Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2024
Идеальный графоман
За последние годы вышло немало интересных трудов, посвященных советской поэзии 1970‑х годов. Современный читатель все лучше знакомится с такими поэтами, как Леонид Губанов, Сергей Стратановский, Иван Жданов. Эти авторы становятся все более и более уважаемыми. И до обидного мало мы встречаем упоминаний о выдающихся графоманах той поры. Одним из самых ярких представителей этого течения был Игорь Стасов (р. 1940). В каком-то смысле он был идеальным графоманом — писал на таком уровне, чтобы это выглядело блестящей графоманией, и никогда не добирался до нижней планки приличной литературы. Точнее, нужно сделать оговорку, что иногда чутье его подводило и некоторые его стихотворения походили на вторичную, но более-менее достойную литературу. В 1970 году количество таких стихов перевалило за три, и Стасова даже почти опубликовали в журнале «Звезда», но вовремя опомнились, когда прочитали остальные его сочинения.
В 1971 году Игорь Стасов знакомится с видными литераторами Ленинграда. Правда, никто из них не знал, что наш герой пишет стихи. Да и знакомство произошло не по законам жанра. Дело в том, что Стасов работал водителем автобуса и как-то раз машина заглохла прямо посреди Литейного проспекта. Из кафе напротив вышли знаменитые поэты и прозаики и помогли толкнуть автобус, чтобы тот завелся. Так Стасов познакомился с Семеновым, Горбовским, Кушнером, Бродским, Довлатовым и другими. После этого он несколько раз бывал в гостях у Бродского. Во второй из этих визитов он даже набрался храбрости и собирался прочитать свою поэму «Грибные места», но тут хозяин вечера взял слово и впервые на публике прочитал «Письма римскому другу», так что Стасов отказался от своего плана. Вместо этого он взял колбасу и начал методично ее разрезать на мелкие кусочки. Через месяц Бродский эмигрировал, и это произвело на Стасова очень сильное впечатление. Он даже стал задумываться о том, чтобы тоже эмигрировать, и иногда говорил об этом окружающим, за что получил предупреждение от автобусного парка.
В августе 1972 года наш герой пишет одно из самых значительных своих стихотворений — «На отъезд Бродского», которое начиналось с таких строк:
Я шел задумчиво по скверу
И в лужи синие глядел.
Я размышлял про жизнь, про веру,
Но в основном про свой удел.
Надо сказать, что Стасов вел себя довольно достойно для графомана. Часто, когда у него была возможность что-то прочитать, он не читал. Многие его коллеги были более назойливыми. Например, Олег Россомахин до того любил читать свои «Оды овощам» при каждой подаче блюд, что его просто перестали звать в гости. А писал Россомахин на порядок хуже Стасова. Например, он мог позволить себе рифмы вроде «дрова — судьба». Стасов редко ошибался в рифмах. Главной его проблемой была неискоренимая высокопарность. Он ничего не мог с этим поделать. Многие графоманы только притворялись высокопарными, а Стасов был таким на самом деле. Он любил говорить высокопарно. Из-за этого его часто не понимали в гастрономах, универмагах, театральных кассах. Например, когда он покупал билет в театр, он никогда не произносил название спектакля, а говорил что-то вроде: «Дайте, пожалуйста, билет на постановку, которая изменила жизнь многих» или «Хотелось бы увидеть тот спектакль, где герой полностью принимает свою судьбу».
Также у Стасова были проблемы со словоупотреблением — он мог в рамках одного стихотворения назвать аллею «таинственно-длинной», а затем «совершенно не таинственной». Но все же он был не самым плохим графоманом, а точнее очень даже хорошим. Например, кто еще мог сделать стихотворение одним большим деепричастным оборотом:
Таинственно присутствуя на стуле,
А также временами на кастрюле,
А также, к сожаленью, на окне,
А иногда в изысканном пенсне… (и т. д.)
Понять, о каком предмете или предметах говорит Стасов, очень сложно. Возможно, как раз в этих стихах он переставал быть графоманом, но они находили гораздо меньший отклик у читателей и слушателей.
Полной противоположностью Игорю Стасову был Борис Севрюгин, один из самых наглых людей своего времени. Он также был поэтом-графоманом, но в отличие от Стасова не стеснялся этого и по возможности прославлял. Однажды у Севрюгина получилось познакомиться с Евтушенко (это произошло с пятой попытки) и даже как-то напроситься к тому в гости — для этого Борису пришлось специально ехать в Москву.
У Евтушенко в тот мартовский вечер 1972 года собралась большая компания. Одной из целей Севрюгина было прочитать свое свежее стихотворение, которое он сочинил, пока выходил из поезда на Ленинградском вокзале. За столом обсуждали Солженицына, потом Брейгеля Старшего и Кьеркегора. Севрюгин решил, что разговор перешел в скучное русло, и предложил дать ему слово. Евтушенко не очень хотел это делать, так как он уже знал от своих знакомых в Ленинграде, кто такой Севрюгин. К счастью, в этот момент в дверь позвонили — пришел Булат Окуджава. После горячих приветствий он снял со стены гитару и исполнил «Последний троллейбус», а затем «Часовые любви». Все думали, что после этого у Севрюгина не хватит смелости что-либо читать, но они ошиблись. Борис не только прочитал свое свежее стихотворение, но еще и ловко перекинул мостик от творчества Окуджавы к своему творчеству. Больше Евтушенко его в гости не звал, что, однако, не помешало Севрюгину периодически его навещать, а в 1990‑х издать книгу «Евтушенко и другие: моя дружба с шестидесятниками». Дебютная же книга Севрюгина называлась «Мой путь в литературу» и вышла в 1988 году в Кемерово.
Долгое время не было никаких исследований, посвященных ленинградской графомании 1970‑х годов. Основной причиной было даже не отсутствие интереса к этой теме, а то, что не находилось такого человека, который был бы знаком с творчеством значительного числа графоманов. Ведь в эпоху «до Интернета» это почти всегда требовало личного знакомства. И только в самом конце 1990‑х такой человек вышел на литературную арену. Им был Евгений Стешин, работник фабрики по производству канатов под Гатчиной. Волей случая Стешин знал довольно большое число представителей рассматриваемого нами поэтического направления. Со Стасовым он учился в одном классе, а с Севрюгиным познакомился, когда пришлось идти в ЖЭК после прорыва трубы.
Книга Стешина называется «Мои друзья-графоманы». Читать это произведение очень непросто, так как автор сам был графоманом. Поэтому в тексте избыток лишних подробностей, уводящих читателя от темы. Но, с другой стороны, Стешин довольно точно описывает процессы, происходившие тогда, хотя и не всегда может объективно оценивать таланты своих друзей и знакомых. Например, Россомахина он называет Моцартом среди графоманов, а некоего Белкина — Брамсом в период его расцвета. Про Севрюгина он вспоминает больше как про сотрудника ЖЭКа. В книге можно также найти объемное описание тем, которые волновали тогдашних авторов плохих стихов. Стешин выделяет несколько течений:
— стихи о природе. Ключевые авторы — Дуров, Малинин, Сверчков. В основном это стихи про осень с оглядкой на Пушкина, но также есть много текстов про весну с оглядкой на Фета. Чуть реже про зиму и совсем редко про лето. В целом стихи о природе были основным течением в графоманской среде. Эти авторы всецело опирались на традиции русской поэзии ХIХ века;
— своеобразный пласт гражданской лирики (Севрюгин, Штерн, Майкин). Стешин на них почти не останавливается и только вскользь упоминает, что Штерн писал лесенкой и считал это новым приемом, а самым известным стихотворением Майкина было «Желают ли русские войны?»;
— поэты, которые ведут диалог с классиками, иногда довольно жаркий (Смоляков, Разбоев);
— яркая волна гусарской лирики (Тряпкин, Серов). В ней затрагивались не только военные подвиги 1812 года, но и более поздние кавказские кампании;
— исключительно любовная лирика (Стернина, Холодов);
— стихи про деревню (Лисин);
— стихи про город (Лейтвин, Розов);
— стихи, построенные на деепричастиях (Лебедев, Стропов). Впрочем, эти поэты себя графоманами не считали;
— стихи в духе Крученых и Хлебникова (Бочкин, Шпарова);
— предположительно диссидентские стихи (Тимофеев, Зайлетдинова). Эта группа стихов может называться диссидентской лишь с натяжкой, так как сотрудники КГБ никогда не могли расшифровать их посыл.
Стасов, по мнению Стешина, выделялся тем, что писал про все сразу и был своего рода энциклопедией графомании 1970‑х годов. Он единственный занимался этим делом всерьез, хотя и не выпустил ни одного сборника по причине личной скромности.
С начала 1980‑х годов следы Стасова теряются. В графоманской среде перестают распространяться его новые стихи. Сам автор больше не появляется в автобусном парке. В гастрономе на проспекте Славы для него откладывают колбасу, но он за ней не приходит. По некоторым его запискам становится понятно, что он эмигрировал вслед за своим кумиром Бродским. Поговаривали, что его видели на Брайтон-Бич исполняющим песни Сержа Генсбура. Другие наблюдали, как он водит пароход по реке Гудзон. Третьи утверждают, что в 1985 году он был в числе номинантов на Нобелевскую премию по литературе. Как бы то ни было, с 1981 года до нас не доходят новые стихи Игоря Стасова, а ведь, может быть, они стали гораздо лучше, и когда-нибудь на всех нас неожиданно свалится первый сборник его лирики.
Сорок четыре способа держать вилку
(44 façons de tenir une fourchette)
В последнее время стало выходить все меньше книг, посвященных высокому этикету. Многие отмечают падение читательского интереса к такой литературе (начавшееся еще в 1930-х годах). На этом фоне настоящим подарком для всех любителей хорошего тона стала книга французской писательницы Клер Монтегю «Сорок четыре способа держать вилку». Это яркое и живое исследование, которое, правда, также не имело большого успеха на рынке, но обрело преданную любовь небольшого круга читателей.
Как видно из названия, Монтегю рассматривает сорок четыре способа держать столовую вилку — некоторые из них довольно простые, некоторые требуют тренировок разной степени сложности, а иные доступны только профессиональным скрипачам и пианистам. Обычно комбинации состоят из трех пальцев, но есть также из четырех, пяти и даже из двух пальцев. Если вы хотите поразить всех на званом ужине, то следует прочитать всю книгу и выбрать десять-пятнадцать способов, которые вам по душе. Монтегю неоднократно подчеркивает, что нет нужды использовать все сорок четыре способа, особенно в рамках одного вечера. Подготовка ко взятию вилки начинается, по мнению писательницы, за день до трапезы. В эту подготовку входит гимнастика пальцев и запястий, музицирование на арфе, ненавязчивая пробежка и несколько дыхательных упражнений. За час до званого ужина (или обеда) Монтегю советует сделать какое-нибудь упражнение на концентрацию внимания — например, смотреть на пролетающее облако в течение двадцати пяти минут.
Ниже мы приводим небольшой отрывок из книги:
«После того как вы оказались в гостях, не стоит сразу бежать к столу и демонстрировать свои навыки. Для начала окиньте взглядом помещение: поймите, где стоит стол, где находится гостиная, и, как бы неожиданно это ни звучало, разыщите помещение для слуг. Слуги — ваши союзники на этой трапезе. Они лучше всего знают, какие виды вилок есть в доме, и помогут подобрать вам подходящий образец. Обычно я иду к слугам не сразу, а только после двух-трех минут разговоров с хозяевами дома и другими гостями. Не лишним будет иметь при себе карманные весы (я всегда их ношу). Вилка не должна быть слишком тяжелой для вас, так как вы можете утомиться и забыть про положение пальцев. Но и слишком легкая вилка — также плохой вариант, так как вы можете поймать кураж и разбрызгать соусы или подливку на соседей. Идеальный вариант — 45—55 г, как для женщин, так и для мужчин.
Обычно прислуга показывает мне несколько вариантов вилок, и я выбираю свою любимую „бредфордскую“ вилку (была изобретена в английском городе Бредфорд в начале XVIII века). Это небольшая трехлучевая вилка с характерным заужением двух боковых лучей на конце, что позволяет вам, например, удержать треску, когда никто не может ее удержать, особенно живую. Надо сказать, что „бредфордская“ вилка встречается далеко не в каждом приличном доме Франции. Самым распространенным у нас вариантом является „бургундская“ вилка — более древняя и простая. Она является четырехлучевой, и все четыре луча идут параллельно. Изгиб рабочей части меньше, чем у „бредфордской“. Единственное, в чем „бургундская“ вилка превосходит „бредфордскую“, — это орнамент на ручке, очень изысканный, сделанный на совесть. Также вы можете иногда встретить „португальскую“ вилку с очень толстыми лучами, но я советую вам использовать ее, только если надо поднять целую тушу кабана и переложить к себе на тарелку.
После выбора вилки поднимайтесь опять к гостям. Желательно незаметно окинуть взглядом стол — если преобладают рыбные блюда, не стоит экспериментировать с позицией пальцев. На рыбе многие прокалываются, так как считают, что она мягкая и легко поддается разделыванию в готовом виде, но мало кто учитывает, что видов рыб очень много и все они отличаются по жесткости. Проще простого уронить рыбу на тарелку, если немного ошибиться с композицией пальцев. Некоторые государственные деятели не получили важные посты из-за того, что по неосторожности уронили рыбу на тарелку.
Другое дело — мясо. С мясом нужно быть готовым, что придется использовать до пяти-шести различных комбинаций пальцев и проявлять ловкость профессионального скрипача. Иногда приходится импровизировать, особенно на стадии разрезания или макания в соус. Также жизненно важно заранее знать степень прожарки. Очень немногие могут совладать с мясом в полной мере. Одним из моих фаворитов всегда был сэр Уильям Гроумбли. Я ни разу не видела, чтобы он использовал неверную комбинацию пальцев или как-то скрипнул вилкой о фарфор. При этом сэр Уильям всегда продолжал искрометно шутить и обсуждать текущие политические вопросы.
Наконец, вам предстоит есть гарнир — не считайте, что это слишком легко, все зависит от конкретного случая. Пюре позволяет вам показать все свое мастерство. Это своего рода показательные выступления — демонстрируйте всё, на что способны, и не бойтесь ошибиться. Для макарон я бы посоветовала способ № 25 (см. рис. 10) — он позволяет уверенно контролировать ситуацию, когда речь идет о таком скользком продукте. Для паштета я бы советовала позицию № 23 (см. рис. 15), для фасоли — также № 23, а для горошка, как ни парадоксально, я бы порекомендовала ложку.
В любом случае примерно за пятнадцать минут до начала трапезы вы уже должны четко представлять, какие способы владения вилкой вы будете использовать, что, понятно, никогда не исключает возможности импровизации. Особенно если вы по-настоящему любите джаз. Будьте уверены в себе, и тогда ваше мастерство покорит даже тех, кто относится скептически к „сорока четырем способам держать вилку“».