Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2024
Об авторе:
Александр Петрович Вергелис (род. в 1977 г.) — поэт, прозаик, эссеист. Автор книг стихов: «В эпизодах» (СПб., 2010), «Обещание света» (СПб., 2017) и «Поближе к сирени» (М., 2023). Лауреат премии журнала «Звезда» (2006, 2020), премии имени Беллы Ахмадулиной «Белла» (Верона, 2013), победитель конкурса имени Н. С. Гумилева (2017) и премии «Молодой Петербург» (2023). Живет в С.-Петербурге.
* * *
Я знаю правду о себе и мире
лишь несколько предутренних минут,
пока все спит, и тишину в квартире
задернутые шторы стерегут,
пока вся ночь, заплатанная снами,
еще висит, колышется, сама
как занавесь дырявая, над нами,
лишенными и тела, и ума,
и зрения земного… Лишь порою,
из сна внезапно выброшенный прочь,
я в темноте глаза свои открою
и вдруг увижу подлинную ночь.
Я только потому не умираю,
наверное, от черной правды той,
что стать собой еще не успеваю,
пока лежу, безвольный и пустой,
невидимый на этом пограничье,
на этом ненадежном берегу,
пока еще храню дыханье птичье,
и страхом задохнуться не могу.
* * *
Постой, мы рассуждаем, словно дети!
Откуда эти мысли, старина?
Когда умрем, узнаем все на свете,
увидим все пространства, времена…
Зачем себя ты тешишь этим вздором,
зачем опять себе рисуешь ты
жизнь после жизни — тихим разговором
с Платоном без житейской суеты,
на равных, или с Дюрером, к примеру,
в сиянье нескончаемого дня…
Кто верует, блажен, но эту веру
держи, мой друг, подальше от меня.
В твоих устах она — дурная шутка,
где фея Смерть, имея важный вид,
беспомощную куколку рассудка
в цветастую летунью превратит.
Скорей наоборот — она прикажет,
и бабочка души твоей вот-вот
как мумия спеленутая ляжет,
первоначальный вид себе вернет
среди травы осенней онемелой,
где, полуспя, шуршат иные те,
подножным прахом и листвою прелой
укрытые в предвечной слепоте.
* * *
Мне зайти бы сейчас на Фонтанке в тот маленький скверик,
где когда-то бывал. Там все будет как раньше пускай:
барбарис обступает чету деревянных скамеек
и сирень набегает волною, что твой Хокусай.
Там столетье почти голубиная длится сиеста,
дольше века герань зеленеет в овальном окне.
Только где он, тот сквер? Не припомню я точное место…
Может, нет его вовсе, приснился он попросту мне?
Как бы ни было, мне бы чуть-чуть там побыть одиноко —
опьяненный сиренью, на старой скамье посижу…
…Да, увы, невозможно никак: я далеко-далеко,
у раскисшей дороги в снегу, остывая, лежу.
Но мне снится не снег и не кровь, не о будущей тризне
коченеющий мозг мне последнее крутит кино,
а густая мне снится сирень из непрожитой жизни
в дивном городе, где даже ночью не будет темно.
* * *
Ты спрашивал, как я себе представляю ад?
Это прядильно-ниточный комбинат.
Трем бабам не справиться, дело поставлено на поток.
Ножницы — щелк! И ниток упал моток.
Этот был твой. К сожалению, невелик.
В нем — мелодрамы, песни, столбы из книг,
страхи, тревоги, надежды, любови, сны.
Многого нет и не будет, в том числе этой
(за рифму прости) весны.
Нет, не за фунт изюма съела тебя война.
Как ни крути, а треба была нужна,
треба за всех за нас, за позор и стыд
мелкой возни, грошовых побед, обид.
И потому, как видно, святой косарь
распорядился в вечный послать январь
самого беззащитного из ловцов
звуков небесных. Выбрал твое лицо.
Этот апрель норовит превратиться в март.
Марс, опьянев, в вакхический впал азарт.
Все как обычно, у жизни одна стезя.
Только вот жить как прежде уже нельзя.
* * *
Пустырь незнакомый,
река — не река…
Видать, далеко мы
от дома пока.
Вот странное место!
Не поле, не лес…
Куда ты залез-то?
Куда ж ты залез?
Тут волком завоешь,
с тоски озверев.
Ну ладно, чего уж.
поехали, шеф!
Давай как вначале —
в огнях фонарей
так лихо мы мчали
на тачке твоей!
Крылаты, поддаты,
летели стрелой…
Завез нас куда ты,
таксист удалой?
В багровую жижу,
где нет ничего.
Постой! Я не вижу
лица твоего…
Десятая годовщина
От соловьев, от их абракадабры
слабеет мозг, и парфюмерный чад
сирени, и каштанов канделябры,
что тут и там торжественно торчат —
все так некстати в слякотную эту
эпоху… Но пока я удручен,
душа-мерзавка радуется лету
и знать не хочет больше ни о чем.
До тополей, до ватного их снега
успеть хочу, по правде говоря,
десятилетье твоего побега,
хоть далеко еще до ноября,
отметить — как посмотришь ты на эту
лирическую вольность? Ты и сам
календари за чистую монету
не принимал — тем более, что там,
где ты сейчас, и времени-то нету…
Все чаще я, мой драгоценный призрак,
прикидываю (с завистью почти):
не мудрости ли высшей это признак —
умение так вовремя уйти?
За твой покой! Он чист и бескорыстен.
Хоть, право, жаль так рано умирать,
зато теперь из наших низких истин
ты волен ни одну не выбирать.
Не выбирать, не проклинать, не плакать
в бессилии тебе, мой дорогой,
и века подмороженную слякоть
не ощущать в июне под ногой.
* * *
Когда зрачкам твоим натруженным
чего-то хочется в ночи,
усталая, за поздним ужином
ты кинохронику включи.
Не поленись: легко нагуглится
столетней давности кино.
Там мертвецы идут по улице
и все уже предрешено.
Там скачут пламенные конники
поднявши пики, в два ряда,
все усачи, и все — покойники,
и кто расскажет нам, куда,
куда умчалась эта конница?
И кто бы нам поведать мог,
куда исчезли, где покоятся
та шляпка, этот котелок?
Вот так и мы, запечатленные
в толпе на чей-то телефон,
еще живые и влюбленные,
на взгляд из будущих времен —
давно мертвы. Грядущим зрителям
знакома эта благодать —
старинной хроники любителям
поможем вечер скоротать
мы, тени, хоть не черно-белые,
но цвет обманчив, как и звук:
плывем с тобою, пустотелые,
в толпе, не разнимая рук.
Но нет, настаивать не стану я:
все только сон. И как во сне,
я все шепчу тебе, усталая:
«Дай руку мне, дай руку мне…»
* * *
Забрала бы ты мой айфон,
утопила его в реке —
стало б легче… Да только он,
как короста, прирос к руке.
Вот уж год не читаю книг —
не хочу, не могу никак.
Вот уж год как в тоске приник
я к экранчику, как дурак.
А оттуда — опять кричат,
кто от боли, кто очень рад.
А оттуда — базарный чад,
запах гари и трупный смрад.
Но я помню еще пока:
где-то длится ночной полет,
и блестит подо льдом река,
и форель разбивает лед.
И прошу, чтобы крик умолк,
чтобы силой волшебных строф
только мирный пейзаж и мог
быть ареною катастроф.