Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2024
С озера уже тянуло прохладой. И совсем исчезли комары. Можно было ломать черемуху, не для того чтобы отмахиваться веткой от ненавистных пискунов, а для того чтобы ходить по лесу, собирая губами ягоды и выплевывая косточки по пути. Во рту вкуснота хоть и вяжет, а там, куда полетела косточка, вырастет дерево. Когда-нибудь.
Темнеть стало раньше. Ранние сумерки и прохлада с озера — это, значит, наступил август.
— Любка!!! Пошли на танцы!
— Ты чего?! Какие танцы! Не пойду.
— Чего-чего… Обыкновенные. Не видела объявления в магазине? Сегодня вместо кина танцы. В восемь часов. Коська пойдет, он сам говорил.
Коська?.. Это меняло дело. Почти…
Клуб деревянный. В глубине — сцена. Над сценой лозунг, который все видят, но спроси — никто не скажет, что написано. Наверное, «Да здравствует…», а хрен его знает, что «Да здравствует». Лозунг красный, буквы белые. Во время кино перед сценой опускают экран. Как вчера, когда шла «Смешная девчонка». Девчонка была не смешная, а уродливая, как смертный грех. Чтобы над ней не смеялись, она запихала под платье подушки, будто беременна, и выкатилась на роликах. И всё равно над ней смеялись. С таким носом — и беременна. К ней подойти страшно, не то что чего. У Любки нос тоже здоровый. А еще Любка выше всех, поэтому сутулится, а нос еще больше к земле тянет. На роликах она кататься не умеет. Она роликов и в глаза не видела, вот в кино первый раз. А подруга Валька, маленькая, кучерявая, вертлявая, прыгает под окошком, на танцы хочет. Ей Любка нужна, потому что она одна боится. И еще Любка в глубине души понимает, что Вальке нужна некрасивая подруга, чтобы на ее фоне выделяться. Любке надо огород полить, а Валька уже глаза накрасила голубыми тенями и теперь вон подпрыгивает.
— Не пойду, — бурчит Любка. — Не люблю танцевать.
— Да ладно, Сережа будет, Коська будет, Юрка будет. Мы только зайдем посмотреть. Пятьдесят копеек всего!
Ничего себе «всего»! Кино тридцать — и то кусается. Валька городская, для нее «всего». А для Любки пятьдесят копеек — это десяток яиц на птицефабрике. Или четыре буханки хлеба. Или три литра молока. Валькины родители богатые, они на машине приезжают. У них здесь бабушка, которой Вальку сдают на лето. Для них это дача. А у Любки нет дачи. Они с мамой здесь в поселке живут. У них дом. Мама на птицефабрике работает. Валька городская, Любка деревенская. Коська, Юрка, Сережа — все городские. У Коськи с Юркой здесь тоже бабушки, а у Сережи дача. И магнитофон. Они все на лето приезжают, на велосипедах катаются.
Пятьдесят копеек.
— Я тебе одолжу! — шепчет Валька, — мама у вас крыжовник купит, пошли!
Уговорила. Не умеет Любка отказываться, характер слабый, боится — вдруг в следующий раз не позовут. Мама ругается, что на ней все воду возят. Что делать — Любка хочет, чтобы ее любили.
Пошли. Черемухи наломали и пошли. Валька по пути притихла. Не в кино все-таки, на танцы идет. Кто-нибудь пригласит. На медленный танец. Валька аж дрожит от страха и нетерпения. Любка бредет ссутулившись. Любку никто не пригласит. Она дылда. И сарафан у нее немодный. И сандалии. И нос висит.
Коська почти деревенский. Он к бабушке чаще всех приезжает. Помогает, плотничает, за коровой ходит. У Юрки здесь не только бабушка, но еще и дядька живет; если не пьет, то рыбу ловит. Валька своей бабушки жутко стесняется, ничего не делает — ягоды не собирает, дрова не колет, даже за водой не ходит, целыми днями письма пишет: «Пришли по этим адресам три открытки и перешли это письмо троим друзьям». У нее уже открыток целая куча, ей все присылают. Юрка рыжий, Коська черный, Сережа… Но о Сереже даже думать нельзя. У него волосы как пшеница. До плеч, честное слово! И глаза синие. Он похож на артиста Видова, только еще красивее. О Сереже думать нельзя. Юрка рыжий и толстый, и дурак. О нем думать противно. Коська? Коська чернявый, щуплый. Если честно, он Любке не нравится, но ведь полагается быть в кого-нибудь влюбленной! Валька на самом деле влюблена в Сережу. Рассказывала Любке, как он ее на раме катал. Сначала на багажнике, а когда она с багажника слетела и ссадина вот такущая по всей ноге, он ее на раму посадил. Она чуть не умерла. Едут, он ей в ухо дышит. И пахнет… «Чем, пóтом?» — «Нет! Дезадуром!» — «Это что такое?» — «Это вместо пота, как одеколон».
Коська Любку на велосипеде не катает. Она дылда. Она если на багажник сядет, ноги по земле волочатся. Коська ее на голову меньше. Он на нее не смотрит. Один раз вместе в магазин ходили через лес, так он всю дорогу молчал. Но все равно считается, что они вместе ходили. Говорят же — «Они вместе ходят». Вот и ходили.
Дорога к клубу вела в гору. Мимо желтого домика почты, возле которого паслась лошадь. Домик был дощатый, финской постройки. Здесь половина домов финские. И фундаментов финских не пересчитать. На них смородина растет. Есть даже вишневый сад, тоже финский. Вишни там море, но такие дебри, залезешь — запутаешься. Красная смородина с крыжовником и в лесу растут, идешь по тропинке — вдруг куст. Перед почтой под соснами росли маслята. Сосновые иголки хрустели под ногами. Навстречу шло стадо коров, голов восемь. За стадом, помахивая прутом и разговаривая вслух сама с собой, шла сумасшедшая Галя. Она действительно сумасшедшая, но совсем не страшная, а добрая. У нее коровы нет, у нее только коза, которую она зовет Мурзиком. Корова есть у ее сестры. Галя с сестрой с Украины. Галя от голода с ума сошла, когда ей три года было. Сестра ее спасла, ходила к железной дороге, ждала, что, может быть, из окна что-нибудь кинут. Стояла так, стояла, потом пошла, Галю с собой тащила, дошла до Харькова, там их в детский дом забрали. А во время войны их эвакуировали. Этого Любка точно не знала, но наверняка эвакуировали. Если бы они в Харькове остались, немцы бы сумасшедшую Галю убили. А после войны их сюда прислали, участки дали, дома финские. Любка вдруг подумала, что в поселке все откуда-нибудь да приехали. Юркин дядька здесь родился, но он молодой, а все бабушки не местные: кто с Урала, кто из Белоруссии. Здесь до войны финны жили. А потом финны уехали в Финляндию, все до одного, дома побросали и мебель, и посуду. У Любки в доме кружевные салфеточки — откуда, спрашивается? Мама рукодельничать не умеет, только дырку заштопать может, а больше ничего. Значит, финские салфеточки? Значит, финские. И пианино финское. Любка занималась музыкой. У нее была тайная мысль, что ей надо выучиться, стать интереснее Вальки, умнее, лучше, тогда на нее будут по-другому смотреть. Никто в поселке музыкой не занимался. А Любка занималась. Ходила два раза в неделю за восемь километров в село. Там музыкальная школа. Там учительница Ольга Владимировна. Из города. Почему она из города уехала? Непонятно. Говорит, здесь «атмосфэра» чище. От птицефабрики вонища, а она — «чище». Ходит, гуляет, дышит воздухом. И всем восторгается. А букву «р» не произносит, вместо «р» «й» говорит. «Говойит». Встретила маму у промтоваров, ей на шею кинулась: «Ах, осень — такая кйасота! В лесу так и йабит в глазах, так и йабит». Вся птицефабрика ржала. Но Любка любила Ольгу Владимировну. Теперь она играла «Французскую песенку» из «Детского альбома» Чайковского. Вообще-то Любка просила вторую часть Двадцать первой сонаты Бетховена — тарирара, тарирара, тарирара, тарирара! — она услышала эту сонату по радио и онемела вся, до того захотелось это сыграть, пальцы дрожали! Но Ольга Владимировна велела сначала «Французскую песенку».
Любкина мама тоже нездешняя. Она из-под Смоленска. Там немцы деревню сожгли. Мама и бабушка целую зиму в землянке жили. А после войны их сюда прислали. Папа у Любки был летчиком и погиб на войне. Любка хочет в это верить. Хотя Валька, гадина и вредина, и тут успела все испортить. Сказала: «Война уже двадцать пять лет как кончилась. Тебе сейчас сколько? У тебя что, мама слониха?» Любка пришла домой, стала маму расспрашивать, а та разоралась, ремень схватила. Любка больше и не приставала. Все равно, пусть Валька что хочет говорит, все равно папа — летчик. Все равно — погиб. Главное, что он был. У Коськи вон папы вообще нет. Ни живого, ни мертвого. И не было никогда. И ничего.
Под ногой хрустнула ветка. В сандалии набился песок. Надо вытряхнуть, песок даже в носки набился. Сандалии эти тоже… У Любки сороковой размер. В детском для девочек таких размеров нет. Мама купила в детском для мальчиков. Двенадцать рублей. Уродство одно. Сверху нос, снизу сандалии. Что она на этих танцах забыла?! Надо было развернуться и пойти домой, но Валька тащила ее вперед, болтала что-то, сама себя не слушала, только по сторонам зыркала, Сережу искала, не идет ли он в клуб.
Впереди показалось стадо. Коровы почувствовали близость дома, побежали. Галя мимо прошла, достала из кармана передника горсть гороха, сунула Вальке с Любкой. Валька шарахнулась, а Любка взяла, поблагодарила.
— Куды? — спросила Галя.
— На кудыкину гору! — встряла Валька.
— В клуб, на танцы, — ответила Любка.
Галя вдруг подмигнула, подняла юбку, запела:
— «Я така, я така, я любила пияка!»
Прошлась и притопнула. Коза в ужасе заблеяла.
— Цыц, Мурзик! — прикрикнула Галя.
Коровы мычали, торопились домой.
— Ты чего с дурой разговариваешь? — накинулась Валька на Любку, когда коровы прошли. Она же сумасшедшая и вонючая!
— Она не вонючая, от нее коровами пахнет.
— Вот именно, что не дезадуром.
От Вальки противно пахло земляничным мылом. Любка хотела сказать ей что-нибудь обидное, но не решилась, подруга все-таки. Тем более что они уже пришли.
Перед клубом стояла очередь. Девки и парни стояли кучками, не смешивались. Парни курили и отплевывались. Девки хихикали. Все делали вид, что здесь оказались случайно. Воздух перед клубом был особенно плотным, готовым взвиться столбом вместе с сосновыми иголками, песком и шишками. Любке показалось, войдешь в этот воздух — порежешься. Или обожжешься. Или натолкнешься на воздух как на стенку. Валька отплясывала вокруг, болтала невесть что, а сама высматривала Сережу. «Идут!» — дернула Любку за руку. Действительно, Сережа, Коська и Юрка показались из-за поворота к озеру. Сережа впереди, такой красивый и безразличный, за ним Коська, совсем мрачный. На самом деле он не мрачный, просто не улыбается, потому что зубы кривые и желтые от «Беломора». А сзади Юрка. У Юрки тоже кривые зубы, но ему наплевать. Он толстый и рыжий, так что зубы — мелочь. Валька сразу к ним бросилась, и Любка за ней, но на расстоянии. Тут пришел Николай, киномеханик, с ключами от клуба, все сразу выстроились в очередь за билетами. Тоскливо было Любке! Все толкались, торопились в клуб, отпихивали ее, оттирали; она в глубине души радовалась, что ей не хватит билета, про нее забудут и можно будет уйти домой. Надо еще огород полить, воды принести… Но тут Валька вывернулась из толпы, схватила ее за руку, потащила. «Мы уже билеты покупаем, не отставай!» Пришлось вынуть пятьдесят копеек, заплатить за вход.
В быстром танце Любка пристроилась за Валькой. Вроде как не одна. Валька выкаблучивалась перед каким-то дачником, круглолицым и толстым очкариком, который за Валькой не поспевал и все посматривал на других дачников, а те ему подмигивали и делали рожи. Любка еще немного потряслась за Валькиной спиной и отошла к стене. Перерыв. Механик менял бобину на магнитофоне. Валька шептала: «Сейчас будет медленный — белый — танец, кого мне пригласить? Сережу? Или, наоборот, не Сережу, а кого-нибудь из дачников, чтобы он приревновал? А ты кого пригласишь?» Никого… Белый танец. Зал замер в нерешительности. Общее возбуждение дошло до точки кипения, но под наглухо закрытой крышкой. Белый танец! Девчонки, вперед! Валька побледнела, сглотнула комок и пошла. Но неизвестно откуда взявшаяся блондинка уже направлялась прямо к Сергею. Серега вдруг проснулся, приобнял ее, и они пошли танцевать. Любка видела, что у Вальки даже спина задрожала от обиды, но она продолжала идти, дошла до двоечника из Любкиного класса, пригласила его. Друзья двоечника загоготали. Двоечник удивился, ухмыльнулся криво и сразу положил руки Вальке пониже спины.
— А ты что стоишь? — раздался рядом с Любкой равнодушный голос Коськи.
— Так. Не люблю танцевать, — протянула Любка.
— А, нормально. — Коська смотрел на площадку, на пары, которых набралось уже с пяток. Сплюнул на пол.
— Это кто с Сережей?
— Это Лариса, на медсестру учится. К тете приехала. На озере живет, рядом с Серым.
У Ларисы были светлые волосы до плеч, короткое платье в обтяжку. Колени круглые. Нос маленький. Глаза голубые. Это Любка так решила, что голубые. Сейчас, когда Лариса танцевала с Сережей, глаза ее были закрыты. А его руки лазали по ее спине, и она прижималась к нему то одним боком, то другим. Если честно, то эта Лариса была толстая, но, может быть, именно поэтому руки Сергея так вжимались в нее, что Любке стало неловко смотреть, захотелось отвести глаза. Танец кончился. Валька громко хохотала. Хотя Любка видела, что она во время танца все время пыталась стряхнуть руки двоечника и поэтому вихлялась из стороны в стороны совсем не в такт и время от времени нарочно наступала двоечнику на ногу. К Любке подошел рыжий Юрка.
— Пошли подергаемся, — сказал он.
— Сам дергайся! — с достоинством ответила Любка. Юрка пожал плечами и пошел дергаться один.
В одиннадцать часов музыку выключили, свет погасили, несмотря на свист и протесты разгоряченной толпы.
— Пошли ко мне, — предложил Сережа, обнимая за плечи Ларису.
— Пошлите, пошлите! — подзуживала Валька, наверное, от отчаяния, понимая уже, что ей не обломится. Но не пропадать же вечеру! А вдруг что-нибудь случится?
— Мне надо домой, — попробовала было сказать Любка, но никто не стал возражать, и она, рассердившись на себя, замолчала. Пошли.
Все-таки холодно. Август. А Любка в сарафане. Она плелась позади всех и думала, что надо попрощаться и уйти. Валька обернулась, притормозила, дождалась Любку и зашипела: «Скажи Коське, что замерзла! Пусть он тебе пиджак даст!» Но Коська шел где-то впереди сам по себе, не оглядывался. А Лариса и Валька уже в пиджаках. Теперь Сережа и Юрка мерзнут. И Любка мерзнет. Так и дошли.
Дома Сережа сразу объявил, что еды нет. Предки уехали, оставили кастрюлю супа, и он ее уже съел. Но ром есть — целая бутылка. Настоящий, кубинский. Понюхаешь — упадешь. Достали стаканы. Выпили.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда Любка очнулась, перед глазами плыло, и она не могла сообразить, где находится. Продавленный диван. За окном темно. В комнате — тусклый свет. В углу напротив в кресле сидел Юрка и дремал, а к нему на колени взгромоздилась Валька, она теребила его за рукав. Смотрела Валька при этом не на Юрку, а куда-то мимо него и мимо Любки, и взгляд у нее был затравленный. Любка с трудом повернула голову. И ее сразу замутило. Перед ней покачивались, обнявшись, Сережа с Ларисой. На магнитофоне крутилась бобина, музыка плыла так же, как мебель вокруг Любки, и тоже крутилась. Лариса висела у Сережи на шее, его руки держали ее за попу. Они раскачивались, влево-вправо, влево-вправо, это был медленный танец, медленный, влево-вправо.
— Ты что, блевать хочешь? — это Коська, он повернулся с подоконника, на котором курил, смотрел на Любку.
Да, Любка хотела блевать.
— Который час?
— Не знаю, два или три. Ну ты отрубилась…
— Я пойду, — проговорила Любка, с трудом ворочая языком. Язык был как войлок. Встала. Получилось встать ровно. Пошла к двери, стараясь смотреть прямо перед собой и ступать ровно, будто шла по канату. Вышла на веранду, спустилась с крыльца. Ей навстречу с неба посыпались звезды, и от этого ее замутило еще больше. Слава богу, подул холодный ветер. Любка вдохнула глубоко, побрела домой.
Дорога шла лесом. Пока шла, она не то чтобы протрезвела, а собрала в кучку расползающиеся мысли. Первый раз в жизни она напилась. Первый раз в жизни, да еще в чужом месте, да еще заснула. А может быть, потеряла сознание. Как Коська сказал — «отрубилась». А вдруг с ней что-нибудь сделали, когда она была без сознания? Вдруг ее трогали… под платьем… Коська или Юрка… Любке стало вдруг холодно. Потом бросило в жар. От страха она побежала, но тут ей опять стало плохо. Мысли снова куда-то разбежались. Осталась только мерзкая тошнота, гадость, гадость в животе. Наконец дошла до дома. Теперь надо тихонечко пробраться через кухню в свою комнату, чтобы маму не разбудить. Любка сосредоточилась, сняла сандалии, открыла дверь.
Мама сидела на табуретке в кухне. Не спала, ждала. Только Любка ступила через порог, она вскочила — как с цепи сорвалась:
— Дрянь! Пьянь! Где шлялась? На танцульках? Нагуляешь — убью!
Ремень хлестнул Любку по лицу. И Любка не выдержала:
— Сама меня нагуляла! Летчик! Где он, твой летчик?! Я тебя ненавижу! Родила меня… с носом… Не хочу жить! Ненавижу тебя! Ненавижу!
Любка кричала, захлебывалась, а перед глазами прыгали яркие пятна, щека горела, в висках стучало, тошнота подступала уже к глазам. Мать стояла неподвижно, руки опустила, ремень повис. Потом сказала:
— Иди в огород, засунь два пальца в рот. Проблюешься, иди спать. — Повернулась и вышла из кухни.
Любка поползла в огород. Вернулась ощупью, легла. Слушала, как мать воет за стенкой в подушку. Любке было плохо. Перед глазами всё качались в медленном танце Лариса с Сережей.
Утро было неожиданно теплым. Мать сидела в кухне, пила чай. Подвинула Любке банку с огурцами. «Рассолу попей», — сказала. Любка попила. Глаза у мамы были красные и опухшие. У Любки тоже. Еще и голова разламывалась. Сидела тупо, жевала горбушку, запивала рассолом. Потом пошла к пианино.
— Любка! — звали из-за забора.
Любка выглянула.
Вся компания, все тут. Коська на велосипеде. Юрка на велосипеде, а на раме у него Валька. Сережа с Ларисой тоже на велосипедах. У Ларисы вид надменный и отсутствующий, а Сережка лохматый, будто невыспавшийся.
— Любка! Идем купаться!
Какие они все… свежие. Что же, только она одна вчера напилась? Или они не в первый раз, а ее с непривычки растащило?
— Не, не пойду.
— Ты чего, наказана?
— Не хочу. Холодно.
— Это дома холодно, а на улице тепло! И вода теплая!
— После Спаса не купаются, Галя сказала.
— А ты что, верующая? Ну как хочешь, пока!
— Я не…
Уехали. Валька тощей задницей на раме подпрыгивает. А Лариса даже на велосипеде такая… такая… Не могла Любка слова подобрать… Такая, что ее хочется потрогать…
И вдруг Любка поняла, что ее ночные страхи — ерунда. Что ее-то никто не хотел потрогать и под платье ей не лез. В голову не пришло никому. Никому. И не придет. Никогда.
Она сидела у пианино, играла. Слезы бежали по опухшей щеке, по длинному унылому носу, добегали до его кончика и капали оттуда прямо во «Французскую песенку» из «Детского альбома» Чайковского.