Рассказы
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2024
НАКАЗАНИЕ
За завтраком Катюша опрокинула на себя чашку горячего какао. Стянув с нее колготки и обмывая небольшой ожог холодной водой, Маруся увидела, что у девочки в паху выскочила странная дуля. Три головы — Маруси, ее матери и Липочки — склонились над этой странной выпуклостью. И Липочка сказала: «Грыжа!» Галина Владиславовна тут же позвонила приятельнице-врачу, а Маруся — Нюте Шалютиной, вспомнив, что год назад грыжа была и у ее дочери. Простая женщина-врач немедленно назначила визит к знакомому хирургу детской больницы Раухфуса, интеллектуалка Нюся Шалютина сказала, что ее дочке никакой операции не делали, а грыжу вылечила знахарка — заговором. На знахарку Маруся все же не решилась.
В больнице Раухфуса Марусю оставили внизу у лестницы, по которой медсестра увела Катюшу. Девочка шла послушно и доверчиво, с куклой, в красной вязаной кофточке и с бантом на кудрявой голове. На середине лестницы помахала Марусе и спокойно пошла дальше.
Кошмар начался на следующий день. Сообщив утром Марусе в справочной, что операция прошла успешно, сказали, что пропуска ей не выпишут, потому что с девочкой все в порядке. Маруся нашла в больнице знакомую матери, которая очень недовольно, но все же одолжила ей белый халат — только до конца ее смены. Маруся нашла палату — большую, полупустую — и на одной из кроватей Катю — в совершенно незнакомом Марусе состоянии. Девочка закричала, увидев мать, стала лихорадочно ее обнимать и все повторяла, как в бреду:
— Банка, банка…
Маруся, в холодном поту от страха, допыталась наконец, что самое страшное для Кати была «банка», которой ей закрыли рот. Видимо, она начала
задыхаться перед тем, как заснуть под наркозом. Маруся утешала ее часа два, уверяла, что все уже позади, читала ей книжку, рассказывала что-то, пока девочка не успокоилась. Вокруг бродила нянька и неодобрительно посматривала на Марусю. Через два часа вошла вдруг старшая медсестра с канцелярским лицом и попросила Марусю предъявить пропуск. Когда выяснилось, что пропуска нет, медсестра потребовала, чтобы Маруся немедленно ушла. Она ушла под тихий и горький Катюшин плач.
На следующий день, в четверг, Марусе тоже удалось пробраться в палату, проскользнув мимо вахтерши. У Кати болело горло, и она снова была на грани слез. На этот раз старшая медсестра выставила Марусю через час — видимо, нянька донесла. Маруся добилась встречи с лечащим врачом, терапевтом, которая сказала, что у Кати началась ангина, которую лечат, и что в таких случаях пропуск все равно не положен.
В пятницу Марусе прорваться не удалось, ее, видимо, уже запомнили и остановили на подступах к палате. Гоша, которому она позвонила в Калинин, сказал, что ангина —наверняка последствие наркоза, который дают слишком холодным, и те пациенты, у которых чувствительное горло, заболевают после операций ангиной.
Суббота и воскресенье были днями посещений. Когда Маруся вошла в палату, Катя, побледневшая, с несчастными глазами, протянула к ней руки, и они долго сидели обнявшись. К ним подошла мать девочки, которую готовили к операции заячьей губы. Ей пропуск был положен, и поэтому она все время была рядом с дочерью. Молодая женщина сказала Марусе громко и возмущенно:
— Если вы не приходите к больному ребенку, так хоть не обещайте. Она вчера ждала вас весь день и плакала. Просто сердца у людей нет!
Конечно, Маруся должна была объяснить ей всю ситуацию с пропуском, но она почему-то ничего не ответила — как-то это сложно было объяснять и скандально, и еще больше растревожило бы Катю. И Маруся только обнимала и утешала дочку.
Во вторник, после Марусиного звонка, приехал из Москвы Глеб. Маруся к тому времени снова добилась встречи с лечащим врачом. Врач промямлила, что у Кати обнаружились признаки сердечной аритмии и поэтому она должна остаться в больнице на обследовании. После ее слов у Маруси непроизвольно потекли слезы, а Глеб вдруг сказал громко и жестко:
— Так. Мы забираем ребенка. Где ее одежда?
В кабинет сразу вошли еще две врачихи, начались строгие предупреждения. Но Марусе показалось, что врачихи как-то сразу увидели, что это дело решенное. Глеб только сказал:
— Маруся, собирай Катюшу.
И Маруся послушно бросилась в палату. Никто ее не остановил. Катюша сидела в постели, прижав к себе куклу, с тем выражением терпеливого, беспомощного детского горя, которое нельзя забыть, нельзя себе простить. Увидев Марусю, она взглянула на нее с почти уже безнадежным призывом о помощи. Маруся шепнула ей:
— Мы тебя забираем, увозим домой. Давай одеваться.
Боже, какой это был захлебывающийся всплеск счастья, энергии и вернувшейся вдруг и сразу веселости. Маруся торопливо одевала дочку в одежду, послушно принесенную мрачной нянькой. Мать девочки с заячьей губой проговорила с горьким убеждением:
— Что вы делаете? Вы губите ребенка!.. Она должна лежать в больнице! Господи, как только таких людей не лишают родительских прав!..
Но ни Маруся, ни Катя уже не обратили на нее внимания. В каком-то боксе Маруся и Глеб подписали два страшных документа о том, что забирают ребенка, не считаясь с рекомендацией врачей и под свою ответственность. Врачихи в это время осуждающе бормотали, но Маруся, с ее чуткостью к интонациям, заметила сомнение в их голосах. Ей показалось, в глубине души они сочувствовали решению Глеба.
На следующий день Глеб позвонил в поликлинику Союза писателей, и оттуда прислали милую, внимательную и сочувственно настроенную женщину-педиатра. Катюша уютно и весело играла в большой родительской кровати и встретила врачиху приветливо. Та долго прослушивала девочку, проверяла пульс, мрачнела и потом сказала Марусе и Глебу:
— Вот пощупайте сами.
Маруся прижала пальцами тонкое запястье. Восемь-десять ударов пульса шли ровно и с равными промежутками, а потом вдруг словно один удар был пропущен. Потом снова — девять-десять ударов ровно, один пропущен. И на этой остановке Марусино сердце тоже останавливалось.
Педиатр из писательской клиники явно сочувствовала молодой интеллигентной семье.
— Знаете что? — сказала она решительно. — Я постараюсь показать Катю очень хорошему специалисту. Практически лучшему в Ленинграде. Его фамилия Воловик. Светило в детской кардиологии. Он был моим учителем и, надеюсь, не откажет. А пока держите Катю в постели.
Детский кардиолог доктор Воловик принимал в Педиатрическом институте. Поехали туда на такси — на другой конец города. В длинных гулких коридорах института, похожего на больницу, было пусто. Катя, увидев больничный антураж, как-то сразу расплакалась, даже раскапризничалась — почти истерически, гулко, на весь коридор. Маруся села на пол, взяла ее на руки, убеждала, что они только покажут ее хорошему старому доктору — как Айболит — и ни за что, ни за что ее тут не оставят. Катя немного успокоилась, но Маруся не знала, как она будет вести себя с врачом.
Однако волновалась она зря. Воловик их не принял. Из его кабинета, где в приоткрытую дверь видно было много других врачей, возможно студентов, вышла озадаченная педиаторша из писательской поликлиники и сказала, что Воловик настолько возмущен тем, что родители забрали девочку из больницы с такой кардиограммой, в состоянии, угрожающем ее жизни… что принимать их отказался.
Мелентьевы ошеломленно брели по коридору к выходным дверям. Только Катя у Глеба на руках была счастлива, что они уходят из этой белой гулкой больницы. Уже в дверях их нагнала педиаторша. Лицо у нее было озадаченное. Он помялась как-то и сказала, понизив голос:
— Вы знаете, доктор Воловик отказался принять вас тут, в институте, но готов приехать к вам на дом, по частному вызову… если вы согласны. Правда, это будет стоить… — и она назвала сумму месячной зарплаты рядового инженера.
Глеб и Маруся в два голоса воскликнули шепотом:
— Конечно, согласны!.. Спасибо! Господи, да сколько скажет!..
Врачиха снова переговорила со светилом, и Мелентьевы на такси подвезли ее до дома.
Едва только огромных размеров доктор Воловик вошел в комнату, Маруся поняла, что перед ней очень хороший врач. Она уже узнавала выражение лиц у людей, которые знают и любят свое дело. Спокойной, даже веселой уверенностью веяло от этого человека. Никакого халата он не надевал, только снял пиджак и аккуратно повесил на спинку стула. И, уже снимая пиджак, разговаривал с Катюшей и смешил ее дурацкими, но безотказными шутками.
Доктор Воловик разговаривал с девочкой дольше, чем слушал ее сердце и щупал пульс. И наконец, не вставая с кровати, на которой он болтал со своей маленькой пациенткой и внимательно слушал ее болтовню, став для нее уже как бы не доктором, а гостем, он сказал Марусе и Глебу:
— Значит, вот мое предписание. Вы на дачу собираетесь? Да… Тогда увозите ее как можно раньше. Все лето катайте ее в коляске, как барыню. (На что Катя победно захлопала в ладоши.) А ходить ей в это лето не надо, совсем (он сделал легкое ударение на слове «совсем»), дадим сердечку отдохнуть. Но самое главное — чтобы за все лето эта юная девица не видела более ни одного белого халата. А в сентябре — ко мне в институт. Позвоните по этому телефону, и вам назначат день и час. Думаю, что причина наших неприятностей — чисто нервная, и надеюсь, что за лето все придет в норму.
Глеб подал доктору плащ, а Маруся, повернувшись спиной к Кате, подала ему конверт с деньгами, и он принял его, ответив только легким поклоном, выражавшим одновременно и благодарность, и достоинство.
Только-только счастливая и обнадеженная Маруся закрыла за доктором дверь на лестницу, как снова позвонили. Пришла докторша из писательской клиники. Лицо у нее было озабоченное и огорченное.
— Я встретила доктора на лестнице, — сказала она в прихожей, не входя в комнату. — Он сказал только: «Конечно, это ревматизм».
После ее ухода Маруся сказала Глебу с редким для нее напором:
— В тайнах их Мадридского двора нам не разобраться, поэтому будем слушать то, что Воловик сказал нам.
И Глеб легко согласился.
До отъезда на дачу Руднич (?) <так в оригинале> не позвонил. Марусино сердце ныло, но она все лето слушала только Катюшино сердце. К осени Марусе сначала показалось, а потом стало почти очевидно, что сердцебиение выровнялось. В начале сентября Маруся с Катей снова оказались в академической клинике. Катюша, к счастью, была настроена весело и всем встречным в белом гулком коридоре сообщила, что ей будут делать «кардиграмму» и что это совсем не больно — с чем встречные с энтузиазмом соглашались.
Огромный кабинет Воловика был набит студентами. Маруся, войдя, сразу присела на белый стул, потому что ноги ее плохо держали. Катюша одна смело пошла к доктору как к старому знакомому и скрылась за толпой белых халатов. Маруся слышала, как Воловик попросил студентов сравнить две Катины кардиограммы — весеннюю и сегодняшнюю. Студенты сгруппировались и зашуршали длиннющей бумажной лентой. Маруся заметила, что, рассмотрев старую кардиограмму, некоторые студенты сочувственно покосились в ее сторону. Потом они принялись шуршать второй лентой. Раздался изумленный шумок. Двое-трое студентов обернулись к Марусе и сделали разные поздравительные жесты. Маруся, со счастливым предчувствием, подумала благодарно: «Какие они еще молодые и отзывчивые!» Потом над ними выросла огромная фигура Воловика.
— Я хочу, — сказал он, — чтобы вы все запомнили этот случай. Вот как может действовать на детское сердце наше с вами ремесло, если оно не учитывает психику ребенка.
Потом он подошел к Марусе вместе с Катей, шутливо дернул ее на прощанье за ухо, а Марусе сказал:
— Сердце в порядке. Гланды надо лечить. Найдите хорошего ларинголога. У них есть средства. Операций больше постарайтесь не делать.
Не зная, как благодарить загадочного доктора, Маруся от души всхлипнула. Он взял ее за плечи, легонько подтолкнул их с Катей к выходу из кабинета и закрыл дверь.
2020—2021
ДЕКРЕТНЫЙ ОТПУСК В 70-Х
Жена на восьмом месяце беременности ехала из Ленинграда в Москву к Мужу. Беременность была вторая, и опытная Жена пыталась извлечь из нее максимум удовольствий при минимуме неприятностей. Поэтому в женскую консультацию — верный источник неприятностей — она пошла впервые накануне отъезда — только чтобы оформить декретный отпуск.
В кабинете с муляжом внутриутробного младенца сидели две врачихи — хозяйка кабинета и гостья. Утро было буднее, пустое, и они болтали по-соседски. Обе крепкие, как яблоки, уверенные, в облегающих белых халатиках. А на жене — единственное, что еще налезало, — бархатное платье с глубоким вырезом. Его сшила соседка, которой не давались воротники. Врачиха-гостья взглянула на платье и спросила:
— У вас случайно муж — не военный?
Тут хозяйка кабинета подняла глаза от медкарты Жены:
— Вы что, за всю беременность в первый раз у врача?!
— Да вот… — сказала Жена в ожидании первой неприятности.
И вдруг обе врачихи в один голос, даже как-то горячо, воскликнули:
— Ну и правильно!
Это был просто какой-то чудный знак удачи.
И вот Жена ехала в Москву к Мужу, который доучивался там на курсах, — бросить последний взгляд на столицу перед началом эпохи второго ребенка.
Поезд уже тронулся, когда в купе влетели три немолодые гулены, явно сестры, явно под хмельком. Увидев Жену, одна, прямолинейная, громко прошептала, как на сцене:
— Ну тут не разгуляешься…
И Жена добродушно сказала:
— Да ладно, бесчинствуйте! Мы сегодня в хорошем настроении.
Сестры были из Донецка — все, кроме младшей, которая вышла замуж в Ленинград. Они тоже ехали посмотреть столицу, но с миссией — уговорить младшую вернуться в Донецк, к родным:
— Ну чего тебе в этом Питере промозглом?!
— Муж, вот чего!
На это прямолинейная сестра выкрикнула в сердцах:
— Да кто он, муж-то? Чужой человек.
И младшая вдруг сказала с глубоким чувством:
— Ну что ты… Он уж мне теперь как брат.
Ночью сестры рассказывали шахтерские истории — все страшные, кроме одной, про крысу:
— Вы знаете, что шахтеры крыс прикармливают в шахтах?
— Я думала — канареек.
— Канарейки чувствуют газ, а крысы — вибрацию. Если побегут… дуй без оглядки. И вот дядька наш дал однажды крысаку целое яйцо, в скорлупе. Тот и так его пытался укатить, и эдак, а яйцо ж не укатишь, оно кругом идет. Крысак бросил его и ушел. А через минуту возвращается с корешем. Тот обнял яйцо лапками и перевернулся вместе с ним на спину, а второй взял его зубами за хвост и утащил в нору.
Жена так смеялась, что прямолинейная сестра сказала спокойно:
— Сейчас родит на нашу голову.
Ночной поезд приходит в Москву в шесть утра, когда невыспавшихся пассажиров бьет утренняя дрожь — словно трепет перед столицей. Сестры помогли Жене сойти на перрон. Она показала на идущего к ним вдоль вагонов Мужа, и прямолинейная сестра без стеснения сказала в назидание младшей:
— Вот муж-муж, а не спешит.
Жена хотела попрощаться с сестрами как-то потеплее, но это замечание ее остановило, да и все равно — их лица уже были полны Москвой.
Она и сама почувствовала вибрацию этого города, как шахтерская крыса. Каждый раз в Москве ей чудилось, что столица бросает вызов, и ей становилось досадно: «Да на что мне ваша столичность?! Я — из Питера!» Ну просто по поговорке: «Мужик на Великий Новгород три года сердился, а Великий Новгород не чувствовал». А в этот раз ей показалось, что даже Муж, подходя, улыбнулся ей как-то по-столичному — как почетному, но не очень желанному гостю.
Муж был планировщиком — в жизни, а не по профессии. Визит Жены он заботливо распланировал удобно для себя: вечерами — визиты к друзьям, а днем у него зачеты… «а ты гуляй, я тебе запас кучу карт всяких и пачку билетов на метро». Билетов в театр он не достал, несмотря на ее мольбы, — слишком хлопотно. Жена присмотрелась к нему: Муж как муж, только аура занятости слишком уж плотная — как скафандр. Комната его в общежитии была к приезду Жены украшена букетом цветов и тарелкой фруктов. Но и тарелка и клеенка на столе были липкими, и все кругом носило следы мужской недоубранности.
В первое утро Жена выглянула в окно на чужую улицу, на бегущую толпу… и струхнула. Обманывая себя необходимостью, сглатывая комок сиротства, она принялась за уборку. И тут ее позвали в коридор, к телефону. Звонил Друг — тот самый, к которому собирались вечером.
— Шидишь? — спросил он, как летучая мышь в фильме «Буратино».
— Сижу… Боюсь неведомого.
— Ну, питерская провинциалка, сейчас я за тобой приеду, и гульнем.
— А как же твоя работа?
— Да ладно, подождет!.. А как беременность?
— Да ладно, подождет!
— Ну и всё. Через двадцать минут — у парадника вашего «Бертольда Шварца»…
Сиротство улетучилось, как утренний туман. Жене много не надо. Она в восторге заметалась по комнате в поисках листка бумаги — чтобы написать записку. Ни клочка! И тут она увидела открытку, адресованную Мужу. С коротеньким текстом: «Не дуйтесь! Приходите на выставку». И дата выставки — сегодняшняя, и время — дневное. И подпись: Галя. Ничего предосудительного в тексте не было, кроме привкуса интимности, который Жена, как всякая жена, немедленно уловила. Она не позволила омрачить себе праздник, прибавила к тексту свой, еще короче, и воткнула открытку во фрукты.
Муж об открытке не упомянул, но в субботу сам повел Жену гулять. Гуляли по нужному ему маршруту: в книжный магазин, на почтамт. Ну и ладно. Москва везде была роскошная: солнечная, пышная, шумно самоуверенная — как купеческая дочь с высшим образованием. На узкой улице, впадающей в площадь, была такая толпа, что вдвоем не пройти, и Муж пошел сзади. Жена шла, разглядывая встречные лица. И вдруг одно — женское, возбуждающе столичное — приветственно улыбнулось в их сторону. Чтобы убедиться, что приветствие предназначалось им, Жена быстро оглянулась на Мужа, и увиденное ее потрясло.
Лицо Мужа стало юным от улыбки, такой светлой, такой влюбленной, такой призывной, какой жена не видела лет… пятнадцать… или вообще никогда не видела?.. Жена оглянулась так стремительно, что он не успел погасить этот свет. В следующий момент они сошлись со встречной женщиной. Муж сказал: «Это — моя жена. А это — Галя такая-то». Жена была сама приветливость (у нее вообще замедленные реакции). Женщина быстро и уверенно проговорила, куда и почему она ужасно спешит, и ушла — слишком торопливо даже для уличной встречи. Жена прошла еще несколько шагов и присела на каменную садовую оградку. Москва вокруг из живого шумного пестрого города превратилась в немое документальное кино.
— Тебе нехорошо?.. Может, вернемся?..
Она взглянула на Мужа. На его лице застыло тревожное выражение решительной несознанки. Во второй раз Жена вспомнила шахтерскую крысу, почувствовав приближение лавины тоски… И в этот самый момент с ней произошла странная неожиданность. По ее телу, по всем его сосудам и капиллярам, по всем нервам и порам словно пронеслась толпа микроскопических эльфов… С каким-то веселым припевом, с легкомысленным рефреном они начали захлопывать одни дверцы, распахивать другие — как волшебные слуги в огромном доме. И в сердце Жены стало подниматься не успокоение, не забвение, а веселое легкомыслие. Нет, Жена никогда бы не посмела назвать это неожиданное вмешательство божественным, тем более что голоски эльфов мелодично напевали: «Плюнь и забудь, плюнь и забудь». Может быть, это были посланцы того, который внутри?.. его передовая линия обороны? Так или иначе, нечто волшебное в этом определенно было — судя по результату.
Жена хлопнула себя по коленям и с веселой решимостью сказала: «Хочу в театр». И пошла вперед. Она совершенно не представляла себе, куда идти, но испытывала безмятежную уверенность, что сегодня ей все сойдет с рук. И действительно, Муж догнал ее и, ни словом не возразив, довел до театра. Там была толпа, но Жена громко и уверенно (что совершенно было ей не свойственно) сказала: «Граждане, не найдется ли билетика для заезжей ленинградки?» И, положив руку на живот: «Последний шанс попасть в театр». И тут же какой-то корявенький дядька, огорченно улыбаясь, подошел и продал ей лишний билет, хотя признался, что надеялся пойти в театр с более перспективной попутчицей.
— Ты меня не жди, — сказала Жена Мужу. — Я прекрасно доберусь сама, на такси.
И пошла. (Это, кстати, тоже было наглое вмешательство эльфов — такси категорически не входило в семейный бюджет.) Муж — ни звука, как-то умудрился и себе достать билет, уговорил корявенького пересесть и сидел рядом с Женой. Пьеса оказалась современной советской комедией, и Жена от души хохотала, отмахнувшись от укоров хорошего вкуса.
В оставшиеся дни Муж выжидал. Иногда оставался дома. Жизнь пошла оживленней, вечерами он смешил друзей и Жену московскими историями, например об инструкторе, который умел объясняться только мaтом: «Ну тут вы нах..чили до х.., теперь расх..чивайте на х..!» К концу пребывания Жены в Москве Муж совершенно успокоился и вернулся к угрюмой деловитости толстовского маршала Даву.
* * *
К началу родов Муж из Москвы не приехал, и в больницу Жену отвезла Мать — в Снегиревку, имевшую репутацию надежного конвейерного производства. По дороге они поссорились — что случалось всегда, когда они оставались вместе больше, чем на полчаса. Жена сказала, что, если Муж не вернется к ее выходу из больницы, за ней приедет подруга и поможет в первых хлопотах. Мать, ревновавшая к подруге, сказала: «Знаешь что? Или я, или она!»
Было 11 часов вечера, приемный «бокс» Снегиревки пустовал, и опытная Жена решительно отправила Мать домой. Дежурная врачиха, осмотрев Жену, сказала со спокойной уверенностью:
— Рано вы приехали. Езжайте-ка домой.
— Не могу. Меня мама привезла и уехала. Как я буду одна ночью добираться?
— Ну что с вами делать?.. Валя, там много народу рожает?.. Нет? Ну отведи ее, пусть там до утра покукует…
В кафельном, похожем на баню, зале стояли рядами клеенчатые столы. На некоторых уже корчились. Жена всматриваться не стала и вышла в длинный пустой коридор. Пока оформление, пока душ… часы в конце коридора показывали полночь. Схватки шли уже через каждые пять минут, и Жена бродила взад-вперед, напевая военные марши. Схватки пережидала, прислонившись к теплой батарее. Настроение у Жены было, как у спортсмена, выигравшего первый раунд: мать отправила, врачихе не поверила, и… «готов к труду и обороне».
В конце коридора гулко раздались голоса, и появилась парочка в белых халатах — важная девочка со стопкой белья и молодой циник, сопровождавший ее на очень близком расстоянии. Оба скрылись в бельевой, но через секунду циник вышел обратно в коридор чуть встрепанный. Он посмотрел на Жену, припавшую к батарее, потянулся с хрустом и вдруг закричал:
— Ску-чи-ща!
Жена засмеялась и, скрючившись, поплелась в банный зал на свой топчан.
Схватки пошли через каждые две минуты. И на эти две минуты Жена крепко засыпала. В какой-то момент она проснулась от голосов: могучая акушерка говорила двум врачихам с неадекватным раздражением:
— Нет, вы посмотрите на нее — она спит!
— Ну и пусть, — добродушно сказала врачиха помоложе. — Небось роды не проспит… Давай-ка, Лизавета, веди ее рожать.
И ушла.
— Ну, вставай, — сказала акушерка.
— Как, мне самой идти? — не поверила Жена.
— А ты думала, я тебя понесу? Давай, давай…
Жена слезла с топчана. Ноги ослабли, и голова была не своя, но, главное, она чувствовала, как у нее тяжелеет где-то уже в самом низу живота, почти между ног. Впереди — до двери в родилку — огромный, ярко освещенный кафельный пол. Придерживая между ног подол рубашки (на всякий
случай), Жена пошла мелкими шажками. Лизавета — на полшага впереди, но, когда Жена протянула руку, чтобы подержаться за нее, та шагнула вперед — так, чтоб Жене было до нее не дотянуться. «Невзлюбила Эльза», — мельком подумала Жена и сосредоточилась на дороге: левой, правой, раз, два, ноги широко не расставлять… ничего, нам нужна всего одна победа.
Когда Жена взобралась на родильный топчан, она была в таком победно-потрясенном состоянии, что, можно сказать, прозевала собственные роды. Был только один болевой удар, но такой резкий, что Жена пронзительно вскрикнула. И Эльза сразу отозвалась:
— Эт-то еще что такое?!
И тут же врачиха сказала:
— Девочка.
И Жена ни с того ни с сего всхлипнула.
— Ровненькая, нормальная, классические три пятьсот, — спокойно, словно ничего не случилось, говорила врачиха сквозь новорожденный писк. Потом подошла к Жене — показать белый кокон. На оранжевом личике круглый рот чмокнул, молочные глаза обвели мир и закрылись на заслуженный отдых. Врачиха спросила с ухмылкой:
— А вы знаете, какие у вас были роды?
— В каком смысле?
— Мы называем их космическими. Вы прямо выстрелили — как ракетой… Но ничего, не разорвались, всё в порядке.
— Дудки! — опять с непонятной злобой сказала Эльза. — Послед-то не вышел. Я уж чувствую, что дело пахнет керосином.
— Ладно тебе, Лизавета, — сказала врачиха, но акушерка не могла остановиться:
— Да потому что знаю я этих сраных интеллигенток! Наделают абортов, а потом таскай их в операционную.
Какой способ борьбы подходит женщине, лежащей на топчане через десять минут после родов? Ноль внимания. И Жена, игнорируя Эльзу, спросила:
— Доктор, а можно я тут полежу? У меня и в прошлый раз послед вышел через полчаса…
— Конечно, полежите, — ответила врачиха чуть даже приветливей, чем раньше, и, обернувшись к Эльзе, тихо:
— Слушай, оставь ее в покое.
Послед вышел, врачиха, рассмотрев его под яркой лампой, повернулась к Жене:
— Нормально, цел. Сейчас вас акушерка вывезет в коридор, вы там полежите немного, а потом медсестра поднимет вас наверх в палату.
И Жена сказала с чувством:
— Спасибо вам, доктор. Большое спасибо.
Эльза выкатила каталку с Женой из родильной. Это был уже какой-то другой коридор, тоже чудовищно длинный и пустой, но там метрах в тридцати от дверей родильной стоял стол с зажженной лампой и телефоном. Что-то подмывало Жену, и, приподнявшись на локте, она сказала, посмотрев акушерке в глаза:
— Послушайте, вам ведь все равно, где меня оставить. Оставьте рядом с телефоном.
Эльза ответила взглядом на взгляд, молча повернула каталку и вдруг одним движением могучей руки послала ее в полет. Жена ахнула и покрылась испариной. Каталка неслась, постукивая на стыке кафельных плиток. У Жены мелькнула дикая мысль спрыгнуть на ходу, но она не посмела и лежала, привстав на локте, напрягшись и вцепившись в поручни.
Каталка остановилась у стола с телефоном с точностью до нескольких сантиметров. Жена оглянулась. Эльза уже почти скрылась в дверях, но высунула обратно голову, и они снова обменялись взглядами.
Подрагивающей потной рукой Жена сняла трубку и посмотрела на часы над столом. Два пополуночи. Не очень, конечно, удобно звонить в такое время, ну ладно… в кой веки раз.
Телефон успел прозвонить только два раза, как Мать сняла трубку.
— Мам, это я.
— Что случилось? — спросил помертвевший голос.
— Да ничего. Хочу поздравить тебя с внучкой.
— Как?!. Почему?!. Уже?!! — тихо, чтоб не разбудить коммуналку, закричала Мать. — И в ее голосе было такое несказанное облегчение, такой неподдельный восторг, такая не остывшая, не зачерствевшая, не опостылевшая любовь — какая только и нужна была Жене в эту минуту.
* * *
В палате Жена заснула, как солдат после боя, под ярким светом лампы, под голоса медсестер, хлопотавших над каким-то менее выносливым продуктом больничного конвейера. И, засыпая, она вызвала в памяти лицо коллеги, который проводил ее домой после «отвальной» по случаю декретного отпуска. Театрально кряхтя, он вытащил ее из такси, обнял и сказал:
— Какая вы все-таки…
— Какая? — кокетливо спросила Жена.
И он сказал серьезно:
— Желанная.
Она вызвала в памяти это лицо, улыбнулась ему и крепко заснула.