинах и в центре, о чем прекрасно знали в градоначальстве. Поэтому совершенно непонятно, почему Хабалов, направляя во втором часу пополудни в Ставку Алексееву дополнительную телеграмму с описанием событий, произошедших в Петрограде во второй половине минувших суток, закончил ее прекраснодушными словами: «Сегодня, 26 февраля, с утра в городе спокойно».[52] Столь же неверные сведения сообщил дворцовому коменданту (дворкому), Свиты Его Величества генерал-майору Владимиру Воейкову бодрый Протопопов, утверждавший: «Порядок в городе не нарушался до четырех [зачеркнуто, исправлено — трех] часов дня».[53] Министр внутренних дел вновь приукрашивал опасное положение.
В заснеженном Царском Селе, несмотря на близость императорской резиденции к Петрограду, было тихо и по-зимнему уютно. «Придворные кареты с кучерами в красных ливреях придавали всему праздничный вид, — вспоминал генерал Спиридович, навестивший здесь во второй половине дня старых знакомых. — Сказочными выглядели покрытые снегом бульвары».[54] Л.-гв. полковник Александр Джулиани, командовавший запасным батальоном 1-го стрелкового Его Величества полка, с утра торжественно встречал в расположении вверенной части новоназначенного полкового командира Л.-гв. полковника Сергея Крейтона, убывавшего в действующую армию. После представления господ офицеров он принял церемониальный марш запасных подразделений, осмотрел солидное батальонное хозяйство, обустроенное трудами Л.-гв. полковника Григория Шестерикова, а затем в собрании завтракал с однополчанами и получил приглашение на обед. Служба шла своим чередом, и, по мнению Джулиани, в Царском Селе «решительно не замечалось каких-либо отстранений от нормальной жизни».[55] Казалось, ничто не могло нарушить привычного порядка.
Однако Л.-гв. подполковник Николай Артабалевский, командовавший 4-й ротой запасного батальона[56] 2-го стрелкового Царскосельского полка, записал в дневнике: «Признак нехороший, так как слишком тихо».[57] Замечание выглядело уместным. В значительной степени царскосельский гарнизон состоял из «распущенного элемента», включая чинов команд выздоравливавших, ополченцев, а также многочисленных необученных артиллеристов тяжелого дивизиона и артиллерийской школы, самовольно отлучавшихся из казарм, чтобы беспрепятственно играть в азартные игры и пьянствовать.[58] Двадцатитысячная солдатская масса с мутными настроениями и слабой дисциплиной находилась в непосредственной близости от Александровского дворца — резиденции царской семьи.
В государевых покоях царила госпитальная атмосфера.[59]
Почти у всех заболевших, кроме Великой княжны Татьяны Николаевны, мучительная температура поднималась к грозным отметкам в 39—40°. Особенно плохо чувствовали себя наследник цесаревич Алексей Николаевич и фрейлина Анна Вырубова.[60] Корь пока миновала Великих княжон Марию Николаевну и Анастасию Николаевну, весело и старательно ухаживавших за больными вместе с матерью, носившей костюм сестры милосердия. Девочки с удовольствием разговаривали по телефону. Несколько раз звонил князь императорской крови, флигель-адъютант Его Величества, Л.-гв. штабс-ротмистр Игорь Константинович. Он предупредительно предлагал царской семье услуги Константиновичей, но от них с благодарностью отказались.[61]
Императрица Александра Федоровна, всецело погруженная в заботы о детях и ближайшей подруге, все же нашла время, чтобы коленопреклоненно помолиться на могиле Григория Распутина, а также написать мужу и ответить на полученные от него письма. Она снова обратила внимание царя на необходимость введения карточной системы на хлеб («как это теперь [сделано] в каждой стране»), сообщила последние новости о беспорядках, убийстве ротмистра Михаила Крылова[62] и ночных арестах революционеров. Угрозы престолу в петроградских волнениях государыня по-прежнему не видела и продолжала жить романтическими иллюзиями. «Все обожают тебя и только хотят хлеба»[63], — наивно успокаивала императрица любимого супруга.
Предложение супруга отправиться вместе с детьми после их выздоровления в Ливадию не вызвало восторга у Александры Федоровны. Возможно, она не без оснований предположила, что Николай II воспользуется ее отъездом, чтобы, не дай бог, пойти на какие-либо уступки Думе или освободиться от Протопопова. Поэтому государыня возразила в мягкой форме: «В Ливадии будет слишком мучительно и хлопотливо теперь. Ну, хорошо — мы это еще обсудим потом».[64] В Александровский дворец поступали новости. Преданный камердинер Алексей Волков, ссылаясь на телефонный разговор с Протопоповым, доложил Ее Величеству об эксцессах с чинами казачьих полков, действовавших против демонстрантов. «Никогда не поверю: казаки против нас не пойдут»[65], — уверенно ответила императрица.
В четвертом часу пополудни Александра Федоровна приняла действительного статского советника Николая Бурдукова-Студенского, состоявшего при министре внутренних дел. Волнуясь, он описал опасное положение в Петрограде и начал упрашивать государыню покинуть с детьми Царское Село. Но императрица сослалась на свои обязанности сестры милосердия, заботящейся о больных. «Я верю в русский народ. Верю в его здравый смысл. В его любовь и преданность государю. Все пройдет и все будет хорошо»[66], — такими уверенными словами закончила короткую аудиенцию Александра Федоровна, вернувшаяся к своим подопечным. Ни слухи, ни тревоги, ни городские новости не нарушали в Царском Селе мирного спокойствия.[67] И его симпатично символизировали свежие ландыши, заботливо присланные старшим лейтенантом Гвардейского экипажа Николаем Родионовым 2-м, вхожим в августейшую семью. Еще более патриархальным на четвертые сутки столичных беспорядков выглядел губернский Могилев. Здесь ярко светило солнце, и обыватели радовались скорому приходу весны.[68]
В Штабе Верховного главнокомандующего (Главковерха) завершались мероприятия по подготовке весеннего наступления на южном крыле Восточного фронта. До двух часов ночи в Ставке продолжалась интенсивная подготовка и шифровка соответствующих распоряжений для передачи в войска, поэтому Генерального штаба подполковник Борис Сергеевский, заведовавший службой связи, лег спать очень поздно.[69] Около девяти утра он пришел в офицерское собрание, устроенное для ставских в одном из могилевских ресторанов, чтобы выпить чашку кофе, и встретил здесь младшего штаб-офицера для делопроизводства и поручений при управлении генерал-квартирмейстера (УГК), Генерального штаба подполковника Дмитрия Тихобразова. По свидетельству Сергеевского, за столом «разговор велся самый непринужденный»[70], так как масштабов и опасности петроградских волнений никто еще себе не представлял. Из собрания оба сослуживца направились в управление, обсуждая по пути особенности подготовки апрельских операций. «Мы в Ставке понятия не имели о надвигавшейся катастрофе»[71], — писал британский военный агент генерал-майор сэр Джон Хэнбери-Уильямс, собиравшийся отправиться из Могилева с визитом на Румынский фронт в преддверии скорого наступления.
В четверть одиннадцатого в сопровождении особ Свиты Николай II пришел на литургию в штабную церковь.[72] В календаре дата 26 февраля была не только воскресным днем, памятью святителя Григория Паламы, но и 72-й годовщиной со дня рождения императора Александра III. Наверняка его помянули литией. Кроме свитских вместе с государем на литургии молились генерал Алексеев, дежурный генерал при Главковерхе, Генерального штаба генерал-лейтенант Петр Кондзеровский[73] и другие чины Ставки. В разгар богослужения император неожиданно испытал приступ острой боли в середине груди, продолжавшийся четверть часа[74], однако невозмутимо скрыл плохое самочувствие от окружающих.
Болезненного состояния самодержца никто не заметил.
После Божественной литургии Главковерх посетил УГК и принял оперативный доклад Алексеева. По мнению флигель-адъютанта Его Величества Л.-гв. полковника Анатолия Мордвинова, в этот раз царь оставался в Штабе очень долго.[75] Однако боестолкновения с противником по линии фронта носили частный характер, обстановка на ТВД за минувшие сутки серьезно не изменилась, поэтому сам государь отметил в дневнике, что доклад закончился вовремя[76] и поэтому привычный распорядок дня не нарушался. Главное внимание на совещании в УГК уделялось подготовке апрельских операций и проблемам снабжения полевых войск. Кроме того, в установленном монархом порядке Алексеев доложил Николаю II содержание телеграммы № 486[77], поступившей накануне вечером наштаверху от Хабалова. По логике событий и характеру диалога, как предполагает автор, в свою очередь, император уведомил генерала о Высочайшем повелении командующему ПВО немедленно подавить столичные беспорядки.
Вместе с тем каких-либо дополнительных распоряжений царь стратегу не отдал: в пределах своей компетенции ему следовало заниматься лишь делами действующей армии, которой никак не касалось петроградское смятение. Столица и ПВО не относились к ТВД.[78] В частности, император по-прежнему не счел необходимым информировать главнокомандующего армиями Северного фронта, Георгиевского кавалера, генерала от инфантерии Николая Рузского и других главнокомандующих о волнениях в столице. Безучастно Николай II отнесся и к сведениям о пострадавших защитниках правопорядка, в том числе и к судьбе семьи погибшего Крылова. Закончив обсуждение текущих вопросов по генерал-квартирмейстерской части, государь любезно пригласил Алексеева к своему столу, чем в очередной раз выразил ему свое благоволение.[79] На текущие сутки служба Главковерха в его Штабе завершилась. Все военно-политическое управление прочно находилось в руках императора, с уверенностью смотревшего в будущее, поэтому размеренная и налаженная жизнь Ставки продолжалась по установленной традиции.
Высочайший завтрак, последовавший за оперативным докладом в час пополудни, стал последним из представительных званых мероприятий в истории Российской империи. Очевидно, по случаю воскресного дня и дня рождения Александра III государь сделал широкий и гостеприимный жест. За хлебосольным царским столом собрались более сорока человек, в том числе свитские, Георгиевские кавалеры — Алексеев, генерал от артиллерии Николай Иванов, с марта 1916 года состоявший при Особе Его Величества, помощник наштаверха генерал от инфантерии Владислав Клембовский — а также начальник Морского генерального штаба (МГШ) и Морского штаба Главковерха адмирал Александр Русин, начальники британской, бельгийской, французской, румынской, итальянской, сербской военных миссий и одиннадцать их помощников, Кондзеровский, генерал-квартирмейстер, Генерального штаба генерал-лейтенант Александр Лукомский, главный полевой интендант, Генерального штаба генерал-лейтенант Константин Егорьев, другие генералы, штаб-офицеры Ставки и приглашенные статские лица.[80]
Во время застолья, около двух часов пополудни, в аппаратной приняли на имя Алексеева дополнительную телеграмму № 3703 Хабалова, чье странное заявление о спокойствии в городе в утренние часы совсем не соответствовало действительности. Кроме того, командующий округом доложил о намерении применять оружие при всяком проявлении массовых беспорядков.[81] Таким образом, создавалось иллюзорное впечатление о прочности положения и контроле военных властей над обстановкой.
После завтрака Николай II писал Александре Федоровне, отвечая на ее письма от 24 и 25 февраля. В последнем (№ 647) императрица описывала волнения как «хулиганское движение»[82], устроенное подростками и рабочими, мешающими другим жителям трудиться. Вместе с тем первые телеграммы Протопопова (№ 179) и Хабалова (№ 486) опровергали наивную оценку государыни и как будто должны были заставить царя отнестись к ситуации более серьезно. Монарший историограф генерал-майор Дмитрий Дубенский в эмиграции сообщал читателям своих записок о том, как «уже с утра» Николай II волновался «за Петроград, за Императрицу и всю семью», делился своими переживаниями с Воейковым, Алексеевым и другими близкими ему людьми.[83]
Однако в царском дневнике в записях за 26 февраля нет ни слова о столичных беспорядках.[84] Спокойное письмо государя Александре Федоровне не содержит признаков какой-либо явной или скрытой тревоги за «всю семью», тем более «за Петроград». Император Всероссийский лишь просил супругу о том, чтобы она не переутомилась, «бегая между больными». Народным волнениям хладнокровный царь уделил всего три предложения: «Я надеюсь, что Хабалов сумеет быстро остановить эти уличные беспорядки. Протопопов должен дать ему ясные и определенные инструкции. Только бы старый Голицын не потерял голову!»[85] Таким образом, Николай II несколько беспокоился за дееспособность председателя Совета министров — и не более того, но теперь главную роль в управлении играл не пожилой князь, а командующий округом. Ни о каких переживаниях императора за судьбу Петрограда или семьи в этот день не оставил свидетельств дворком.[86]
В действительности волновался не Николай II, а лица из его окружения.
Генерал Дубенский записал в дневнике: «Волнения в Петрограде очень большие, бастуют двести тысяч рабочих, не ходят трамваи, убит пристав… <…> Как не может понять государь, что он должен проявить свою волю, свою власть? Царем поставленные люди должны накормить народ, кричащий „дайте хлеба“. Какая это поддержка нашим врагам — Вильгельму — беспорядки в Петрограде! Какая радость теперь в Берлине!»[87] Свитские смутно чувствовали неладное, задавали друг другу риторические вопросы, но не рисковали тревожить советами невозмутимого императора, так как самовольные разговоры на политические темы не допускались придворным этикетом.[88] Поэтому лубочно-эмигрантское свидетельство историографа недостоверно: на четвертые сутки петроградских волнений Николай II столь же упрямо недооценивал их значения и опасности[89], как и в предыдущие дни.
В Петрограде стихийное движение принимало все больший размах.
В шествиях участвовали сотни тысяч людей, и иностранным наблюдателям казалось, как будто «весь город вышел на улицу».[90] На Невском проспекте толпы рабочих и работниц пополнили чиновники, учащиеся, прислуга, дворники.[91] Отношение демонстрантов к воинским заставам и полицейским нарядам нередко становилось агрессивным[92], вынуждая Хабалова действовать по «инструкции». «Сила вещей заставляет это делать»[93], — заявил генерал в телефонном разговоре с председателем Государственной думы действительным статским советником в звании камергера Михаилом Родзянко. В ответ на призывы «разойтись» в защитников правопорядка летели камни и куски льда, а предупредительные выстрелы вверх осмелевшие участники волнений зачастую встречали смехом.[94] В жандармский наряд на Невском боевики метнули самодельное взрывное устройство, ранив жандарма и лошадь.[95]
Рефлексия господ офицеров предполагала преодоление нравственного противоречия в душе между дисциплинированным выполнением жестокого приказа и морально-психологической ответственностью за кровь и жертвы среди гражданских демонстрантов. Леонид Кутуков, служивший в учебной команде запасного батальона Московского полка в чине Л.-гв. прапорщика, задавался неизбежным вопросом: «А я стал бы стрелять в так называемый „народ“[?] Конечно, стал бы. Уж очень отвратителен этот беснующийся и одержимый злобой „народ“. Делается жутко при одной мысли о том, что такой народ вдруг овладел бы городом».[96] Другие офицеры, бывшие в Петрограде вне службы и воочию наблюдавшие разгул народных страстей, считали спасительным лишь «гучковский» сценарий. Так, например, Л.-гв. поручик-кавалергард Александр Чичерин, будучи днем в гостях, в частном разговоре горячо отстаивал целесообразность и необходимость дворцового переворота, для чего 1-я бригада 1-й гвардейской кавалерийской дивизии на Юго-Западном фронте якобы уже находилась в готовности под погрузку. Возражал ему Л.-гв. поручик-преображенец Петр Нарышкин 1-й.[97] На Знаменской площади офицеры сами стреляли по скоплениям людей[98], приняв приказ командования к буквальному исполнению. В итоге с трех часов пополудни войска в центре открыли беглый огонь на поражение, после чего обстановка, по признанию Хабалова, стала отчаянной.[99]
У городской думы толпа рассеялась после трех залпов холостыми патронами. Здесь командирам запасных подразделений удалось избежать ненужных жертв, просто показав решительную готовность применить оружие. В других местах — на углах Невского и Владимирского проспектов, Невского и Садовой улицы, Суворовского проспекта и 1-й Рождественской улицы — по толпам стреляли боевыми. У Гостиного Двора энергично и густо вели огонь чины учебной команды запасного батальона Л.-гв. Павловского полка под командованием Л.-гв. штабс-капитана Александра Чистякова.[100] На окровавленном снегу валялись сотни гильз.[101] Встретив жесткий отпор военных властей, люди в панике разбегались, оставляя на мостовых десятки убитых и раненых. Их подбирали кареты скорой помощи и быстро самоорганизовавшиеся добровольцы-санитары, в первую очередь из числа столичных учащихся.[102]
В пятом часу пополудни Невский проспект был очищен, хотя «отдельные участники беспорядков, укрываясь за угловыми домами, продолжали обстреливать воинские разъезды».[103] На руках у демонстрантов оказались десятки разнокалиберных стволов, применявшихся их обладателями совершенно хаотично и бессистемно.[104] Вероятно, именно тогда получил ранение Л.-гв. прапорщик Л.-гв. Павловского полка Ридигер.[105] Стрельба по скоплениям людей примерно велась и на Васильевском острове чинами запасного батальона Л.-гв. Финляндского полка, причем со значительным расходом боеприпасов, так как офицеры просили о присылке патронов Л.-гв. капитана Дмитрия Ходнева, наблюдавшего за батальонными учебными командами.[106] В это время Николай II в сопровождении особ Свиты совершал приятную поездку «на моторах» по Бобруйскому шоссе и молчаливо гулял около часовни, установленной в память незабвенных событий Отечественной войны 1812 года.[107]
Promenade завершился, и затем в своем могилевском «Дворце» государь пил чай с Воейковым. Поэтому Спиридович, сумевший попасть в его царскосельскую квартиру, где стоял отдельный телефонный аппарат, дозвонился до дворкома лишь после пяти вечера, когда собеседники напились чаю. Прервать Высочайший five o’clock Воейков не посмел. Тем более известия о беспорядках дворком считал сильно преувеличенными.[108] Ялтинский градоначальник доложил сведения о ночных арестах революционеров и сообщил о ликвидации выступлений в Петрограде в ближайшее время с точки зрения департамента полиции. Кроме того, Спиридович будто бы заявил о необходимости роспуска Думы, подавления беспорядков силой оружия и немедленного возвращения царя из Ставки. В мемуарах Воейков подтвердил факт звонка генерала и своего бывшего подчиненного, передавшего информацию из департамента полиции, но не более того. Никакие его политические рекомендации не обсуждались.[109]
Скорее всего, в эмиграции Спиридович, как и Воейков, приукрасил воспоминания, чтобы представить себя с лучшей стороны. Факт частной поездки в Царское Село ялтинского градоначальника, решившего вместо явки в распоряжение МВД нанести приятные визиты и отобедать у старых знакомых — в тот критический момент, когда центр Петрограда сотрясал плотный ружейно-пулеметный огонь, — позволяет допустить, что он совсем не тревожился. Как и другие представители правительственного лагеря, Спиридович рассчитывал на эффективность последнего довода королей. Примерно так думал и офицер Л.-гв. Волынского полка Балк, при случае похваливший «запасных» своего приятеля, Л.-гв. капитана Михаила Машкина 1-го. «Волынцами сегодня все любовались», — бодро сказал довольный генерал. Изнуренный офицер-фронтовик ответил ему с горькой улыбкой: «Да, это правда, действовали отлично, но страшно измучились, а в 4 часа их надо опять поднимать. Это нелегко».[110] Балку невосторженный тон собеседника не понравился. В свою очередь, и Машкин, вероятно, имел в виду не только физическую усталость волынцев. Проблема заключалась в психологическом запасе прочности «запасных». Как и другие современники[111], они видели кровь на улицах, следы расстрелов, тела убитых, включая женщин и детей.
В предыдущие дни свою ненадежность при действиях против гражданского населения показали чины двух казачьих полков[112], но ни Балк, ни Беляев, ни Хабалов болезненных симптомов не оценили и надлежащих выводов из противоречивого поведения донцов не сделали.
Второй сигнал, свидетельствовавший о неблагополучном состоянии петроградского гарнизона, раздался в шестом часу вечера 26 февраля, когда взбунтовались чины 4-й роты запасного батальона Л.-гв. Павловского полка, состоявшей из выздоравливавших и насчитывавшей, по разным оценкам, от восьмисот до полутора тысяч человек.[113] Квартировала она в зданиях придворно-конюшенного ведомства на Конюшенной площади. Под впечатлением от жестоких действий однополчан солдаты, захватив в цейхгаузе винтовки, во главе с унтер-офицером выбежали на улицу с требованием прекратить огонь по населению и криками о своем нежелании стрелять в народ. «Запасные» хотели добраться до Невского проспекта и силой возвратить на Конюшенную учебную команду или даже расправиться с ее чинами. Возможно, в спонтанном выступлении участвовала не вся рота, а лишь значительная часть ее многолюдного состава.[114] На Хабалова и других начальствующих лиц, находившихся в градоначальстве, известия о беспорядках среди «запасных» павловцев произвели ошеломляющее впечатление и вызвали у них панику.[115] Но к счастью для окружного командования эксцесс удалось быстро ликвидировать.
На Екатерининском канале — недалеко от храма Воскресения Христа Спасителя — бунтовщики, столкнувшись с разъездом конной стражи из десяти всадников, вступили с ними в перебранку, а потом обстреляли защитников правопорядка, убив одного и ранив другого полицейского. Затем, израсходовав скудные боеприпасы, чины 4-й роты столкнулись с преображенцами 3-й роты Л.-гв. капитана Владимира Тимченко-Рубана. Узнав о происшествии, Л.-гв. полковник князь Константин Аргутинский-Долгоруков, командовавший запасным батальоном Преображенского полка, приказал Тимченко-Рубану во главе выделенной роты, состоявшей из молодых солдат, прошедших курс учебной команды, направиться бегом с Миллионной улицы к Екатерининскому каналу, преградить павловцам путь и вернуть их обратно в расположение. Бунтовщики сначала пытались агитировать преображенцев, но ротный командир пригрозил открыть огонь и приказал барабанщику бить сигнал «стрелять», после чего павловцы одумались и послушно возвратились в манеж придворно-конюшенного ведомства.
Преображенцы выставили караул с пулеметом, бунтовщиков обезоружили. При пересчете сданного оружия выяснилось, что исчезла 21 винтовка, возможно, унесенная дезертирами.[116] Прибывший в мятежную роту батальонный командир Л.-гв. полковник Александр Экстен, заслуживший в 1914—1915 годах на фронте четыре боевых ордена, принялся увещевать подчиненных, и его совестливые слова, возможно, возымели воспитательное действие. Ситуация в роте стала спокойнее, и командир батальона оставил ее подчиненным приводить в порядок. Но после ухода из казарм на Екатерининском канале гвардейского штаб-офицера остановила озлобленная толпа. Почувствовав угрозу, Экстен выхватил из кобуры револьвер, но не успел открыть огонь, так как оружие мгновенно вырвали из рук. Затем ударом шашки нападавшие отрубили доблестному полковнику три пальца (по другой версии — кисть руки) и тяжело ранили штаб-офицера в голову.[117]
Мятежная рота в тот момент приводилась в порядок, и примерно в восемь часов вечера, как показывал Тимченко-Рубан, власти решили арестовать инициаторов и активных участников бунта. Фельдфебель 4-й роты назвал девятнадцать зачинщиков. Беляев потребовал немедленно предать их военно-полевому суду с вынесением расстрельного приговора, но Хабалов решил назначить следственную комиссию и провести дознание в установленном порядке. Виновных взяли под стражу после отбоя: по составленному списку каждого солдата тихо будили, затем под предлогом допроса выводили в предманежник, где брали под арест.[118]
По мрачному совпадению в тот же день едва не погиб герой Великой войны, израненный инвалид и коренной павловец, Л.-гв. подпоручик Михаил Скородумов, вернувшийся из плена[119] по обмену благодаря хлопотам Великой княгини Марии Павловны. О том, как его встретили в Петрограде, Скородумов вспоминал:
«В 1917 г. я прибыл с 103-й партией инвалидов из австрийского плена. Это было 25 февраля, а 26 февраля к госпиталю, где мы находились, пришла толпа и требовала выдачи жандармов и оружия. Главный врач объявил толпе, что здесь только инвалиды, прибывшие из плена, и никаких жандармов и оружия нет. Из плена я приехал оборванцем, в рваной солдатской шинели. Получив из дома мое обмундирование мирного времени, я переоделся и после долгого отсутствия из Петербурга решил пройти пешком до моей квартиры.[120] Переходя по Николаевскому мосту, я попал в толпу, меня окружили и были крики: „Бросай его в Неву, кровопийца“. Но это было еще в начале революции, когда толпа боялась еще расправляться с офицерами. Около меня появились какие-то студенты, штатские и солдаты. Я им показал удостоверение, что я только что вернулся, как инвалид, из плена, и эти студенты и штатские, объявив об этом толпе, стали меня протаскивать через нее на набережную, и говорят: „Садитесь на извозчика и езжайте домой“. Но пока меня протаскивали через толпу, я не скрою, меня здорово помяли, и я получил несколько тумаков по шее. Мне, инвалиду, прибывшему из плена, это русское народное гостеприимство не особенно понравилось, и я сразу понял, что дело табак, надо что-то делать. Вскоре после народного массажа я опять попал в госпиталь, т[ак] к[ак] из раненой руки полезли осколки костей».[121]
В Петрограде быстро распространились слухи об эксцессе на Конюшенной. Они произвели гнетущее впечатление на офицеров других гвардейских частей[122] и в искаженной форме достигли Царского Села. «На улицах полки дерутся между собой»[123], — записала в дневнике расстроенная обер-гофмейстерина государыни княгиня Елизавета Нарышкина. Социалисты, собравшиеся вечером на квартире члена Думы от Вольска Саратовской губернии Александра Керенского[124], чтобы поспорить о перспективах и дальнейшей тактике борьбы против властей, с воодушевлением восприняли новость о восстании павловцев.[125] По отзывам других современников, под впечатлением от известий о трагической смерти ротмистра Михаила Крылова из уст в уста передавались преувеличенные рассказы о том, как на Знаменской площади «войска не только отказались стрелять в толпу, но даже убили несколько полицейских»[126], хотя на самом деле худо-бедно волынцы приказ Лашкевича исполнили и по манифестантам нестройно, но стреляли.
В связи с «павловской» историей абсолютно бездеятельно повел себя сын императора Александра II и инспектор войск гвардии, генерал от кавалерии Великий князь Павел Александрович, проживавший в Царском Селе. Он курировал боевую подготовку и дисциплинарное состояние гвардейских формирований, но занимал пассивную позицию, принимая лишь новости по телефону.[127] В разгар массовых беспорядков с первыми признаками солдатского бунта Великий князь и инспектор в генеральском чине не только считал нормальным исполнение должности начальника гвардейских запасных батальонов тяжело больным Л.-гв. полковником Владимиром Павленковым, но даже не потрудился выехать в Петроград, чему слегка удивился царь («Что делает Павел? Он должен был бы держать их в руках»[128]). В действительности Великий князь Павел Александрович не делал ничего.
Важной информацией располагал Глобачев.
Около шести вечера жандармский генерал прибыл к Хабалову, доложив командующему о ненадежности частей петроградского гарнизона и намерениях социалистов провести на заводах и фабриках выборы в Совет рабочих депутатов (СРД).[129] Фактически речь шла о создании параллельного органа власти. Кроме того, поступали другие непроверенные сведения[130], и по их совокупности, особенно с учетом донесений сексотов ПОО[131], у Хабалова вполне могло создаться впечатление об угрозе вооруженного восстания, хотя предупреждения о брожении в войсках командующий округом счел преувеличением.[132]
26 февраля, по данным сотрудников Охранного отделения, погиб чин полиции — очевидно, в стычке с «запасными» на Екатерининском канале, — и еще трое получили ранения, в том числе одному надзирателю кто-то из демонстрантов ударом холодного оружия отрубил четыре пальца.[133] О чрезвычайном происшествии среди павловцев, застреливших конного стражника, донесли министру внутренних дел. Вечером он безмятежно обедал на квартире у директора департамента полиции Васильева.[134] Когда подали кофе, по вызову на Надеждинскую явился Глобачев, позднее так описавший свою встречу с Протопоповым:
«Я доложил о происшествиях дня, бывших эксцессах и настроениях войсковых частей, придавая этому огромное значение. Но по Протопопову не было видно, чтобы его очень это озабочивало, чувствовалось только повышенное настроение после хорошего обеда. Из слов Протопопова можно было понять, что он всецело полагается на Хабалова и уверен, что всякие беспорядки будут подавлены. Весь вечер прошел в рассказах Протопопова о его отношениях к Государыне, о которой он отзывался с большой восторженностью, как о необыкновенно умной и чуткой женщине. Уезжая от Васильева, я так и не мог понять, зачем меня, собственно, вызывали в такой серьезный момент. Ведь не для того, чтобы провести время за чашкой кофе».[135]
Все же, вопреки версии Спиридовича[136], Протопопов направил дворкому телеграмму о «павловском» возмущении и ранении Экстена.[137] Но ее содержание стало известно в Могилеве лишь утром следующих суток.[138]
Перед обедом в семь часов вечера[139] царь принял сенатора, ординарного профессора уголовного права Александровской военно-юридической академии и Императорского училища правоведения, тайного советника Сергея Трегубова, состоявшего при наштаверхе в должности консультанта по военно-судебным вопросам.[140] К сожалению, мы можем лишь предполагать, о чем шел этот важный разговор.
В эмиграции Дубенский свидетельствовал о том, как собеседники обсуждали подробности «событий данной минуты», но царь не дал Трегубову «твердых личных указаний».[141] Умозрительную версию историографа без сомнений принял и Сергей Куликов.[142] Однако в показаниях сотрудникам Чрезвычайной следственной комиссии (ЧСК) Временного правительства историограф даже не упомянул о Высочайшем приеме сенатора вечером 26 февраля. Более того, государь беседовал с ним не «долго», как утверждал Дубенский[143], а не более двадцати — двадцати пяти минут — до начала обеда.[144] Аудиенция закончилась, и Трегубов получил Высочайшее приглашение к обеду — очевидно, Николай II остался удовлетворен состоявшимся разговором.[145] За царским столом кушали особы Свиты, генерал-адъютант Иванов, адмирал Русин, шесть начальников союзных военных миссий во главе с генералом Уильямсом, Свиты генерал-майор Дмитрий Сазонов, Дубенский, Трегубов и другие приглашенные лица. Алексеев, занимавшийся делами УГК, по традиции отсутствовал.[146]
В Петрограде, где ближе к сумеркам прекратилась стрельба и демонстранты покинули центр города[147], воскресное противостояние между участниками беспорядков и властями в отличие от предыдущих дней завершилось как будто с неопределенным результатом. В воздухе витал кислый запах пороха, на снегу темнели пятна крови. В мертвецкие свозили трупы, в больницы доставляли многочисленных раненых[148], под импровизированный лазарет отвели даже одну из комнат в городской думе.[149] В донесении сексота Охранного отделения Василия Шурканова (псевдоним Лимонин), бывшего членом Выборгского райкома РСДРП(б), звучали опасные для власти предупреждения:
«Общее настроение непартийных масс таково: движение вспыхнуло стихийно, без подготовки, и исключительно на почве продовольственного кризиса. Так как воинские части не препятствовали толпе, а в отдельных случаях даже принимали меры к парализованию начинаний чинов полиции, то массы получили уверенность в своей безнаказанности, и ныне, после двух дней беспрепятственного хождения по улицам, когда революционные круги выдвинули лозунги: „долой войну“ и „долой правительство“, — народ уверился в мысли, что началась революция, что успех за массами, что власть бессильна подавить движение в силу того, что воинские части не на ее стороне, что решительная победа близка, так как воинские части не сегодня-завтра выступят открыто на стороне революционных сил, что начавшееся движение уже не стихнет, а будет без перерыва расти до конечной победы и государственного переворота.
Ожидается прекращение деятельности водопровода и электрических станций».[150]
Но так ли оптимистично для революционеров выглядела ситуация в Петрограде вечером 26 февраля, как ее описывал сексот?..
Жесткое применение командованием ПВО грубой силы, на которую демонстранты не могли ответить, произвело на современников первое отрезвляющее впечатление.[151] «Кажется, [в Петрограде] все успокаивается»[152], — писал инженер путей сообщения Юрий Ломоносов, отдыхавший воскресным днем у себя дома в Царском Селе.[153]
Среди руководителей стачечного движения и активистов рабочего протеста начались разговоры о целесообразности прекращения всеобщей забастовки и массовых выступлений, хотя большевики еще спорили на Выборгской стороне о том, как продолжать борьбу против правительства: при помощи боевых дружин или путем дальнейшей дезорганизации «запасных» подразделений петроградского гарнизона. Причем некоторые товарищи из Выборгского райкома опасались спада движения.[154] Член Русского бюро ЦК РСДРП(б) Александр Шляпников вооружать рабочих не хотел[155], а позиция двух других членов руководящей «тройки» — Петра Залуцкого и Вячеслава Молотова — выглядела невнятной, как будто они плыли по течению и уступали руководящую роль Шляпникову.[156]
В кругах социалистов и социал-демократов наряду с бодрыми оценками зазвучали и мрачные прогнозы, в том числе раздавались призывы готовиться к длительной царской реакции по аналогии с периодом 1907—1913 годов. Из Таврического дворца думцы разошлись «растерянные, потрясенные, истрепанные», в ожидании роспуска Думы. Казалось, правительство побеждает.[157] Чины учебной команды запасного батальона Л.-гв. Преображенского полка, участвовавшие в подавлении беспорядков, позднее описывали, как раздраженные рабочие, расходясь по домам, ворчали: «Черт вас дери. Мы за вас стараемся, а вы в нас стреляете. Пропади вы прахом. Завтра утром поспим, а после обеда встанем на работу».[158] По эмигрантскому признанию Керенского, 26 февраля «никто не ждал революции и не думал о республике».[159] «События этого критического дня создали смертельную угрозу революции»[160], — констатировал бывший советский историк и политзаключенный Михаил Френкин.
Войска и командование ПВО на деле показали готовность выполнять Высочайшее повеление. По сведениям, поступившим в градоначальство, общее количество убитых 26 февраля составило 50 человек, раненых — около ста, преимущественно пострадавших случайно.[161] Однако, учитывая показания нейтральных очевидцев[162], данные Балка следует считать неполными. Великий князь Михаил Александрович, приехавший из Гатчины в Петроград к своему адъютанту, Л.-гв. полковнику графу Иллариону Воронцову-Дашкову[163], полагал, что лишь на Суворовском проспекте и Знаменской площади подобрали около двухсот убитых.[164]
Таким образом, суммарное количество раненых и убитых по городу могло колебаться в пределах пятисот-семисот человек. Вместе с тем если в абсолютных цифрах число пострадавших 26 февраля выглядело значительным, то по отношению к общей массе участников беспорядков и забастовщиков в несколько сот тысяч человек — сравнительно небольшим, не говоря уже о более чем двухмиллионном населении российской столицы. Здесь трудно не согласиться с Балком.[165]
«Последний довод королей» позволил петроградским властям как будто показать волю к защите порядка и укрепить правительственные позиции, но равновесие, достигнутое путем применения лишь одной грубой силы, казалось шатким и непрочным даже членам дома Романовых. По рассказам графа Воронцова-Дашкова и его жены Людмилы, Великий князь Михаил Александрович, приезжавший из Гатчины в Петроград по частным делам[166], из Главного штаба дважды пытался вызвать на переговоры по прямому проводу государя, ответившего через Алексеева об отсутствии какой-либо спешности и предложившего Его Высочеству соединиться в понедельник.[167] Вероятно, Николай II, хорошо зная конституционные взгляды младшего брата, не хотел вести с ним бессмысленные разговоры на неприятные темы, тем более в преддверии скорого возвращения домой.
В 21:20. царь телеграммой сообщил Александре Федоровне о решении всех важных вопросов в Ставке и заявил о выезде в Царское Село в ближайший вторник[168], примерно как Николай Александрович и предполагал при планировании поездки в Могилев. Когда в Петрограде считали кровавые потери, в Ставке мирно завершался воскресный день. После обеда государь предложил чинам Свиты — флаг-капитану Его Величества адмиралу Константину Нилову, командиру Собственного Его Императорского Величества Конвоя генерал-майору Александру Граббе графу Никитину и флигель-адъютанту Его Величества Л.-гв. полковнику Анатолию Мордвинову составить вечернюю партию в домино. Высочайшее приглашение с предупредительностью было принято, и партнеры сыграли с заинтересованным царем две партии.[169]
Здесь автор должен выразить недоумение.
В первом приближении — из телеграмм № 179 Протопопова и № 486 Хабалова, письма № 647 государыни — к вечеру 26 февраля император уже представлял себе масштабы петроградской драмы, разыгравшейся с участием сотен тысяч его подданных и сопровождавшейся кровопролитием. Поэтому непонятно, почему Николай II, подчеркивавший собственную религиозность, вместо того чтобы организовать в Ставке богослужение, молитвенно обратившись со свитскими к Богу о мире в Отечестве с поминовением павших и живых петроградцев, в последний спокойный вечер в Могилеве безмятежно стучал костяшками домино. Не совершилась столь уместная молитва и на следующее утро, когда пришла подробная телеграмма Протопопова с описанием кровопролитных столкновений воскресного дня. Царского внимания не удостоились не только пострадавшие демонстранты и случайные жертвы, но даже погибшие и раненые защитники правопорядка, его верные слуги: чины армии и полиции.
Объективно иначе повел себя председатель Думы, по крайней мере показавшийся горожанам. Воскресным днем он отважно ездил по городу, пренебрегая опасностью. Родзянко останавливали на заставах, тогда гвардейский поручик-кавалергард густым басом убедительно кричал: «Смирно, едет председатель Государственной думы!»[170] В ответ караул тянулся, отдавал честь, и автомобиль популярного политика немедленно пропускали. Никто из царских министров не последовал примеру думского лидера, считавшего применение силы неоправданным.[171] В телефонном разговоре с Беляевым Родзянко глубокомысленно предложил не открывать огня по людским толпам, а обливать их водой из пожарных шлангов. Военный министр поговорил с Хабаловым, но генерал отверг экзотическое предложение. С точки зрения командующего, во-первых, отсутствовала реальная возможность использовать пожарные команды против многотысячных манифестаций, а во-вторых, подобная мера могла вызвать обратный эффект и не напугать, а лишь еще более озлобить демонстрантов, промокших на морозе.[172]
Вероятно, массовые беспорядки с многочисленными жертвами произвели на Родзянко сильное впечатление, и он первым среди представителей столичной элиты всерьез оценил возможные последствия. Вечером в попытке найти правильный инструмент реагирования председатель Думы назначил на полдень 27 февраля — за два часа до думского заседания — собрание сеньорен-конвента[173] и по личной инициативе предпринял еще один неординарный шаг. Власть не могла восстановить спокойствие без политического маневрирования, как это произошло осенью 1905 года в связи с изданием знаменитого Манифеста 17 октября. 26 февраля 1917 года от Николая II требовался не только карательный приказ о подавлении волнений, но и умиротворяющие действия, способные его уравновесить, о чем Родзянко вознамерился телеграфировать царю.
В то же время, чтобы усилить верноподданную просьбу[174], председатель Думы решил обратиться к генералам на высших командных должностях в действующей армии и в первую очередь заручиться поддержкой Алексеева, несмотря на его прохладное отношение к Родзянко. Казалось, что авторитетный стратег сможет убедить Николая II пойти на частичные уступки и изменить архаичный принцип формирования Кабинета. Без уведомления Думы и сеньорен-конвента ее председатель принялся сочинять эмоциональную телеграмму на имя Алексеева, подчеркивая спонтанный характер и серьезные масштабы народных волнений, грозивших нарушить работу тыла и без того расстроенных железных дорог. В связи с кризисом продовольственного снабжения Родзянко опасался «анархии стихийной и неудержимой», предлагая немедленно принять действенные меры по реорганизации высшей исполнительной власти. В частности, он писал наштаверху:
«Правительственная власть находится в полном параличе и совершенно бессильна восстановить нарушенный порядок. России грозят унижение и позор, ибо война при таких условиях не может быть победоносно окончена. Считаю необходимым и единственным выходом из создавшегося положения безотлагательное призвание лица, которому может верить вся страна и которому будет поручено составить правительство, пользующееся доверием всего населения. За таким правительством пойдет вся Россия, воодушевившись вновь верою в себя и своих руководителей. В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода на светлый путь нет, и я ходатайствую перед вашим высокопревосходительством поддержать это мое глубокое убеждение перед его величеством, дабы предотвратить возможную катастрофу. Медлить больше нельзя, промедление смерти подобно. В ваших руках, ваше высокопревосходительство, судьба славы и победы России. Не может быть таковой, если не будет принято безотлагательно указанное мною решение. Помогите вашим представительством спасти Россию от катастрофы. Молю вас о том от всей души».[175]
Содержание телеграммы № Р/39727, адресованной на Высочайшее имя, по смыслу не отличалось: столь же пафосно Родзянко призывал царя спасти Россию и просил у Николая II не дарования ответственного перед Думой правительства[176], а умеренной реформы — в виде учреждения пресловутого министерства доверия. По данной схеме Совет министров подлежал обновлению, разумеется, с увольнением одиозного Протопопова. Вместо честного, но инертного князя Голицына государю следовало назначить премьером популярного и энергичного политика, готового сформировать компромиссный Кабинет из лучших представителей царской бюрократии, чьи имена уже прозвучали в утренних переговорах с Покровским и Риттихом, а также с приглашением в правительство нескольких общественных деятелей из числа монархистов, придерживавшихся консервативно-либеральных взглядов. О большем речи не шло.
Однако неожиданно возникла техническая проблема с передачей телеграмм из Петрограда. Беляев отказался их отправлять по ведомственным линиям связи, так как министра не устроило в поданном тексте колкое замечание председателя Думы о властном параличе.[177] На помощь Родзянко пришел начальник Главного управления почт и телеграфов действительный статский советник в звании камергера Владимир Похвиснев[178] — и около десяти вечера[179] обе телеграммы благополучно ушли в Могилев.
В одиннадцатом часу вечера[180] депеши приняли в Ставке и возможно, доложили наштаверху немедленно. Но не исключен и другой вариант, так как Алексеев, привычно тянувший непосильный груз забот и обязанностей, чувствовал себя неважно. «Серьезная изнурительная болезнь все еще мучила его, — вспоминал в эмиграции Генерального штаба полковник Василий Пронин, служивший зимой 1917 года в чине подполковника штаб-офицером для поручений при УГК. — Температура временами доходила до 39—40°».[181] Если утомленный текущей работой Алексеев по причине нездоровья поздним вечером 26 февраля уже лег отдыхать, подчиненные его могли и не будить, так как телеграмма председателя Думы не имела специального грифа и оперативного значения, а также не касалась служебных обязанностей наштаверха. Тогда Алексеев прочитал депешу после раннего пробуждения и доложил ее содержание на Высочайшее имя в принятом порядке.
После того как петроградские телеграфисты передали для наштаверха телеграмму Родзянко, тот же текст, но с другим именным обращением был направлен Георгиевским кавалерам: в Псков — Рузскому, в Минск — главнокомандующему армиями Западного фронта генералу от инфантерии Алексею Эверту и в Бердичев — главнокомандующему армиями Юго-Западного фронта генералу от кавалерии Алексею Брусилову.[182] Главкомы получили их в интервале от двадцати трех до ноля часов следующих суток.[183]
Пока Родзянко хлопотал об отправке своих телеграмм в действующую армию, решилась судьба Думы. В девять часов вечера Голицын вновь собрал на Моховой совещание, затянувшееся до двух часов ночи 27 февраля.[184] Удивительно, но ни Беляев, ни Протопопов не доложили министрам о происшествии в запасном батальоне Л.-гв. Павловского полка, поддерживая иллюзию о надежности войск петроградского гарнизона.[185] Покровский и Риттих рассказали о результатах бесед с думцами. По свидетельству посла Французской Республики Мориса Палеолога, беседовавшего с Покровским около полудня, большинство министров, за исключением Протопопова, считали даже возможным установление военной диктатуры во главе с популярным генералом, например Рузским.[186] Его кандидатура, вероятно, возникла благодаря трем причинам: известности в армии, командованию ближайшим к столице фронтом и доверию императрицы. Безусловно, обсуждался насущный вопрос о том, как предотвратить резкие выступления в Таврическом дворце в понедельник.
Вместо радикального решения о роспуске нижней палаты участники совещания приняли компромиссный вариант, предполагавший недолгий перерыв в занятиях Государственного совета и Думы с их возобновлением «не позднее апреля текущего года в зависимости от чрезвычайных обстоятельств».[187] Формально повеление исходило от царя, имевшего необходимые права в соответствии со статьей 99 главы X Свода основных государственных законов (СОГЗ).[188] Голицын воспользовался двумя бланковыми указами, которые оставил ему государь[189], и датировал их 25 февраля. Протопопов схватил оба подписанных документа и в радостном настроении уехал с Моховой.[190] Возликовал по поводу объявленного перерыва в думских заседаниях и генерал Беляев, преисполнившийся оптимизма.[191]
Председатель Думы Родзянко, обнаруживший у себя на квартире[192] типографский указ Правительствующего сената, немало возмутился, так как документ датировался тем же самым числом, когда Голицын любезно предлагал председателю Думы «мировую». «Честных людей на свете нет»[193], — позднее сожалел Родзянко при допросе в ЧСК. Предложение Покровского и Риттиха об обращении к государю с просьбой произвести перестановки в правительстве вызвало серьезные возражения генерала Беляева и министра финансов тайного советника Петра Барка. С их точки зрения, Кабинет не имел права делать подобные предложения Николаю II, от чьей воли зависели кадровые назначения. Поэтому из-за возникших разногласий рассмотрение этого важного вопроса отложили до следующего заседания.[194]
В свою очередь, Протопопов, не потерявший после обеда у Васильева бодрости и уверенности, продолжал изображать кипучую деятельность. В одиннадцатом часу вечера, после отправки сенатского указа Родзянко, министр внутренних дел приехал в градоначальство, где шло заседание окружного командования, начальников районов войсковой охраны и командиров запасных формирований. На основании поступивших сведений Л.-гв. полковник Павленков, страдавший от приступа стенокардии, предупредил господ офицеров, занимавших строевые должности, о вероятности вооруженного восстания и назначил боеготовность частей и отдельных подразделений на четыре утра.[195] Хабалов и Павленков[196] ждали нападений рабочих на войска и активности боевых дружин, как это происходило в декабре 1905 года в Москве, но не солдатского бунта и повторения «павловской» истории. Протопопов выразил удовлетворение действиями воинских команд, отметил согласованность ведомственных усилий и отсутствие недоразумений, после чего откланялся. Глобачев, позвонивший Балку, подтвердил эффективность применения оружия минувшим днем и высказал предположение о скором ослаблении волнений.[197]
В целом доклады как будто внушали надежду на благополучный исход противостояния, хотя участники совещания подчеркивали утомление войск и обращали внимание начальства на проблемы с питанием: чины некоторых подразделений в течение дня не получили горячей пищи и оставались в течение дня голодными[198], в том числе волынцы.[199] Иногда питание предоставлялось импровизированно. Уставших чинов 2-го эскадрона 9-го запасного кавалерийского полка и их лошадей накормили преображенцы в своих казармах на Миллионной улице, 33.[200] Эскадронного командира ротмистра Анатолия Рожина и его офицеров пригласили отобедать в знаменитое собрание 1-го батальона, по виду напоминавшее музей — здесь хранились полковые регалии и бесценные раритеты, собиравшиеся со времен Петра Великого. За столом некоторые офицеры вдруг стали расспрашивать ротмистра о намерении стрелять по взбунтовавшимся солдатам, если последует таковой приказ. Услышав утвердительный ответ, офицеры заявили о своем намерении «не открывать огня», чем удивили Рожина. Он заподозрил весь запасной батальон в соучастии в перевороте.[201]
Однако, когда вспыхнул солдатский бунт, преображенцы, включая офицеров, повели себя весьма по-разному, поэтому подозрения ротмистра, если они не были придуманы в эмиграции задним числом, трудно считать обоснованными. Скорее всего, диалог с Рожиным вели коренные офицеры-фронтовики, заслужившие за отличия по три боевых ордена: начальник учебной команды Л.-гв. капитан Александр Приклонский или адъютант батальонного командира Л.-гв. поручик Вадим Макшеев 2-й. Оба славились либеральными взглядами[202] и считали необходимым дарование России «ответственного министерства».[203] Двадцать лет спустя во время «ежовщины» они были расстреляны органами НКВД по сфабрикованным обвинениям.
Кровавая драма, разыгравшаяся на столичных улицах, не остановила вечерней жизни светского Петрограда[204], она еще продолжалась по инерции. В Михайловском театре давали пикантную комедию «Выдумки Франсуазы», и, хотя забавную пьеску смотрели всего лишь около пятидесяти зрителей, включая офицеров и сотрудников британского посольства, актеры играли старательно и вдохновенно. На престижной сцене Мариинского театра, где публика все-таки заполнила половину большого зала, шел балет «Ручей» («La Source») Людвига Минкуса и Лео Делиба. В доме Министерства юстиции[205] чины ведомства организовали бал в пользу военнослужащих, чтобы собрать средства на пасхальные подарки фронтовикам. По другую сторону Невского проспекта, у дома 56 по набережной Фонтанки, теснились автомобили, дорогие экипажи и кареты. В своем дворце князь Лев Радзивилл и его супруга устраивали последний званый прием, причем в числе беспечных аристократов танцевал Походный атаман всех казачьих войск при Главковерхе, Свиты Его Величества генерал-майор Великий князь Борис Владимирович. Изысканная обстановка вечера располагала к приятному времяпрепровождению, хотя за масками непринужденного веселья гости едва скрывали тревогу и озабоченность.
Затишье предвещало бурю, городское спокойствие выглядело неуверенным и непрочным. Безлюдный центр заснеженного города молчаливо охраняли казачьи разъезды и воинские патрули, гревшиеся у костров. Прожекторный луч, узко тянувшийся с Адмиралтейства, освещал пустынный Невский проспект.
В Петрограде стояла недобрая тишина.[206]
Глухой ночью, когда в последний раз на улицах несли службу петроградские городовые, символизировавшие старый порядок и безопасность, генерал Спиридович возвращался домой[207] после частного визита в Охранное отделение[208]:
«Я был под впечатлением многого виденного и слышанного там. Я видел, как один из руководителей агентуры очищал свой письменный стол и на всякий случай уничтожал все, касающееся секретных сотрудников. Все было понятно без слов.
На улицах было пустынно. Полиции нет. Изредка встречаются патрули или разъезды. Спокойно. Зловеще спокойно. Но не спокойно в казармах. Всюду разговоры о событиях за день. Обсуждают стрельбу по толпам. Обсуждают бунт Павловцев.
Смущены не только солдаты, но и офицеры. Офицеры видели за день на улицах полную бестолочь. Нет руководительства. Нет старшего начальника. Павленков, которому пытаются телефонировать, даже не подходит к телефону. Офицеры критикуют и бранят высшее начальство».[209]
Наступали пятые — роковые — сутки петроградских беспорядков.
См. предыдущие публикации: Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в 1914—1916 годах: к истории взаимоотношений императора Николая II и русского генералитета // Звезда. 2020. № 7, 8, 9; Александров К. М. Накануне Февраля. Русская Императорская армия и Верховное командование зимой 1917 года. М., 2022; Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в первые дни петроградских беспорядков: 23—25 февраля 1917 года // Звезда. 2022. № 6, 7. Даты приводятся по юлианскому календарю.
1. Воспоминания А. П. Балка из Архива Гуверовского института войны, революции и мира (Стэнфорд, США), 1929 г. Последние пять дней царского Петрограда (23—28 февраля 1917 г.). Дневник последнего Петроградского Градоначальника в: Гибель царского Петрограда. Февральская революция глазами градоначальника А. П. Балка / Публ. В. Г. Бортневского и В. Ю. Черняева. Вступит. ст. и комм. В. Ю. Черняева // Русское прошлое (Л.—СПб.). 1991. № 1 [далее: Воспоминания А. П. Балка]. С. 39, 42.
2. Людендорф Э. Мои воспоминания о войне 1914—1918 гг. М., 2014. С. 271. Схожим образом в 1917 оценивал ситуацию А. А. Брусилов: «Совершенно невероятно, чтобы война продолжалась и в 1918 г.» (цит. по: Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. М., 2006. С. 380). В свою очередь, генерал-лейтенант Генри Юз Уилсон, руководивший британской военной миссией в России зимой 1917, докладывал в Имперский Генеральный Штаб Вооруженных Сил Его Величества о том, что русская армия «смогла успешно восстановить свою боеспособность и боевой дух» (цит. по: Иванов (2-й) А. А. Русская революция глазами британской разведки (февраль 1917 — март 1918 гг.) // Революция 1917 года в России: новые подходы и взгляды / Отв. ред. и отв. сост. А. Б. Николаев. СПб., 2012. С. 86).
3. Частная квартира князя Н. Д. Голицына находилась по адресу: Конногвардейский бульвар, 13.
4. Подробнее о нем и его качествах начальствующего лица см.: Александров К. М. Накануне Февраля. Русская Императорская армия и Верховное командование зимой 1917 года. М., 2022. С. 48—49.
5. Куликов С. В. Совет министров и падение монархии // Первая мировая война и конец Российской империи. В 3 т. Изд. 2-е, испр. Т. 3. Февральская революция. СПб., 2014. С. 169.
6. Подробнее о нем и его качествах начальствующего лица см.: Александров К. М. Накануне Февраля. С. 46—47.
7. Воспоминания А. П. Балка. С. 39—40.
8. Допрос князя Н. Д. Голицына. 21 апреля 1917 // Падение царского режима. Т. II. Л.—М., 1925. С. 266.
9. Воспоминания А. П. Балка. С. 40.
10. Цит. по: Там же. С. 40—41.
11. Допрос ген. С. С. Хабалова 22 марта 1917 // Падение царского режима. Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного Правительства / Ред. П. Е. Щеголева. Т. I. Л., 1924. С. 192—193.
12. Воспоминания А. П. Балка. С. 41; Дополнительное показание А. Д. Протопопова // Падение царского режима. Т. IV. Л., 1925. С. 97—98; Допрос ген. М. А. Беляева. 19 апреля 1917 г. // Там же. Т. II. С. 232; Покровский Н. Н. Последний в Мариинском дворце: воспоминания министра иностранных дел / Сост., вступит. ст. С. В. Куликова. М., 2015. С. 214.
Версия С. В. Куликова, в соответствии с которой Н. Н. Покровский якобы готовил «капитуляцию правительства перед оппозицией и немедленное введение парламентаризма по рецепту Прогрессивного блока» (см.: Куликов С. В. Совет министров и падение монархии. С. 169), конечно, необоснованное преувеличение. Речь шла лишь о некоторых кадровых перестановках в Совете министров по Высочайшему повелению, должных послужить основой для компромисса с умеренными думскими кругами. Ночью 26 февраля подобная запоздавшая мера казалась разумной и необходимой большинству царских министров, а не одному Покровскому, и называть ее «капитуляцией» или тем более немедленным «введением парламентаризма» в Российской империи — по британскому образцу — нет оснований.
13. Воспоминания А. П. Балка. С. 42; Телеграмма от 26 февраля 1917 А. Д. Протопопова — В. Н. Воейкову [далее: Телеграмма от 26 февраля 1917 А. Д. Протопопова] // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны [далее: Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны] / Отв. ред., сост. В. М. Хрусталев. Т. I. М., 2008. С. 195; Шляпников А. Г. Семнадцатый год. Кн. 1. М.—Пг., 1923. С. 121.
14. Шляпников А. Г. Семнадцатый год. С. 121—122.
15. Цит. по: Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция, 1914—1917 гг. Кн. III. Нью-Йорк, 1962. С. 108.
16. О подобном настроении А. Д. Протопопова 26 февраля свидетельствовал К. И. Глобачев (см.: Глобачев К. И. Правда о русской революции. М., 2009. С. 122).
17. Ганелин Р. Ш. 26 февраля // Первая мировая война и конец Российской империи. С. 121.
18. Шульгин В. В. Дни. 1920. Записки. М., 1989. С. 168.
19. На квартире Н. Н. Покровского, жившего по адресу: Дворцовая набережная, 6.
20. Воскресенье, 11 марта [1917] // Палеолог М. Царская Россия накануне революции. 2-е изд. М., 1991. С. 238. Даты в записях М. Палеолога приводятся по н. ст.
21. Савич Н. В. Воспоминания. СПб., 1993. С. 195. С плохим настроением утром 26 февраля завтракали и члены семьи А. В. Кривошеина, вернувшегося в Петроград из штаба Западного фронта в Минске, где с 1915 он служил после отставки по линии РОКК (см.: Кривошеин В. А. Февральские дни в Петрограде в семнадцатом году // Февраль 1917 глазами очевидцев / Сост., предисл., коммент. д. и. н. С. В. Волкова. М., 2017 [далее: Февраль 1917 глазами очевидцев]. С. 189). Частная квартира А. В. Кривошеина находилась по адресу: Сергиевская, 36.
22. Савич Н. В. Воспоминания. С. 196.
23. О том же см.: Шаховской В. Н. «Sic transit gloria mundi» (Так проходит мирская слава) 1893—1917 г.г. Париж, 1952. С. 199.
24. Кригер-Войновский Э. Б., Спроге В. Э. Записки инженера. Воспоминания, впечатления, мысли о революции М., 1999 [далее: Кригер-Войновский Э. Б. Воспоминания]. С. 91; Покровский Н. Н. Последний в Мариинском дворце. С. 215. А. И. Гучков в случае успеха переворота тоже желал видеть в обновленном правительстве «наиболее толковых из отставных чиновников типа Кривошеина или Сазонова» (см.: Сенин А. С. Александр Иванович Гучков // Вопросы истории (Москва). 1993. № 7. С. 78).
25. А. В. Кривошеин, В. А. Маклаков, Н. В. Савич, П. Б. Струве, князь С. Е. Трубецкой и др.
26. Напомним здесь о том, что зимой 1917/18 собственное детище — «Алексеевскую организацию» (Добровольческую армию) — М. В. Алексеев в интересах дела отдал в руки Л. Г. Корнилову, передав ему военное командование, несмотря на разногласия и плохие личные отношения между двумя генералами.
27. Поэтому конспирологические предположения С. В. Куликова о том, что под влиянием думских предложений М. В. Алексеев якобы мог возглавить правительство и «военную диктатуру» (см.: Куликов С. В. Совет министров и падение монархии. С. 173), умозрительны — не мог и не согласился бы Алексеев играть подобную роль, в первую очередь по причине неразрывной связи своих личных и служебных интересов с интересами действующей армии. Надуманная версия не учитывает исторический контекст, абсолютно не согласуется с психологическими особенностями, чертами характера и приоритетами генерала.
28. Подробнее о возвращении М. В. Алексеева в Ставку см.: Александров К. М. Накануне Февраля. С. 123—129.
29. Савич Н. В. Воспоминания. С. 197. Проблема заключалась в том, что многие участники событий при написании мемуаров постфактум уже не видели особой разницы между министерством доверия и ответственным министерством. В первом случае Кабинет все-таки формировал царь, но с учетом думских пожеланий и привлечением в его состав компромиссных фигур. Новый председатель Совета министров — в наибольшей степени на эту должность претендовал М. В. Родзянко — оставался ответственным перед государем. Н. В. Савич настаивал на том, что утром 26 февраля оба министра считали единственным выходом в кризисной ситуации немедленное формирование правительства, ответственного перед Думой.
30. С точки зрения автора, точнее смысл обсуждавшихся предложений все-таки передал Н. Н. Покровский. В эмиграции для участников событий, включая Н. В. Савича, проблема несостоявшегося «ответственного министерства» как возможного шанса на преодоление государственного кризиса и предотвращение революционного взрыва приобрела настолько серьезное значение, что все промежуточные варианты — обновление Совета министров, «министерство доверия» — забылись или стали казаться несущественными. Но, разумеется, речь идет только о возможной версии событий.
31. Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 108.
32. Мейер П. П. Записки в связи с государственным переворотом 27 февраля — 3 марта 1917 // Вече (Мюнхен). 1984. № 14. С. 157. О том же см.: Кригер-Войновский Э. Б. Воспоминания. С. 96; Раппапорт Х. Застигнутые революцией. Живые голоса очевидцев. М., 2017. С. 153.
33. Соколов А. В. Государство и Православная церковь в России в феврале 1917 — январе 1918 годов. СПб., 2015. С. 67—68. Возможно, что Н. П. Раев скрывался в Царском Селе: днем 27 февраля его приняла императрица Александра Федоровна (см.: Февраль 27го. Понед<ельник> // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 200).
34. Воспоминания товарища обер-прокурора Св. Синода князя Н. Д. Жевахова. Т. I. М., 1993. С. 288. Современный исследователь предполагает, что настоящий разговор произошел не 26, а 27 февраля (см.: Соколов А. В. Государство и Православная церковь в России в феврале 1917 — январе 1918 годов. С. 69).
35. Воспоминания товарища обер-прокурора Св. Синода князя Н. Д. Жевахова. С. 288—289.
36. Марков И. Как произошла революция // Февраль 1917 глазами очевидцев. С. 104.
37. Воспоминания А. П. Балка. С. 42.
38. Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 107. О том же см.: Зензинов В. М. Февральские дни // Новый Журнал (Нью-Йорк). 1953. Кн. XXXIV. С. 204.
39. До Великой войны в Стрельне Константиновской волости Петергофского уезда квартировал Л.-гв. Стрелковый артиллерийский дивизион.
40. Данильченко П. В. Роковая ночь в Зимнем дворце 27 февраля 1917 года // Февраль 1917 глазами очевидцев. С. 46.
41. Румянцев А. Г. «Полицейские пулеметы» в Феврале 1917 года: миф или реальность? // Революция 1917 года в России: новые подходы и взгляды / Отв. ред. и отв. сост. А. Б. Николаев. СПб., 2015. С. 42—43. Вызванные роты прибыли утром следующих суток.
42. Шляпников А. Г. Семнадцатый год. С. 121—122.
43. Богданович Т. А. Великие дни революции. 23 февраля — 12 марта 1917 г. Пг., 1917. С. 10; Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 112—113.
44. Зензинов В. М. Февральские дни. С. 204. Курсив мемуариста.
45. Шляпников А. Г. Семнадцатый год. С. 122—123.
46. Начальник учебной команды, кадровый офицер-фронтовик Л.-гв. Волынского полка, дважды ранен, кавалер трех боевых орденов.
47. Савенко Г. А. Запасной батальон Л.-гв. Волынского полка в первые дни Февральской революции (Петроград, 23—26 февраля 1917 г.) // Революция 1917 года в России: новые подходы и взгляды / Отв. ред. и отв. сост. А. Б. Николаев. СПб., 2023. С. 39.
48. В соответствии с классической версией — по подозрению в неблагонадежности (см., например: Ганелин Р. Ш. 26 февраля. С. 124—125). Однако трудно сказать, насколько заметно для начальства Т. И. Кирпичников проявил накануне свою «неблагонадежность». Его чин, должность и прозвище (Мордобой) позволяют предположить, что И. С. Лашкевич — с учетом поступившего приказа об открытии огня на поражение — рассчитывал на него как на расторопного и надежного фельдфебеля.
49. По другой версии, огонь был открыт между двумя и тремя часами пополудни (см.: Савенко Г. А. Запасной батальон Л.-гв. Волынского полка в первые дни Февральской революции. С. 41).
50. Воспоминания А. П. Балка. С. 42; Ганелин Р. Ш. 26 февраля. С. 126—127; Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. [Л.], 1927. С. 85; Перетц Г. Г. В цитадели русской революции // Февраль 1917 глазами очевидцев. С. 117—118; Шляпников А. Г. Семнадцатый год. С. 130. В том числе двое убитых демонстрантов носили солдатскую форму. Другие оценки — около 100 убитых и раненых (см.: Савенко Г. А. Запасной батальон Л.-гв. Волынского полка в первые дни Февральской революции. С. 43).
51. Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. С. 86.
52. Телеграмма № 3703 к № 486 от 26 февраля 1917 ген. С. С. Хабалова — ген. М. В. Алексееву в: Февральская революция 1917 года / Подгот. текста А. А. Сергеева [далее: Февральская революция] // Красный Архив. Т. II (XXI). М.—Л., 1927. С. 5. Курсив наш.
53. Телеграмма от 26 февраля 1917 А. Д. Протопопова. С. 195. Важная телеграмма, составленная, судя по тексту, вечером 26 февраля, была отправлена из Петрограда в Могилев только ранним утром следующих суток. Ложность оценок руководителя МВД позже отметил и А. Г. Шляпников (см.: Шляпников А. Г. Семнадцатый год. С. 138).
54. Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 109.
55. Hoover Institution Archives, Stanford University (HIA). Pantiukhov O. I. Collection. Box. 1. Folder Rosters. Джулиани А. И. Последние дни февраля и 1ое марта в запасном батальоне л.-гв. 1-го стрелкового Его Величества полка в Царском Селе. Флоренция, 1928. Рукопись. Л. 14.
56. 26 февраля в командование батальоном вступил одноногий Георгиевский кавалер, Л.-гв. капитан П. Б. Вальден.
57. Артабалевский Н. А. Первые дни революции во 2-м Гвардейском стрелковом запасном батальоне // Памятные дни. Из воспоминаний Гвардейских стрелков. 2. Таллинн, 1939. С. 9.
58. HIA. Pantiukhov O. I. Collection. Box. 1. Folder Rosters. Джулиани А. И. Последние дни февраля и 1ое марта в запасном батальоне л.-гв. 1-го стрелкового Его Величества полка в Царском Селе. Л. 14, 17—18.
59. О заболевании Великих княжон и наследника в предыдущие дни см.: Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в первые дни петроградских беспорядков: 23—25 февраля 1917 года // Звезда. 2022. № 6. С. 120.
60. Февраль 26го (11 марта). Воскрес<енье> // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 190.
61. См. комментарии сост. к записям: Там же. С. 194.
62. Подробнее о нем см.: Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в первые дни петроградских беспорядков: 23—25 февраля 1917 года // Звезда. 2022. № 7. С. 194—195.
63. Письмо № 648 от 26 февраля 1917 императрицы Александры Федоровны — Николаю II // Переписка Николая и Александры Романовых. Т. V. 1916—1917 г.г. М.—Л., 1927. С. 221. Курсив в тексте публикации.
64. Там же. С. 222. Курсив наш.
65. Цит. по: Волков А. А. Около Царской Семьи. Париж, 1928. С. 47.
66. Цит. по: Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 111. Очевидно, что генерал использовал рассказ Н. Ф. Бурдукова-Студенского.
67. Там же. С. 113.
68. Белевская (Летягина) М. Я. Ставка Верховного Главнокомандующего в Могилеве, 1915—1918 гг. Вильно, 1932. С. 29.
69. Сергеевский Б. Н. Отречение (пережитое) 1917. Нью-Йорк, 1969. С. 7—8. Возможно, что существовала прямая связь между вечерними занятиями Николая II 25 февраля (см.: 25 февраля. Суббота // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 183) и работой чинов УГК, затянувшейся до глубокой ночи.
70. Личный архив Александрова К. М. (ЛАА). Из лекций полковника ген[ерального] штаба Б. Н. Сергеевского «Мои воспоминания». Записано по воспоминаниям полк[овника] ген. штаба Бориса Николаевича Сергеевского, нач[альника] службы связи Ставки Верховного Главнокомандующего в 1917 г. Рассказано в четверг 13 ноября [19]47 в лагере Шлейсгейм I в 20.45 вечера. [Рукопись Л.-гв. штаб-ротмистра М. К. Бореля]. Тетрадь I [Далее: ЛАА. Сергеевский Б. Н.]. С. 1.
71. Хэнбери-Уильямс Д. Император Николай II, каким я его знал // Государь на фронте. Воспоминания / Сост. С. Лизунов. М., 2012. С. 151—152.
72. Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 516. Оп. 1 доп. Д. 25. Пребывание Государя Императора в действующей армии. Февраль[—]Март 1917 г. Рукопись. Л. 4 об. [скан из Президентской библиотеки, копия в ЛАА. Далее: Пребывание Государя Императора в действующей армии]. Сохранена орфография оригинала.
73. Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 31.
74. Письмо от 26 февраля 1917 Николая II — императрице Александре Федоровне // Переписка Николая и Александры Романовых. С. 223—224.
75. Отрывки из воспоминаний А. Мордвинова [далее: Мордвинов А. А. Отрывки из воспоминаний] // Русская летопись. Кн. 5. Париж, 1923. С. 90. Напротив, Д. Н. Дубенский утверждал, что доклад в УГК продолжался недолго (см.: Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России. С. 31).
76. 26 февраля. Воскресенье // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 190.
77. Телеграмма № 486 от 25 февраля 1917 гл. нач. ПВО ген. С. С. Хабалова — наштаверху ген. М. В. Алексееву // Февральская революция. С. 4. В телеграмме речь шла об убийстве М. Е. Крылова (подробнее см.: Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в первые дни петроградских беспорядков: 23—25 февраля 1917 года // Звезда. 2022. № 7. С. 196).
78. Подробнее об исключении ПВО из тылового района армий Северного фронта и переподчинении см.: Александров К. М. Накануне Февраля. С. 79—82.
79. Возможно, в ходе утреннего доклада 26 февраля, помимо прочего, царь согласовал с М. В. Алексеевым свою занятость в качестве Главковерха, решение последних оперативных вопросов, требовавших неотложного Высочайшего утверждения в течение 27 февраля, и даже сообщил генералу о своем намерении выехать в Царское Село 28 февраля, о чем еще никто не знал, — но это только предположение автора.
80. Пребывание Государя Императора в действующей армии. Л. 4 об. — 5 об.
81. Телеграмма № 3703 к № 486 от 26 февраля 1917 ген. С. С. Хабалова — ген. М. В. Алексееву. С. 5.
82. Письмо № 647 от 25 февраля 1917 императрицы Александры Федоровны — Николаю II // Переписка Николая и Александры Романовых. С. 218. Курсив в тексте публикации.
83. Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России. С. 31.
84. 26 февраля. Воскресенье // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 190.
85. Письмо от 26 февраля 1917 Николая II — императрице Александре Федоровне. С. 223—224. Курсив в тексте публикации.
86. Воейков В. Н. С царем и без царя: Воспоминания последнего дворцового коменданта государя императора Николая II. М., 1995. С. 221—222; Допрос В. Н. Воейкова. 28 апреля 1917 // Падение царского режима. Т. III. Л., 1925. С. 70—71.
87. Цит. по: Допрос Д. Н. Дубенского. 9 августа 1917 // Падение царского режима. Т. VI. М.—Л., 1926. С. 395. Схожим образом в Царском Селе реагировала статс-дама и обер-гофмейстерина императрицы Александры Федоровны княгиня Е. А. Нарышкина, записавшая в дневнике: «Политическое положение приводит меня в отчаяние. Немцы ликуют за наш счет!» (цит. по: Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 193).
88. Допрос Д. Н. Дубенского. С. 394—396.
89. О том же см.: Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. С. 92.
90. Цит. по: Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 112.
91. Шляпников А. Г. Семнадцатый год. С. 123.
92. Воскресенье, 11 марта [1917] // Палеолог М. Царская Россия накануне революции. С. 239.
93. Цит. по: Допрос ген. С. С. Хабалова. С. 214. Курсив наш.
94. Блок А. А. Последние дни старого режима // Архив Русской Революции, издаваемый И. В. Гессеном. Т. IV. Изд. 3-е. Берлин, 1922. С. 31.
95. Показания генерал-майора А. П. Балка тов[арищу] прокурора Петроградского окружного суда П. Г. Костенко 9 апреля 1917 г. // Гибель царского Петрограда. С. 21.
96. HIA. Kutukov Leonid Collection. Box 1. Кутуков Л. Н. Записки 1917 год. Париж, 1937. Машинопись. С. 21. Публ. см.: Кутуков Л. Н. Горькая истина: записки и очерки. СПб., 2022.
97. «Судьбы родины казались в каком-то тумане». Воспоминания В. С. Арсеньева. 1917 г. / Публ. Д. Н. Антонова // Исторический архив (Москва). 1994. № 2 [далее: Воспоминания В. С. Арсеньева]. С. 93. С точки зрения автора, восторженный рассказ двадцатичетырехлетнего гвардейского поручика о готовности кавалергардов и конногвардейцев сняться с фронта, чтобы двигаться из-под Ровно в Царское Село для участия в дворцовом перевороте, конечно, следует отнести к его пылкому воображению, но настроения части офицеров-аристократов он характеризует верно.
98. Перетц Г. Г. В цитадели русской революции. С. 118; Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 118.
99. Допрос ген. С. С. Хабалова. С. 195.
100. Богданович Т. А. Великие дни революции. С. 11; Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 115; Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 108—109. А. С. Чистяков — кадровый офицер-фронтовик Л.-гв. Павловского полка, контужен, кавалер трех боевых орденов.
101. Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 120.
102. Там же. С. 115; Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. С. 85; Приложение № 7. Донесение от 27 февраля 1917 начальника ПОО К. И. Глобачева в Департамент полиции // Глобачев К. И. Правда о русской революции. С. 407; Телеграмма от 26 февраля 1917 А. Д. Протопопова. С. 195.
103. Телеграмма от 26 февраля 1917 А. Д. Протопопова. С. 195. О том же см.: Зензинов В. М. Февральские дни. С. 205.
104. Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. С. 86; Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 118.
105. Телеграмма № 4374 от 27 февраля 1917 вр. и. д. начальника гв. зап. частей в Петрограде полк. В. И. Павленкова — царю // Февральская революция. С. 7. Автор не смог найти подтверждение сообщению современника об убийстве в затылок безымянного ефрейтора (см.: Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 108). По сообщению в сводке ПОО за 26 февраля, на углу Садовой и Итальянской улиц был подобран труп убитого прапорщика Л.-гв. Павловского полка с обнаженной шашкой в руке (см.: Шляпников А. Г. Семнадцатый год. С. 130). С высокой степенью вероятности можно предположить, что это и был Ридигер, ошибочно объявленный раненым.
106. Ходнев Д. И. Февральская революция и запасной батальон Лейб-гвардии Финляндского полка // 1917 год в судьбах России и мира. Февральская революция. М., 1997. С. 268.
107. 26 февраля. Воскресенье // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 190; Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России. С. 31; Пребывание Государя Императора в действующей армии. Л. 5 об.
108. Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 205 (со ссылкой сост. на свидетельство баронессы С. К. Буксгевден).
109. Воейков В. Н. С царем и без царя. С. 222; Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 112.
110. Цит. по: Воспоминания А. П. Балка. С. 43. Действия волынцев оба собеседника явно переоценили. В этом диалоге следует обратить внимание на раннее время подъема (боеготовности) чинов запасного батальона.
111. Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 114—117.
112. Подробнее о том см.: Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в первые дни петроградских беспорядков: 23—25 февраля 1917 года // Звезда. 2022. № 6. С. 122, 130; № 7. С. 187—188, 190, 193—195.
113. Допрос ген. С. С. Хабалова. С. 195—196.
114. По одной из версий, на улицу выбежали всего лишь 30 чинов 4-й роты (см.: Виноградов Н. И. Февральские дни в Петрограде // Перекличка (Нью-Йорк). 1967. Март—Апрель. № 181—182. С. 22). Возможно, настоящая цифра возникла под влиянием того факта, что в цейхгаузе были захвачены всего 30 винтовок (см.: Чапкевич Е. И. Русская гвардия в Первой мировой войне. Орел, 2003. С. 163).
115. Воспоминания полковника [А. В.] Рожина // Финляндские драгуны (Воспоминания) / [Сост. В. П. Великосельский]. Сан-Франциско, 1959 [далее: Рожин А. В. Воспоминания]. С. 329.
116. 16 чинов вернулись в расположение утром 27 февраля и были посажены на батальонную гауптвахту.
117. Сведения о датах смерти А. Н. Экстена (1917, 1920) расходятся.
118. О «павловском» бунте см.: Андоленко С. П. Преображенцы в Великую и Гражданскую войны. 1914—1920 годы / Сост. А. А. Тизенгаузен и С. Б. Патрикеев. СПб., 2010. С. 254—255; Допрос ген. С. С. Хабалова. С. 195—196, 201—202; Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. С. 87—89; Приложение № 7. Донесение от 27 февраля 1917 начальника ПОО К. И. Глобачева в Департамент полиции. С. 408; Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 113—114; Телеграмма от 26 февраля 1917 А. Д. Протопопова. С. 195—196; Телеграмма № 56 от 27 февраля 1917 ген. С. С. Хабалова — Николаю II // Февральская революция. С. 8; Черняев В. Ю. Восстание Павловского полка 26 февраля 1917 г. // Рабочий класс России, его союзники и политические противники в 1917 году / Сб. науч. трудов. Л., 1989. С. 152—177; и др. Может быть, в нападении на А. Н. Экстена участвовали дезертировавшие «запасные».
119. В 1914, в разведке, М. Ф. Скородумов был тяжело ранен пулей с раздроблением локтя правой руки и стал протезным инвалидом. По излечении зимой 1915 вернулся с маршевой ротой на фронт и, сражаясь в арьергарде во время отступления, будучи вторично тяжело раненным и оставленным на поле боя, 22 июля 1915 попал в плен.
120. Частная квартира М. Ф. Скородумова находилась по адресу: Измайловский, 2.
121. Архив Музея русской культуры (АМРК) в Сан-Франциско. Скородумов М. Ф. За моральную революцию. Раздел России. Машинопись. [Б. м., б. г.] Л. 23.
122. См., например: HIA. Kutukov Leonid Collection. Box 2. Folder 2—22. Мемуары о Запасном Батальене Лейб-Гвардии Московского полка до, вовремя и после бунта 27 февраля 1917 года ст/ст. Из воспоминаний полковника [Б. Л.] Нелидова. Машинопись. С. 1. Сохранена орфография оригинала.
123. Цит. по: Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 193.
124. Частная квартира А. Ф. Керенского находилась по адресу: Тверская, 29.
125. Зензинов В. М. Февральские дни. С. 210. Скорее всего, до вечера 26 февраля и социалистам дисциплинарное положение в «запасных» батальонах петроградского гарнизона казалось более прочным, чем оно было на самом деле.
126. Татищев Б. А. Крушение. 1916—1917 гг. // Возрождение (Париж). 1949. Июль. Тетрадь 4. С. 129. Среди рабочих рассказ об убийстве М. Е. Крылова «передавали из уст в уста, как самую радостную новость» (см.: Шляпников А. Г. Семнадцатый год. С. 125).
127. Палей О. В., княгиня. Мои воспоминания о русской революции // Белоэмигранты о большевиках и пролетарской революции. Кн. I. Февральская революция в воспоминаниях придворных, генералов, монархистов и членов временного правительства / Сост. Г. В. Наугольных. Пермь, 1991. С. 31—32.
128. Письмо от 26 февраля 1917 Николая II — императрице Александре Федоровне. С. 224—225.
129. Глобачев К. И. Правда о русской революции. С. 121.
130. Допрос ген. С. С. Хабалова. С. 197—198.
131. Ганелин Р. Ш. 26 февраля. С. 149—150.
132. Глобачев К. И. Правда о русской революции. С. 121.
133. Приложение № 7. Донесение от 27 февраля 1917 начальника ПОО К. И. Глобачева в Департамент полиции. С. 408.
134. Частная квартира А. Т. Васильева находилась по адресу: Надеждинская, 41.
135. Глобачев К. И. Правда о русской революции. С. 122.
136. Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 116. Телеграмму А. Д. Протопопова автор приводит не полностью и не указывает, что она была направлена в Ставку лишь в пятом часу утра следующих суток.
137. Телерамма от 26 февраля 1917 А. Д. Протопопова. С. 195—196.
138. А. А. Блок ошибался, когда описывал, как между пятью и семью часами вечера к «царю „прибегал“ Алексеев» ввиду тревожных рассказов приезжих о захвате Петроградской военной гостиницы на Морской, 39 (см.: Блок А. А. Последние дни старого режима. С. 30). Разгромный и кровавый захват бывшей «Астории» произошел гораздо позже — 28 февраля (см.: Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 161—168), когда царь выехал из Могилева в Царское Село.
139. С. В. Куликов ошибочно датирует время приема второй половиной дня (см.: Куликов С. В. Ставка: 23 февраля — 1 марта [далее: Куликов С. В. Ставка] // Первая мировая война и конец Российской империи. С. 349). Речь шла о вечере.
140. 26 февраля. Воскресенье // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 190; Пребывание Государя Императора в действующей армии. Л. 5 об.
141. Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России. С. 32. Какие Высочайшие указания мог получить на ТВД сенатор-консультант наштаверха, не занимавший исполнительных должностей?..
142. Куликов С. В. Ставка. С. 349.
143. Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России. С. 32.
144. Обед (по британскому распорядку) 26 февраля состоялся в установленное время: в половине восьмого вечера (см.: Блок А. А. Последние дни старого режима. С. 30).
145. С точки зрения С. В. Куликова (см.: Куликов С. В. Ставка. С. 349), вечером 26 февраля во время Высочайшего приема С. Н. Трегубов жестко критиковал А. Д. Протопопова («Первое, что надо сделать, — это убить Протопопова, он ничего не делает, шарлатан»). На самом деле настоящие слова Д. Н. Дубенский записал в дневнике без кавычек вечером не 26, а 27 февраля (см.: Допрос Д. Н. Дубенского. С. 397—398). Здесь же, переписывая диалог одного из собеседников с М. В. Алексеевым, автор дневника случайно назвал фамилией Трегубова помощника наштаверха, генштабиста В. Н. Клембовского. Поэтому резкий отзыв, прозвучавший сутки спустя после Высочайшего приема сенатора, принадлежал не Трегубову, а Клембовскому или самому Дубенскому. Таким образом, версия Куликова о критике Трегубовым Протопопова во время царского приема необоснованна. По мнению автора, содержание беседы Николая II и Трегубова определялось характером его должности консультанта по военно-судным вопросам в Штабе войск действующей армии. Скорее всего, государя интересовала квалификация и правоприменительная практика по делам, связанным с ответственностью воинских чинов за такие преступления в военное время, как неисполнение приказов начальства и бунт. Но это только наше предположение.
146. Пребывание Государя Императора в действующей армии. Л. 5 об. — 6.
147. Воспоминания А. П. Балка. С. 43; Шляпников А. Г. Семнадцатый год. С. 125.
148. Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 117.
149. Суханов Ник. Записки о революции. Кн. 1. Пб., 1919. С. 40.
150. Цит. по: Ганелин Р. Ш. 26 февраля. С. 149—150.
151. Воспоминания А. П. Балка. С. 43—44; Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 117—118.
152. Ломоносов Ю. В. Воспоминания о Мартовской революции 1917 г. // Февраль 1917 глазами очевидцев. С. 272.
153. В Царском Селе Ю. В. Ломоносов жил по адресу: Церковная улица, 50.
154. Шляпников А. Г. Семнадцатый год. С. 126—127, 132.
155. Нельзя ли предположить, что квалифицированный токарь А. Г. Шляпников — один из немногих пролетариев среди руководителей РСДРП(б), впоследствии пытавшийся защищать права рабочих в однопартийном ленинском государстве, — в тот момент понимал всю бесцельность партизанских боестолкновений с войсками и интуитивно не хотел, чтобы его товарищи по классу приносили свои жизни в жертву интересам профессиональных революционеров?..
156. Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф. Чуева. М., 1991. С. 154.
157. Катков Г. М. Февральская революция. Париж, 1984. С. 253—254, 259—260; Куликов С. В. Совет министров и падение монархии. С. 178; Зензинов В. М. Февральские дни. С. 209—210; Суханов Ник. Записки о революции. С. 47.
158. Цит. по: Воспоминания А. П. Балка. С. 44. О том же см.: Воспоминания В. С. Арсеньева. С. 93.
159. Цит. по: Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 28. В. М. Зензинов отмечал «неуверенность у обеих сторон» (см.: Зензинов В. М. Февральские дни. С. 206).
160. Френкин М. С. Русская армия и революция 1917—1918. Мюнхен, 1978. С. 38.
161. Воспоминания А. П. Балка. С. 43.
162. Комм. В. Ю. Черняева // Показания генерал-майора А. П. Балка. С. 24; Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 114—119.
163. Гуль Р. Б. Я унес Россию. Апология эмиграции. Т. II. Россия во Франции. Нью-Йорк, 1984. С. 209; Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 113. Частная квартира графа И. И. Воронцова-Дашкова находилась по адресу: Английская набережная, 66.
164. Запись в дневнике Великого князя Михаила Александровича // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 193.
165. Воспоминания А. П. Балка. С. 43.
166. В день рождения Александра III Великий князь Михаил Александрович молился на панихиде, совершенной у гробницы отца в Петропавловском соборе, и встречался с сестрой, Великой княгиней Ксенией Александровной (см.: Матвеев А. С. Великий князь Михаил Александрович в дни переворота // Февраль 1917 глазами очевидцев. С. 418).
167. Гуль Р. Б. Я унес Россию. С. 209. Главный штаб и Главное управление Генерального штаба (ГУГШ; Дворцовая пл., 10) поддерживали связь со Ставкой по прямому проводу, который имел отвод на служебную квартиру военного министра (дом военного министра близ Красного моста: Мойка, 67). Частная квартира М. А. Беляева находилась на Николаевской улице. Вторым прямым проводом Ставка соединялась с МГШ, находившимся в здании Главного адмиралтейства.
168. Телеграмма № 11 от 26 февраля 1917 Николая II — императрице Александре Федоровне // Переписка Николая и Александры Романовых. С. 224.
169. 26 февраля. Воскресенье // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны. С. 190; Мордвинов А. А. Отрывки из воспоминаний. С. 90.
170. Цит. по: Ганелин Р. Ш. 26 февраля. С. 145.
171. Допрос ген. С. С. Хабалова. С. 214.
172. Допрос ген. М. А. Беляева. С. 226. Вместе с тем применение водометов на морозе против людских толп выглядит жестким методом противодействия, но более щадящим, чем залповая стрельба на поражение.
173. Совет старейшин.
174. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. 601. Оп. 1. Д. 2089. Телеграмма № Р/39727 от 26 февраля 1917 председателя Государственной Думы М. В. Родзянко — Его Императорскому Величеству. Л. 1—1 об. // statearchive.ru/assets/images/docs/01/. Настоящая телеграмма была направлена в Ставку первой (21:52), за ней немедленно (21:53) — телеграмма М. В. Алексееву.
175. Телеграмма от 26 февраля 1917 председателя Госуд. Думы М. В. Родзянко — ген. М. В. Алексееву // Февральская революция. С. 6.
176. Поэтому Е. И. Мартынов и В. М. Пронин ошибались, полагая, будто бы в телеграмме М. В. Родзянко шла речь о создании «ответственного министерства» (см.: Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. С. 91; Пронин В. М. Последние дни Царской Ставки [24 февраля — 8 марта 1917 г.]. Белград, 1929. С. 10).
177. Концепция министерства доверия у военного министра возражений не вызвала.
178. Ганелин Р. Ш. 26 февраля. С. 146.
179. 21:52.
180. Телеграмма № Р/39727 принята в Ставке в 22:40. Время установлено по отметкам на бланках телеграмм.
181. Пронин В. М. Последние дни Царской Ставки. С. 8.
182. Георгиевским кавалерам — главкому Кавказской армией Великому князю Николаю Николаевичу (Младшему) и поглавруму В. В. Сахарову — телеграммы не направлялись. Вероятно, в глазах М. В. Родзянко их театры были второстепенными. Телеграммы на ТВД передавались в нешифрованным виде, так как председатель Думы личным шифром не располагал.
183. Телеграмма от 27 февраля 1917 ген. М. В. Алексееву: главкоюза ген. А. А. Брусилова; главкозапа ген. А. Е. Эверта (№ 6081) // Февральская революция. С. 7—9.
184. Допрос ген. М. А. Беляева. С. 238; Покровский Н. Н. Последний в Мариинском дворце. С. 216.
185. Покровский Н. Н. Последний в Мариинском дворце. С. 216.
186. Понедельник, 12 марта [1917] // Палеолог М. Царская Россия накануне революции. С. 240. В воспоминаниях Э. Б. Кригер-Войновский называл кандидатуру М. В. Алексеева (см.: Кригер-Войновский Э. Б. Воспоминания. С. 91), однако его версия не имеет точной датировки и была изложена годы спустя. Возможно, мемуарист запомнил персональную рекомендацию, исходившую из умеренных думских кругов, а позже озвучил ее как правительственную. Напротив, М. Палеолог записал свой разговор с Н. Н. Покровским в те же сутки, поэтому свидетельство французского посла автор считает более точным. Идея о назначении премьером популярного генерала «с моральным авторитетом, с определенной программой» обсуждалась в Совете министров с лета 1915 (см.: Игнатьев П. Н. Совет министров в 1915—1916 годах // Новый Журнал. 1944. Кн. VIII. С. 309, 316). Однако вряд ли Н. В. Рузский мог быть таковым, в первую очередь по состоянию здоровья.
187. Пребывание Государя Императора в действующей армии. Л. 6; Телеграмма от 27 февраля 1917 председателя Совета министров князя Н. Д. Голицына — Николаю II // Февральская революция. С. 8.
188. См.: Статья 99 главы X // Свод законов Российской империи дополненный по Продолжениям 1906, 1908, 1909 и 1910 г.г. и позднейшим узаконениям 1911 и 1912 г.г. 2-е изд. / Сост. Н. Е. Озерцковский и П. С. Цыпкин. Кн. первая. Т. I—IV. СПб., 1913. Стб. 10.
189. Допрос князя Н. Д. Голицына. С. 264—265. «По установившемуся [во время войны] порядку, когда Государь во время законодательных сессий уезжал на фронт, он, оставляя председателю Совета министров подписанный им указ о перерыве занятий палат, предоставлял председателю Совета поставить соответственные числа, когда Совет министров признает это своевременным» (см.: Барк П. Л. Воспоминания последнего министра финансов Российской империи. 1914—1917. В 2 т. Т. 2 / Вступит. ст. и комм. С. В. Куликова. М., 2017. С. 328).
190. Покровский Н. Н. Последний в Мариинском дворце. С. 216; Шаховской В. Н. «Sic transit gloria mundi». С. 199.
191. Будберг А. П. Несколько дней // Февраль 1917 глазами очевидцев. С. 168.
192. Частная квартира М. В. Родзянко находилась по адресу: Фурштатская, 20.
193. Цит. по: Допрос М. В. Родзянко // Падение царского режима. Т. VII. М.—Л., 1927. С. 159.
194. Покровский Н. Н. Последний в Мариинском дворце. С. 216.
195. HIA. Kutukov Leonid Collection. Box 2. Folder 2—23. Дуброва Н. Н. Личные воспоминания о жизни Запасного батальона Л.-гв. Московского полка. Машинопись. С. 4. Вот почему М. В. Машкин 1-й собирался поднимать волынцев в четыре утра, почти за три часа до начала рассвета. Очевидно, В. И. Павленков опирался на сведения, полученные С. С. Хабаловым по линии ПОО (уместно сравнить их с процитированным донесением сексота «Лимонина» о перспективах развития революционного движения 27 февраля). Нельзя не обратить внимания на противоречие между информацией о возможном вооруженном восстании и надеждами К. И. Глобачева на угасание протестного движения. Вместе с тем всеобщая забастовка и массовые демонстрации вполне могли закончиться попыткой вооруженного выступления.
196. В. И. Павленков составил на Высочайшее имя телеграмму о тяжелом ранении Л.-гв. полковника А. Н. Экстена и ранении Л.-гв. прапорщика Ридигера. Она ушла в Ставку около двух часов ночи 27 февраля и была принята около трех часов утра. С. В. Куликов ошибается, полагая, что в этой телеграмме Павленков докладывал царю о «состоявшихся накануне волнениях в Павловском полку» (Куликов С. В. Ставка. С. 350). Во-первых, Л.-гв. Павловский полк находился на ТВД, и никакие волнения в нем 26 февраля не происходили. Во-вторых, в телеграмме № 4374 вообще отсутствуют упоминания о каких-либо «волнениях» (см.: Телеграмма № 4374 вр. и. д. начальника гв. зап. частей [В. И.] Павленкова — царю // Февральская революция. С. 7). На этом деятельная служба Павленкова закончилась.
197. Воспоминания А. П. Балка. С. 43—44.
198. Там же. С. 43. Непонятно, что помешало начальникам в течение всего дня обеспечить личный состав чаем и сухим пайком (посменно) при несении службы. Еще более интересен и не изучен вопрос о том, как организовывалось отправление естественных надобностей нижними чинами.
199. Ганелин Р. Ш. 26 февраля. С. 135.
200. В мирное время здесь квартировал 1-й батальон. Остальные подразделения занимали полковые казармы на Кирочной, 31—39 и на Преображенской, 41.
201. Рожин А. В. Воспоминания. С. 330—331. О том же см.: Показания подпоручика [В. В.] Лыщинского-Троекурова [1-го] о февральских событиях в Петрограде // Генерал Кутепов / Сост. Р. Г. Гагкуев, В. Ж. Цветков. М., 2009. С. 422. На фоне городских волнений 24—26 февраля запасной батальон Л.-гв. Преображенского полка продолжал принимать новобранцев (см.: Там же. С. 421), прослуживших к началу солдатского бунта в гарнизоне от суток до трех.
202. По утверждению автора полковой истории, подобные настроения были свойственны «небольшой части офицеров полка», а «политиканы» заявляли о себе лишь среди офицеров запасного батальона (см.: Андоленко С. П. Преображенцы в Великую и Гражданскую войны. С. 234—235).
203. Там же. С. 250—251; Адлерберг А. А. Воспоминания о февральской революции // Военно-исторический вестник (Париж). 1975. Май и ноябрь. № 45 и 46. С. 32; Кутепов А. П. Первые дни революции в Петрограде // Генерал Кутепов. С. 401. На этом основании после Февральской революции И. С. Лукаш сочинил романтическую версию об участии в заговоре «против старого строя» молодых офицеров запасного батальона Л.-гв. Преображенского полка, якобы мечтавших «сделать революцию, поднять команды и вывести их на площадь требовать Свободы» (Лукаш И. Преображенцы. [Пг., 1917]. С. 4). Очевидно, что в духе времени литератор выдал скромные пожелания «ответственного министерства» нескольких офицерских чинов за конспиративное намерение предпринять попытку военного переворота в декабристской традиции. Весной 1917 общественная атмосфера в Петрограде способствовала созданию подобных мифов и преувеличений.
204. Тем же вечером в Царском Селе в собрании стрелков Его Величества господа офицеры оживленно чествовали импровизированным ужином нового полкового командира Л.-гв. полковника С. Н. Крейтона и провожали старого — генерал-майора Э. Л. Лёвстрема, получившего назначение командиром бригады 3-й гвардейской пехотной дивизии. Ужин с Крейтоном затянулся до пяти утра 27 февраля. «Это был последний нормальный ужин», — свидетельствовал А. И. Джулиани (см.: HIA. Pantiukhov O. I. Collection. Box. 1. Folder Rosters. Джулиани А. И. Последние дни февраля и 1ое марта в запасном батальоне л.-гв. 1-го стрелкового Его Величества полка в Царском Селе. Л. 14; Пантюхов О. И. О днях былых. Frankfurt am Main—Maplewood, 1969. С. 243). Адъютант Великого князя Михаила Александровича, Л.-гв. полковник гр. И. И. Воронцов-Дашков собирался с друзьями из Петрограда на веселую охоту, которая состоялась на следующий день в его имении Шапки Шлиссельбургского уезда Петроградской губернии. Довольный Воронцов-Дашков застрелил трех рысей (см.: Гуль Р. Б. Я унес Россию. С. 206).
205. Екатерининская, 1.
206. Воскресенье, 11 марта [1917] // Палеолог М. Царская Россия накануне революции. С. 239; Добровольский Н. Н. Революционное правосудие // Часовой (Брюссель). 1951. Февраль. № 305(2) С. 16; Раппапорт Х. Застигнутые революцией. С. 121—123; Рожин А. В. Воспоминания. С. 331; Суханов Ник. Записки о революции. С. 47.
207. А. И. Спиридович остановился в своей бывшей казенной квартире по адресу: Фонтанка, 54.
208. Мытнинская набережная, 1/81, на углу с Александровским проспектом.
209. Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. С. 118.
Продолжение следует