Окончание
Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2024
Георгиевский кавалер, генерал от артиллерии Николай Иванов был единственным генерал-адъютантом с опытом боевого командования, ничем в Ставке не занимавшимся. Он вполне располагал временем попить чайку в обществе встревоженных посетителей, неожиданно явившихся в его вагон около шести вечера, хотя вряд ли генерал-майор Дмитрий Дубенский, состоявший при министре Двора Его Величества для ведения записей о войне, и его добрый приятель, ординарный профессор Императорской Военно-медицинской академии, тайный советник Сергей Федоров имели представление о способностях благообразного Николая Иудовича, настроенного в высшей степени добродушно. «Эти волнения происходят потому, что не умеют народу объяснить, — примерно так рассуждал бывший главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта. — Я убежден, что можно устроить так, что можно их [жителей и солдат] успокоить».[1] Как следует из дневника Дубенского, гости убеждали Иванова «сказать государю, что необходимо послать в Петроград несколько хороших полков, внушить действовать решительно, и дело можно еще потушить».[2] Генерал смущался («Мне неудобно самому навязываться») — и более того, сомневался в целесообразности карательной экспедиции. «Туда не нужно посылать войска, никоим образом, потому что прольется лишняя кровь, — возражал собеседникам Николай Иудович. — Всякая новая часть, которая входит в восставший гарнизон, сейчас же переходит на его сторону».[3] Открывать огонь на поражение следовало лишь в крайнем случае.[4] То есть никакой воинственности Иванов не показал, но, вероятно, согласился поговорить с императором за обеденным столом.
Понятно удивление пожилого генерала, когда, явившись к обеду, он узнал от наштаверха, Георгиевского кавалера, генерала от инфантерии Михаила Алексеева, завершившего доклад у государя, о своем назначении на Петроградский военный округ (ПВО). Хабалов переходил в подчинение нового главнокомандующего.[5] Иванов, не сумевший в декабре 1916 года уйти в отставку, ныне предпочел бы остаться в армии[6], и, учитывая состояние войск столичного округа в тот момент, желание Николая Иудовича выглядело вполне объяснимым. Автору неизвестны факты о том, общались ли как-то Дубенский и Федоров с Николаем II до семи часов с четвертью, когда начался доклад Алексеева, и повлияли ли они на Высочайший выбор полномочного лица. Но царь оказался в схожей ситуации со свитскими: вечером 27 февраля в Ставке Иванов оказался единственным боевым генералом, свободным от службы, тем более участвовавшим в подавлении солдатских беспорядков во время первой русской революции. Его Высочайшее назначение главнокомандующим ПВО состоялось от безысходности, так как другой подходящей кандидатуры в Ставке не было, а вызов в Могилев отважного генерала-фронтовика требовал как минимум многих часов или даже суток.
Бездеятельность томила Николая Иудовича, о чем позже он писал так:
«Бесцельное пребывание мое в Ставке, без каких-либо обязанностей, до крайности тяготило меня и вызвало однажды, при случае, доклад о том царю во вполне определенных выражениях. А затем 12 декабря 1916 года, после трех месяцев сидения в Ставке без дела, по возвращении из последней командировки в Финляндию, я, испросив специальное разрешение представиться и указав на бесцельность моего пребывания в Ставке, просил бывшего царя уволить меня от службы в войсках. При этом случае я имел также ввиду доложить о вредной деятельности Распутина, что и исполнил. Бывший царь в мягкой форме выразил мне неудовольствие, но согласия на увольнение мне не дал, объявив, что подумает о том и сообщит свое решение мне лично. Но такого сообщения не последовало»[7].
Ко всему прочему, Иванов умел произвести впечатление.
Три (!) ордена Св. Георгия говорили сами за себя. Благодаря солидному возрасту, импозантной внешности, видимой прочности и основательности, Николай Иудович вполне соответствовал поэтическому образу: «Слуга царю, отец солдатам». С ними он умел разговаривать, держался просто и убедительно, казался находчивым и доступным.[8] Когда позже заслуженный генерал, произведенный в подпоручики в 1869 году, заявлял: «Солдата и простолюдина я люблю с первых лет моей офицерской службы, они мне дороги и близки»[9], его слова звучали искренне. «Неглупый, осторожный, настойчивый, глубоко религиозный и честный генерал Иванов и по внешнему своему виду являлся типичным великороссом, с большой, теперь уже поседевшей, бородой и характерной русской речью»[10], — описывал его Дубенский. Дневниковые записи и последующие показания Дмитрия Николаевича в Чрезвычайной Следственной Комиссии (ЧСК) подтверждают правоту генштабиста, Георгиевского кавалера Бориса Сергеевского, служившего в феврале 1917 года в чине подполковника в должности штаб-офицера для делопроизводства и поручений при Управлении генерал-квартирмейстера (УГК) при Штабе Главковерха:
«Кандидатура генерала Иванова исходила не от чинов Штаба, не была предложена Государю его начальником Штаба генералом Алексеевым, а [предложена][11] Свитой Государя. Эта кандидатура поразила всех. Генерал Иванов был уже в преклонном[12] возрасте. Это был милый и добродушный старик, очень может быть, исполнительный, но совершенно не приспособленный вести самостоятельные военные операции в условиях гражданской войны, где требуются решительность, суровость[13] и настойчивость. Генерал Алексеев определенно знал качества характера своего бывшего начальника, у которого он исполнял известное время должность начальника штаба, еще в начале войны».[14]
Можно согласиться с тем, что Дубенский и Федоров, попив чаю и поговорив с Николаем Иудовичем, хотели и, вероятно, даже пытались обратить Высочайшее внимание на кандидатуру Иванова. Но, скорее всего, как следует из показаний Иванова в ЧСК, намерения совпали, а Николай II сделал выбор вполне самостоятельно еще перед обедом, о чем Алексеев, выполняя Высочайшее повеление, поставил в известность удивленного генерал-адъютанта.
Сергеевский верно указывал на осведомленность наштаверха.
Михаил Васильевич служил у Иванова начальником штаба — Киевского военного округа (КВО) в 1908—1912 годах и Юго-Западного фронта в 1914—1915 годах. Оба они друг друга уважали, сохраняя добрые отношения, хотя старик-командующий, в юности не получивший высшего образования, никогда не имел оригинальных идей, отдавая всю военно-творческую часть и управление Алексееву. Высокочтимый орден Св. Георгия II степени у Иванова[15] — за блестящую победу в I Галицийской битве 1914 года — это безусловная заслуга Михаила Васильевича, фактически руководившего войсками Юго-Западного фронта в сложной оперативной обстановке.
Опытный стратег прекрасно понимал, что его бывший хозяйственный командующий, всегда заботившийся о довольствии вверенных ему по службе корпусов и армий, нужными качествами для пребывания на таких ответственных должностях не обладал[16], тем паче не годился на роль усмирителя бунта нижних чинов, но оспорить Высочайшее решение не мог. Обладая редким умением оценивать обстановку во всей ее полноте и с учетом возможных перспектив, Алексеев лучше других понял опасный смысл стихийной солдатской смуты, несущей в себе угрозу гражданской войны накануне проведения стратегических операций на южном крыле Восточного фронта. Поэтому утверждения петербургского историка Сергея Куликова о предложении кандидатуры Иванова в главнокомандующие ПВО Алексеевым, якобы тем самым помогавшим заговорщикам, готовившим дворцовый переворот[17], не более чем легенда.
Телеграммы председателя Государственной думы действительного статского советника в звании камергера Михаила Родзянко и военного министра генерала от инфантерии Михаила Беляева рисовали картину анархического бунта, требовавшего подавления военной силой. «Плохие вести, есть новые явления»[18], — с тревогой сказал Михаил Васильевич министру Двора и уделов генералу от кавалерии графу Владимиру Фредериксу перед обедом, намекая на беспорядочный переход частей петроградского гарнизона на сторону мятежников. Видимо, позже настоящий разговор в воображении бывшего дворцового коменданта (дворкома), Свиты Его Величества генерал-майора Владимира Воейкова превратился в пресловутое «совещание» наштаверха и министра Двора. За царский стол Алексеев не пошел, вероятно, даже не столько по причине плохого самочувствия, сколько в силу необходимости начать немедленную работу по исполнению Высочайших повелений, полученных во время минувшего доклада с учетом последних донесений, поступивших от Беляева.
Накануне обеда дворком определил маршрут литерных поездов.
В 20.15. из военно-походной канцелярии за подписью Воейкова ушла шифрованная телеграмма на имя министра внутренних дел, действительного статского советника Александра Протопопова. «Его Величество изволит отбыть из Ставки через Оршу — Лихославль — Тосно вторник 28 февраля 2 часа 30 мин. дня»[19], — уведомлял Владимир Николаевич министра, к тому времени уже отстраненного от руководства МВД. От Тосно литерные поезда шли на Царское Село. При взгляде на схему движения в глаза сразу же бросается, что Воейков выбрал для Высочайшего следования 28 февраля — 1 марта длинный, кружной путь вместо более короткого по линии Могилев — Орша — Дно — Оредеж — Семрино — Царское Село. Резонов дворком не объяснял.
В девятом часу вечера 27 февраля (12 марта н. ст.) 1917 года в Ставке Верховного Главнокомандующего в Могилеве состоялся последний в отечественной истории Высочайший обед. По предварительной просьбе Федорова гофмаршал Высочайшего Двора, Свиты Его Величества генерал-майор князь Василий Долгоруков 1-й, занимавшийся рассаживанием гостей, устроил Иванову почетное место рядом с государем — и оба они тихо разговаривали друг с другом.[20] Очевидно, собеседники обсуждали детали исполнения повеления, переданного Алексеевым. Николай II был одет скромно и просто, как правило, в Ставке он носил форменную, суконную защитного цвета рубашку с положенным ремнем.[21]
В перечне приглашенных лиц, кроме Николая Иудовича, за царским столом кушали особы Свиты, начальник Морского штаба адмирал Александр Русин, начальники военных миссий союзников: британской — генерал-майор сэр Джон Хэнбери-Уильямс, бельгийской — «пожилой, толстый, добродушный»[22] генерал-лейтенант барон Луи Дезире Юбер де Риккель, французской — дивизионный генерал Пьер Морис Жанен, румынской — генерал Константин Коанда (Коандэ), итальянской — бригадный генерал Джованни Лонгена Ромеи, сербской — полковник Бранислав Лонткиевич, а также историограф Дубенский, главный полевой контролер, действительный статский советник Смирнов, инспектор императорских поездов и инженер путей сообщения, действительный статский советник Михаил Ежов, Георгиевский кавалер, заслуживший три Высочайших благоволения за боевые отличия в делах против неприятеля, полковник Эльмурза Мистулов, командовавший 2-й бригадой 1-й Кубанской казачьей дивизии и вызванный с фронта в Ставку, дежурный штаб-офицер, Генерального штаба полковник Павел Базаров, служивший в УГК, и барон Рудольф фон Штакельберг[23], служивший зимой 1917 года при Дворе в должности церемониймейстера. Николай II оказался настолько поглощен разговором с Ивановым, что итальянец Лонгена Ромени, сидевший слева от монарха, так и не смог завязать с ним беседу.[24]
В целом же настроение собравшихся показалось Дубенскому тяжелым, император выглядел бледным и грустным[25], очевидно, из-за беспокойства о судьбе семьи. При этом Николай II, отличавшийся потрясающим самообладанием[26], не оставил свидетельств о своих личных переживаниях: в течение суток 27 февраля в дневнике венценосец по-прежнему не только не касался смуты в столице, а вообще не вел каких-либо записей.[27] «Каждому ребенку в Петербурге было ясно, что это были[28] уже не уличные беспорядки, а это была кровавая революция, что шел вопрос о спасении Трона», — полагал в эмиграции барон фон Штакельберг, постфактум осуждавший министров, генерал-адъютантов и других представителей столичных элит за их неспособность или нежелание разъяснить Николаю II «настоящее положение вещей».[29] Но в драматические февральские дни так повели себя военные и статские чины, обязанные назначениями, положениями и званиями двухвековой системе петровского абсолютизма, подавлявшей любую самостоятельность в обмен на беспрепятственное продвижение по карьерной лестнице. Инициатива и независимость суждений приносились в жертву хорошему послужному списку. Единственным дельным исключением в разгар кризиса оказался «толстяк» Родзянко, не пользовавшийся Высочайшим доверием именно по причине думских покушений на самодержавное управление. В силу мистических представлений о богоустановленных основах царской власти расставался с ним Николай II мучительно.
В конечном счете, последний званый обед русского государя с участием иностранных визави́ оказался совсем безрадостным — и не только по причине общей тревоги, царившей за столом, но, в первую очередь, ввиду гнетущей неопределенности. Никто не понимал причин царской бездеятельности и не мог предсказать ее последствий для Российского государства. Когда Николай II и приглашенные им лица отобедали, барон фон Штакельберг навестил Воейкова и графа Фредерикса, не скрывавших удрученного состояния.
Оба свитских рассуждали о неотложных мерах по подавлению беспорядков, хотя еще никакой революции в них не видели. Раздраженный дворком называл виновниками петроградской драмы Родзянко и известного царского оппонента, члена Государственного Совета по выборам, действительного статского советника Александра Гучкова, а также впервые — на памяти барона — подверг критике служебную деятельность Протопопова, чьи грозные планы по противодействию разрушительным силам на деле оказались тщеславной фикцией. Министр Двора торопился ехать в Царское Село, сожалея о том, насколько затянулся Высочайший отъезд из Могилева.[30] Возможно, что милый граф, наконец-то оценивший трагизм ситуации, небезосновательно забеспокоился о судьбе своего роскошного дома на Почтамтской, 23, расположенного в самом центре города, недалеко от Адмиралтейства, а также о безопасности обитателей особняка: больной жены графини Ядвиги и находившихся с ней двух дочерей — Евгении* и Эммы. До самого вечера положение оставалось непонятным.
Однако сразу после обеда ситуация быстро изменилась.
События стали развиваться стремительно. Инерция и пассивность исчезли, так как впервые за минувшие 48 часов[31] последовали конкретные Высочайшие повеления, которые привели в движение имперский военный механизм. Из дневника Дубенского следует, что, как только гости начали расходиться, «государь позвал к себе Иванова в кабинет и около 9 часов стало известно, что Иванов экстренным поездом едет в Петроград».[32] По показаниям в ЧСК самого генерал-адъютанта, ему Николай II сказал следующее: «Я вас назначаю главнокомандующим петроградским округом. Там в запасных батальонах беспорядки, и заводы бастуют. Отправляйтесь», а при прощании добавил: «Я прикажу[33] начальнику Штаба несколько частей послать в Петроград для освежения».[34] Ехать новому главкому ПВО к месту службы венценосец велел на следующий день.[35] Причин столь странного промедления мы можем назвать лишь две: либо император еще не видел оснований для спешки, так как сам собирался выезжать из Могилева лишь днем 28 февраля, либо подготовка путешествия Иванова требовала времени.
В свою очередь Николай Иудович счел долгом поделиться с царем личными впечатлениями, предупредив его о морально-психологическом состоянии войск Императорской армии образца зимы 1917 года: «В настоящее время далеко не все [воинские] части останутся верны [престолу] в случае народного волнения».[36] Николай II не только не усомнился в правильности сделанного назначения, но вообще ничего не ответил главкому, хотя, как скоро оказалось, в те вечерние часы так думал не только этот генерал-адъютант.
Самый интересный фрагмент в рассказе Иванова о его послеобеденной беседе с Николаем II связан с царскими рассуждениями на тему о том, кому из приемлемых деятелей следовало бы поручить формирование «министерства доверия». Сам ли государь коснулся этой проблемы или лишь так отреагировал на замечание генерал-адъютанта, вполне разумно полагавшего, что применение силы следует сочетать с политическими уступками обществу, не так уж и важно. Но, как только император стал вслух задаваться вопросом, возможно, риторическим («кому доверить составление?»), Иванов немедленно перечислил несколько имен, наиболее популярных в московских кругах. Он назвал императору статс-секретаря гофмейстера Александра Кривошеина — бывшего Главноуправляющего земледелием и землеустройством, действительного статского советника в должности егермейстера Александра Самарина — бывшего обер-прокурора Святейшего Синода, действительного статского советника в должности шталмейстера графа Павла Игнатьева — бывшего министра народного просвещения, а также князя Георгия Львова — Главноуполномоченного Всероссийского Земского Союза помощи больным и раненым воинам, гласного Московской городской думы.
Николай II ничего не возразил генерал-адъютанту.[37]
С точки зрения автора, венценосец промолчал отчасти не только потому, что на протяжении предыдущих месяцев все перечисленные имена ранее царю уже назывались другими лицами, но и по причине традиционной популярности трех первых чиновников с придворными званиями даже среди многих представителей высшей бюрократии. Достойных кандидатур
на должность председателя обновленного Совета министров хватало, о чем счел необходимым заметить государю новоназначенный главком ПВО — даже в его глазах вопрос реформирования правительственного Кабинета приобрел настолько острое значение. Не хватало лишь Высочайших воли и решения.
Одновременно наштаверх приступил к выполнению царских повелений. Алексеев срочно вызвал к себе Генерального штаба генерал-лейтенанта Александра Лукомского, занимавшего должность генерал-квартирмейстера, и дежурного генерала при Главковерхе, Генерального штаба генерал-лейтенанта Петра Кондзеровского, к тому времени уже ушедших из «Дворца» домой, а также Георгиевского кавалера, Генерального штаба генерал-майора Николая Тихменева, исполнявшего должность начальника военных сообщений (ВОСО) на театре военных действий. Кондзеровский получил задание разработать проект предписания Иванову с перечнем его полномочий, а Тихменеву поручалась подготовка поездного состава, должного отправиться в столицу поздним утром следующих суток.[38]
В кабинет наштаверха пришел и Иванов, заставший здесь Тихменева.
Алексеев описал главкому ПВО положение дел в столице на основании телеграмм Родзянко и Беляева.[39] Из наличных сил, имевшихся в Могилеве, к следованию на Петроград назначались две роты Георгиевского батальона, находившегося под командованием Георгиевского кавалера, генерал-майора Иосифа Пожарского, а также рота Собственного Его Императорского Величества Сводного пехотного полка Свиты Его Величества генерал-майора Алексея Ресина[40], обеспечивавшие безопасность государя и охрану Ставки. «Вследствие тщательного отбора офицеров и солдат», как сообщал в эмиграции Георгиевский кавалер, генерал от инфантерии Юрий Данилов («Черный»), батальон Пожарского «считался безукоризненно твердым»[41] — или, по крайней мере, в тот момент производил впечатление такового.
Всего Иванов получал до восьмисот чинов.[42]
Позднее современники, включая членов ЧСК, придавали преувеличенно-устрашающее значение задачам небольшого отряда. Недаром во время допроса в комиссии Дубенский, пытавшийся изменить искаженное эмоциями впечатление, справедливо назвал экспедицию Иванова «нисколько не карательной»[43], хотя бы по ее смехотворной малочисленности. Отрицал подобные цели выделенных ему подразделений и сам Николай Иудович[44], в чем, скорее всего, он вряд ли лукавил. По замыслу Алексеева, Георгиевским кавалерам и гвардейцам надлежало не штурмовать Петроград, а обеспечивать безопасность самого генерал-адъютанта Иванова, который сначала искренне собирался ехать на следующий день из Могилева в Петроград в одиночестве, обычным скорым поездом.[45] Более того, по одному из свидетельств, узнав о предстоящей командировке, генерал Пожарский заявил своим офицерам о том, что по прибытии в столицу он не отдаст «приказания стрелять в народ»[46], даже если получит соответствующее распоряжение от Иванова. Офицеры говорили нижним чинам о поездке в Царское Село «для охраны дворца».[47] Но все подобные оценки стали известны постфактум.
Главную роль в восстановлении порядка в Петрограде путем применения главкомом мягкой силы должны были сыграть не символические три роты, а регулярные части, предназначенные, как ранее сказал ему Николай II, «для освежения» взбунтовавшегося гарнизона. Только тогда «командировка Иванова под прикрытием баталиона»[48] могла иметь смысл. Поэтому Тихменев и Иванов договорились информировать друг друга с 28 февраля о всех передвижениях ставской экспедиции и войск, направлявшихся в столицу из состава армий Северного фронта.[49]
Наиболее сложная проблема, требовавшая немалого времени для решения, заключалась даже не в поспешных сборах, комплектовании, снаряжении и обеспечении людей, направлявшихся в Петроград, или срочном поиске для них дефицитного подвижного состава с паровозными бригадами, а в острой необходимости быстро менять и без того напряженные графики перевозок в прифронтовой полосе, чтобы освободить линии коммуникаций для экстренного движения внеплановых эшелонов. Войска действующей армии и так испытывали постоянный дефицит снабжения из-за системных перебоев в работе имперского железнодорожного транспорта, а в ближайшие дни расстройство стало бы еще более ощутимым. «Мы уже не дополучаем более трети дневного довольствия при расчете только на численный состав всех армий, т[о] е[сть] без организаций и всяких работающих на фронте учреждений»[50], — записал 27 февраля в дневнике Георгиевский кавалер, Генерального штаба генерал-майор Василий Болдырев, служивший в должности генерал-квартирмейстера штаба армий Северного фронта.
Однако Высочайшие повеления требовали исполнения, чем лично занялся наштаверх, пренебрегавший скверным самочувствием. В 21.20[51] Алексеев начал разговор по прямому проводу с начальником штаба Северного фронта, генералом Даниловым[52], в частности передав ему для немедленного исполнения следующее:
«Государь император повелел: генерал-адъютанта Иванова назначить главнокомандующим Петроградским военным округом. В его распоряжение с возможной поспешностью отправить от войск Северного фронта в Петроград два кавалерийских полка, по возможности из находящихся в резерве 15-й дивизии, два пехотных полка из самых прочных, надежных, одну пулеметную команду Кольта[53] для Георгиевского батальона, который едет из Ставки. Нужно назначить прочных генералов, так как, по-видимому, генерал Хабалов растерялся, и в распоряжение генерала Иванова нужно дать надежных, распорядительных и смелых помощников. Войска нужно отправить с ограниченным обозом и организовать подвоз хлеба и припасов распоряжением фронта, так как трудно сказать, что творится сейчас в Петрограде и возможно ли там обеспечить войска заботами местного гарнизона. Обстоятельства требуют скорого прибытия войск, поэтому прошу очень соответствующих распоряжений и сообщите мне, какие полки будут назначены, для уведомления генерала Иванова, от которого, быть может, последуют распоряжения, особенно для головных частей, прибывающих к Петрограду ранее самого генерала Иванова, который ускоренно отправляется 28 февраля с Георгиевским батальоном. Такой же силы наряд последует с Западного фронта, о чем иду говорить с генералом Квецинским. Минута грозная, и нужно сделать все для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего».[54]
«Слушаю, понял и будет исполнено»[55], — ответил из Пскова Данилов.
В 21.27, пока Алексеев говорил с Даниловым, Лукомский — очевидно для экономии времени — в разговоре по прямому проводу с Георгиевским кавалером и начальником штаба Западного фронта, Генерального штаба генерал-лейтенантом Михаилом Квецинским передал в Минск для Георгиевского кавалера и главнокомандующего армиями Западного фронта генерала от инфантерии Алексея Эверта распоряжение наштаверха.
В частности, речь шла о следующем:
«Передаю крайне срочную и важную телеграмму, требующую немедленного исполнения. „Главкозап. По Высочайшему повелению срочно командируйте в Петроград для подавления военного восстания одну бригаду Уральской казачьей или 2-й кавалерийской дивизии и два вполне надежных пехотных полка со своими пулеметами по Вашему выбору. Кроме того, одну Кольтовскую пулеметную команду для Георгиевского батальона, командируемого из Ставки. Необходимо назначить прочных, решительных генералов, как кавалерийского, так и пехотного. Отправить войска с походными кухнями и самым необходимым обозом, дабы уменьшить число подвижного состава. Отправляемые войска поступят в распоряжение генерал-адъютанта Иванова, назначаемого главнокомандующим Петроградского военного округа с чрезвычайными полномочиями. О том, какие части будут назначены, когда отправятся, и кто из генералов будет назначен, телеграфируйте мне и военному министру для передачи генерал-адъютанту Иванову. Надо, чтобы люди были тепло одеты, и необходимо взять достаточное количество хлеба и патронов“. Необходимо организовать подвоз хлеба и припасов для частей, направляемых в Петроград распоряжением фронта, так как трудно сказать, что творится сейчас в Петрограде и возможно ли там обеспечить войска заботами местного гарнизона. Обстоятельства требуют скорого прибытия войск, поэтому прошу очень срочных распоряжений. На назначение генералов необходимо обратить особое внимание, дабы они были действительными смелыми и распорядительными помощниками генерал-адъютанту Иванову. Генерал-адъютант Алексеев“».[56]
С учетом всех технических обстоятельств по подготовке вечерних переговоров по прямым проводам между Могилевом, Псковом и Минском, от завершения Высочайшего приема Алексеева до передачи им в штабы двух фронтов царских повелений об отправке войск в Петроград прошло немногим более полутора часов**. Распоряжения наштаверха, носившие срочный характер и поступившие в десятом часу вечера из Ставки, требовали немедленной реакции. Ни у Алексеева, ни у Лукомского не было и тени сомнений в исполнении Высочайших повелений, переданных в войска. Тем не менее 27 февраля в эффективности применения престолом лишь грубой силы против участников петроградских волнений и солдатского бунта вполне обоснованно сомневался не только Иванов, но и другой генерал-адъютант — Георгиевский кавалер и главнокомандующий армиями Северного фронта, генерал от инфантерии Николай Рузский, чьи отношения с Алексеевым оставляли желать лучшего[57]. Принадлежность к профессиональной корпорации офицеров-генштабистов еще не делала двух генералов единомышленниками, тем более людьми готовыми симпатизировать друг другу. Их общение определяла служебная иерархия и принятые правила корректного поведения, но не более того.
В 21.35, то есть в тот момент, когда Алексеев и Лукомский вели переговоры с Даниловым и Квецинским, в Ставку на Высочайшее имя поступил рапорт № 1147/Б Рузского. «Худощавый, небольшого роста, хорошо тренированный и подтянутый, с пронизывающими, холодными глазами и спокойными уверенными манерами — он выражался ясно, определенно и безапелляционно, — так описывал главкосева контр-адмирал Тимирев. — Чувствовалось, что спорить с ним и переубеждать его трудно»[58]. Характеристика заслуживает внимания в связи с оценками генералом состояния действующей армии.
Передача рапорта из Пскова началась в 21.15, то есть до того момента, когда Николай Владимирович узнал о Высочайшем повелении назначить к движению на Петроград четыре полка и пулеметную команду. Конечно, Рузский наверняка продолжал таить заслуженную обиду на запоздалое уведомление о беспорядках, тем более полученное не от Главковерха и Ставки, а от постороннего штатского в лице Родзянко. Но формальным основанием для рапорта № 1147/Б послужила не обида главкосева, а представлявшаяся им царю телеграмма — уже известная Николаю II — от председателя Думы, рисовавшего, как мы помним, не только зловещую картину событий в смятенной столице, но и их пагубные последствия для престола и Отечества.
В итоге Рузский счел необходимым доложить государю:
«Армия остается проникнутой сознанием долга и желанием довести войну до победного конца. Тем не менее на ней непосредственно уже начинают отражаться последствия продовольственной и железнодорожной неурядицы, а доходящие на фронт сведения о тяжелом кризисе и волнениях в Петрограде, переживаемыми населением, могут в будущем создать условия весьма неблагоприятные. Ныне армия заключает в своих рядах представителей всех классов, профессий и убеждений, почему она не может не отразить в себе настроений страны. Поэтому дерзаю всеподданейше доложить Вашему Величеству соображение о крайней необходимости принятия срочных мер, которые могли бы успокоить население и вселить в него доверие и бодрость духа, веру в себя и свое будущее. Эти меры, принятые теперь, накануне предстоящего оживления боевой деятельности на фронте, вольют новые силы в армию и народ для проявления дальнейшего упорства в борьбе с врагом. Позволяю себе думать, что при существующих условиях меры репрессий могут скорее обострить положение, чем дать необходимое длительное умиротворение».[59]
Меры не конкретизировались, но намек выглядел прозрачным.
Алексеев рапорт № 1147/Б доложил на Высочайшее имя.[60] Реакция Николая II осталась неизвестной, хотя, судя по содержанию следующего разговора, который состоялся между ним и Ивановым ночью 28 февраля, государь учел позицию главкосева. Его ближайшие офицеры, благодаря сообщениям Родзянко, оценивали ситуацию достаточно трезво. «События приняли крайне серьезный оборот»[61], — записал в дневнике Болдырев 27 февраля. Данилов видел выход в том, чтобы царь поручил каким-то тридцати доверенным лицам избрать ответственное лицо, коему вручить судьбу России. То есть начальник штаба Рузского — с небольшими изменениями — склонялся к алексеевскому сценарию 1916 года об учреждении диктатуры в тылу. С точки зрения Болдырева, на вершине российского государства находились слепцы, не желавшие ничего видеть вокруг себя. И в первую очередь таковым незрячим властителем герой Великой войны считал самого государя.[62]
Тезис Рузского об особенностях социального состава армии образца зимы 1917 года, потерявшей привычное качество мирного времени, равно как и заявление главкосева о том, что репрессии могут «скорее обострить положение, чем дать необходимое длительное умиротворение» стране — читай, малограмотному крестьянству, служившему основным мобилизационным ресурсом — в результате предельной усталости от войны, ни в коем случае нельзя считать проявлением малодушия, ненужной политизации или тем более надуманной изменой престолу и Отечеству. При всех недостатках Николаю Владимировичу не стоило отказывать в уме и проницательности. По существу, под влиянием тревожных известий из Петрограда Рузский лишь развивал суждения, еще ранее высказанные в отношении № 1666 от 19 февраля, направленном в Ставку: действующая армия ничем не отличается от массы российского населения, на чье поведение все более влияет расстройство транспорта и продовольственного снабжения.[63] О том главкосев в очередной раз искренне предупреждал Его Величество, еще не зная о повелении Николая II направить войска в Петроград. Но неспособность верховной власти, а точнее венценосца, превратившегося в слепца, видеть очевидное — вызвала раздражение такого близкого к Рузскому генерала, как Болдырев.
Реакция генерал-квартирмейстера штаба армий Северного фронта интересна еще в одном аспекте. Высочайшее решение о срочной отправке войск с фронта в Петроград состоялось и принималось к исполнению. Но ни Николай II, ни Алексеев, ни Иванов, ни Лукомский, ни Данилов, ни Квецинский, ни Рузский, ни Эверт не стали задаваться очевидным вопросом, который задал сам себе Болдырев на страницах дневника:
«Алексеев вызвал к аппарату Данилова, результатом чего явилось распоряжение о командировании в Петроград двух полков пехоты и по полку улан и казаков. Столько же посылают и от Западного фронта. Вопрос — учуют ли немцы, что мы на целых две дивизии ослабили себя для новой борьбы теперь уже со своим, потерявшим и веру, и терпение, народом?».[64]
И вряд ли дело ограничилось бы лишь двумя дивизиями.
Зимой 1917 года войска Гвардии находились на Юго-Западном фронте, гораздо более отдаленном от Петрограда по сравнению с Северным и Западным.[65] Но, учитывая традиционное значение и некогда высокое качество гвардейских частей[66], трудно было сомневаться в том, что на следующие сутки соответствующий приказ из Ставки поступит и для них, несмотря на подготовку к апрельским наступательным операциям.
Передача Высочайших повелений об отправке войск в Петроград — с ответом Алексеева на вопрос Данилова о выборе «особо смелых и решительных»[67] генералов — завершилась примерно около десяти вечера. Самочувствие наштаверха еще более ухудшилось, температура у него превысила отметку в 39°[68], но больной генерал, учитывавший особенность ситуации, продолжал выполнять служебные обязанности. В одиннадцатом часу вечера в аппаратной началась проверка линии, связывавшей Ставку через Главное управление Генерального штаба (ГУГШ) с домом военного министра (Довмином), где находились Беляев и Георгиевский кавалер, Великий князь Михаил Александрович. Его Высочество ждал переговоров с девяти вечера[69] — достаточно долго, почти полтора часа. Трудно сказать, объяснялась ли столь продолжительная пауза техническими обстоятельствами («пока соединяли»[70]) или поведением самого государя, не считавшего нужным следовать политическим советам близких родственников, в том числе младшего брата, чьи конституционные взгляды оставались притчей во языцех.
В 22.25 Алексеев направил Беляеву телеграмму № 1789, сообщив военному министру о Высочайших повелениях — назначении генерал-адъютанта Иванова главкомом ПВО, а также об отправке в Петроград с двух ближних к столице фронтов четырех бригад пехоты и конницы с пулеметными командами Кольта. Для нового главнокомандующего, выезжавшего из Могилева следующим днем, Михаил Васильевич просил срочно сформировать штаб из чинов ГУГШ, Главного Штаба Императорской армии и окружного штаба, продолжавших текущую работу. Распоряжение Алексеева выглядело дельным. По прибытии 1 марта[71] к новому месту службы Иванов сразу бы получил оперативный орган управления, состоявший из генштабистов. Кроме того, наштаверх спросил Беляева, вызвал ли он из Павловска Царскосельского уезда запасную гвардейскую батарею.[72] Очевидно, Михаил Васильевич считал целесообразным применение столичным командованием артиллерии против участников солдатского бунта.
Аналогичные телеграммы ушли в отдел генерал-квартирмейстера ГУГШ и на имя князя Голицына[73], который в Мариинском дворце вместе с другими членами Кабинета с нетерпением ожидал Высочайшего увольнения.
Однако ответил из столицы наштаверху не Беляев.
В 22.30 к Алексееву обратился Великий князь Михаил Александрович, находившийся у аппарата связи в Довмине. Наверное, генерал удивился обращению в Ставку члена Императорской фамилии, воспринимавшегося многими современниками в качестве первого кандидата в регенты. Но он уже больше не мог впустую тратить время, считая драгоценным каждый час.
Отважный кавалерист, занимавший должность генерал-инспектора конницы Императорской армии, убежденно попросил Алексеева доложить государю — «для немедленного успокоения принявшего крупные размеры движения» — о необходимости отправить в отставку весь Кабинет, с чем соглашался и Голицын. С точки зрения Великого князя, в качестве нового председателя Совета министров ответственного перед царем, следовало «остановить выбор на лице, облеченном доверием» Императорского Величества и «пользующемся уважением в широких слоях» населения.
Таковым лицом Великий князь считал князя Львова и спрашивал Николая II:
«Ввиду чрезвычайно серьезного положения не угодно ли будет Вашему Императорскому Величеству уполномочить меня безотлагательно объявить об этом от Высочайшего Вашего Императорского Величества имени?».[74]
Отметим здесь, что вечером 27 февраля кандидатура Львова на должность главы обновленного Кабинета поддерживалась Голицыным[75], скорее всего давшего рекомендацию и Великому князю. Поэтому в обращении Его Высочества к царю прозвучала фамилия председателя Главного по снабжению армии комитета Всероссийских земского и городского союзов (Земгора).
Конечно, объявлять о создании «министерства доверия» Михаил Александрович собирался Родзянко и другим думцам, с волнением ждавшим в Мариинском дворце исхода переговоров. Может быть, в случае положительного ответа Николая II Великий князь даже поехал бы для выступления в Таврический дворец, хотя подобный сценарий — не более чем предположение автора. Алексеев согласился немедленно доложить на Высочайшее имя обращение Его Высочества, сообщив о намерении императора выехать на следующий день в Царское Село. Великий князь, пообещав ждать ответа, посоветовал отложить приезд Его Величества на несколько дней, с чем Михаил Васильевич отправился к государю.
В поддержке Алексеевым просьбы Его Высочества историк Сергей Куликов почему-то увидел скрытое выступление стратега «за немедленное введение парламентаризма»[76] в Российской империи. Но о каком «парламентаризме» могла идти речь, если с точки зрения Великого князя председатель обновленного Совета министров оставался ответственным перед царем, а не перед Думой?.. Конечно, вечером 27 февраля ни о каком «парламентаризме» не думали ни Михаил Александрович, ни Алексеев. Кабинет Главковерха находился рядом с аппаратной[77], но все же с учетом времени, необходимого для всех коммуникаций, диалог между Михаилом Александровичем и наштаверхом возобновился через полчаса[78], то есть уже в двенадцатом часу ночи.
Высочайший ответ переданный через Алексеева, выглядел безрадостным. Николай II поблагодарил младшего брата, но отверг его предложение. Вопреки совету император подтвердил намерение выехать из Могилева 28 февраля в два часа пополудни — тем самым Высочайший приезд назначался на 1 марта[79], а любые перемены в составе Кабинета откладывались государем до его прибытия в Царское Село. Одновременно Великий князь ставился в известность о назначении главкомом ПВО Иванова, отправлявшегося в Петроград с надежным батальоном, и о направлении в столицу восьми регулярных полков.
Очевидно, наштаверх не смог скрыть разочарования Высочайшим ответом.
Алексеев беспокоился настолько серьезно, что позволил себе просить Его Высочество и далее поддерживать высказанные им соображения при личных докладах государю, полагаясь на помощь Божию для Великого князя. Таким образом, вечером 27 февраля стратег считал целесообразным как увольнение старого Кабинета, так и формирование нового во главе с популярным общественным деятелем, ответственным перед царем. О «желательности теперь же принять некоторые меры» Михаил Васильевич собирался «еще раз»*** сообщить Николаю II во время утреннего доклада 28 февраля. Расстроенный Великий князь поделился с генералом личными опасениями: «Опасаюсь, как бы не было упущено время до возвращения Его Величества». «Вполне сознаю, что в таких положениях упущенное время бывает невознаградимо»[80], — согласился Алексеев.
Вслед за тем Николай II лично передал Лукомскому телеграмму («сложенный пополам синий телеграфный бланк») для князя Голицына — Высочайший ответ на солидарное прошение премьера и министров об отставке, с назначением нового состава Кабинета во главе с популярным общественным деятелем. Остается непонятным, почему на столь важную просьбу, исходившую от имперского правительства, государь отреагировал лишь четыре часа спустя после ее доклада наштаверхом на Высочайшее имя.
Передача Высочайшего ответа, направлявшегося на провод Главного Штаба[81], началась в 23.25, и короткий текст гласил:
«О главном военном начальнике для Петрограда мною дано повеление начальнику моего Штаба с указанием немедленно[82] прибыть в столицу. То же и относительно войск. Лично Вам предоставляю все необходимые права по гражданскому управлению. Относительно перемен в личном составе при данных обстоятельствах считаю их недопустимыми. Николай».[83]
Однако настоящую телеграмму еще требовалось доставить Голицыну.
Алексеев какое-то время продолжал находиться в аппаратной для передачи и приема важных телеграмм.[84] В период с 23.30 и до 0.52 уже 28 февраля за подписью наштаверха из Ставки ушли важные предписания: в Псков — Рузскому, в Минск — Эверту, в Бердичев — главнокомандующему армиями Юго-Западного фронта, Георгиевскому кавалеру и генерал-адъютанту, генералу от кавалерии Алексею Брусилову, а также в Яссы — помощнику августейшего главнокомандующего[85] армиями Румынского фронта, Георгиевскому кавалеру, генералу от кавалерии Владимиру Сахарову. Алексеев первым среди представителей верховного командования предупредил главкомов о возможности распространения столичных беспорядков — вкупе с бунтом «запасных» — на другие центральные города и транспортные коммуникации империи, требуя от старших начальников немедленно подготовить все необходимые мероприятия для обеспечения бесперебойной работы железных дорог[86] в пределах тыловых полос вверенных им фронтов. В 23. 59. на имя Алексеева поступил ответ (№ 199) от Беляева, доложившего, что гвардейская запасная батарея из Павловска вызывалась, но ее чины отказались грузиться в поезд для следования в Петроград.[87]
Военный министр и Его Высочество оставались в Довмине.
«Великий князь долго не мог уехать из моего дома, — показывал Беляев в ЧСК, — потому что как раз была стрельба вдоль Мойки».[88] Поэтому с поездкой на Варшавский вокзал для возвращения в Гатчину пришлось повременить. Очевидно, Родзянко и сопровождавшие его думцы узнали об отказе Николая II изменить состав и принцип формирования Кабинета ближе к полуночи, в результате телефонного разговора председателя Думы с Великим князем. Правда, член Думы от Харьковской губернии, октябрист Никанор Савич утверждал, что Михаил Александрович возвращался из Довмина в Мариинский дворец, но настоящее свидетельство противоречит как уже известным нам показаниям Беляева, так и его донесению Алексееву поздним утром следующего дня.[89] Тем не менее мы можем вполне принять свидетельства Савича о грустном желании Великого князя устраниться «от всякого вмешательства в происходящие события» и о том, что Родзянко с момента знакомства с царским ответом выглядел «мрачнее тучи».[90] Министры старого Кабинета еще продолжали вести вялотекущее заседание, формально продолжавшееся примерно до полуночи[91], но фактически он давно уже прекратил существование. Бывший начальник царскосельской охраны и ялтинский градоначальник генерал-майор Александр Спиридович справедливо писал о самоликвидации последнего имперского правительства.[92]
Оставаться в правительственной резиденции больше не имело смысла.
Родзянко и член Думы от Томской губернии, кадет Николай Некрасов сочли необходимым вернуться в Таврический дворец, чтобы рассказать членам Исполнительного Комитета о неудаче всех переговоров — как с Великим князем и Голицыным, так и с государем — а Савич и член Думы от Калужской губернии, октябрист Иван Дмитрюков попросили отвезти их домой.[93] Отправляться в Думу октябристы смысла не видели, по крайней мере, так рассуждал земец Савич.[94] Позднее он вспоминал:
«Мрачные, подавленные ехали мы назад. Все иллюзии были разбиты, впереди мрак и позор. И улицы были какие-то мрачные, полуосвещенные: повсюду толпы вооруженного сброда, но солдат среди них было мало. Поминутно нас останавливали, начинались расспросы „кто, куда…“ Опять с толпой объяснялся Некрасов. Узнав, что едет председатель Думы, люди расступались, пропуская автомобиль, но в их приветствиях не было той сердечности, энтузиазма, которые проявляли солдаты, когда мы ехали в Мариинский Дворец. Видимо, для этих, преимущественно рабочих, Родзянко был только желанным, но временным союзником, попутчиком, но не вождем. У них были другие, более им близкие вожди-друзья».[95]
Государь вряд ли мог оценить последствия своего отказа.
Вместе с тем за последние два-два с половиной часа Николай II услышал фамилию Львова в качестве кандидата на должность председателя «министерства доверия» от двух таких разных генералов, как Иванов и Великий князь Михаил Александрович. В их лояльности царь не сомневался. Неизвестно, спрашивал ли император Алексеева его мнение о Львове — теоретически возможно. Наштаверх ценил деловые качества князя, но к его политическим способностям относился весьма осторожно и допускал назначение Георгия Евгеньевича главой Кабинета только в рамках конституционно-монархического строя.[96]
Привычный распорядок дня в Ставке неуклонно соблюдался, и, пока Алексеев вел переговоры с Его Высочеством, Николай II пил чай со свитскими. В это время, если руководствоваться дневниковыми записями Дубенского, дворком принял телефонный запрос обер-гофмаршала Высочайшего Двора и заведующего гофмаршальской частью генерала от кавалерии графа Павла Бенкендорфа.[97] Очевидно, Бенкендорф и помощник дворкома, Георгиевский кавалер, Свиты Его Величества генерал-майор Павел Гротен, так и не дождавшиеся никаких Высочайших повелений, решили самостоятельно связаться с Воейковым. По его показаниям в ЧСК, обер-гофмаршал Высочайшего Двора для уточнения обстановки предложил посоветоваться с Беляевым. Поэтому дворком немедленно переговорил по телефону с военным министром, находившимся в Довмине. «Идет стрельба на улицах, военный мятеж, нельзя точно определить, какая часть стала, какая нет»[98], — несколько сумбурно ответил генерал.
Однако в эмигрантских мемуарах Владимир Николаевич сделал важное дополнение к рассказу, и, с точки зрения автора, вполне достоверное, так как вряд ли заведующий гофмаршальской частью стал бы звонить из Царского Села в Могилев лишь для того, чтобы предложить дворкому посоветоваться с военным министром. По словам Бенкендорфа — в пересказе Воейкова — императрица Александра Федоровна очень беспокоилась за больных детей и предлагала выехать навстречу Его Величеству.[99] В то же время, как мы помним, фрейлина Ея Величества баронесса Софья Буксгевден, находившаяся с государыней, решительно опровергала такое желание государыни. Но, во‑первых, Высочайшее намерение могло измениться, а во‑вторых, скорее всего, идея отъезда принадлежала Бенкендорфу и Гротену. Опасаясь движения солдатских толп из Петрограда на Царское Село, они попытались предложить государю подумать над эвакуацией его семьи так, чтобы побудить императора отдать соответствующее повеление.
Эффект оказался противоположным.
«После вечернего чая, в 12 часов ночи, государь простился со всеми и ушел к себе. Вслед за ним к нему пошел Фредерикс и Воейков»[100], — записал в дневнике Дубенский. Никто из них не мог предположить неожиданных последствий начавшегося разговора. Аппарат Ставки продолжал исправно работать, обстановка на театре военных действий оставалась без существенных изменений. От имени Алексеева передавались предписания главкомам, наштаверх знакомился с донесением № 199 Беляева о затруднениях при использовании запасных гвардейских частей, квартировавших в пригородах столицы. В штабе армий Северного фронта готовился к передаче в Ставку рапорт № 1161/Б генерала Данилова с перечислением вызванных частей и указанием времени отправки головного эшелона.
Пятые сутки петроградских беспорядков закончились.
* * *
Модель самодержавного управления обособляла его участников.
Каждый исполнитель Высочайшей воли, воспитанный в вековых традициях петровского абсолютизма, строго отвечал за состояние дел лишь в пределах своей ведомственной компетенции, обязуясь нести царскую службу аккуратно, честно и нелицемерно. «Когда я захочу вас выбросить, вы об этом незамедлительно узнаете»[101], — якобы как-то заявил одному из министров Александр III. Его старший сын в отношениях с сотрудниками служил образцом приветливости, но грубоватые по форме слова отца в полноте характеризовали главный принцип управления.
Вертикаль имперской власти, замыкавшаяся на хорошем человеке — благожелательном, но посредственных способностей и качеств государственном деятеле — обуславливала строгое разграничение полномочий. Любую инициативу, тем паче самочинное вмешательство назначенца в посторонние вопросы и область чужой ответственности Николай II рассматривал как попытку узурпации части священных прав Помазанника Божия.[102] «Идея незыблемости самодержавного строя в России пронизывала всю его натуру насквозь и наблюдавшиеся в период его царствования временные отклонения от этой идеи в сторону уступок общественности, на мой взгляд, могут быть объясняемы только приступами слабоволия и податливости его натуры»[103], — полагал генерал Данилов.
И когда утром 26 февраля подразделения войск петроградского гарнизона послушно приступили к выполнению Высочайшего приказа — поступившего в столицу с фатальным опозданием — и открыли залповый огонь по людским толпам, то драма, разыгравшаяся в столице, с точки зрения царя, совершенно не касалась чинов Ставки, до́лжных заниматься подготовкой апрельского наступления в условиях стабильной ситуации на театре военных действий. Реальную картину событий в Петрограде себе не представляли не только наштаверх, его помощник и генерал-квартирмейстер, но и сам Главковерх, находивший время для приятных прогулок на моторах. При ведении записей в дневнике Николай II по-прежнему не уделял внимания кровавым волнениям в столице.
Одновременно генералам и штаб-офицерам, служившим в Могилеве, совершенно не следовало знать о позиции влиятельной группы царских министров, включая князя Голицына, считавших целесообразными кадровые перестановки в Кабинете в согласии с умеренными думцами, такими как октябристы Савич и Дмитрюков. В то же время многие ставские безусловно отдавали себе ясный отчет в прямой зависимости исхода борьбы с внешним врагом от качества управления империей, бывшего прямым следствием Высочайших назначений. Самодержавная система жестко разграничивала бюрократические компетенции, сферы усилий и деятельности, но она не могла разорвать прочную связь тыла с фронтом: во‑первых, в области снабжения, а во‑вторых — в морально-психологической сфере. Зимой 1917 года переживания и умонастроения мобилизованных крестьян, исправно пополнявших ряды армии, представлялись скверными.[104]
26 февраля вопрос о наделении Думы правом целиком назначать Кабинет — то есть о переходе в России от ограниченно-конституционной монархии образца 1906 года к полному конституционно-монархическому строю — еще не требовал безотлагательного решения.
В условиях военного времени такой шаг выглядел радикальным.
Генералитет, в целом считавший умеренные преобразования полезными, не хотел потрясений. «Вы устраивайте реформы, но армию оставьте, дайте ей окончить войну»[105], — заявлял иным думцам генерал Иванов.
О чем шла речь?..
О достижении приемлемого компромисса между престолом и обществом путем формирования «министерства доверия» популярным общественным деятелем, сохранявшим ответственность перед государем.
Лучшие царские бюрократы из последнего состава правительства — такие, как министр иностранных дел тайный советник Николай Покровский, министр земледелия гофмейстер Высочайшего Двора Александр Риттих, действительный статский советник Эдуард Кригер-Войновский, управлявший министерством путей сообщения (МПС) — и умеренные думцы желали одного: дееспособного Кабинета с дельными управленцами. Тем более, Николай II, видимо, действительно склонялся к учреждению «министерства доверия»[106], откладывая при этом конкретные мероприятия до весны, пока императрица Александра Федоровна — противница уступок в области ограничения Божественных прав мужа — не уехала бы из Царского Села в Ливадию и на какое-то время перестала вмешиваться в государственные дела.
Однако пауза с реформированием Кабинета затянулась, а внезапная столичная смута показала слабость кадровых назначений царя. Протопопов и Хабалов оказались даже не в состоянии вовремя сообщать в Ставку достоверные сведения о ситуации, благодаря чему император не видел серьезности положения. Шла ли здесь речь о частной некомпетентности или об искреннем нежелании верноподданных расстраивать монарха, не так важно. Более значимо, что царская администрация, благодаря неумелому управлению и логистическим ошибкам, невольно спровоцировала в Петрограде массовые шествия, забастовки и другие волнения. Затем государевы слуги не сумели их локализовать и пресечь в первые двое суток — в конечном счете, к 26 февраля у престола не осталось никаких других доводов, кроме применения грубой силы против участников беспорядков.
Опыт оказался эффективным, только эффект был краткосрочным.
В целом автор согласен с оценками высокой опасности, которая возникла вечером 26 февраля для разрозненного движения.[107] Жесткий отпор произвел впечатление на левых активистов, часть революционеров даже собиралась прекращать уличную борьбу.[108] Но уже первый эксцесс, произошедший в 4-й роте запасного батальона Л.-гв. Павловского полка, предварял выход на политическую сцену новой мощной силы — вооруженной и стихийной — крестьян в шинелях, становившихся главными статистами грядущей революции. Их свирепый мятеж, вспыхнувший утром 27 февраля в учебной команде запасного батальона Л.-гв. Волынского полка и быстро охвативший столичные войска, оказался прямым продолжением «павловской» истории. Недаром в первых советских календарях датой восстания в гарнизоне отмечалось 26 февраля (11 марта), а не следующий день.[109]
Истоки мятежа «запасных» следует искать в пагубных последствиях войны.
Прочная связь соединяла фронт и тыл «с мужицкой Русью».[110]
Старый порядок, ослабленный общим кризисом архаичной модели управления и субъективными ошибками августейшей четы, жившей славянофильскими иллюзиями, начал сносить деревенский призывник с винтовкой в руках: агрессивный, неумный и неопрятный. «Запасной» солдат идеально символизировал «русский бунт — бессмысленный и беспощадный», искренне не понимая сложных целей почти выигранной Великой войны.
В царской России традиционные смыслы службы формировала социокультурная среда кадровой Императорской армии, но на протяжении предыдущих лет она практически исчезла в результате огромных — и зачастую неоправданных — потерь. Их причинами служили техническое превосходство врага и умственная лень многих старших начальников, привыкших щедро лить кровь подчиненных. В итоге в тяжелых битвах 1914—1916 годов были обескровлены офицерский корпус и мотивированная пехота, уничтожена или искалечена наиболее социализированная часть крестьянства.
Резкое ухудшение качества войск вело к взрыву солдатской массы.
В 1907 году в Санкт-Петербурге талантливый подполковник Николай Головин в диссертации, представленной на соискание звания экстраординарного профессора Николаевской академии Генерального Штаба, «доказывал, что каждый бой (а следовательно, и война) кончается не исчерпанием материальных средств, а социально-психическим актом — отказом от борьбы морально ослабевшей стороны».[111] Десять лет спустя настоящий тезис молодого генштабиста оказался почти пророчески применим к состоянию русской армии. Ее состав к зиме 1917 года необратимо изменился. Об этом докладывал в Ставку и на Высочайшее имя генерал Рузский, отчетливо понимавший, что в случае антиправительственных бунтов расчеты власти на их подавление военной силой могут оказаться тщетными, а поэтому лучше предупредить социальный взрыв политическими средствами, чем бороться с ним руками ненадежных солдат.
В России народная усталость от военных тягот — по причинам более высоких потерь, низкого уровня благосостояния и развития крестьянского населения вкупе с духовными последствиями вековых немощей Православной Российской Церкви — объективно наступила раньше, чем в других странах Антанты и Центральных держав. Скверную роль в накопленном утомлении сыграл и позиционный характер боевых действий на многих участках Восточного фронта. Окопная борьба без видимых успехов с более сильным противником создавала в солдатско-крестьянской массе впечатление бесконечного и бессмысленного самоубийства.[112]
Кровавый солдатский бунт 26—27 февраля 1917 года родился из формального неповиновения и возмущения «запасных», не пожелавших больше стрелять по толпам раздраженных обывателей, включавшим женщин, подростков и детей. Необходимый запас психологической прочности для подобных действий у необученных солдат, не служивших в кадровой армии, оказался символическим — его хватило менее чем на сутки. Кроме того, пагубную роль в выступлении «запасных» сыграли боязнь скорой отправки на фронт[113] и подспудная активность десятков тысяч дезертиров, влиявших на настроения солдат в гарнизоне[114] хуже любых социалистических агитаторов.
В то же время стихийный протест нижних чинов сопровождался убийствами офицеров и совершением других воинских преступлений, поэтому он сразу же оказался направлен против присяги, права и конституционно-монархического строя. Его медленное формирование в России — вместе с глубоким реформированием Церкви и сословной системы, просвещением, созданием волостного самоуправления и фундаментального института крестьянской собственности на землю, поощрением сельской кооперации — роковым образом запоздало. По существу, в условиях затянувшейся войны престол не успел предотвратить «вечно затаенного в крестьянском подполье бунта нищих»[115], как писал о том в эмиграции бывший чиновник особых поручений при министре земледелия, действительный статский советник Иван Тхоржевский.
И в том заключается историческая вина русских самодержцев.
Все остальные участники февральской драмы — в лице амбициозных думцев и земцев, пассивных епископов, испугавшихся возмущения православной паствы и трусливо от нее спрятавшихся, пылких революционеров, на самом деле плывших по течению протеста, воевавших фронтовиков, включая представителей высшего командования во главе с Николаем II и генералом Алексеевым — оказались заложниками тыловой солдатско-крестьянской стихии и коллективного психоза, влиявших на человеческое поведение. Злосчастный перерыв в думских занятиях, неумно объявленный от Высочайшего имени князем Голицыным, послужил дополнительным фактором, еще более усилившим эскалацию конфликта между престолом и обществом. Поэтому в провинции 27 февраля начали циркулировать слухи о военном бунте в Петрограде, якобы начавшемся в защиту Думы, распущенной властями.[116]
Перерыв в думских занятиях, конечно, не был репрессией.
Но он быстро стал восприниматься в качестве таковой, так как царь сохранил старый Кабинет Голицына. При этом приход восставших солдат в Думу, начавшийся с убийства начальника караула, скорее напоминал ее пленение агрессивной толпой[117], чем чудесное превращение Таврического дворца волею восставшего народа в альтернативный центр власти. И создание двух исполкомов — советского и думского — приобрело разные последствия.
Следует отдать должное Родзянко как политику: в опасные дни 26—27 февраля он проявил гораздо больше мужества и энергии, чем Голицын, Протопопов, Беляев или Хабалов. При помощи обращений к Николаю II и представителям верховного командования, а также путем участия в переговорах с Голицыным и Великим князем Михаилом Александровичем председатель Думы добивался разрядки напряжения и прагматичных целей. Михаил Владимирович хотел, чтобы царь возобновил прерванную сессию, уволил старый состав Совета министров, чего они и сами желали, а также Высочайшим повелением изменил принцип формирования Кабинета, поставив во главе правительства популярного общественного деятеля. Тогда перемены в имперском управлении приняли бы законный вид, умеренная часть членов Думы послужила бы опорой для власти, разрушив тем самым единство оппозиции, а диалог с престолом мог продолжаться в более благоприятных условиях.
Однако Николай II упрямо игнорировал «вздорные» обращения Родзянко и отверг подобный сценарий выхода из кризиса. Государь, не любивший насилия над своей слабой волей[118], не хотел принимать решений под давлением. Тем более из Могилева венценосец не мог оценить реальных масштабов петроградской смуты, не говоря уже о ее потенциальных последствиях для Отечества, армии и флота.
Злую роль в царской неосведомленности о подлинной ситуации сыграли лживые донесения генерала Беляева, вводившего Главковерха и Ставку в заблуждение. Генералы Хабалов и Беляев, назначенные на ответственные должности царем, в момент кризиса показали свое полное служебное несоответствие. Они не смогли сделать даже необходимого: сосредоточить в одном районе все разрозненные силы сопротивления или хотя бы поддерживать постоянную связь с их начальниками. Поэтому такие отважные офицеры и герои Великой войны, как Георгиевский кавалер, Л.-гв. полковник Александр Кутепов, Л.-гв. полковник Иван Балкашин, Л.-гв. капитан Николай Дуброва 3-й вместе с подчиненными оказались брошены окружным командованием и предоставлены сами себе. Поведение части других офицеров, таких как Л.-гв. полковник Константин Аргутинский-Долгоруков, командовавший запасным батальоном Преображенского полка, и сослуживцев князя можно объяснить давними симпатиями к либеральной части Думы. Тем более в хаосе солдатского бунта правительственная власть стремительно исчезла, а представители окружного командования продемонстрировали лишь способность держать голодных чинов на морозе, а затем бесцельно передвигаться с небольшим отрядом между градоначальством, Адмиралтейством и Зимним дворцом.
Но возглавила ли Дума 27 февраля участников беспорядков?..
Отказ думцев разъезжаться или расходиться в ответ на объявленный перерыв в занятиях, равно как и создание скромного Исполнительного Комитета (ИКГД) — в условиях социального взрыва и постепенной самоликвидации Совета министров — вряд ли верно считать революционными актами. Тем более остается открытым вопрос о праве участников собрания, принявших историческое решение не покидать Таврический дворец, выступать от имени всей Думы. Если бы Николай II удовлетворил просьбы Родзянко, то оба эти события сразу перестали бы иметь значение после создания по Высочайшему повелению нового Кабинета с премьером в лице Родзянко или Львова и другим составом министров.
Отрицательный ответ венценосца на верноподданические просьбы поступил из Могилева в Петроград лишь поздним вечером 27 февраля, после чего у мрачного Родзянко остались два варианта поведения: либо последовать примеру лояльного Савича и в качестве частного лица отправляться домой на Фурштатскую улицу, либо далее заниматься политикой в Таврическом дворце, но в ненормальных условиях солдатского бунта — и с неизбежным выходом за пределы правового поля.
Вряд ли председатель Думы мечтал о лаврах Оноре Мирабо.
Тем не менее «казус Родзянко» можно рассматривать как редкий пример превращения властью благонамеренного монархиста почти в революционного деятеля, того не желавшего.
Таким образом, в центре внимания исследователя вновь оказывается личность Николая II и его управленческие практики, хотя проще говорить об их отсутствии в решающие часы 26—27 февраля. Феномен такого пассивного поведения венценосца вряд ли можно объяснить лишь искренним убеждением государя в абсолютной пользе самодержавия для России, присущими ему колебаниями и недоверчивостью, субъективными представлениями о правлении как совокупности верных распоряжений или священной верой в ветхозаветный догмат о пребывании сердца царева в руце Божией.
Вероятно, в первую очередь необходимо обратить внимание на характерный фатализм Николая II как человека и государственного деятеля, о чем сообщали разные современники.[119] Вера в предопределение свыше порождала у него созерцательную пассивность вопреки назидательным словам святого апостола Павла: «Все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе» (Фил. 4:13). Царь, по верному замечанию барона фон Штакельберга, «позволял руководить Себя судьбой, был фаталистом в высшей степени».[120] Соответственно, если от фатума не уйти, то зачем тогда прислушиваться к телеграммам Родзянко?..
События, происходившие в Ставке 26—27 февраля, в полной мере показали роковые последствия вступления Николая II в должность Главковерха в 1915 году. Тогда принятое решение пытались оспорить не только такие дельные бюрократы, как Кривошеин, но даже вдовствующая императрица Мария Федоровна.[151] С тех пор венценосцу приходилось разрываться между Царским Селом и Могилевом. В связи с подготовкой апрельских операций интересы верховного командования требовали присутствия Главковерха в Ставке, а интересы имперского управления и начавшиеся 23 февраля массовые беспорядки — срочного возвращения императора в его резиденцию. Кроме того, Родзянко не потребовалось бы обращаться к главкомам и вовлекать генералов в «политику», если бы Его Величество не занимал должности Главковерха и находился на месте в столице, а не в Ставке.
Решение об отъезде из Могилева Николай II принял вечером 26 февраля.
Однако на следующее утро в Петрограде вспыхнул бунт «запасных» — и поездка государя в Царское Село лишь в сопровождении свитских, с ничтожной охраной, теперь уже выглядела опасной.
Поразительно, что угрозы для венценосца не видели генерал Воейков и граф Фредерикс, торопившие монарха скорее отправляться домой. Оба свитских только укрепляли намерения Его Величества, хотя во время путешествия рискам в одном лице подвергались сразу император и Главковерх. Последнего в Ставке замещал тяжело больной Алексеев, но никто не мог ручаться за здоровье стратега в ближайшие дни. В случае ухудшения его состояния третьим по старшинству в действующей армии считался помощник наштаверха и Георгиевский кавалер, генерал от инфантерии Владислав Клембовский, занимавший свою должность чуть более двух месяцев. Ни он, ни генерал-квартирмейстер Лукомский не обладали необходимым опытом, чтобы руководить войсками на огромном театре военных действий. А в случае непредвиденных обстоятельств, которые могли произойти в пути, кто бы заместил Николая II на вершине российской власти — при фактической самоликвидации правительства Голицына?.. Потенциальный регент с шатким статусом в лице Великого князя Михаила Александровича сам застрял в Петрограде и даже не мог покинуть Довмин. В конечном счете Высочайший отъезд создавал объективные условия для вероятного кризиса управления
как в действующей армии, так и во всей империи, тем более на фоне солдатского бунта, вырвавшегося за пределы Петрограда, если вспомнить о начавшемся восстании «запасных» в Ораниенбауме.
Мятеж войск столичного округа резко менял обстановку.
«С государственной же точки зрения, — полагал Сергеевский, — Государю, конечно, нужно было бы оставаться среди войск, в Ставке и скорее перевести семью из Царского Села в Могилев, чем самому ехать прямо в пасть разъяренного зверя».[122] Тем самым поздним вечером 27 февраля вопрос ее эвакуации приобрел важное значение, но никто не мог его решить без царского повеления или не хотел брать на себя за это ответственность.
И здесь автору трудно удержаться от субъективного замечания.
Внимательный исследователь видит совокупность роковых случайностей: отмахнуться от них сложно. «В живой истории, в отличие от писаной, пустяки играют громадную роль»[123], — писал в мемуарах христианский мыслитель и герой Великой войны, поручик легкой полевой артиллерии Федор Степун. Применительно к событиям, происходившим 26—27 февраля, например, можно посчитать обычными случайностями тяжелые заболевания цесаревича Алексея Николаевича и Великих княжон, Алексеева, Великого князя Сергея Михайловича, Григоровича****, Георгиевского кавалера, Л.-гв. полковника Владимира Павленкова, исполнявшего должность начальника гвардейских запасных батальонов в Петрограде… Но очевидно, что переносимые больными тяготы влияли как на их поведение, так и на поступки других людей.
Вопреки популярным до сих пор эмигрантским легендам о причастности Алексеева, Рузского, других главкомов и чинов Ставки к «заговору» против Николая II[124] с целью его свержения путем дворцового переворота, их практические действия 27 февраля решительно опровергают конспирологические теории. Вопреки утверждению Сергея Куликова[125], Алексеев не имел отношения к назначению главкомом ПВО Иванова — это был личный выбор Николая II, возможно, сделанный не без содействия Дубенского и Федорова.
Нельзя принимать всерьез наивный тезис петербургского исследователя о том, как какие-то анонимные «офицеры Ставки, сочувствовавшие оппозиции, выделили Н. И. Иванову части, готовые перейти на сторону восставших».[126] Трудно выдумать что-то более поразительное.
Во-первых, никто из офицеров Ставки не обладал служебными правами, чтобы предоставлять в распоряжение Иванова какие-либо «части», а точнее подразделения, так как речь шла всего о трех ротах. Во-вторых, они входили в состав Георгиевского батальона и Собственного Его Императорского Величества Сводного пехотного полка, охранявших особу государя и Ставку — более элитной пехоты в Могилеве не было. В‑третьих, по занимаемой должности только Алексеев мог предложить выделить для защиты Иванова названные роты, в то время как окончательное решение оставалось за Николаем II.
Наштаверх, как полагает Куликов, действительно первым сообщил Иванову о его назначении[127], но только потому, что Михаил Васильевич исполнил Высочайшее повеление. Очевидно, тогда же во время вечернего доклада Николай II и Алексеев обсудили вопрос о том, какие подразделения из состава сил, находившихся в Могилеве, можно будет направить с главкомом в Петроград.
Поздним вечером 27 февраля Алексеев самоотверженно переносил на ногах температуру, превысившую 39°. Но вместо того, чтобы лечь в постель и на законных основаниях устраниться от службы, оказывая тем самым содействие «заговорщикам», Михаил Васильевич долгое время проводил в аппаратной. Сначала в разговоре с Даниловым наштаверх настоял на немедленной отправке к Петрограду двух бригад из расположения армий Северного фронта. «Минута грозная, и нужно сделать все для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего», — заключил Алексеев. Позже он проверил передачу Лукомским сходной по содержанию телеграммы на Западный фронт Квецинскому, а затем выступил посредником в переговорах между Николаем II и Великим князем Михаилом Александровичем. Особо отметим инициативное обращение наштаверха к главкомам с требованием принять неотложные меры для обеспечения в прифронтовой полосе работы железных дорог, которым могли угрожать взбунтовавшиеся солдаты. В тот момент петроградский мятеж еще только начинал выходить за пределы столицы, но Михаил Васильевич видел подобную опасность уже тогда, когда ее еще не видел никто из представителей командования, включая Главковерха, пившего чай со свитскими.
В результате экстренных распоряжений Алексеева первый воинский эшелон из состава 17-й пехотной дивизии XIX армейского корпуса 5-й армии Северного фронта готовился к отправке около двух часов ночи 28 февраля — даже задолго до выезда нового главкома ПВО Иванова из Могилева — с ожиданием прибытия откомандированной пехоты в место назначения примерно через 18 часов.[128]
Таким образом, мы не видим бездеятельности или «измены» Алексеева.
Вместе с тем на основании свидетельства Лукомского можно предположить, что к ночи следующих суток стратег почти исчерпал свои физические возможности[129], хотя Ставка продолжала исправно работать в качестве органа управления войсками на театре военных действий, а Высочайшие повеления исполнялись. Обоснованную тревогу старших чинов вызывало твердое желание Главковерха покинуть на следующий день спокойный Могилев. «Петроград в огне, последний может переброситься в Царское и жизни Государя будет грозить огромная опасность»[130], — примерно так рассуждали некоторые офицеры-генштабисты в ночь с понедельника на вторник. До 27 февраля возвращение царя в столичный регион в связи с массовыми беспорядками выглядело логичным, и даже необходимым. К сожалению, благоприятный момент для Высочайшего отъезда — 24—25 февраля — оказался необратимо упущен: Николай II вновь опоздал с принятием необходимого политического решения, тогда как в новых обстоятельствах риски возрастали многократно.
Однако остановить Высочайший отъезд в Царское Село никто не мог.
Окончание. Начало в № 4, 5, 6, 8, 9.
* Фредерикс Евгения Владимировна (Eugenie Valeria Josefina, в браке с 1894 Воейкова; 1867—1950) — баронесса, фрейлина Двора (1890), жена (с 1947 вдова) Свиты Его Величества генерал-майора В. Н. Воейкова. Она собиралась выехать из Петрограда к мужу в Ставку, но не успела покинуть столицу из-за вспыхнувшего бунта чинов запасных батальонов.
** Если же генерал от инфантерии М. В. Алексеев получил Высочайший приказ об отправке войск с фронта после обеда — то есть примерно около 21 часа — то тогда до передачи царских повелений в Псков и Минск из Могилева прошло не более получаса.
*** Предыдущие попытки, видимо, были во время утреннего и вечернего докладов 27 февраля. Но вопрос о том, шла ли речь тогда о диктатуре или о формировании «министерства доверия», остается открытым.
**** Потенциальный кандидат в председатели Совета министров в 1916 г.
1. Цит. по: Допрос Д. Н. Дубенского. 9 августа 1917 // Падение царского режима. Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного Правительства. Т. VI. М.—Л., 1926. С. 400.
2. Цит. по: Там же. С. 398.
3. Цит. по: Там же. С. 400. Курсив наш.
4. Там же. С. 398—399.
5. Блок А. А. Последние дни старого режима // Архив Русской Революции издаваемый И. В. Гессеном. Т. IV. Изд. третье. Берлин, 1922. С. 39.
6. Допрос ген. Н. И. Иванова. 28 июня 1917 года // Падение царского режима. Т. V. М.—Л., 1926. С. 313—314.
7. [Письмо от 9 апреля 1917 г. генерала от артиллерии Н. И. Иванова — военному министру Временного правительства А. И. Гучкову] в: Экспедиция ген. Иванова на Петроград / Сообщил И. Р. Гелис // Красный архив. Том четвертый (Семнадцатый). М.—Л., 1926. С. 232.
8. Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция 1914—1917 г. г. Кн. III. Нью-Йорк, 1962. С. 172.
9. [Письмо от 9 апреля 1917 г. генерала от артиллерии Н. И. Иванова…]. С. 232.
10. Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 36.
11. В квадратных скобках пропущенное по смыслу слово вставлено автором статьи.
12. В рукописи слово «преклонном» написано чернилами и вставлено поверх зачеркнутого М. К. Борелем слова «большом».
13. В рукописи слово «суровость» написано карандашом и вставлено поверх зачеркнутого М. К. Борелем слова «изворотливость».
14. Личный архив Александрова К. М. (ЛАА). Из лекций полковника ген[ерального] штаба Б. Н. Сергеевского «Мои воспоминания». Записано по воспоминаниям полк[овника] ген. штаба Бориса Николаевича Сергеевского, нач[альника] службы связи Ставки Верховного главнокомандующего в 1917 г. Рассказано в четверг 13 ноября [19]47 в лагере Шлейсгейм I в 20. 45 вечера. [Рукопись Гв. штабс-ротмистра М. К. Бореля]. Тетрадь I [Далее: Сергеевский Б. Н. Мои воспоминания]. С. 8—9.
15. В годы Великой войны орденом Св. Георгия II ст. были награждены лишь 4 русских военачальника: генерал от артиллерии Н. И. Иванов (1914), генерал от инфантерии Н. В. Рузский (1914), Главковерх, Великий князь, генерал от кавалерии Николай Николаевич (младший) (1915) и генерал от инфантерии Н. Н. Юденич (1916) (см.: Зайцов А. А. Орден Святого Великомученика и Победоносца Георгия. Исторический очерк. Нью-Йорк, 1955. С. 7—8).
16. Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в 1914—1916 годах: к истории взаимоотношений императора Николая II и русского генералитета // Звезда. 2020. № 7. С. 152; Алексеева-Борель В. М. Сорок лет в рядах русской императорской армии: Генерал М. В. Алексеев. СПб., 2000. С. 272. О том же см. например: Брусилов А. А. Мои воспоминания. М., 2001. С. 163, 198—199.
17. Куликов С. В. Ставка: 23 февраля — 1 марта // Первая мировая война и конец Российской империи. Т. 3. Февральская революция / Изд. 2. СПб., 2014. С. 353.
18. Цит. по: Допрос Д. Н. Дубенского. С. 398.
19. Цит. по: Блок А. А. Последние дни старого режима. С. 40.
20. Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России. С. 37—38.
21. Там же. С. 38; Тихменев Н. М. Из воспоминаний о последних днях пребывания императора Николая II в Ставке. Ницца, 1925. С. 14.
22. Тихменев Н. М. Из воспоминаний… С. 13.
23. Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 516. Оп. 1доп. Д. 25. Пребывание Государя Императора в действующей армии. Февраль [–] Март 1917 г. Рукопись. Л. 7 об. [скан из Президентской библиотеки, копия в ЛАА. Далее: ЛАА. Пребывание Государя Императора в действующей армии].
24. Columbia University Libraries, Rare Book and Manuscript Library, Bakhmeteff Archive (BAR). Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг фон, Р. А. Отречение государя императора Николая II. Л. 24. За возможность познакомиться с настоящим источником сердечно благодарю петербургского историка К. А. Тарасова.
25. Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России. С. 37—38.
26. См., например о том: Допрос Д. Н. Дубенского. С. 399; Мои воспоминания об Императоре Николае II‑ом и Вел[иком] Кн[язе] Михаиле Александровиче Ю. Н. Данилова [далее: Данилов Ю. Н. Мои воспоминания] // Архив Русской Революции издаваемый И. В. Гессеном. Т. XIX. Берлин, 1928. С. 214; и др.
27. При внимательном чтении мы видим, что запись за 27 февраля в дневнике Николая II на самом деле сделана им ночью 28 февраля в поезде за несколько часов до отъезда в Царское Село (см.: 27 февраля. Понедельник // Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны [далее: Дневники Николая II] / Отв. ред., сост. В. М. Хрусталев. Т. I. М., 2008. С. 200).
28. В оригинале «было», ошибка или опечатка исправлена при цитировании.
29. BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг фон, Р. А. Отречение государя императора Николая II. Л. 25.
30. Ibid. Л. 24.
31. С вечера 25 февраля, когда последовало Высочайшее повеление командованию ПВО о подавлении петроградских беспорядков.
32. Цит. по: Допрос Д. Н. Дубенского. С. 399.
33. Означало ли употребление Николаем II этого глагола в будущем времени, что Высочайший приказ генералу от инфантерии М. В. Алексееву последовал после обеда, около девяти часов вечера, а не во время приема наштаверха до обеда?.. Или государь так сообщил генерал-адъютанту об уже состоявшемся повелении?..
34. Цит. по: Допрос ген. Н. И. Иванова. С. 314—315. Курсив наш.
35. [Письмо от 9 апреля 1917 г. генерала от артиллерии Н. И. Иванова…]. С. 226.
36. Цит. по: Допрос ген. Н. И. Иванова. С. 315.
37. Там же. С. 314—315.
38. Там же. С. 316; Кондзеровский П. К. В Ставке Верховного 1914—1917. Воспоминания Дежурного Генерала при Верховном Главнокомандующем. Париж, 1967. С. 105; Тихменев Н. М. Из воспоминаний… С. 16.
39. [Письмо от 9 апреля 1917 г. генерала от артиллерии Н. И. Иванова…]. С. 227.
40. Старшинство с 23 марта 1881 г., когда для несения службы при особе государя императора Александра III была сформирована команда от всех полков 1-й и 2-й гвардейской пехотных дивизий, гвардейских стрелковых батальонов, кадрового батальона Л.-гв. Резервного пехотного полка, Л.-гв. Саперного батальона и Гвардейского экипажа, наименованная Сводно-гвардейской ротой. В 1883 г. рота развернута в батальон четырехротного состава. В 1907 г. батальон развернут в двухбатальонный Собственный Его Императорского Величества Сводный пехотный полк, комплектовавшийся чинами из всех строевых частей Гвардии, армии, Л.-гв. Саперного батальона и Гвардейского экипажа (подробнее см., например: Горохов Ж. Русская императорская гвардия. М., 2002. С. 288).
41. Данилов Ю. Н. Великий князь Николай Николаевич. Париж, 1930. С. 303.
42. Допрос ген. Н. И. Иванова. С. 315; Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. М., 2006. С. 122.
43. Допрос Д. Н. Дубенского. С. 399.
44. [Письмо от 9 апреля 1917 г. генерала от артиллерии Н. И. Иванова…]. С. 227.
45. Допрос ген. Н. И. Иванова. С. 315.
46. Цит. по: Блок А. А. Последние дни старого режима. С. 41.
47. Цит. по: Куликов С. В. Ставка: 23 февраля — 1 марта. С. 356.
48. Допрос Д. Н. Дубенского. С. 399.
49. Тихменев Н. М. Из воспоминаний… С. 17.
50. Псков. 27. II. 1917 в: Из дневника ген. В. Г. Болдырева // Красный архив. Том четвертый (Двадцать третий). М.—Л., 1927. С. 250.
51. Можно предположить, что вызов на прямой провод последовал не позже 21 часа, так как требовалось какое-то время на прибытие начальника штаба в аппаратную и техническую подготовку переговоров между двумя генералами. А может быть, генерал от инфантерии М. В. Алексеев запросил вызов сразу после доклада у Николая II, завершившегося около восьми часов вечера.
52. При назначении в августе 1916 г. генерала от инфантерии Ю. Н. Данилова, прибывшего для представления в Ставку, генерал от инфантерии М. В. Алексеев сказал ему следующее: «Николай Владимирович Рузский по состоянию своего здоровья нуждается в опытном начальнике штаба, и Государь считает вас очень полезным на этом посту. — Этими соображениями должна быть для вас исключена возможность отказа» (цит. по: Данилов Ю. Н. Великий князь Николай Николаевич. С. 303—304).
53. Очевидно, имевшую на вооружении станковые пулеметы Кольт-Браунинг М1895, которые с 1915 г. закупались в США под русский винтовочный патрон калибра 7,62 мм х 53,72 мм.
54. Док. № 16. Запись разговора по прямому проводу начальника Штаба верховного главнокомандующего М. В. Алексеева и начальника штаба армий Северного фронта Ю. Н. Данилова о сосредоточении войск в г. Петрограде // Ставка и революция. Штаб Верховного главнокомандующего и революционные события 1917 — начала 1918 г. по документам Российского государственного военно-исторического архива. Сб. документов. Т. I. 18 февраля — 18 июня 1917 г. / Сост.: М. В. Абашина, Н. Г. Захарова, С. А. Харитонов, О. В. Чистяков. М., 2019. С. 143.
55. Там же. С. 144.
56. Док. № 17. Запись разговора по прямому проводу генерал-квартирмейстера при верховном главнокомандующем А. С. Лукомского и начальника штаба армий Западного фронта М. Ф. Квецинского о сосредоточении войск в г. Петрограде // Там же. Курсив при цитировании наш.
57. Подробнее о них см.: Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в 1914—1916 годах… // Звезда. 2020. № 7. С. 140—141.
58. Тимирев С. Н. Воспоминания морского офицера. Балтийский флот во время войны и революции (1914—1918 г. г.). Нью-Йорк, 1961. С. 53.
59. Док. № 15. Рапорт № 1147/Б главнокомандующего армиями Северного фронта Н. В. Рузского [—] императору Николаю II о распространении революционных настроений в армейской среде… 27 февраля 1917 г. // Ставка и революция. С. 142. Курсив при цитировании наш.
60. Пометки на телеграмме позволяют полагать, что рапорт № 1147/Б был доложен на Высочайшее имя как 27 февраля, так и ночью 28 февраля, во время последнего царского приема генерала от инфантерии М. В. Алексеева.
61. Псков. 27. II. 1917 в: Из дневника ген. В. Г. Болдырева. С. 250.
62. Там же. С. 250—251.
63. Александров К. М. Накануне Февраля. Русская Императорская армия и Верховное командование зимой 1917 года. М., 2022. С. 34.
64. Псков. 27. II. 1917 в: Из дневника ген. В. Г. Болдырева. С. 251.
65. Расстояние по прямой от городов, где находились управления (штабы) фронтов до Петрограда: от Пскова — более 240 верст, от Минска — более 640 верст, от Бердичева — более тысячи верст.
66. О резком ухудшении качества полевых войск Гвардии в результате понесенных огромных потерь в 1914—1916 гг. см. например: Александров К. М. Накануне Февраля. С. 23—27; Брусилов А. А. Мои воспоминания. С. 188—189; и др.
67. Док. № 16. Запись разговора по прямому проводу… С. 143.
68. Воспоминания генерала А. С. Лукомского. Т. I. Период Европейской войны. Начало разрухи в России. Борьба с большевиками [далее: Лукомский А. С. Воспоминания]. Берлин, 1922. С. 127.
69. Допрос ген. М. А. Беляева. 19 апреля 1917 г. // Падение царского режима. Т. II. Л.; М., 1925. С. 242.
70. Там же.
71. Прибытия главкома ПВО в Петроград примерно в 11 часов утра 1 марта ждал военный министр генерал от инфантерии М. А. Беляев (см.: Там же. С. 230).
72. Док. № 18. Сношение № 1789 начальника Штаба верховного главнокомандующего М. В. Алексеева [—] военному министру М. А. Беляеву о командировании в г. Петроград воинских частей для подавления восстания, 27 февраля 1917 г. // Ставка и революция. С. 145.
73. Там же.
74. Док. № 19. Запись разговора по прямому проводу начальника Штаба верховного главнокомандующего М. В. Алексеева и генерал-инспектора кавалерии Великого князя Михаила Александровича… 27 февраля 1917 г. // Там же. С. 146.
75. Допрос князя Н. Д. Голицына. 21 апреля 1917 г. // Падение царского режима. Т. II. С. 267.
76. Куликов С. В. Ставка: 23 февраля — 1 марта. С. 357.
77. Допрос ген. М. А. Беляева. С. 242.
78. Там же.
79. Там же.
80. Цит. по: Док. № 19. Запись разговора по прямому проводу начальника Штаба верховного главнокомандующего М. В. Алексеева и генерал-инспектора кавалерии Великого князя Михаила Александровича… 27 февраля 1917 г. С. 147.
81. По утверждению Н. Н. Покровского (см.: Покровский Н. Н. Последний в Мариинском дворце: воспоминания министра иностранных дел / Состав., вступит. ст. С. В. Куликова. М., 2015. С. 219), хотя, возможно, что мемуарист допустил ошибку и речь шла о ГУГШ.
82. На деле «немедленно» означало выезд лишь поздним днем 28 февраля.
83. Док. № 20. Рескрипт императора Николая II председателю Совета министров князю Н. Д. Голицыну… 27 февраля 1917 г. // Ставка и революция. С. 147—148.
84. Сообщение Генерального штаба генерал-лейтенанта А. С. Лукомского о том, что между 22 часами 27 февраля и 00 часами 28 февраля генерал от инфантерии М. В. Алексеев ходил прилечь на час-два (см.: Воспоминания генерала А. С. Лукомского. С. 127) не согласуется с отмеченным на бланках временем переговоров по прямому проводу, в которых участвовал наштаверх. Скорее всего и совсем ненадолго, это произошло позже — в начале ночи следующих суток 28 февраля, когда Алексеев закончил прием и отправку неотложных телеграмм.
85. Должность главнокомандующего формально занимал король Румынии Фердинанд I.
86. Док. № 21. Предписание начальника Штаба верховного главнокомандующего М. В. Алексеева… С. 148.
87. Док. № 23. Сношение № 199 военного министра М. А. Беляева [—] начальнику Штаба верховного главнокомандующего М. В. Алексееву… 27 февраля 1917 г. // Ставка и революция. С. 149.
88. Допрос ген. М. А. Беляева. С. 242.
89. Док. № 41. Сношение № 201 военного министра М. А. Беляева [—] начальнику Штаба верховного главнокомандующего М. В. Алексееву… 28 февраля 1917 г. // Ставка и революция. С. 160—161.
90. Савич Н. В. Воспоминания. СПб., 1993. С. 203.
91. Покровский Н. Н. Последний в Мариинском дворце. С. 219.
92. Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция 1914—1917 г. г. С. 132.
93. И. И. Дмитрюков жил на Сергиевской, 40, а Н. В. Савич — в Поварском переулке, 12.
94. Савич Н. В. Воспоминания. С. 205.
95. Там же. С. 203.
96. Подробнее см.: Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в 1914—1916 годах… // Звезда. 2020. № 9. С. 142—144.
97. Допрос В. Н. Воейкова. С. 71. С. В. Куликов ошибся, когда утверждал, что телефонный разговор между графом П. К. Бенкендорфом и В. Н. Воейковым состоялся «около 22 часов» (см.: Куликов С. В. Ставка: 23 февраля — 1 марта. С. 356) — фактически исследователь некритично заимствовал версию А. И. Спиридовича (см.: Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция 1914—1917 г. г. С. 176). После доклада В. Н. Воейкова царю, по версии С. В. Куликова — то есть в интервале между 22.00 и 22.30 — Николай II отдал повеление о немедленном отъезде в Царское Село. Но этого не могло быть, так как примерно в 23 часа Николай II сообщил Великому князю Михаилу Александровичу — через генерала от инфантерии М. В. Алексеева — о своем отъезде в Царское Село 28 февраля в 14.30 (см.: Док. № 19. Запись разговора по прямому проводу начальника Штаба верховного главнокомандующего М. В. Алексеева и генерал-инспектора кавалерии Великого князя Михаила Александровича… 27 февраля 1917 г. С. 147). Следовательно, к 23 часам телефонный разговор между графом П. К. Бенкендорфом и В. Н. Воейковым еще не состоялся и ранее назначенное время Высочайшего отъезда не изменилось.
98. Цит. по: Допрос В. Н. Воейкова. 28 апреля 1917 г. // Падение царского режима. Т. III. Л., 1925.С. 71.
99. Воейков В. Н. С царем и без царя: Воспоминания последнего дворцового коменданта государя императора Николая II. М., 1995. С. 224.
100. Цит. по: Допрос Д. Н. Дубенского. С. 400.
101. Цит. по: Александр Михайлович, Великий князь. Воспоминания / 2-е испр. изд. М., 2001. С. 169. Курсив наш.
102. Гурко В. И. Царь и Царица. Париж, 1927. С. 14—15; Данилов Ю. Н. Мои воспоминания. С. 215.
103. Данилов Ю. Н. Мои воспоминания. С. 213.
104. Асташов А. Б. Фронтовая повседневность российских солдат, август 1914 — февраль 1917 г. Дисс. на соискание ученой степени д. и. н. по специальности 07.00.02. — Отечественная история. М.: РГГУ, 2018. Л. 248—250, 254, 268—270, 274—276, 280, 283—286 и др.
105. Допрос ген. Н. И. Иванова. С. 314.
106. Глобачев К. И. Правда о русской революции: воспоминания бывшего начальника Петроградского охранного отделения (Из собрания Бахметевского архива) / Сост.: З. И. Перегудова, Дж. Дейли, В. Г. Маринич. М., 2009. С. 118. Здесь речь идет об «ответственном министерстве», но в данном случае, как и многие другие участники событий, мемуарист не видел разницы между ним и «министерством доверия».
107. См. например: Френкин М. С. Русская армия и революция 1917—1918. Мюнхен, 1978. С. 38.
108. Шляпников А. Г. Семнадцатый год. Кн. первая (Январь, февраль и три дня марта). М.—Пг., 1923. С. 121, 126.
109. Советский календарь на 1919 год. М., б. г. С. 12.
110. Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 364.
111. Цит. по: Александров К. М. Накануне Февраля. С. 145. Курсив наш.
112. Асташов А. Б. Фронтовая повседневность российских солдат, август 1914 — февраль 1917 г. С. 129—131, 135, 276, 295—296.
113. Глобачёв К. И. Правда о русской революции. С. 119.
114. Асташов А. Б. Повседневность запасных батальонов гвардии накануне Февральской революции. С. 84—85.
115. Тхоржевский И. И. Николай II как Правитель. Париж, б. г. С. 6.
116. 27 февраля // Дневник Л. А. Тихомирова. 1915—1917 гг. / Сост. А. В. Репников. М., 2008. С. 343.
117. Савич Н. В. Воспоминания. С. 199.
118. «Недостаток силы воли и темперамента, отсутствие силы личности», — писал о Николае II барон Р. А. фон Штакельберг (см.: BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг фон, Р. А. Отречение государя императора Николая II. Л. 12).
119. См., например: Александр Михайлович, Великий князь. Воспоминания. С. 181; Данилов Ю. Н. Мои воспоминания. С. 215.
120. BAR. Gershel’man A. S. Collection. Folder «Others’ manuscripts (4)». Штакельберг фон, Р. А. Отречение государя императора Николая II. Л. 12.
121. Подробнее см.: Александров К. М. Ставка Верховного главнокомандующего в 1914—1916 годах… // Звезда. 2020. № 7. С. 143—145.
122. ЛАА. Пребывание Государя Императора в действующей армии. С. 13.
123. Степун Ф. А. Бывшее и несбывшееся. М.—СПб., 1995. С. 415.
124. Кобылин В. С. Император Николай II и генерал-адъютант М. В. Алексеев. Нью-Йорк, 1970. С. 189—191, 209, 211; и др.
125. Куликов С. В. Ставка: 23 февраля — 1 марта. С. 353.
126. Там же. С. 356.
127. Там же. С. 353.
128. Док. № 22. Рапорт начальника штаба армий Северного фронта Ю. Н. Данилова [—] начальнику Штаба верховного главнокомандующего М. В. Алексееву… 27 февраля 1917 г. // Ставка и революция. С. 149. Реальное время отправки рапорта: 28 февраля 0.15.
129. Воспоминания генерала А. С. Лукомского. С. 127.
130. Цит. по: Пронин В. М. Последние дни Царской Ставки [24 февраля — 8 марта 1917 г.]. Белград, 1929. С. 15.