«Станционный смотритель» Пушкина и «Лолита» Набокова
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2024
Весной 1826 года Пушкин пишет Вяземскому из Михайловского:
«Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил». Пушкин обращается к Вяземскому с просьбой: «При сем с отеческою нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик» (13, 274).[1] Мы не намерены анализировать отеческие чувства Пушкина, но невольно напрашивается вопрос: а что, если бы это была девочка?
Один из самых трогательных и преданных отцов, изображенных в творчестве Пушкина, — Самсон Вырин. В основе сюжета «Станционного смотрителя» лежит рассказ о хитроумном увозе Дуни и злоключениях ее бедного отца в поисках похищенной дочери. Самой Дуне, как отмечалось пушкинистами[2], отведено немного места. Ее голос почти не слышен. Мы не посвящены в ее мысли, ее чувства. Все, что нам известно о Дуне, дано из рассказа участливого, чувственного и чувствительного повествователя, который не постеснялся превысить свои права по отношению к гостеприимному хозяину и украдкой получить поцелуй от его девочки-подростка. Чехов был едва ли не единственным из писателей, не говоря о критиках, указавшим на непристойность этой сцены: «Пушкин в своем „Станционном смотрителе“ целуется взасос с 14-летней девочкой…»[3] Вокруг Дуни звучат только мужские голоса: голос рассказчика, отца Дуни, ямщика, лекаря, Минского, рыжего мальчишки. Соглашаясь с В. В. Гиппиусом, что именно на Вырине, а не на Дуне сосредоточено внимание автора, Н. Н. Петрунина замечает: «Внутренние мотивы ее поступков, мысли и переживания ее доходят до нас лишь постольку, поскольку они отражаются в разрозненных и статических картинах Дуниной истории».[4]
Портрет Дуни рисуется таким, каким ее воспринимают окружающие мужчины. Вот как описывает свое впечатление от Дуни рассказчик: «При сих словах вышла из-за перегородки девочка лет четырнадцати и побежала в сени. Красота ее меня поразила» (8, 1, 98). Только для смотрителя она все еще девочка, ребенок, которого ему не удалось защитить: «…уж я ли не любил моей Дуни, я ль не лелеял моего дитяти…» (8, 1, 100). Исследователи неоднократно обращались к плану пушкинской повести, в частности к исчезновению из окончательной версии повести одного из центральных, согласно плану, персонажей — влюбленного в Дуню писаря. По мнению Д. Д. Благого, две параллельные фабульные линии — писаря и отца — отвлекали внимание читателя от драмы главного героя повествования — станционного смотрителя.[5] Н. Я. Берковский усмотрел в исчезновении писаря отказ от возможного для Дуни деревенского счастья.[6] Согласно Берковскому, героиня Пушкина стремится к индивидуальности и свободе. В своем подробном анализе «Смотрителя» Н. Н. Петрунина предложила еще одно объяснение: «…степень и характер заинтересованности влюбленного в происходящем делали его точку зрения исключительной, а свидетельства пристрастными. Для Пушкина важен был рассказ Вырина с его исповедальным тоном и отцовским альтруизмом».[7]
В «Смотрителе» изображен любящий отец, отправившийся в Петербург с целью вернуть свою малолетнюю дочь, свою «заблудшую овечку». Ничто в тексте не указывает на конфликт между отцом и Дуней во время ее жизни дома; ничто тем более не указывает и на тень кровосмесительных тенденций (модный литературоведческий дискурс, начиная с Яна ван дер Энга) в поведении Вырина.[8] Все симпатии рассказчика (и читателя) к забитым маленьким людям, лишенным возможности постоять за себя, должны улетучиться, если принять точку зрения, согласно которой Самсон Вырин ведет себя как «оставленный супруг и побежденный соперник».[9] Когда Вырин с восхищением смотрит на роскошно одетую Дуню, то это всего лишь естественная реакция отца, привыкшего видеть дочь в простой домашней одежде. Столь же психологически убедительна реакция Дуни на появление отца у нее в Петербурге. Ее обморок вызван и неожиданностью прихода Вырина, и стыдом (она ведь стала содержанкой Минского), и чувством вины перед добрым, оставленным ею отцом. Высказывалось мнение, согласно которому Дуня теряет сознание от страха за «свою жизнь и счастье».[10] В прочтении В. С. Узина: «…эта же боязнь вылилась в словах Минского, сравнившего станционного смотрителя с <…> разбойником, крадущимся по пятам за их благополучием».[11] Однако нельзя не учитывать, что сравнение бедного и запуганного Вырина с разбойником со стороны гусара, который еще недавно готов был его побить («возвысил было голос и нагайку» (8, 1, 101)), пропитано иронией автора и отсылает к защите станционных смотрителей в начале повести: «Кто не почитает их извергами человеческого рода, равными покойным подьячим или по крайней мере муромским разбойникам?» (8, 1, 97).
В черновиках пушкинской повести ничего не сказано о возрасте Дуни, но можно предположить, что, сделав свою героиню девочкой-подростком и исключив линию влюбленного писаря, которому Вырин доверял вернуть похищенную дочь, автор усилил мотив отцовской заботы и ответственности за девочку.
Возраст Дуни, как ни досадно, почти совершенно выпал из внимания многочисленных исследований, посвященных «Станционному смотрителю». Читая некоторые из них, где обсуждается характер Дуни, создается впечатление, что речь идет о взрослой, опытной молодой женщине или стремительно повзрослевшей девушке: «…Дуня, домовитая и хозяйственная („Ею дом держался…“), а вместе с тем — „маленькая кокетка“, уже в четырнадцать лет знавшая цену своей красоте».[12] В. Шмид пишет о Дуне как о «кокетливой деревенской красотке, умеющей ловко обращаться с господами из высшего общества и стремящейся в большой свет, законы которого она усвоила».[13]
Напомним еще раз, что в начале повести Дуня — подросток, «девочка лет четырнадцати». Таких молодых невест, кроме Зинаиды Вольской («14-ти лет она была прекрасна и писала любовные записки своему танцмейстеру» (8, 1, 39)) из незаконченной Пушкиным повести «Гости съезжались на дачу», у Пушкина нет. Кстати, Аграфена Закревская, которую принято считать прототипом Вольской, вышла замуж в возрасте 19 лет.[14]
По преимуществу молоденьким пушкинским героиням 17 лет. Когда Пушкин просил руки Гончаровой, ей было 16. Это вызвало возражения матери Натальи Николаевны, считавшей дочь слишком незрелой для брака. Ранние браки среди дворянства, да и купечества в пушкинские времена уже не поощрялись. Более того, в год написания «Повестей Белкина» выходит императорский указ, повышающий минимальный возраст для вступления в брак для невесты до 16 лет, для жениха до 18.[15]
Теперь обратимся к другому произведению, написанному более чем сто лет спустя после появления «Повестей Белкина», к роману В. Набокова «Лолита». Сразу оговоримся, что мы не намерены интерпретировать роман Набокова в качестве пародии на повесть Пушкина. Есть литературные тексты, а произведения Пушкина для русскоязычного читателя именно таковы, которые до такой степени плотно вошли в сознание читателя, что говорить о прямых заимствованиях из Пушкина и осознанных аллюзиях представляется неоднозначной задачей. Пушкинский текст архетипичен для выросшего на классической русской литературе писателя. Нам хочется лишь указать на некоторые параллели и переклички между пушкинской повестью о смотрителе и его дочери и романом Набокова.[16]
Когда протагонист и рассказчик «Исповеди Светлокожего Вдовца» из романа Набокова знакомится с Долли, ей 12 лет, то есть она всего на два года моложе пушкинской Дуни. В возрасте 14 лет, то есть уже в возрасте Дуни, Лолита бежит от отчима к драматургу Куильти. Не станем сравнивать Куильти с молодым гусаром с усиками из «Станционного смотрителя», хотя у него тоже усы: «Его черные, как клякса, усики дрогнули» (325)[17], но обратим внимание на то, что обольщенная им Лолита оставляет Гумберта без принуждения. Куильти не упускает возможности напомнить Гумберту об этом: «…мой дорогой господин Гумберт, вы были отнюдь не идеальным отчимом, и я отнюдь не заставлял вашу маленькую протеже присоединяться ко мне» (330). Польстившись на славу Куильти и обещания голливудской карьеры, простодушная и отчаявшаяся Лолита действительно бежит с Куильти по собственной воле. Насколько понятие «воля» вообще приемлемо по отношению к сексуально эксплуатируемой девочке-сироте, пытающейся вырваться из рук своего похитителя, это другой вопрос.
В своих красноречивых измышлениях по поводу девочек в возрасте между 9 и 14 годами эстет и педофил Гумберт развивает следующую концепцию: «В возрастных пределах между девятью и четырнадцатью годами встречаются девочки, которые для некоторых очарованных странников, вдвое или во много раз старше них, обнаруживают истинную свою сущность — сущность не человеческую, а нимфическую (т. е. демонскую); и этих маленьких избранниц я предлагаю именовать так: нимфетки» (29). Согласно Гумберту, не все девочки в этом возрасте являются нимфетками: «Спрашивается: в этих возрастных пределах все ли девочки — нимфетки? Разумеется, нет» (29).
Пушкинская Дуня попадает в эту категорию девочек, которых взрослые мужчины — не все, конечно, — находят эротически привлекательными. В пушкинской повести подчеркнута необычайная красота Дуни. Ее услужливость и желание угодить проезжающим интерпретируются как кокетство: повествователь называет ее «маленькой кокеткой». Он без смущения просит позволения поцеловать девочку. Можно ли представить себе, чтобы послушная 14-летняя девочка, привыкшая прислуживать приезжающим, осмелилась отказать ему? В «Заметке о поэме „Граф Нулин“», Пушкин писал: «Перечитывая „Лукрецию“, довольно слабую поэму Шекспира, я подумал: что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? быть может, это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить?» (11, 188). Дуня не решается отказать проезжающему господину и дает себя поцеловать. Мы не знаем, что происходит в душе Дуни, но не забудем, что рассказ о ней и ее судьбе дан с точки зрения рассказчика, который неравнодушен к девочке-подростку. Недаром Пушкин исключил из основного текста повести пикантные рассуждения повествователя о «мимолетной, дорожной любви». В контексте повести о трагической судьбе смотрителя, у которого соблазнитель увез дочь-подростка, эти ностальгически-игривые рассуждения титулярного советника могли звучать двусмысленно.
В отличие от пушкинского повествователя, усмотревшего «кокетство» (то есть попытки женщины понравиться мужчине) в поведении юной Дуни, Гумберт, хорошо изучивший психологию подрастающих девочек, признаёт, что флирт Лолиты — это всего лишь игра, детская имитация взрослых эмоций, почерпнутая из массовой культуры. Характер Дуни, помощницы смотрителя, формировался под влиянием дорожных посетителей станции. Известно лишь, что ее баловали мелкими подарками и господа и барыни, которым она пыталась угодить и, вероятно, подражать. «Маленькая кокетка со второго взгляда заметила впечатление, произведенное ею на меня; она потупила большие голубые глаза; я стал с нею разговаривать, она отвечала мне безо всякой робости, как девушка, видевшая свет» (8, 1, 99). В «Лолите» патологически мучимый ревностью Г. Г. утверждает, что Лолита «несмотря на очень детскую наружность» излучала «неизъяснимо-томное свечение», добавляя: «…маленькая Лолита отдавала себе полный отчет в этом своем жарком свечении…» (178).[18]
В обоих произведениях с разной силой мотивировки и цели подчеркнуты черты, которые должны ослабить ответственность за эротическое влечение взрослого мужчины к девочке-подростку. Титулярный советник не может не сознавать, что перед ним не искушенная молодая женщина, а девочка, имитирующая поведение светской барышни. Однако он этого предпочитает не заметить: «В сенях я остановился и просил у ней позволения ее поцеловать; Дуня согласилась… Много могу я насчитать поцелуев, с тех пор, как этим занимаюсь, но ни один не оставил во мне столь долгого, столь приятного воспоминания» (8, 1, 99).
Доставил ли этот поцелуй «приятное» или же неприятное воспоминание самой Дуне, мы не узнаем. Сравним это описание с записью из дневника Гумберта в романе Набокова, когда любопытная девочка заходит в комнату нового жильца: «Вдруг я ясно понял, что могу поцеловать ее в шею или в уголок рта с полной безнаказанностью — понял, что она мне это позволит и даже прикроет при этом глаза по всем правилам Холливуда» (63).
Уезжая в летний лагерь, Лолита, девочка более свободной эпохи, сама бежит поцеловать Гумберта. «Я подтянул пижамные штаны и отпахнул дверь; одновременно добежала до меня Лолита, топая, пыхтя, одетая в свое тончайшее платье, и вот она уже была в моих объятьях, и ее невинные уста таяли под хищным нажимом темных мужских челюстей — о, моя трепещущая прелесть! В следующий миг я услышал ее — живую, неизнасилованную — с грохотом сбегавшую вниз» (81).
Описание второго поцелуя Лолиты Гумберт сопровождает откровенным, объективным пояснением. «Я, конечно, знал, что с ее стороны это только невинная игра, шалость подростка. Подражание подделке в фальшивом романе. Всякий душеврачитель, как и всякий растлитель, подтвердит вам, что пределы и правила этих детских игр расплывчаты или во всяком случае слишком по-детски субтильны, чтобы их мог уловить взрослый партнер, а потому я ужасно боялся зайти слишком далеко и заставить ее отпрянуть с испуганным отвращением» (131).
В своей классической и полемической работе о «Станционном смотрителе» М. Гершензон указал на значение библейских картинок, украшавших бедную обитель смотрителя, для развертывания сюжета о потерянной дочери.[19] Согласно гипотезе Гершензона, Вырин проецирует судьбу Дуни по модели притчи о блудном сыне. Он ограничен и слеп в своем убеждении, что Дуня обречена. В нашу задачу не входит оспаривание интерпретации Гершензона, это уже давно сделано.[20] Вне всякого сомнения, библейские картинки иллюстрируют тип мышления старого смотрителя, а наблюдательный взгляд рассказчика замечает все детали, окружающие хозяина домика. В набоковском романе Гумберт, случайно оказавшийся в доме Шарлотты, брезгливо описывает мещански обставленный и украшенный дом хозяйки с «Арлезианкой» Ван Гога в прихожей и репродукцией «Крейцеровой сонаты» Рене Прине в комнате для жильца (51). Для развития истории Лолиты большой интерес представляет, что` украшало ее комнату. Посмотрим, как тонко Набоков, с одной стороны, набрасывает портрет американской девочки при помощи картинок над ее кроватью, причем некоторые из них с церковной надписью, а с другой стороны, автор дает материал для прочтения будущей судьбы девочки-сиротки, которой суждено стать игрушкой в руках одного растлителя за другим. Вместо лубочных назидательных картинок, которые украшали дом смотрителя, в комнате Лолиты развешаны картинки из популярных «лубочных» (как они названы Набоковым в русском переводе) журналов. «Реклама во всю страницу, вырванная ею из глянцевитого журнала, была приколота к стене над постелью, между мордой исполнителя задушевных песенок и длинными ресницами киноактрисы. На этом цветном снимке изображен был темноволосый молодой муж. Во взгляде его ирландских глаз было что-то изможденное. Он „моделировал“ халат (такого-то „дома“) и держал перед собой за оба конца мостоподобный поднос (другой фирмы) с утренним завтраком на две персоны. Надпись взята была из церковного гимна, сочиненного священником Томасом Мореллем: „Вот идет он, герой-победитель“. <…> Рука Лолиты провела шуточную стрелку по направлению опустошенного молодого супруга и приписала большими буквами: „Г. Г.“; действительно, несмотря на небольшую разницу в возрасте, сходство было поразительным. Под этой картинкой была другая — тоже цветная фотография. На ней известный драматург самозабвенно затягивался папиросой „Дромадер“. Он, мол, всегда курил „дромки“. Он лишь слегка походил лицом на Г. Г. Ниже была Лолитина девственная постель, усеянная лубочными журнальчиками» (84—85).[21] Набоков, тщательно изучивший пушкинистику своего времени, был знаком с работами М. Гершензона. Это подтверждается, в частности, ссылкой на статью Гершензона в набоковских комментариях к переводу «Евгения Онегина».[22]
В описании картинок над кроватью Лолиты соединены основные моменты в судьбе Лолиты: ее полудетские мечтания стать звездой экрана, ее псевдосупруг — Г. Г., впоследствии приносящий ей кофе в кровать, и, наконец, «известный драматург» — Куильти, которому суждено увести Лолиту от отчима.
В работах о «Станционном смотрителе» неоднократно обсуждался мотив слепоты Самсона Вырина с оглядкой на символическое и физическое ослепление его библейского тезки из ветхозаветной Книги Судей (16: 21).[23] Вырин — вдовец, и, кроме него, некому смотреть за Дуней. Потеряв дочь, убитый горем смотритель вынужден признаться в том, что не справился со своими обязанностями. «Бедный смотритель не понимал, каким образом мог он сам позволить своей Дуне ехать вместе с гусаром, как нашло на него ослепление, и что тогда было с его разумом» (8, 1, 102). Мотив слепоты по отношению к коварному противнику, похитителю дочери (падчерицы) проникает и в текст «Лолиты».[24] Набоковский протагонист, тоже вдовец (точнее, дважды вдовец), упорно настаивает на том, что он смотрел на Лолиту как на своего ребенка: «Лолиту, не без сладкого чувства кровосмешения, я привык считать своим ребенком» (97; курсив Набокова), «Она была моим ребенком, Куильти» (326). Несмотря на свойственную ему подозрительность и ревность по отношению к Лолите, Гумберт оказывается слепым в своей роли отца и покровителя. Мимо него проходят встречи Лолиты с Куильти, и ее побег застает Гумберта врасплох. Даже приехав к Лолите в Коулмонт, он в точности не знает, кто был виновником ее бегства, и все это несмотря на массу намеков и наводящих примет. Только от замужней Долли Г. Г. слышит имя своего соперника и двойника: «…она с легкой иронией, но не без нежности, и как бы издавая приглушенный свист, произнесла имя, которое проницательный читатель давно уже угадал» (299).[25]
Помимо притчи о блудном сыне повесть о смотрителе отсылает к притче о заблудшей овце.[26] Рассказывая о своей попытке вернуть увезенную от него Дуню, Самсон Вырин сравнивает дочку с заблудшей овечкой: «Авось, — думал смотритель, — приведу я домой заблудшую овечку мою» (8, 1, 102—103). В романе Набокова еще задолго до того, как он отправится на поиски «беглянки и ее похитителя» (288), Гумберт замечает следующую за ними машину с шофером, напомнившим ему его дядю Траппа. На вопросы Гумберта о водителе, с которым Лолита успела переговорить, Лолита отвечает спокойно и насмешливо и тут же меняет тему: «„Может быть, он и есть Трапп. На твоем месте я бы — ах, смотри, все девятки превращаются в следующую тысячу. Когда я была совсем маленькая“, неожиданно добавила она, указывая на одометр, „я была уверена, что нули остановятся и превратятся опять в девятки, если мама согласится дать задний ход“» (242). В комментариях к русскому переводу «Лолиты» А. А. Долинин указал на возможные в тексте романа библейские аллюзии, в том числе на притчу о заблудшей овце: «„…если бы у кого было сто овец, и одна из них заблудилась, то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся? и если случится найти ее, то, истинно говорю вам, он радуется о ней более, нежели о девяносто девяти не заблудившихся“ (Мф., 18, 12—13)».[27] Эта символика чисел, отсылая к прошлому, «догумбертовскому детству» (242) Лолиты, предвосхищает будущие безуспешные попытки Гумберта вернуть девочку. Сам Гумберт не раз упоминает о своих «когтях», а мотив хищника упомянут уже в первой части книги в отрывках из письма Шарлотты накануне ее гибели, из которых следовало, что Шарлотта была намерена бежать с Ло, «дабы коршун не схватил ее драгоценного ягненка» (117).
Слепота, о которой мы говорили выше, распространяется не только на неспособность Гумберта догадаться о подлинном похитителе Лолиты. В набоковском романе по-новому проигрывается мотив «мнимого больного», сыгравший такую роковую роль в судьбе пушкинского смотрителя. Архетипичность этого мотива в повести Пушкина проанализировал Ю. Щеглов: «В „Станционном смотрителе“ несомненным отголоском мотивного комплекса является тяжелая болезнь, вернее, имитация таковой. Однако заболевает гусар, а не сама Дуня, как должно было бы быть с персонажем, проходящим, как она, через фазу социального и психосексуального обновления. Здесь автор допускает сдвиг в пользу более правдоподобной ситуации (правда, не менее древней и распространенной), а именно когда женщина выхаживает, поднимает на ноги и вводит в новую жизнь переживающего „фазу смерти“ мужчину и становится спутницей его жизни. <…> Но нет сомнения, что „исконным“ объектом метафоры квазисмерти и воскресения в „Смотрителе“ является не гусар, а Дуня».[28] В романе Набокова мотив болезни, с которым связан побег от отца, или псевдоотца, проходит новую мутацию. Болезнь Лолиты не «мнимая», она действительно заболевает, но эта болезнь дает ей возможность сбежать с Куильти. Таким образом, в обоих произведениях побег молоденькой героини связан с «мнимой» или же ловко используемой болезнью, а также с фазой ее сексуального влечения. Сходство этим не ограничивается. В обоих произведениях у заговорщиков есть помощники: лекарь, догадывавшийся о любовных намерениях Минского в «Смотрителе», и ухаживающая за девочкой медсестра Мария в «Лолите». Мотивы помощи у пушкинского лекаря и набоковской медсестры, конечно, разные. Лекарь побаивается гусара и надеется на вознаграждение, тогда как романтически настроенная сиделка искренне сочувствует девочке и настроена против ее властного и неприятного «отца».
В одной из самых выразительных трагикомических сцен пушкинской повести выгнанный Минским смотритель с гневом бросает на мостовую ассигнации, которые гусар сунул ему в рукав, но быстро спохватывается: «Отошед несколько шагов, он остановился, подумал… и воротился… но ассигнаций уже не было. Хорошо одетый молодой человек, увидя его, подбежал к извозчику, сел поспешно и закричал: „Пошел!..“ Смотритель за ним не погнался» (8, 1, 103).
Такие переходы от патетики к иронии характерны для экспрессивного стиля Пушкина. Они особенно ярко бросаются в глаза в повести о станционном смотрителе, хотя В. Э. Вацуро указал: «…метод парадоксов переосмыслений сказывается не только на уровне стиля — он явственно ощутим и в этической, и социальной проблематике пушкинских повестей».[29] Автор «Повестей Белкина» следит за тем, чтобы растроганность и сопереживание со стороны читателя по отношению к Вырину не перешли в сентиментальность. В этот почти трагический для оскорбленного отца эпизод вносится разрядка смехом, напоминая, что смотритель не возвышенный романтический герой, а обыкновенный бедный «мученик четырнадцатого класса».
Набоков прекрасно усвоил эти пушкинские эмоциональные перепады, приемы психологической игры с читателем, когда вызывающее сочувствие и острую жалость повествование обрывается ироническим жестом. Отчаянье Гумберта после отъезда Лолиты по-своему трогательно. В поисках девочки он подкарауливает медсестру и сообщницу Лолиты — Марию: «…она собралась было завопить, но мне удалось ее очеловечить довольно простым способом — я пал на колени и со взвизгами, с упоминанием святителей, стал умолять ее мне помочь. Она клялась, что ничего не знает. Кто он такой, этот Епилинтер? Она как будто заколебалась. Я проворно вынул стодолларовый билет. Она подняла его на свет луны. „Ваш братец“, прошептала она наконец. Разразившись французским проклятием, я выхватил билет из ее лунно-холодной руки и убежал» (275).
И в пушкинской повести, и в романе Набокова внезапная перемена в поведении центральных персонажей по-новому освещает их характер. Гумберт тяжело переживает потерю Лолиты. Его жалкое положение, описанное с надрывом и искренностью, должно вызывать сочувствие читателя, но в последний момент грубый жест выдает другую сторону его характера. Сентиментальный, утонченный и почти трогательный герой оборачивается непорядочным человеком, подтверждая характеристику, данную ему в предисловии: «Он не джентльмен» (19). Когда поведение пушкинского смотрителя вызывает улыбку снисхождения, поступок скаредного протагониста «Лолиты» при всем своем комизме производит отталкивающее впечатление. Впрочем, и прежде, еще владея Лолитой, Гумберт отбирал выданные ей деньги.
Промежуточный пушкинский персонаж может у Набокова приобрести новую жизнь. В «Станционном смотрителе» повествователь узнаёт о дальнейшей судьбе Дуни из рассказа рыжего мальчишки-проводника. В «Лолите» «хулиганского вида рыжий мальчишка» (128) указывает Гумберту на штукатурный домик, где находилась контора летнего лагеря. Чарли Хольмс посвящает Лолиту в «чистомеханический половой акт» (153).[30] Рыжему Чарли суждена не только жизнь, но и смерть на страницах романа: «Бедного мальчика только что убили в Корее» (319).
Не только персонажи, но и некоторые атрибуты одежды, использованные Пушкиным, получают у Набокова новое развитие. Один из них мотив «халата». Исследователи неоднократно обращались к описанию одежды отца блудного сына на картинках в доме смотрителя («колпак и шлафрок»).[31] Эти приметы домашней жизни с переездом Дуни переносятся на Минского. Неожиданно появившись в квартире Минского, Самсон Вырин застает его «в халате, в красной скуфье». Анализируя пушкинскую повесть, Дебрецени пишет: «В повести детали одежды весьма искусно меняют смысл притчи: на картинке шлафрок и колпак, то есть символы домашнего уюта и покоя, носит отец, однако в повести мы видим, что в таком же одеянии принимает станционного смотрителя Минский».[32]
В повести Пушкина слегка намеченный мотив шлафрока ассоциируется с домом, домашним уютом и с тем, что функция покровителя Дуни перешла от ее отца к Минскому: «…не думай, чтоб я Дуню мог покинуть: она будет счастлива, даю тебе честное слово» (8, 1, 103). Под пером Набокова сходный мотив становится лейтмотивом вариативного использования выразительного образа. В «Лолите» мотив халата развертывается на протяжении всего романа, перебрасывая мост между «отцом», точнее претендующим на роль отца и покровителя девочки Гумбертом, и ее соблазнителем Куильти. В начале повествования «фиолетовый халат» Гумберта — домашний атрибут щегольски одетого квартиранта, маскирующего свои патологические склонности. «Фиолетовый шелковый халат» фигурирует в эротической сцене на диване с ничего не подозревающей Лолитой (72). На одной из картинок в комнате Лолиты изображен похожий на Гумберта, «темноволосый молодой муж», который «„моделировал“ халат» (84). Позднее Гумберт появляется в том же фиолетовом халате на озере, в критическую для него минуту. Он только что узнал о планах Шарлотты отослать Долли: «Маленькая Ло отправляется после лагеря прямо в пансионат…» (99). Именно тогда Гумберт начинает всерьез обдумывать убийство Шарлотты. В развязке романа Гумберт, попав в дом Куильти, застает его в халате: «…узнаваемый кузен дантиста проплыл мимо меня в фиолетовом халате, весьма похожем на один из моих» (324). В последний раз «фиолетовый халат» упоминается в кульминационной сцене убийства. Умирающий Куильти, тело которого, по-видимому, было настолько пропитано алкоголем и наркотиками, что они задержали смертоносное действие пуль, «выполз каким-то образом на верхнюю площадку и там тяжело возился, хлопая плавниками; но вскоре, упал фиолетовой кучей, застыл — теперь уже навсегда» (335).
Дочка смотрителя не возвращается в отеческий дом. Вопреки опасениям и тревогам Вырина, Минский сдерживает свое обещание позаботиться о Дуне. Нельзя представить себе, чтобы Дуня, оставаясь лишь содержанкой Минского, решилась бы с детьми приехать навестить отца.
В романе Набокова Куильти, выгнавший Лолиту из своего дома, удивлен внезапным появлением Гумберта. По его представлениям, девочка должна была давно вернуться к своему отчиму: «Эта увеселительная поездка была, признаюсь, глупой шуткой, но ведь вы получили девчонку обратно?» (327). Так проигрывается Набоковым тема блудной дочери и ее возвращения, точнее невозвращения, в отеческий дом.
Набоков переносит конфликт между отцом и соблазнителем в столкновение между двумя охотниками на девочек, из которых один претендует на роль отца и опекуна своей жертвы, а другой цинично защищается тем, что девочка добровольно ушла к нему от «далеко не идеального отчима». При этом Куильти поступает как раз так, как, по опасениям Вырина, должен был поступить с его дочерью Минский: «Не ее первую, не ее последнюю сманил проезжий повеса, а там подержал да и бросил» (8, 1, 105). Судьба Дуни опровергает эти ожидания. В набоковском отражении пушкинского мотива, о котором сообщается постфактум, «натешившийся» девочкой похититель ее прогоняет. Действительно, что, казалось бы, должно было ожидать бездомную девочку-подростка, которую выгнали на улицу? И тут мы узнаем о Лолите нечто новое. Несмотря на все испытания, Лолита находит в себе силы встать на ноги, найти работу, создать семью. Она обращается за финансовой помощью к отчиму только тогда, когда речь идет об отъезде семьи на Аляску.
Можно отметить добавочные контрастные параллели между двумя произведениями в сценах первого появления отца Дуни у Минского и одним из ключевых эпизодов «Лолиты». В «Станционном смотрителе» в первый приход Вырина Минский пытается откупиться от отца Дуни, а при повторном появлении смотрителя грубо выгоняет его. В обратном порядке этот процесс повторяется в «Лолите». Куильти сначала норовит выгнать появившегося у него отчима Лолиты: «Этот дом — арийский, имейте в виду. Вы бы лучше уходили» (327). Когда это не удается и Куильти начинает понимать, насколько опасен его гость и мститель, он прибегает к подкупу: «…я предлагаю вам поселиться тут. Дом — ваш, бесплатно» (331).
Необычайно усложняя пушкинские приемы и мотивы, Набоков переносит их в новую семантическую плоскость. Вражда между отцом подрастающей девочки и ее похитителем транспортируется на конфликт отчима, систематически сексуально эксплуатирующего девочку, и его антагониста и соперника, к которому Лолита бежит. Вырин — жалобщик, челобитчик. Гумберт — растлитель, ревнивец и мститель. Любящий отец, смотритель старается спасти дочь от неминуемого, по его понятиям, полного падения. Гумберт, отчим всецело от него зависящей девочки, сам губит девочку и с запоздалыми угрызениями совести мстит своему сопернику, а отчасти двойнику.
Перелицовывая известные литературные, в том числе пушкинские, мотивы, перенося их в новый этический и хронологический контекст, Набоков прибегает к методу обработки чужого художественного произведения, сходному с тем, который отличал самого Пушкина.
«…Принцип симметрического расположения, отражения и варьирования образов и тем в строе литературного произведения, — писал В. В. Виноградов, — является своеобразным „законом“ пушкинской художественной системы».[33] В том же классическом исследовании стиля Пушкина Виноградов отмечал: «Конечно, бывают в пушкинском стиле и случаи простого „технического использования литературной детали“, взятой из чужого произведения, в новой функции, в новой композиции. <…> В этом случае приходится иметь дело просто с материалами и источниками пушкинской литературной работы. Но гораздо более характерно для Пушкина сознательное противопоставление своего стиля, своего изображения и понимания известным и признанным литературным образцам, которые входят в композицию пушкинского произведения как отражаемый и изменяемый великим поэтом мир образов и идей».[34]
Набоков по-своему пользуется этим пушкинским методом «сознательного противопоставления». Приведем пример обыгрывания в тексте «Лолиты» одного из излюбленных в поэзии Пушкина образов женских ножек.[35] В первой главе «Евгения Онегина» есть следующие строки:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей! (6, 19).
Мария Раевская-Волконская вспоминала по поводу этих стихов: «Завидев море, мы приказали остановиться <…>. Оно было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт шел за нами, я стала забавляться тем, что бегала за волной, а когда она настигала меня, я убегала от нее; кончилось тем, что я промочила ноги. <…> Пушкин нашел, что эта картина была очень грациозна, и, поэтизируя детскую шалость, написал прелестные стихи; мне было тогда лишь 15 лет».[36] В «Лолите», Гумберт описывает свое страстное желание «прильнуть губами» к ногам сидящей рядом с ним девочки: «Она была босая, ногти на ногах хранили следы вишневого лака, и поперек одного из них,
на большом пальце, шла полоска пластыря. Боже мой, чего бы я не дал, чтобы тут же, немедленно, прильнуть губами к этим тонкокостным, длиннопалым, обезьяньим ногам!» (65).
Детская шалость 15-летней Раевской пробуждает игривую, не лишенную эротических порывов реакцию поэта. Его лирический герой смотрит на резвость прелестного подростка и видит ней привлекательную женщину. Сходным образом повествователь истории станционного смотрителя тянется к 14-летней Дуне. Хотелось бы знать, однако, как бы отреагировал генерал Раевский, если бы его 15-летнюю дочь (даже с ее согласия) увез «молоденький гусар».
В романе Набокова сходный мотив использован в новом ключе и иллюстрирует поведение и характер совсем другого героя. Гумберт — женоненавистник. Он может испытывать влечение только к девочкам, поэтому в его описании подчеркнуты приметы не столько женские, сколько отроческие: тут и сошедший лак на ногтях неряшливой девочки, и пластырь.
Прибегая к одному из излюбленных Пушкиным приемов симметрии, Набоков переигрывает мотивы пушкинского сюжета. Одна из центральных тем набоковского романа — это тема дороги, путешествия просвещенного европейца по Америке. В повести Пушкина от приездов и отъездов проезжающих зависит и жизнь и служба станционного смотрителя. Повествователь «Смотрителя» оказывается проездом в доме Вырина, как позднее и Минский. Герой набоковского романа, случайно попав в дом Шарлотты, намерен сразу уехать. В его кармане расписание поездов, которое он нервно теребит. Все меняется при появлении Лолиты на «американской веранде» (53). Он остается в доме Шарлотты, он становится ее жильцом. Сходным образом в «Смотрителе» нетерпение проезжающего повествователя или молодого гусара сменяется желанием как можно дольше остаться в обществе Дуни: «Появление Дуни произвело обыкновенное свое действие. Гнев проезжего прошел; он согласился ждать лошадей и заказал себе ужин» (8, 1, 101). Задержка на станции, мнимая болезнь Минского ведут к увозу дочери смотрителя.
В «Лолите» симметрически развернутый мотив увоза девочки прослеживается по двум параллельным линиям сюжета. Вначале Гумберт похищает осиротевшую Лолиту, потом ее забирает к себе Куильти. В сцене утреннего чтения газет звучит предостережение, к которому Гумберт не прислушивается. Лолита с вниманием прочитывает полезные советы в приложениях к газетам. «Думаете ли вы, что было меньше преступлений против нравственности, если бы девочки придерживались некоторых правил. Не играли бы поблизости общественных уборных. Не принимали бы ни сластей от чужих, ни предложения „прокатиться“» (185). Гумберт сопровождает ее чтение циничными ремарками, не подозревая о том, что недалек день, когда и «его ребенка» увезут от него. Стоит напомнить, что бедный Самсон Вырин лишился дочери, потому что она приняла предложение «прокатиться».
Иногда иронически обыгранная пушкинская реминисценция служит для усиления в романе чисто комического эффекта. В эпизоде последнего свидания с Аннабеллой на пляже, в критический для влюбленных детей момент, из воды выходят двое: «Я стоял на коленях и уже готовился овладеть моей душенькой, как внезапно двое бородатых купальщиков — морской дед и его братец — вышли из воды с возгласами непристойного ободрения…» (26).[37] В пушкинской «Сказке о царе Салтане» имеется следующее описание:
Море вздуется бурливо,
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Расплеснется в скором беге —
И останутся на бреге
Тридцать три богатыря,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Старый дядька Черномор
С ними из моря выходит
И попарно их выводит… (3, 1, 524).
Интересно проследить процесс проникновения и преломления в «Лолите» пушкинских тем с сохранением симметрии в отношении персонажей. Гений и злодейство — главенствующая тема в маленькой трагедии Пушкина «Моцарт и Сальери». «А гений и злодейство — / Две вещи несовместные», — утверждает пушкинский Моцарт. Намереваясь избавиться от обременительной супруги, чтобы овладеть ее дочерью, Гумберт, причисляющий себя к числу избранных, к «поэтам», к которым он относит охотников за нимфетками, вскоре решает отказаться от своего намерения: «Но Шарлотту убить я не мог <…>. Подчеркиваю — мы ни в каком смысле не человекоубийцы. Поэты не убивают» (104—105). Постоянно играя на ожиданиях и опасениях читателя, Гумберт в сцене с беременной Долли сообщает: «Убить ее, как некоторые ожидали, я, конечно, не мог. Я, видите ли, любил ее» (297; курсив Набокова). Убийство тем не менее совершается в развязке романа, когда Гумберт убивает своего соперника, драматурга Куильти. Причем именно Куильти в глазах простодушной Лолиты, выросшей на культе знаменитостей, представляет собой воплощение гения: «Дело в том, что он видел насквозь (с улыбкой) всё и всех, потому что он не был как я или она, а был гений» (304). Можно допустить и тут полную иронии аллюзию на Пушкина. Пушкин писал П. Вяземскому в ноябре 1825 года по поводу записок Байрона: «Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе» (13, 244; курсив Пушкина).
Оказавшись в ресторане «Зачарованных Охотников», где в это время обедал Куильти, Лолита с восхищением узнаёт известного драматурга: «„Посмотри, как он похож, как он невероятно похож на Куильти“, вполголоса проговорила Лолита» (140) и после насмешливой ремарки Гумберта о дантисте (дяде Клэра Куильти) добавляет: «…„я говорю о том писателе, который на папиросных рекламах“». Гумберт комментирует ее слова: «О, слава! О, женщины!» (140). Вероятно, что и тут проступают пушкинские строки: «Что слава? шепот ли чтеца? / Гоненье ль низкого невежды? / Иль восхищение глупца?» («Разговор книгопродавца с поэтом»). Слава и гений, которому все позволено, в сознании наивной девочки не дают ей возможность увидеть всю гнусную сущность обожаемого ею писателя. Противопоставляя Гумберта драматургу Куильти, Набоков на свой лад переигрывает дилемму, поставленную Пушкиным в «Моцарте и Сальере» о совместимости преступления и таланта (гения).[38] Несмотря на первоначальное заявление, что «Поэты не убивают» (105), Гумберт к концу книги совершает обдуманное убийство. При этом мотивировка убийства у Набокова не имеет отношения к профессиональной зависти писателя. В отличие от Лолиты, Гумберт никаких признаков гениальности в Куильти не признаёт.
Пушкинские реминисценции в «Лолите» распространяются на мотив убийства как поединка. Вскоре после того, как Гумберт поселился у Шарлотты, у него начинаются сновидения об убийстве: «Иногда я во сне покушаюсь на убийство. Но знаете, что случается? Держу, например, пистолет. Целюсь, например, в спокойного врага, проявляющего безучастный интерес к моим действиям» (62). В описании первой дуэли с графом в пушкинской повести «Выстрел» Сильвио рассказывает о равнодушном противнике: «Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня. Его равнодушие взбесило меня» (8, 1, 70). Сильвио решает отложить дуэль. Как в кривом зеркале, этот мотив отражен в «Лолите». Готовясь убить Куильти, Гумберт направляет на него свой пистолет, на что изворотливый Куильти предлагает отложить стрельбу: «Давайте, отложим это дело. <…> Этот фарс с пальбой из пистолета становится страшно скучным. <…> Если вы считаете, что я вас обидел, я готов на необычайные компенсации. Не исключен даже старомодный поединок, на саблях или пистолетах, в Бразилии или другом удобном месте» (330).
«Повести Белкина» начинаются со вступления от издателя, в котором содержится краткое жизнеописание покойного автора, полученное от его соседа по имению. В самом начале предисловия к «Лолите» издатель сообщает, что этот «странный текст» поступил к нему после смерти автора. Нельзя не согласиться с Джулианом Коннолли, что уже во времена Пушкина мотив доставленного издателю манускрипта не был нов и что мало общего между обликом Белкина и характером Гумберта.[39] Обратим внимание на другое: мы узнаём о Белкине и достоверности его рассказов из письма соседа, изъявившего желание остаться неназванным: «…прошу никак имени моего не упоминать…» Во вступлении к «Лолите» автор предисловия сообщает о дальнейшей судьбе участников этой «правдивой повести», ссылаясь на информацию, полученную от одного из бывших соседей Г. Г. по «Рамздэлю», тоже пожелавшему «в угоду старомодным читателям» (18) остаться неузнанным.
По наблюдениям исследователей, основное сюжетное отличие пушкинской повести от ее литературных предшественников связано с ее неожиданной развязкой.[40] Едва ли кто-нибудь обратил внимание на еще одну важную перемену, сделанную Пушкиным, в образе героини знакомого сюжета об отце и соблазненной дочери. Героине Пушкина всего 14 лет, она подросток. Набоков идет еще дальше. Помимо основной темы своего романа — извращенной страсти взрослого мужчины к 12-летней девочке — он по-новому решает коллизию между отцом (в набоковском варианте отчимом и опекуном девочки) и дочерью. Меняется и расстановка сил в отношении главного героя и его антагониста. Набоков нашел новую трагическую развязку для этого двойного конфликта. Гумберт, убив Куильти, умирает в тюрьме, не дождавшись суда, а 17-летняя Лолита, разрешившись мертвой девочкой, уходит из жизни месяц спустя.
Несмотря на бедность, на глухоту мужа, Лолита отказывается вернуться к Гумберту. Выросшая на рекламах, комиксах и голливудских картинах, с одной стороны, и прошедшая чудовищные испытания и унижения — с другой, Лолита оборачивается простой и заботливой молоденькой женщиной, лишенной фальшивых претензий ее покойной матери. Все же, в отличие от Авдотьи Самсоновны, Долорес Скиллер не суждено семейное благополучие. Судьба Лолиты не решается по образцу американской кинокартины с ее хеппи-эндом. Разбитую жизнь не удается спасти. В определенном смысле Набоков возвращает сюжет о погубленной девушке и раскаявшемся виновнике ее несчастной судьбы к одному из его литературных первоисточников, к «Бедной Лизе».
В лучшем английском романе Набокова помимо многочисленных реминисценций из английской и французской литературы прочитываются и перерабатываются с только Набокову свойственной творческой изобретательностью приемы, мотивы и темы одной из самых любимых читателями повестей Пушкина. Литературное наследие не умирает: оно проделывает путь от «Бедной Лизы» к удачливой Дуне и, наконец, к «храброй Долли».
1. Цитаты из Пушкина приводятся с указанием в тексте номеров томов, книг и страниц по: Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. В 16 т. М.—Л., 1937—1949.
2. См.: Гиппиус В. В. Повести Белкина // Гиппиус В. В. От Пушкина до Блока. М.—Л., 1966. С. 19.
3. Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем. В 30 т. Письма. Т. 4. М., 1976. С. 236.
4. Петрунина Н. Н. Проза Пушкина (пути эволюции). Л., 1987. С. 110.
5. Благой Д. Д. Мастерство Пушкина. М., 1955. С. 240—241.
6. Берковский Н. Я. О «Повестях Белкина» // О русском реализме XIX века и вопросах народности литературы. М.—Л., 1960. С. 182.
7. Петрунина Н. Н. Указ. соч. С. 108.
8. Eng J. van der. Les récits de Belkin: Analogie des procédés de construction // Eng J. van der, van Holk A. G. F., Meijer J. M. Тhe Tales of Belkin by A. S. Puškin. The Hague, 1968 (Dutch Studies in Russian Literature. N 1) Р. 33. См. также: Турбин В. Н. Пушкин. Гоголь. Лермонтов: Об изучении литературных жанров. М., 1978. С. 75; Дебрецени П. Блудная дочь: Анализ художественной прозы Пушкина. СПб., 1996. С. 144.
9. Шмид В. Проза Пушкина в поэтическом прочтении: «Повести Белкина» и «Пиковая дама». СПб., 1991. С. 96—97.
10. Узин В. С. О повестях Белкина: Из комментариев читателя. Пб., 1924. С. 57.
11. Там же.
12. Хализев В. И., Шешунова С. В. Цикл Пушкина «Повести Белкина». М., 1989. С. 16.
13. Шмид В. Указ. соч. С. 97.
14. Черейский Л. А. Пушкин и его окружение / Отв. ред. В. Э. Вацуро. Л., 1988, С. 162—163.
15. До начала XIX в. продолжали существовать браки малолетних женихов со взрослыми девицами, а также браки взрослых мужчин с малолетними девочками. «Осознавая губительность таких супружеств для несовершеннолетних, законодатель 19 июля 1830 г. издал именной указ № 3807, впоследствии вошедший в ч. 1 т. X Свода законов Российской империи о запрещении венчать браки, если жених не достиг восемнадцати лет, а невеста — шестнадцати. Данное положение действовало для лиц всех вероисповеданий на протяжении существования кодифицированного дореволюционного права России» (Войнилова И. Г. Генезис условий действительности брака в российском праве периода империи // https://cyberleninka.ru/article/n/genezis-usloviy-deystvitelnosti-braka-v-rossiyskom-prave-perioda-imperii/viewer).
16. Пушкинские реминисценции в тексте «Лолиты», главным образом в связи с набоковским переводом «Евгения Онегина» на английский язык, прослежены в плодотворной работе: Meyer P. Nabokov’s Lolita and Pushkin’s Onegin: McAdam, McEve and McFate // The Achievements of Vladimir Nabokov. Ithaca, 1984. Р. 179—211. См. также примечания А. Долинина к русскому переводу в: Набоков В. Лолита. М., 1991. С. 376, 396; статью Долинина в: Dolinin A. Lolita in Russian // The Garland Companion to Vladimir Nabokov / Ed. by V. E. Alexandrov. New York— London, 1995. Р. 322—323.
17. Цитаты из русского перевода «Лолиты» приводятся с указанием в тексте номеров страниц по: Набоков В. Лолита. М.,1991.
18. Повествователь истории Лолиты, разрушивший жизнь ребенка, заинтересованное лицо, а не объективный наблюдатель. По иронии судьбы искусство убеждения и талант Гумберта-рассказчика переманили некоторых читателей-критиков на его сторону. См. об этом: Tamir-Ghez N. The Art of Persuasion in Nabokov’s Lolita // Vladimir Nabokov’s Lolita. A Casebook / Ed. by E. Pifer. Oxford, 2003. Р. 17—37. См. также описание критических отзывов о «Лолите» в: Connolly J. W. A Reader’s Guide to Nabokov’s ʺLolitaʺ. Boston, 2009. Р. 30, 55.
19. Гершензон М. Мудрость Пушкина. М., 1919, 125—126.
20. См.: Берковский Н. Я. Указ. соч. С. 183, 186, 191; Селезнев Ю. Проза Пушкина в развитии русской литературы (К поэтике сюжета) // В мире Пушкина. М., 1974. С. 437; Петрунина Н. Н. Указ. соч. С. 114—119); Shaw J. T. Pushkin’s «The Stationmaster» and the New Testament Parable // Slavic and East European Journal. 1977. Vol. 21. No. 1. Р. 3—29; Дебрецени П. Указ соч. С. 134—140.
21. Ср. в английском оригинале «Лолиты»: «Under this was Lo’s chaste bed, littered with „comics“» (The Annotated Lolita: revised and update / Vladimir Nabokov; editedwith preface, introduction, and notes by A. Appel, Jr. New York, 1991. Р. 69).
22. Eugene Onegin. A novel in verse by Aleksander Pushkin / Translated with a Commentary by V. Nabokov. 4 vol. New York, 1964. Vol. 2, Р. 513.
23. О соотнесенности имени смотрителя с библейским Самсоном см.: Shaw J. T. Op. cit. P. 14. См. также: Шмид В. Указ. соч. С. 131—132.
24. Тема слепоты и по противоположности к ней зоркости, проницательности, зрячести проходит сквозь все творчество Набокова. Здесь заметим лишь то, что к Гумберту полностью подходит высказывание Г. Барабтарло по поводу героя (и предшественника Гумберта) из повести Набокова «Волшебник»: «В продолжении всей повести герой обнаруживает чрезвычайную наблюдательность и внимание в отношении подробностей предметов, лиц, настроений, явлений; но так как он человек, притом человек одержимый ослепляющей страстью, то ему не дано сложить их так, чтобы их взаимное расположение приоткрыло ему смысл его существования в повести» (Барабтарло Г. Сверкающий обруч: О движущей силе у Набокова. СПб., 2003. С. 37).
25. Так в браке с Валерией Гумберт не догадывается ни об измене жены, ни о том, кто ее любовник. Мотив слепоты/измены встречается у Набокова неоднократно. См., например, в романах «Король, дама, валет», «Камера обскура», «Отчаяние», «Пнин».
26. По замечанию И. Л. Поповой, три притчи об обретении радости, радости о кающемся грешнике (Притча о заблудшей овце, Притча о потерянной драхме, Притча о блудном сыне), «заключенные в подтексте центральной части повести, оборачиваются в рассказе смотрителя историей скорби и гибели» (Попова И. Л. Смех и слезы в «Повестях Белкина» // Пушкин А. С. Повести Белкина. Научное издание / Под ред. Н. К. Гея, И. Л. Поповой. М., 1999. С. 506).
27. Долинин А. А. Комментарии // Набоков В. Лолита. М., 1991. С. 401.
28. Щеглов Ю. К. Загадки и находки «Станционного смотрителя» // Щеглов Ю. К. Избранные труды М., 2014. С. 353.
29. Вацуро В. Э. Предисловие // Пушкин А. С. Повести Белкина. 1830—1831. М., 1981. C. 43—44.
30. По наблюдению Э. Голдмана, Гумберт явно лицемерит, когда он обвиняет новое поколение в безнравственности, игнорируя собственные попытки совокупления с девочкой примерно в том же возрасте, что и Чарли (Goldman E. «Knowing» Lolita: Sexual Deviance and Normality in Nabokov’s Lolita // Nabokov studies. 2004. Vol. 8. N 1. Р. 95).
31. Вслед за М. Гершензоном об этом мотиве писал Н. Я. Берковский (Берковский Н. Я. Указ. соч. С. 179). «Халат и шлафрок» как атрибуты домашних бытовых аксессуаров встречаются у Пушкина неоднократно. Об этом подробнее в: Петрунина Н. Н. Указ. соч. С. 118. Примеч. 23.
32. Дебрецени П. Указ. соч. С. 140. Одеяние Минского, скорее всего, было в духе модных тогда в аристократических кругах турецких халатов, мало похожих на халат немецкого бюргера с картинок в доме Вырина. Нам не представляется убедительной интерпретация этого мотива в книге В. Шмида: «Одежда обнаруживает внешнюю и внутреннюю ситуацию персонажей, а смена одежд делает очевидной сюжетную динамику, падение Вырина, возвышение Дуни и приручение Минского» (Шмид В. Указ. соч. С. 140).
33. Виноградов В. В. Стиль Пушкина. М., 1941. С. 479. Приводя найденные им примеры симметрии у Пушкина, Виноградов ссылается также на описания приема симметрии в композиции «Смотрителя» у М. Гершензона и «Каменного гостя» у Д. Д. Благого (С. 440). Д. Д. Благой первым упомянул о симметрии в композиции «Бориса Годунова» (Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина (1813—1826). М.—Л., 1950. С. 489. Симметрия пушкинской трагедии подробно рассмотрена
в: Ронен И. Смысловой строй трагедии Пушкина «Борис Годунов». М., 1997. C. 121—150.
34. Там же. С. 439.
35. Присцилла Мейер указала на перекличку пушкинского мотива воспевания женских ножек в «Евгении Онегине» со сценой романа, в которой Лолита сидит на коленях у возбужденного Гумберта. Исследовательница проницательно отметила, что Набоков не прошел мимо пушкинского фут-фетишизма в комментариях к своему переводу «Евгения Онегина» (Meyer P. Указ. соч. С. 203).
36. А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 1. М., 1974. C. 214—215.
37. В английском оригинале текста «Лолиты», очень близком к русскому переводу, в этот роковой для влюбленных детей момент на берег выходят два брата: «two bearded brothers, the old man of the sea and his brother, came out of the sea» (13). Здесь возможна отсылка на вышедший в 1952 роман Эрнеста Хемингуэя «Старик и море» («The Old Man and the Sea»).
38. О значимости темы «Моцарта и Сальери» в поэтике Набокова сказано в статье С. Давыдова, где упомянута «Лолита» и вражда за нимфетку двух литераторов-монстров, из которых один — знаток французской литературы, а второй — воплощение пошлости в современной американской драматургии (Davydov S. Metapoetics and Metaphysics: Pushkin and Nabokov, 1799—1899 // Nabokov at Cornell / Ed. by G. Shapiro. Ithaca—London, 2003. Р. 105.
39. Connolly J. W. Op. cit. P. 67.
40. См., например: Вацуро В. Э. Записки комментатора. СПб., 1994. С. 35, 46—47.