Иван Лихачев
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2024
Переводчик, меломан, один из прототипов героя романа Константина Вагинова «Козлиная песнь» Иван Алексеевич Лихачев (10. I. 1902—9. ХII. 1971) был сыном научного работника, медика-токсиколога Алексея Алексеевича Лихачева (1866—1942). Похоронен на Комаровском кладбище. На памятнике выбиты даты: «1902—1972». Так захотели друзья.
Детство Иван Алексеевич провел, подобно автору романа, который был младше его на три года, в окружении любящей семьи, заботившейся о его образовании. За столом в доме Лихачевых один день говорили по-французски, другой — по-немецки. На дачу брали гувернера-англичанина. С младых ногтей Ваней (или Жаном, как его часто называли) были усвоены правила хорошего тона. Он знал, что до часу дня нельзя есть отбивное мясо, следует ограничиваться молотым, в крайнем случае рубленым. У них дома подавались битки — именно битки, а не «биточки». Против этого «столовского» названия Иван Алексеевич категорически возражал. Обед должен был заканчиваться сладким блюдом, например бланманже или вышедшим в наше время из меню воздушным пирогом — взбитым с белками фруктовым пюре, запеченным в духовке на медленном огне. Поэтому определение «благовоспитанный», приложенное к вагиновскому персонажу Косте Ротикову — в значительной степени прообразу Ивана Алексеевича Лихачева, вполне оправданно.
Уже в советское время Иван Алексеевич окончил трудовую школу и поступил в Петроградский университет, курс которого завершил в 1925 году. Был оставлен при университете. Иван Алексеевич вспоминал, что студенты уже при поступлении знали иностранные языки. Известный ученый-романист Дмитрий Константинович Петров, по его словам, не мог понять, почему один из его студентов не знает датского, чтобы прочесть учебник на этом языке. Вспоминал Лихачев и о проверке буржуазно одетых студентов, организованной какой-то комиссией. У студентов спрашивали, почему у Карла Маркса образовалась лысина. Иван Алексеевич подумал и ответил: «Наверно, от глубоких мыслей». Его ответ членов комиссии не устроил. О своих шагах на научном поприще Иван Алексеевич впоследствии вспоминал с юмором. В 1958 году в письме Геннадию Глазко, своему воспитаннику, он писал:
«…в 22 года я уже кончил Университет и сел писать свой первый ученый почти в кавычках труд — зачетную работу о строфических формах лирических стихотворений Сервантеса. Когда я ее читал в одном ученом обществе, один почтенный академик ныне покойный сказал: „Вам было скучно ее писать, а нам еще скучнее ее слушать“».[1] В то же время, по словам очевидцев, эта работа произвела большое впечатление на В. М. Жирмунского: «…Ванечка Лихачев написал такую блестящую работу по строфикации испанского стиха, что Жирмунский расцеловал его, сказав, что [он] многообещающий романский филолог».[2] Через несколько лет, когда Иван Алексеевич ушел из университета и стал преподавать иностранные языки в Высшем военно-морском инженерном училище им. Дзержинского, Татьяна Григорьевна Зенгер-Цявловская привлекла его к работе «Пушкин и Испания» для сборника «Рукою Пушкина», вышедшего в 1935 году в издательстве «Аcademia». Как отмечает Т. Тишунина, «И. А. Лихачеву принадлежит транскрипция московского текста „Цыганочки“ Сервантеса, комментарий переводов Пушкина с испанского и перевод фрагмента „Романа о лисе“ со старофранцузского на русский».[3]
И. А. Лихачев владел многими европейскими языками, включая голландский, который, по словам его друга, переводчика А. М. Шадрина, он преподавал в Восточном институте. Еще в 1925 году вышел его перевод производственного романа французского писателя Пьера Ампа «Рельсы». Иван Алексеевич переводил стихи Джона Донна, Эмили Дикинсон, Китса, Бодлера, романы Вальтера Скотта, Германа Мелвилла и др. Для практики в языках и для заработка водил экскурсии для приезжавших в СССР иностранцев, из-за чего имел многочисленные неприятности.
В круг интересов Лихачева входила классическая музыка. С 1925 по 1930 год он входил в музыкальный кружок, состоявший из музыковеда Ивана Ивановича Соллертинского, Олега Петровича Римского-Корсакова, Бориса Александровича Ильиша, Николая Григорьевича Зенгера[4] и еще нескольких любителей классической музыки. О работе кружка Н. Г. Зенгер писал в письме к сестре-близнецу Т. Г. Зенгер-Цявловской от 25 июля 1925 года: «Систематически проигрываются: Бетховен — все 9, Шуман — лучшие симфонии, Шуберт — лучшие, Моцарт — лучшие, Брамс — все 4, Брукнер — все 9, Малер — все 9, Скрябин и современные французы и немцы. Предположены еще русские симфонисты — Чайковский, Глазунов и др. <…> Уже состоялось 26 концертов — с января. <…> Собираемся у Лели[5] и у Ильиша — только что кончил Университет по романо-германскому циклу лингвистического отделения вместе с Лихачевым и Соллертинским. Все трое оставлены при Университете, эпизодически у меня. В антрактах дружеская болтовня — мы все очень сошлись, — а иногда маленькие литературные развлечения — читаются мои протоколы и наброски характеристик членов кружка, по рукописи рецензии Соллертинского на балетные выступления и книги о балете — он постоянный балетный рецензент „Новой вечерней газеты“, — или удачные литературные перлы…»[6] Произведения исполнялись в четыре руки, поэтому кружок получил название «четвероручного».
Любовь к музыке И. А. Лихачев сохранил до конца жизни. Как вспоминает Д. Н. Дубницкий: «Вкусы его были довольно прихотливы <…>: он любил оркестровые сюиты Баха и терпеть не мог его виолончельные сюиты и большую часть романтической мызыки, зато упивался старой нидерландской полифонией. <…> …он перевел тексты мадригалов Монтеверди (они изданы) и оперы „Коронация Поппеи“ и принял самое живое <…> участие в постановке этой оперы в концертном исполнении на сцене Эрмитажного театра».[7]
В начале двадцатых годов И. А. Лихачев познакомился с Михаилом Алексеевичем Кузминым, поэтом, которого он очень любил и писал стихи под его влиянием. Книгу Кузмина «Форель разбивает лед» (1929) Лихачев знал наизусть, включая исключенное цензурой стихотворение с упоминанием Кронштадтского мятежа, которое по просьбе гостей цитировал. Визиты Лихачева неоднократно упоминаются в дневниках Кузмина: «Был Лихачев. Я искренне ему обрадовался».[8] «Приходил Лихачев. Рассказывал про лондонские статьи о русских балетах».[9] «Вечером был Лихачев и передавал поразительные новости о театрах от Соллертинского».[10] После смерти Кузмина в 1936 году Иван Алексеевич помогал его другу и душеприказчику Юрию Юркуну разбирать архив поэта. По черновой рукописи переводов «Сонетов» Шекспира, написанной неразборчивым почерком, Иван Алексеевич восстановил текст перевода, сопоставляя эту рукопись с текстами Шекспира. Как вспоминает Лихачев, «не успел я закончить дешифровку, как нашлась беловая рукопись. Мои труды, впрочем, не прошли даром: я научился переводить стихи».[11]
С Константином Вагиновым Лихачев познакомился в 1920 году. Вагинов работал штабным писарем, а Лихачев разыскивал одного знакомого. К просьбе Лихачева Вагинов отнесся с большим вниманием. Месяца через полтора они увиделись вновь, в Доме искусств на углу Невского и Мойки, где в период военного коммунизма жили многие писатели, существовала литературная студия, занятия в которой вели Николай Гумилев и Корней Чуковский. Затем они встречались в университете на лекциях Льва Васильевича Пумпянского[12], прототипа одного из героев романа Вагинова «Козлиная песнь». Благодаря эрудиции и ораторскому дару Пумпянский мог читать лекции на любую тему и с разных позиций, что любил демонстрировать студентам. В отличие от полноправного студента Лихачева, Вагинов ходил на лекции вольнослушателем. Он поступил на юридический факультет в 1917 году, вскоре был мобилизован, а когда демобилизовался, не был восстановлен в университете из-за отца — жандармского подполковника. Иван Алексеевич вспоминал о Вагинове как о человеке большой терпимости, относившемся ко всему происходящему с теплой иронией. Во второй половине 1926 года Вагинов начал писать первый и самый знаменитый роман «Козлиная песнь» — о гибели старого Петербурга и трагедии последнего поколения предреволюционной интеллигенции. О людях, тщетно мечтающих сохранить культурные идеалы юности, переждать нашествие варваров в башне из слоновой кости, которая представлена в романе в виде деревянной постройки в Петергофе, где проводит лето ученый Тептелкин и приезжающие к нему из города друзья — неизвестный поэт — альтер эго самого автора, философ — в нем современники узнавали Михаила Бахтина, Костя Ротиков — Иван Лихачев, Миша Котиков — Павел Лукницкий.[13]
Во время работы над романом Вагинов часто приходил к Лихачеву с записной книжкой и называл его своим литературным натурщиком. В отличие от ряда прототипов, обидевшихся на автора и отрицавших свою прототипичность[14], Иван Алексеевич охотно бил себя в грудь и говорил, что Костя Ротиков — это он. Костя Ротиков представлен в романе как воспитанный молодой человек, который коллекционирует безвкусицу и граффити. Он часами роется на блошином рынке, перебирает тросточкой лежащее на земле барахло, собирает кладбищенские эпитафии и записывает в изящную записную книжечку перлы народной мудрости, запечатленные на стенах общественных уборных. Однако главное увлечение молодого человека — барокко в искусстве и литературе. Это пристрастие сближает Костю Ротикова с неизвестным поэтом в романе и Лихачева с Вагиновым в жизни. Они оба стремятся не к совершенству и законченности, а к бесконечности, «движущемуся и становящемуся».[15] Сближает молодых людей и любовь к бывшей имперской столице. И в романе и в жизни они много гуляли по городу, «по Летнему саду, по набережным Фонтанки, Екатерининского канала, Мойки, Невы» (С. 57). Говорили «о том, что город по происхождению большой дворец» (Там же). Когда до Кости Ротикова дошли слухи, что неизвестный поэт сошел с ума, он разыскал своего приятеля и попросил его не покидать дружеский кружок, чтобы свет гуманизма не погас: «— Но что будет с гуманизмом? — трогая остренькую бородку, прошептал Костя Ротиков, — если вы сойдете с ума, если Тептелкин женится, если философ займется конторским трудом, если Троицын[16] станет писать о Фекле, я брошу изучать барокко, — мы последние гуманисты, мы должны донести огни. Нам нет дела до политики, мы не управляем, мы отставлены от управления, но ведь мы и при каком угодно режиме все равно были бы заняты или науками, или искусствами. Нам никто не может бросить упрек, что мы от нечего делать взялись за искусство, за науки. Мы, я уверен, для этого, а не для чего иного и рождены. Правда, в пятнадцатом, шестнадцатом веках гуманисты были государственными людьми, но ведь то время прошло» (С. 97).
В этих словах, часто цитируемых критикой, нашли отражение и мысли создателя романа. В конце произведения дружеский круг распадается. Неизвестный поэт кончает жизнь самоубийством, остальные герои смиряются и приспосабливаются к новому строю. Костя Ротиков становится Константином Петровичем, аукционистом, автором монографии о безвкусице.[17] Он носит енотовую шубу и вполне благополучен, но иногда грустит, потому что понимает, что если его книгу о безвкусице и одобрят, то все равно не издадут: «Если легко определить <…> элементы безвкусицы в западноевропейском искусстве, то куда трудней определить в китайском, японском и почти невозможно в столь мало изученном, несмотря на огромный интерес к нему, проявившийся в последние годы, — в негрском искусстве» (С. 107).
Вагинов, предсказатель судеб героев, в отношении Ивана Алексеевича ошибся, но в том, что безвкусица будет занимать Лихачева до конца жизни, оказался прав. В 1960-е годы он читал ходившую в самиздате статью Сьюзен Зонтаг о «кэмпе» и продолжал интересоваться этой темой. В письме к Д. Н. Дубницкому из Фрунзе от 24 августа 1967 года он сообщает, что купил в подарок его жене Татьяне «кустарного кота резинового цвета, украшенного орнаментами в виде маргариток. <…> Радует у художника полное втаптывание в грязь принципов какого бы то ни было реализма. Очень хороши парик-махерские усики, ротик куриной жопкой, хвост в виде водопроводного крана и цветочек на затылке».[18]
В 1930-е годы Вагинов и Лихачев разошлись. Одной из причин было то, что Лихачеву не понравился мрачной безысходностью рассказ Вагинова «Конец первой любви», который автор ему прочел. Иван Алексеевич сказал, что, будучи цензором, не пропустил бы этот рассказ. Как известно, Вагинов умер от туберкулеза 26 апреля 1934 года. Вскоре после смерти в его дом пришли с обыском, изъяли рукописи о революции 1905 года. Ивана Алексеевича, заведовавшего кафедрой иностранных языков в Высшем военно-морском инженерном училище им. Дзержинского, арестовали в конце октября 1937 года и обвинили «в шпионаже, фашистской пропаганде и общении с репрессированными элементами».[19] Примерно за два месяца до ареста Лихачев съездил на Соловки, чтобы повидаться со своим приятелем по четвероручному музыкальному кружку Н. Г. Зенгером, который после досрочного освобождения остался в лагере и был директором Музея Беломорско-Балтийского канала им. Сталина.[20]
Как пишет Иван Алексеевич в жалобе генеральному прокурору, ему было предложено признаться в шпионаже в пользу немецкой, английской или итальянской разведки. Он выбрал итальянскую, поскольку человек, «завербовавший» его, находился вне Советского Союза. Кроме того, от Лихачева требовали дать показания о криминальной деятельности Испано-Американского общества, в котором он состоял. Это общество было представлено следственными органами как подпольная троцкистская организация. Иван Алексеевич подписал протоколы допросов, в которых отдельные реальные факты соседствовали с вымыслами следователя, и прочел аналогичные протоколы, подписанные подельниками, но отказался от очных ставок: «Меня три раза избивали, один раз в четыре руки и четыре ноги, до полубессознательного состояния, но очных ставок из меня не выбили».[21] Э. Шнейдерман, опубликовавший жалобу И. Лихачева генеральному прокурору СССР, считает, что следователи явно переусердствовали, инкриминировав обвиняемому участие сразу в трех террористических организациях: «Вероятно, абсурдное нагромождение обвинений и спасло Лихачева от „вышки“…»[22]
За два с половиной года, проведенных Иваном Алексеевичем под следствием, «железного наркома» Ежова сменил Л. Берия. В результате следователь Лихачева оказался с ним на соседних нарах. Друга и сослуживца Лихачева, переводчика А. Жида, Алексея Матвеевича Шадрина, арестованного в 1938 году, который не признался ни в одном из обвинений, освободили в 1940-м.[23] С Лихачева сняли обвинения в терроризме и дали восемь лет: «…осталась лишь одна улика: „неблагоприятный агентурный материал“, иными словами, доносы сексотов, основанные, как нетрудно догадаться, на неосторожных, вернее, безоглядно откровенных высказываниях Лихачева и на его постоянных контактах с иностранцами».[24] В зоне он шил рукавицы, изготовлял дранку, чистил выгребные ямы. В лучшие времена работал медстатистиком — помогло знание латыни — и писал таблички с именами заключенных, изготовляя краску так, чтобы, когда последняя табличка будет закончена, краска на первой начинала осыпаться. В свободное время он переводил по памяти стихи. «…За эти годы я довольно много перевел стихами всяких поэтов», — писал он впоследствии своему другу Ю. Македону.[25]После отбытия срока Лихачев был сослан в город Вольск Саратовской области. Работал сначала библиотекарем, а затем сторожем-дворником. Переехал во Фрунзе, устроился на работу библиотекарем, но через три месяца вновь был арестован и осужден на десять лет. В конце 1955 года он был сактирован как инвалид — «сердце, грыжа, выпадение кишки и прочие мелочи, особенно меня не тревожащие».[26] На самом деле серьезные неполадки со здоровьем начались раньше. В 1944-м Иван Алексеевич писал из лагеря И. Михайлову: «Моя актировка что-то замолкла, видимо, придется сидеть здесь до конца».[27] В письмах к друзьям Лихачев сообщает, что за время войны умерли все его близкие, остались только кузены и племянники. Итоги жизни в заключении и ссылках Иван Алексеевич подводит в письме к Ю. Македону от 6 января 1957 года: «Не могу сказать, чтобы за эти 20 лет я очень изменился. Интересы мои в основном те же, плюс науки, связанные с медициной. Стал относиться терпимее и сочувственнее к роду человеческому. Перестал переживать всякие житейские неудобства и обнаруживаю высокую неприхотливость».[28]
После реабилитации в 1957 году Лихачев вернулся в Ленинград, получил маленькую комнатку в коммуналке с одной соседкой — одинокой Варварушкой, которая по-доброму к нему относилась. С 1959 года стал вести семинар английской прозы в Доме писателей, а в 1962-м был принят в Союз писателей. Соскучившийся по культурной жизни, Иван Алексеевич посещал филармонические концерты, спектакли, выставки, а когда в середине 1960-х в ДК имени Кирова открылся кинотеатр Госфильмофонда, покупал абонементы и в окружении друзей пересматривал любимые с юности фильмы немецких экспрессионистов. Историк петербургской культуры Юрий Минаевич Пирютко писал, что «высокую, сухонькую фигуру» Лихачева, «неизменно присутствующую на всех изысканных концертах, в балете, в Доме писателей, <…> хорошо еще помнят многие».[29] По субботам в комнатушку Ивана Алексеевича набивались гости. Слушали пластинки из его богатой коллекции, читали стихи. Иван Алексеевич угощал гостей картофельным салатом, приготовленным Геннадием Глазко, и ростбифом из кулинарии Елисеевского магазина. Приходили старые друзья, филармонические завсегдатаи, молодые и не очень поэты. Иосиф Бродский году в 1961-м часто заходил с Евгением Рейном, брал у Ивана Алексеевича, получившего прозвище Старик, пластинки для домашнего прослушивания. На кухне, названной «малым залом», обосновались приятели Геннадия — инвалиды, с которыми Иван Алексеевич бесплатно занимался английским языком.[30]
Время от времени количество народу было таково, что Иван Алексеевич не мог выкроить время даже на ответы своим корреспондентам. Одновременно с общением ему приходилось не только заниматься собственными переводами, но и отвлекаться на многочисленные просьбы со стороны различных редакций. В письме к Марии Григорьевне Зенгер от 18 февраля 1964 года он сообщает, что издательства его совсем затюкали. Одно просит составить список стихов для перевода, другое — откорректировать книгу. Кому-то надо помочь бесплатно с корректурой книги о балете. У него же самого подходят сроки сдачи перевода романа Джорджа Борроу «Лавенгро».[31]
В связи с цейтнотом Иван Алексеевич временно отказал от дома компании ленинградских битников (или «подонков», как они сами себя называли, видимо, цитируя определение из фельетонов, героями которых становились). В эту компанию входили поэт и художник Алексей Хвостенко, его друг поэт и критик Леонид Ентин и еще несколько человек.[32] «Никогда еще не был так занят, — пишет Иван Алексеевич. — В кино не хожу с лета. Месяцами не попадаю к друзьям, которых хочу повидать. И непрерывные посетители. Учинил депадонкизацию своей квартиры, исторгнув из нее битников. Они молодые люди, нигде не работают или работают кочегарами, кормителями зверей в зоопарке, механиками лифтов, мыловарами в прачечных или учетчиками отбитых носов на кладбищенских памятниках; за ними гоняется милиция, поэтому они ночуют не дома, питаются они годами по знакомым. У них хорошая память, воображение, хорошо подвешенный язык. Они забегают к вам, прочитывают последние ваши книжки, вытягивают из вас сведения из последних иностранных журналов, подсовывают чьи-либо неизданные стихи или пересказывают фильм, увиденный в Доме кино…»[33] Однако не прошло и нескольких месяцев, как Иван Алексеевич ленинградских битников амнистировал.
Много времени и сил Иван Алексеевич отдавал библиотеке Ленинградской филармонии. Он читал на собраниях филармонического кружка образовательные лекции. Директор библиотеки филармонии Павел Вячеславович Дмитриев считает, что, скорее всего, именно там Лихачев прочел лекцию о Вивальди, текст которой был опубликован П. Л. Вахтиной и Б. А. Кацем в № 9 «Звезды» за 2012 год. Переводил бесплатно тексты о музыкантах с итальянского и немецкого языков.[34]
Примерно за год до кончины Иван Алексеевич купил однокомнатную кооперативную квартиру на Новороссийской улице. Годы лагерей приучили его к некоторой осторожности. В одном подъезде с ним жил журналист Михаил Хейфец, широко распространявший самиздат. Иван Алексеевич вскоре перестал брать у него литературу, понимая, что добром это не кончится.[35] Своих гостей, в том числе композитора Александра Журбина[36], он просил тише петь песни сомнительного содержания, например такую, как «Коммунисты схватили парнишку, притащили в свое КГБ…». В целом же Иван Алексеевич сохранял подмеченную Вагиновым легкость и экстравагантность, помогал людям без нравоучений и дидактики. Умер Иван Алексеевич от сердечного приступа 9 декабря 1971 года, в аптеке, куда пришел за лекарством. Выяснилось, что он уже несколько дней ходил с инфарктом. Два его больших перевода — воспоминания португальского пирата Ф. М. Пинто «Странствия»[37] и «Белый бушлат» Мелвилла[38] — вышли уже после его кончины. Справедливо отмечает Д. Дубницкий: «Если Иван Алексеевич переводчик был хороший, может быть, даже в некоторых отношениях — блестящий, то личностью он был яркой, а вблизи даже ослепительной. Как это нередко бывает, он в личном общении был больше того, что осталось от него в виде переведенных книг».[39]
1. Письмо Г. Глазко от 11 февраля 1958 во Фрунзе из Ленинграда (Архив Т. Л. Никольской). Глазко Геннадий Иванович (1937—1996) — по образованию протезист, воспитанник И. А. Лихачева. С семьей Геннадия Иван Алексеевич познакомился во Фрунзе, где жил после освобождения как актированный инвалид в 1955—1957. Геннадий лишился в детстве одной ноги в результате несчастного случая. После реабилитации в 1957 Лихачев вернулся в Ленинград и получил комнату по адресу: улица Профессора Попова, д. 26б, кв.18г. Геннадий приехал в Ленинград на учебу в социальном техникуме. Жил у И. А. Лихачева.
2. Дневниковая запись Т. Г. Цявловской от 1 марта 1926 цитируется по: Тишунина Т. Материалы об окружении М. А. Кузмина: Н. Г. Зенгер и И. А. Лихачев // Русские поэты XX века. Материалы и исследования. Михаил Кузмин 1872—1936. М., 2024. (В печати.) Дочь Виктора Максимовича Жирмунского Вера Викторовна рассказывала, что И. А. Лихачев всегда приходил на день рождения ее отца.
3. Там же.
4. Иван Иванович Соллертинский (1902—1944) — музыковед, специалист по балету и театру, с 1940 — руководитель Ленинградской филармонии. Олег Петрович Римский-Корсаков (1906—1942) — внучатый племянник композитора Н. А. Римского-Корсакова. Борис Александрович Ильиш (1902—1971) — филолог, историк английской литературы, профессор ЛГУ. Николай Григорьевич Зенгер (1897—1938) — искусствовед, сотрудник Государственного Эрмитажа. В 1933—1937 находился на Соловках.
5. Елена Александровна Рыдзевская (1890—1941) — историк-медиевист, знакомая Н. Г. Зенгера.
6. Письмо Н. Г. Зенгера к Т. Г. Цявловской от 25 июля 1925 // Тишунина Т. Материалы об окружении М. А. Кузмина: Н. Г. Зенгер и И. А. Лихачев.
7. Из писем И. А. Лихачева / Публ., вступит. заметка и примеч. Д. Дубницкого // Звезда. 2006. № 6. С. 141. Дмитрий Николаевич Дубницкий (1936—2022) — инженер-кораблестроитель, философ, мемуарист, друг И. А. Лихачева. См. также примечание 34.
8. Кузмин М. Дневник 1934 года. СПб., 1998. С. 114.
9. Там же. С. 128.
10. Там же. С. 142.
11. Лихачев И. О Кузмине // Звезда. 2014. № 9. С. 162.
12. Лев Васильевич Пумпянский (1891—1940) — литературовед, друг М. Бахтина, выведен в романе Вагинова под фамилией Тептелкин. О Пумпянском и Вагинове см.: Николаев Н. Тептелкин и другие в романе Вагинова «Козлиная песнь» // Вагинов К. Козлиная песнь. СПб., 2019.
С. 347—382. О смерти Пумпянского Лихачев узнал в заключении, по-видимому, в конце 1944. В письме к своему другу и сосидельцу, поэту Игорю Леонидовичу Михайлову (1913—1995) от 17 января 1945 он писал, что в 1925 вместе с Пумпянским читал стихи Роберта Браунинга (Архив Т. Н. Наковник).
13. Н. Николаев отмечает, что в «Козлиной песни», в отличие от других «романов с ключом», «реальные черты прототипов служат лишь элементами при построении героев романа, находящихся в совершенно ином романном измерении» (Николаев Н. Указ. соч. С. 348).
14. Больше всех обиделся на Вагинова Л. В. Пумпянский, разорвавший в 1928 с писателем все отношения. П. Н. Лукницкий в беседе со мной в середине 1960-х говорил, что романа не читал, но слышал, что он выведен в нем под именем Миши Котикова. Лукницкий не скрывал, что он действительно собирал материалы о Н. Гумилеве, но отрицал близкие отношения с возлюбленными Гумилева, так как, по словам Павла Николаевича, они были намного его старше. Подробнее см.: Никольская Т. Н. Гумилев и П. Лукницкий в романе К. Вагинова «Козлиная песнь» // Никольская Т. Авангард и окрестности. СПб., 2002. С. 214—220.
15. Вагинов К. Козлиная песнь // Вагинов К. Полное собрание сочинений в прозе. СПб., 1999. С. 57; далее цитаты из романа приводятся по этому изданию с указанием страницы. Комментаторы «Козлиной песни» Д. М. Бреслер, А. Л. Дмитренко и Н. И. Фаликова также считают, что «прототипом Кости Ротикова является не только И. А. Лихачев, но и сам автор романа» (Вагинов К. Козлиная песнь. СПб., 2019. С. 299).
16. Под фамилией Троицын в романе выведен поэт Всеволод Александрович Рождественский (1895—1977).
17. Н. Николаев считает, что «в собирательстве безвкусицы пародируется заостренная до логического предела, верная в общем программа изучения массового искусства и литературы, а значит и безвкусицы, ибо ее материал не менее репрезентативен» (Николаев Н. Указ. соч. С. 375).
18. Письмо И. А. Лихачева к Д. Н. Дубницкому от 24 августа 1967 // Из писем И. А. Лихачева. С. 154.
19. Шнейдерман Э. «У следствия разыгрался аппетит…» Жалоба И. А. Лихачева генеральному прокурору СССР // Звезда. 2000. № 1. С. 188.
20. Подробнее см.: Тишунина Т. Материалы об окружении М. А. Кузмина: Н. Г. Зенгер и И. А. Лихачев.
21. Шнейдерман Э. Указ. соч. С. 190.
22. Там же. С. 185.
23. Алексей Матвеевич Шадрин (1911—1983) — переводчик, поэт. Подробнее см. по указателю в: Кузмин М. Дневник 1934 года.
24. Шнейдерман Э. Указ. соч. С. 185.
25. Письмо И. А. Лихачева к Ю. А. Македону от 6 января 1957 // Из писем И. А. Лихачева. С. 145. Юрий Александрович Македон (1905—1986) — инженер-конструктор, знакомый И. А. Лихачева по Высшему военно-морскому инженерному училищу им. Дзержинского, которое окончил в 1930.
26. Там же. С. 143.
27. Письмо И. А. Лихачева к И. Л. Михайлову от 1944—1945 (датируется по содержанию) (Архив Т. Н. Наковник).
28. Письмо И. А. Лихачева к Ю. А. Македону от 6 января 1957 // Из писем И. А. Лихачева. С. 143.
29. Ротиков К. К. (Пирютко Ю. М.). Другой Петербург. СПб., 2012. С. 113—114. Юрий Минаевич Пирютко (1946—2014) — научный сотрудник Музея городской скульптуры, краевед, прозаик, поэт.
30. Никольская Т. Ранний Бродский. К истории посвящений и взаимовлияний // 3везда. 2018. № 5. С. 26.
31. Тишунина Т. Материалы об окружении М. А. Кузмина: Н. Г. Зенгер и И. А. Лихачев.
32. Алексей Львович Хвостенко (1940—2004) — поэт, художник. Леонид Григорьевич Ентин (1938—2016) — поэт. К компании битников примыкал поэт Олег Евгеньевич Григорьев (1943—1992), «макаберные» стихи которого И. Лихачев высоко ценил.
33. Письмо И. А. Лихачева к М. Г. Зенгер от 18 февраля 1964 // Тишунина Т. Материалы об окружении М. А. Кузмина: Н. Г. Зенгер и И. А. Лихачев. Подробнее о субботах И. А. Лихачева см.: Никольская Т. Из воспоминаний об Иване Алексеевиче Лихачеве // Никольская Т. Авангард и окрестности. С. 249—260.
34. Участию И. Лихачева в работе библиотеки филармонии посвящен доклад П. В. Дмитриева «И. А. Лихачев и Ленинградская филармония 1960-х гг.», прочитанный 25 июня 2018 на «Музыкально-источниковедческих чтениях, посвященных памяти Галины Леонидовны Ретровской (1938—2011)» в Музыкальной библиотеке Санкт-петербургской академической филармонии им. Д. Д. Шостаковича. О постановке оперы Клаудио Монтеверди «Коронация Поппеи» в Эрмитажном театре 27 мая 1967 силами студентов Государственной консерватории см.: Вульфиус П. Ленинградская премьера «Коронации Поппеи» Монтеверди // Вульфиус П. Статьи. Воспоминания. Публицистика. Л., 1980. С. 227—230.
35. Михаил Рувимович Хейфец (1934—2019) — литературный критик, публицист. За статью к пятитомному собранию машинописного издания И. Бродского, составленного В. Марамзиным, и распространение самиздата был приговорен к 4 годам лагерей и 2 годам ссылки. После освобождения в 1980 эмигрировал в Израиль.
36. Александр Борисович Журбин (род. в 1945) — композитор.
37. Пинто Ф. М. Странствия / Пер. с португ. И. А. Лихачева. М., 1972.
38. Мелвилл Г. Белый бушлат / Пер. с англ. и примеч. И. А. Лихачева. Л., 1973.
39. Из писем И. А. Лихачева. С. 140.