Роман. Продолжение
Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2024
ЦЫГАН
Настя влюбилась! Известие об этом Вета приняла более чем спокойно, давно оставив затею пересчитать все Настины увлечения. Но стоило Насте сказать, кто на этот раз овладел ее податливым сердцем, как Вета заинтересовалась. Еще бы — до сих пор ни она сама, ни кто-либо из ее знакомых не сходился накоротко с офицером спецслужб.
— Почему служб? — спросила она подругу, следя за тем, чтобы голос не выдал степени ее любопытства.
С первого дня их знакомства Вета усвоила себе в общении с Настей роль старшей сестры. Возможно, на этом и держалась многолетняя дружба: Настя прибегала к помощи Ветиных советов, но главное — дорожила самим фактом существования человека, кому она была небезразлична и на кого могла положиться в трудную минуту, Вета же ощущала себя мудрой, опытной и доброй женщиной, поучая или укоряя свою «младшую сестренку». Она чистосердечно страдала из-за Настиных неудач и в такие минуты испытывала к себе большее уважение. Может быть, все изменилось бы, роди она, но с этим все как-то не получалось.
Назначив себя старшей и более мудрой, Вета сдерживалась в проявлении тех чувств, которые могли уравнять ее с несмышленой Настей. Что позволено шуту, недоступно для короля. И прежде всего — любопытство.
— Почему служб? — спросила она, лениво ведя взгляд по страничке меню «Вечернего» ресторана, — жардиньер! Это что такое? Закажем? Ну так почему во множественном числе, он что — во всех службах одновременно?
Настя ответила жалобно и немного с обидой:
— Ну, Веточка, я не знаю. Так говорят — спецслужбы. Не станет же он рассказывать про свою работу. Это ведь секрет!
Вета небрежно бросила меню на стол и оглянулась в поисках официанта.
— Секрет, секрет, — машинально повторила она, оглядывая зал. — Он вообще-то что-нибудь говорит?
Настя тут же оживилась. Было заметно, что ей не терпится выдать все свои тайны, чему препятствует Ветино безразличие.
— Он — агент-одиночка! — выпалила Настя, делая страшные глаза.
Вета слегка приподняла правую бровь:
— Как это?
Настино лицо приобрело таинственное выражение:
— Больше я ничего говорить не могу, — сказала она тоном юной партизанки на допросе.
Вета с наигранным сочувствием, как это делают взрослые в разговоре с детьми, произнесла:
— Если не можешь, тогда не надо, я понимаю.
На лице у Насти отразились переживаемые муки, она взмолилась:
— Я слово дала! Не имею права. Он жутко засекреченный. Не спрашивай меня ни о чем.
Вета сказала:
— Не буду, не буду. Раз дала слово, надо держать, я понимаю.
Настя напоминала человека, который из последних сил удерживает кашель: она покраснела, ее глаза остановились, ее губы сжались и оттого слегка побелели. Она часто дышала через нос и откровенно страдала от Ветиного хладнокровия.
— То, что знают двое, знает и свинья! — внезапно изрекла Настя и перевела дух.
Теперь уже Вета сдержаться не могла. Фыркнув и подавшись вперед, она спросила:
— Что-что?
Настя снисходительно пояснила:
— Это немецкая поговорка, она означает…
— Да нет у немцев такой поговорки, — уже со смехом перебила ее Вета. — Юлиан Семенов ее придумал для Мюллера. Лень было копаться в немецких фольклорных справочниках, вот и сочинил.
Чем больше возражений слышала Настя сейчас от Веты, тем большее удовлетворение испытывала, это было заметно. В ее тоне даже какое-то превосходство появилось.
— Ты вот споришь, — сказала она ровно, — а не знаешь ведь, зачем его к нам прислали. Узнала б, сама бы все поняла.
Вета согнала с лица улыбку.
— Я и не думала спорить, — ответила она недоуменно. — Как я могу спорить, если ты не говоришь ничего. Щеки только надуваешь и глаза выкатываешь.
Появился официант. Это был Настин знакомый, и поэтому заказ делала она. Когда обговорили все детали праздничного ужина и официант ушел, Вета спросила:
— Ну хоть как вы познакомились-то, можешь рассказать? Или тоже секрет?
Настя заулыбалась:
— Еще какой!
Это случилось недели за две до Ветиного бракосочетания. Настя стояла в верхнем вестибюле станции метро «Гостиный двор», ожидая своего модельера. С некоторых пор она стала изменять французским модным домам, все больше отдавая предпочтение индивидуальным разработкам молодой и никому, кроме нескольких специалистов, неизвестной выпускницы «Мухи». С этой художницей Настю свел ее предыдущий спонсор.
После отъезда веселого американца Настя собралась уже было возвращаться на охотничью тропу, как вдруг однажды среди ночи американец позвонил ей из своего Балтимора и сказал, что в Петербург летит его друг.
Дальше можно было не продолжать. Собственно, американец и не продолжал, произнес русское слово «целу`ю» и положил трубку. В ответ Настя сказала:
— И я тебя.
Жизнь снова повернулась к ней теплым боком.
Друг американца оказался ему прямой противоположностью: он был молчалив, деловит и прижимист. Но тариф, установленный его предшественником, выдерживал, так что денежная сторона не очень пострадала. В гостинице скучный американец останавливаться не стал, сразу же поселившись у Насти. Домой он возвращался к ночи, ел только заграничные консервированные овощи и фрукты, пил только очищенную воду из пластиковых бутылок, к спиртному не прикасался, не курил, в постель укладывался в пижаме и тотчас засыпал. Настя недоумевала, зачем она ему понадобилась, да еще за такие деньжищи? Ей было немало обидно подобное отношение, и она всерьез подумывала о том, не прогнать ли наглеца. Удерживали деньги, которые скучный американец исправно выплачивал ей каждую пятницу, а также некое смутное предчувствие, которое было непонятно, но удерживало от решительных действий.
Наконец ее роль прояснилась — Настя стала сопровождать Зануду, как она его мысленно окрестила, на деловые встречи в качестве секретаря-переводчицы.
Разговорным английским она владела в пределах, необходимых для успеха в ее профессии. Как выяснилось, эти пределы оказались достаточными для встреч бизнесменов. Тем более что Зануда сам говорил по-русски и значительно больше понимал. Однако при деловых беседах он этого не демонстрировал, делая вид, что внимательно слушает перевод. Это давало ему дополнительное время для маневра. К тому же при таком общении люди склонны все внимание концентрировать на переводчике, в то время как скучный американец ни на миг не ослаблял пристального наблюдения за реакцией собеседников.
Но, конечно, самое большое значение имели не эти технические детали, а сама Настя. Трудно представить себе мужчину, который в разговоре с ней, скажем о процентных ставках, об этих ставках будет думать. У всех, кого ей довелось переводить, лица выражали примерно одно и то же — натужную сосредоточенность. Настя прекрасно понимала, что эти люди стараются удержать внимание на существе переговоров, и стремилась окончательно сбить их с толку. Что неизменно ей удавалось. Уже после триумфального дебюта в этой роли она простила Зануде и консервированную спаржу, и долгие ночи перед телевизором на кухне. Настя испытала власть над лощеными надменными мужчинами, эта власть оказалась хмельнее той, какую она получала в постели: здесь она могла презирать.
Но больше всего ее увлекал не результат, а процесс — игра. Она чувствовала себя балансирующей на узкой грани, нельзя было пересушивать, но и шаг в противоположном направлении мог привести к вульгарности. Репетируя первый ее выход, Зануда втолковывал:
— Запомни, ты — Брижит Бардо вместо Одри Хепберн в «Римских каникулах».
Настя видела этот фильм, недолюбливала Бардо и шумно протестовала, втайне обижаясь за свою любимицу Хепберн, на кого мечтала быть похожей.
Зануда хмурился и принимался объяснять:
— Ты — принцесса. Но нельзя говорить. Э… — он щелкал пальцами, выискивая в своем русском подходящее слово.
— Скрываюсь, — подсказывала Настя.
— Да! Скрываюсь! Ты говоришь с плебс, э…
— С простыми людьми!
— Да! Ты не хочешь они догадаться кто ты.
— Поняла! — Настя сияла.
Она справилась с ролью принцессы-инкогнито блестяще. Правда, в отличие от Одри Хепберн, ее героиня была немножко на костромской манер. Но лишь едва ощутимым намеком, что придавало образу оригинального шарма.
На первом же «представлении» собеседники проболтались по вопросу, который американец ставил выше остальных. Настя сама этого не поняла, Зануда растолковал ей уже потом в ресторане. Он решил отметить Настин выход, что для него было необычно. Хотя и случилось-то единственный раз. В ресторане Зануда был в приподнятом настроении, это выражалось в намеке на улыбку, а также в том, что этот «консервированный» вегетарианец заказал мясо под бушеле. Апогеем вечера явилось приглашение Насти на тур вальса, она едва не выдала своего удивления. Ее страхи за новые туфли не оправдались: танцевал Зануда превосходно. Мало того, он еще и поучал ее во время танца, невежа.
Настя на институтских вечерах всегда была лучшей, особенно в европейских танцах. Она за это не уставала мысленно благодарить соседку по своему заросшему лопухами тупичку в родном поселке. У их с бабушкой соседки дочь жила в Москве и служила педагогом-репетитором в Московском театре оперетты. Каждый год она проводила часть отпуска с матерью, и все дни напролет возилась с Настей. Балерина влюбилась в нее, когда Настя была еще крошкой, и намеревалась впоследствии забрать девочку, чтобы определить в хореографическое училище. Но к десяти годам стало ясно, что Настина конституция не создана для балета. Соседка качала головой, вздыхала и говорила:
— Что ж ты, девонька, подвела меня так? У тебя ведь талант. Надо же, как с бедрами не повезло.
Мечту о будущей звезде балета пришлось забыть. Но балерина продолжала возиться с Настей, составляя для нее на год до своего будущего приезда программу занятий. В летние каникулы перед десятым классом Настя попросила обучить ее бальным танцам. С ее профессиональной подготовкой это заняло несколько дней. Осенью к ним в поселок, как всегда, прибыл студенческий отряд из Ленинграда. Его командир, важный молодой человек с очень строгим лицом, еще два года назад пленил Настю своим неприступным видом, теперь она не только подросла, но и вооружилась: в первый же субботний вечер, когда студенты устроили танцы, она подошла к наблюдавшему за мероприятием командиру и сказала, застенчиво улыбаясь:
— Пригласите меня, пожалуйста, я очень хочу танцевать, — и прибавила: — с вами.
Командир танцевать не умел, он мог лишь переминаться с ноги на ногу, обхватив партнершу руками за талию. Но это Настю уже не волновало. Потому что девушка совершенно правильно расценила блеск его глаз.
Скучный американец танцевал профессионально, так оно потом и подтвердилось — учась в дорогой закрытой школе, он прошел курс хореографической подготовки. Когда музыка стихла, вокруг раздались аплодисменты. Оказалось, что танцевали Настя с Занудой в одиночестве: все другие постепенно сошли с площадки, окружили ее и любовались блестящей парой. Возвратившись за столик, Зануда начал разбирать Настино «выступление» на деловой встрече.
Замечаний было немного, и в основном они касались передержек: чересчур широко улыбнулась, затянула паузу, слишком внимательно посмотрела в глаза, и главное — не вовремя. Закончив этот разбор, он признался ей, что сегодняшняя встреча должна принести ему в будущем отличные дивиденды. Настя понимала, что имеется в виду, потому что, готовясь к встрече, Зануда отрежиссировал весь предстоящий разговор, объясняя Насте, где и почему надо ставить акцент, а где, наоборот, сглаживать.
Этот спектакль затевался ради одной-единственной фразы, и репетиции были посвящены тому, как эту фразу подать, чтобы собеседники не насторожились. Дело в том, что скучный американец работал в известной сpеди крупных предпринимателей Техаса консалтинговой фирме. Имя себе эта фирма сделала за счет редкого профиля своей деятельности: она специализировалась на экспертизе возможностей потенциальных партнеров, то есть на выявлении перспектив сотрудничества с ними. Когда после Второй мировой войны в Штатах резко увеличился интерес к странам Латинской Америки, откуда начали качать самое разнообразное сырье для восстанавливающейся Европы и количество регистраций совместных фирм подскочило аж на два порядка в сравнении с довоенным периодом, появилась необходимость проверки надежности подобных проектов. Редкий бизнесмен где-нибудь в Чили, Перу или Эквадоре не мечтал создать общее со штатовцами дело, так что у последних был широкий выбор предложений и потребность в определении лучших. Этим и занялась старая, заслуженная аудиторская фирма. Поначалу она действовала привычным для нее образом, но скоро стало ясно, что традиционного аудита недостаточно, в особенности когда речь шла не о существующем, а только еще создающемся предприятии. Обычной в таких случаях проверки бизнес-планов на реалистичность тоже было мало, потому что требовалось определить и лучший проект, и лучшего исполнителя. Фирма организовала у себя психологическую службу, и та принялась за разработку методик скрытого тестирования, с помощью которого можно было бы создать представление о деловых качествах предполагаемого партнера. Задача стояла: всеми способами от аудита до психологического зондажа и промышленного шпионажа установить степень риска вложения денег в новое дело. За такой анализ хорошо платили страховые компании, которые страховали коммерческие риски и, следовательно, должны были знать об этих рисках возможно больше. После того как стало известно, что колоссальные убытки, понесенные даласским нефтяным банком от кредитования одного соблазнительного проекта на юге Африки, были заранее предсказаны экспертами консалтинговой фирмы, статус ее клиентов изменился — теперь они состояли исключительно из магнатов. Всем другим услуги фирмы стали не по карману.
Зануда прибыл в Ленинград с целым пакетом заданий на проверку будущих российских партнеров. Воспитанный в традициях своей фирмы, он наибольшее внимание уделял психологическому зондажу и лишь бегло знакомился с финансовыми прожектами. На первое место Зануда ставил потенциал интеллектуальных и деловых качеств лидера той компании, чью финансовую состоятельность ему предстояло выяснить. Он полагал, что даже безупречный проект обречен в руках бездаря, и наоборот — крайне рискованное предприятие может принести громадную выгоду, если им займется бизнесмен от Бога. В этот раз он поставил перед собой и Настей задачу, на первый взгляд, невыполнимую — выяснить перспективы строительства нефтяного и лесного терминалов, а также устройства зоны свободного предпринимательства в Ломоносове и Кронштадте.
В Техасе, откуда прибыл Зануда, хорошо понимали, что с выходом из Союза прибалтийских республик Россия встала перед необходимостью строительства дополнительных портов на Балтийском побережье. Это можно было сделать только в восточной части Финского залива. Важно было не пропустить момент и на выгодных условиях вложить деньги в будущие западные ворота огромного государства с колоссальными перспективами промышленного развития. Для этого требовалось перво-наперво определить: какой из проектов обладает реальной перспективой, то есть вычислить из нескольких вариантов тот, который впоследствии поддержат кремлевские власти. До тех пор пока это не случится, любую из разработок можно было купить за бесценок, но, как только правительство сделает свой выбор в пользу одной из них, ее цена неминуемо подскочит в тысячи раз, а другие тут же превратятся в пыль.
Первой создала свой проект группа ленинградских разработчиков, действовавших под патронажем Главного штаба Военно-морского флота. Для американцев ВМФ всегда служил эталоном престижа и надежности, поэтому крупные дельцы с берегов Тринити заинтересовались именно этим проектом. Их надежды подогревались убежденностью консультантов, выходцев
из среды русских эмигрантов первой волны. По рассказам бабушек они знали, что достоинство Морского министерства Российской империи обладало необычайно большим весом. С ними не соглашались консультанты из числа эмигрантов последней волны, которые по этому поводу выражали немало скепсиса. Выяснение надежности проекта было поручено даласской консалтинговой фирме, и в Ленинград вылетел Зануда.
Непосредственное ознакомление с проектом было им отложено на потом. Прежде всего Зануду интересовала расстановка политических сил внутри города. Недели две он тратил деньги на ресторанные угощения западных журналистов, аккредитованных в Ленинграде, пока не уяснил для себя, что фактическим хозяином Северной столицы является промышленный капитал, чей ставленник только что занял пост заместителя мэра по экономике. Теперь оставалось выяснить отношение вице-мэра к интересующему Зануду проекту. Для этого-то и потребовалось Настино участие.
Подготовка решающего разговора заняла еще около двух недель и состояла из совершенствования Настиного имиджа и репетиций ее роли во время разговора. Имиджу Зануда придавал большое значение, говоря об оформлении его, а не подборе. В отличие от имиджмейкеров Зануда считал, что имидж — это весь комплекс внешних проявлений человека, исходящий, как ветви из ствола, из его натуры. Имиджмейкеры говорят о создании имиджа, они выбирают наиболее подходящий стиль поведения, долженствующий обеспечить успех клиенту, а затем навешивают на него как игрушки на елку все остальное: стиль в одежде, лексикон, движения, стиль речи и тому подобное. Зануда полагал, что эффективнее менять не стиль поведения, а самого человека — на такого, кто уже обладает нужным поведением от природы. Настя оказалась подходящим материалом, от Зануды требовалось лишь огранить камень и вставить его в соответствующую ему оправу.
Навыки макияжа, полученные Настей во Фpанцузском институте, Зануду удовлетворили, но то, как она одевалась, он категорически отверг. Настино самолюбие было уязвлено равнодушной миной, с какой этот несносный импотент разглядывал ее, заставив по очереди надеть все наряды.
— Это никуда не годится, — сказал он ей по-английски, — у тебя свой шарм, костюм от Коко скрывает его. Одежду надо так выбирать, чтобы она подчеркивала не только тело, но и душу.
На следующий день Зануда взялся за розыски подходящего модельера. Он был уверен, что в таком городе, как Ленинград, достаточно талантливых людей, но поиски осложнялись его стремлением заполучить непременно молодого безвестного художника, желательно недавнего выпускника. Это объяснялось сквалыжностью Зануды: в Штатах услуги популярных модельеров стоят громадные деньги. Тем не менее нашел он быстро. Выбор пал на молодую художницу, окончившую училище Мухиной только год назад. Настя удивилась реакции Зануды, когда рассказала ему, на что художница потратила день их знакомства: вместо работы она таскала Настю за собой по магазинам, художественным выставкам, целый час болтала с Настей ни о чем на скамейке Михайловского сада, а потом опять потащила ее по городу. Услыхав перечень мест, где они побывали, Зануда остался очень доволен, и сказал, что не ошибся в модельере. Настя недоумевала, но уже через день убедилась в правоте скучного американца. Художница принесла эскизы нарядов — платья, брючного костюма и сарафана. У Насти разгорелись глаза. Когда же она смогла эти наряды примерить, то не удержалась и завизжала от восторга; вечером Настя спросила Зануду, почему он тогда решил, что не ошибся. Настю этот вопрос чрезвычайно занимал.
— Она знакомилась с тобой, — объяснил Зануда.
Когда с одеждой разобрались, выбрали сумочку и туфли, модельерша посоветовала добавить к ансамблю еще и очки. Зануда оживился, а Настя ужаснулась.
— У меня глаза хорошие, — сказала она с тревогой, — очками испортить можно.
Зануда небрежно объяснил ей, что диоптрий не будет, все дело в оправе.
И вновь они с художницей угадали — тонкая оправа со слегка дымчатыми стеклами чудесно дополнила собой брючный костюм и оказалась последним штрихом в портрете пpинцессы-инкогнито.
— Ты должна быть главной в разговоре, — объяснял Зануда Насте по-английски, временами почему-то вставляя русские слова. — На меня внимания не надо.
Он показал ей список вопросов, которые собирался задать представителям русской стороны. Там был настоящий режиссерский сценарий. Настя как-то обслуживала шведского режиссера, приезжавшего на неделю шведского кино, и полистала сценарий, с которым режиссер работал по вечерам. Текст был отпечатан на английском, и потому она разобралась. У Зануды, как и в том сценарии, было расписано подробнейшим образом: какой вопрос она переведет весело, какой серьезно, где она запнется с переводом и переспросит Зануду, в какой момент нужно будет взглянуть на русского внимательно, в какой рассеянно. В сценарии было указано, когда понадобится трогательное выражение лица, а когда строгое.
— Здесь подходим к главному вопросу, — втолковывал Насте Зануда. — Надо, чтобы русские не обратили на него внимания. Перед ним я спрошу про экологию. Это всегда больное место, переводить будешь его серьезно. И очки снимешь, это привлечет внимание. Снимешь, а потом наденешь. Еще запнешься с переводом. Я специально здесь сложные термины вставил. Задумаешься, снимешь очки, переспросишь меня. Очки наденешь, когда они отвечать станут. Их слова будешь переводить мне легко, взгляд ободряющий. Пусть думают, что ты поверила в хорошую экологию: надо, чтобы они здесь расслабились. Я тоже подыграю. А потом спрошу о главном. Это надо будет перевести таким тоном…
Он сбился на русский и начал подбирать слово.
— Беспечным, — догадалась Настя, поняв условие игры.
Слово понравилось Зануде, он его прежде не слыхал.
— Чтобы они тоже стали, — произнес он по-английски и добавил по-русски: — беспечно. Надо, чтобы твое состояние передавалось им, для того и стараемся.
Настя спросила:
— А чего такие сложности-то? Проще разве нельзя?
Зануда сказал:
— Клиенты хотят вложить несколько миллиардов долларов. Если я ошибусь, моей карьере конец. Мне рисковать нельзя.
Как Зануда в сценарии расписал, так и вышло. Разве что в самом начале случилась неприятность, которая могла всю тщательную подготовку сделать ненужной: проектанты говорили по-английски, им переводчик не требовался. Зануда предвидел такой вариант и отрекомендовал Настю не как секретаря-переводчика, а как российского партнера их фирмы: ему было важно включить ее в разговор. В который раз этот унылый субъект оказался прав: уже одного только Настиного присутствия явилось достаточным, чтобы мужские взгляды стали рассеянны и принялись то и дело перебегать с лица Зануды на лицо Насти. Так что, когда она повела разговор, проектанты с готовностью переключили все свое внимание на нее. Что касается их английского, то Зануда не смог понять их с самого начала и предложил во избежание недоразумений разговаривать через своего русского партнера, то есть Настю. Скучный американец не слишком грешил против истины: английский молодых ленинградских инженеров действительно оставлял желать лучшего. Правда, у Насти он был еще хуже.
Чем ближе подходили к главному вопросу, тем сильнее волновалась Настя. В этом была ошибка Зануды: ему не следовало заранее посвящать ее во все тонкости предстоящей операции. Тем не менее Настя справилась. Ее волнения очень хорошо осветили вопрос об экологии, так что небольшое напряжение в голосе, когда Настя переводила следующий вопрос, вполне могло быть объяснено некоторой инерцией от предыдущего.
Зануда спросил:
— Как относится к вашему проекту Дмитрий Сергеев?
Главный из проектантов, больше других участвовавший в беседе, ответил без запинки:
— С пониманием. Обещал поддержку.
Настя не видела, что вопрос, который она переводила главному, вызвал мимолетное смятение на лицах его молодых товарищей. Об этом за ужином рассказал ей Зануда.
— Дело сделано, — резюмировал он. — Проект недееспособен, круг наших поисков сужается. Как это у вас говорят — если женщина выйдет из экипажа, лошадь побежит быстрее?
Настя расхохоталась:
— Баба с возу, коню легче, — сквозь смех сказала она.
Те переговоры были началом. За ними последовали другие, причем задачи у всех стояли разные. Настю больше увлекали встречи ради налаживания связей — здесь ей позволялось импровизировать вплоть до легкого кокетства. Единственно, от чего предостерегал ее Зануда, готовясь к подобному рауту, — чтоб не увлекалась.
— Сдерживаться не умеешь, — говорил он, — работай намеками, это сильнее действует — будит мужскую фантазию. Одна только улыбка дает много возможностей. Улыбнуться можно широко, слегка или вовсе одними уголками губ. Можно приветливо, можно холодно, можно насмешливо, равнодушно, дипломатично, радостно, счастливо, призывно, многообещающе. Можно улыбнуться с ненавистью, с презрением, с жалостью. А ты как улыбаешься? Во весь рот!
И по лицу Насти догадываясь, что ей непонятно какое-то слово, кричал в раздражении:
— Почему опять словаря в руках нет? Сказал — дома держи его в руках!
Зануда пробыл в Ленинграде, при нем ставшем Петербургом, около трех месяцев. Он добился полного успеха во всех своих делах, перезнакомился с массой нужных людей, набрал много сведений из самых разных областей. Особое внимание он уделял общественному мнению. Тут всю работу выполняла одна только Настя.
— Я чужой, — пояснил Зануда, — со мной откровенно говорить не будут.
Опять была вызвана модельерша, и вновь через день Настя визжала от восторга. На этот раз поводом явилось простенькое, но славное платьице, в котором Настя вновь была девчонкой из костромского райцентра, приехавшая поступать в ленинградский институт.
Выходя попеременно то в этом платье, то в своих старых «бананах» и финском джемпере, она скиталась по очередям к участковым в районных поликлиниках и к «международным» окошкам аэрофлотовских касс, маялась в толчее овощных отделов продовольственных магазинов и любопытствовала о ценах в меховых салонах, день-деньской моталась по городу, пересаживаясь с одного вида транспорта на другой. К вечеру Настя приползала домой без сил и едва удерживалась, чтобы не взвыть при виде Зануды, открывающего банку консервированных оливок. Ей хотелось жареной свинины с картошкой и стопку водки.
Отправляя Настю утром в новый поход по городу, Зануда напутствовал ее теми же словами, что и накануне:
— Сейчас твое дело слушать, самой говорить не надо. Когда человек видит, что его внимательно слушают, он сам все начинает рассказывать. Слушать у вас не умеют, вот в чем дело. У нас тоже.
Снова, как и в случаях с прежними заданиями, Настя послушно выполняла, стараясь вопросов не задавать. Но любопытство созревало и распирало ее изнутри, так что прятать его становилось все труднее. Наконец она не выдерживала и просила объяснить. Вообще говоря, это было ей несвойственно. Слова Зануды о том, что важно слушать и тогда человек сам все расскажет, как нельзя лучше соответствовали собственной Настиной установке. Она, правда, не формулировала ее для себя и даже вовсе не задумывалась об этом, а просто никогда никого ни о чем не спрашивала, старалась во всяком случае, хоть иногда и очень хотелось. Душу Настя отводила с Ветой и Васькой, а еще с Зоей Михайловной — с ними она болтала без умолку. Но с клиентами Настя выдерживала железное правило — никаких расспросов. И верно говорил Зануда: достаточно было сочувственного, но молчаливого внимания, как язык у них развязывался сам собой. Она давно заметила, что большинство людей тоскует по благодарному слушателю. В ее лице клиенты находили как раз такого человека и в паузах между полетами за облака выбалтывали ей то, чего не доверяли даже своему психоаналитику. И все потому, что Настя ни о чем их не спрашивала.
Исключением из Занудного правила явился сам Зануда: он мог промолчать сутки напролет. Настя как-то решила проверить, это было во время его самостоятельной разработки очередного задания, когда момент для Настиного подключения еще не подошел. Ровно сутки она молчала, и за все это время Зануда не произнес ни слова. Этому человеку слушатели были не нужны. Как она тосковала по веселому американцу! Вот кто трещал с утра до ночи и с вечера до утра, достаточно было только взглянуть на него. Настя в короткое время оказалась посвященной во все тайны его личной жизни, а также и семейной — он их различал. Она знала по имени всех женщин, встреченных им когда-либо в жизни, знала все тяжелые стороны характера его жены. Знала, что тесть за едой чавкает, что американец ненавидит тещину собаку за ужасную привычку кусаться под столом во время обеда. Наконец, она знала, что жене веселого американца удалили щитовидную железу и это привело к фригидности.
Про Зануду Настя не знала ничего.
— Зачем тебе слушать, что люди за жизнь думают? — спросила она, когда уже физически не была в состоянии сдержать любопытство.
Зануда никогда не слышал такой фразы и без промедления занес ее в специальный блокнот, куда записывал идиомы. Знакомясь с чужим языком, Зануда наибольшее внимание уделял идиоматическим оборотам. Но не сами по себе они его интересовали, он к ним относился как к визитным карточкам определенных социальных групп. Поэтому в блокноте за фразой следовало подробное объяснение того, где она была услышана, от кого, при каких обстоятельствах ее чаще всего применяют и главное — какие слои пользуются ею.
Когда Настя закончила свои рассуждения об одесском жаргоне, она молча уставилась на Зануду, зная, что тот никогда не теряет нити разговора и переспрашивать его не нужно. Действительно, законспектировав Настину лекцию, Зануда ответил на ее вопрос:
— Мы с тобой изучаем настроение общества. Очень важно знать. Большое влияние имеет. Я должен сказать клиентам, на какой срок можно делать инвестиции.
Настя фыркнула, но возразила без особой уверенности в голосе: она успела привыкнуть к тому, что все правила Зануды, какими бы дурацкими на первый взгляд они не выглядели, в деле оказывались точны.
— Настроение бабок в очереди влияние имеет?
— Не только их, — сказал Зануда по-английски, вставив русское слово «бабки», это был его обычный стиль в домашних разговорах с Настей.
— Ну да — еще на улицах, в магазинах, на выставках, в электричках. Кому это надо? Кто будет их слушать? Мы не в Штатах.
— У нас их тоже не слушают, — ответил скучный американец, — но принимают к сведению.
— Почему?
— Потому что от них все зависит. Вот, например, экономисты рассчитают какой-нибудь проект, политик добьется в Конгрессе утверждения, бизнесмены оплатят идею. Но дело-то будут делать простые американцы. Если проект им не понравится, он обречен.
— У нас по-другому, — сказала Настя. — Никого наверху не интересует, что нравится нам, а что нет. Скажут — будем делать.
— В этом и есть ошибка, — возразил Зануда. — Человек хорошо делает только то, что ему нравится. Если дело не нравится, это дело ненадолго.
Настя упрямо повторила:
— А я тебе говорю — мы не в Штатах!
Разговаривая с Занудой, она порой сама себе дивилась: ни с одним из клиентов она не раскрепощалась настолько, чтобы возражать, даже спорить, мало того — даже отстаивать свои взгляды на жизнь. Она этих взглядов вообще никому не выдавала. Не таила, а просто чувствовала, что ее мысли никого не интересуют. Даже с Ветой не могло случиться подобного разговора. Но почему-то унылый человек, который платил ей, как все прочие клиенты, совсем по-другому на нее смотрел: не как на арендованную вещицу, а как на… Тут Настя затруднялась определить, чем она для него является. Но то, что не подстилкой, — в этом сомнений не было. Хотя бы потому, что секс Зануду не интересовал. Живя с ним, она испытала неизведанное прежде чувство — уважение к самой себе. Не то чтобы она прежде себя не уважала или, тем более, махнула на свою жизнь рукой — нет, конечно, просто до встречи с Занудой это чувство было ей незнакомо, только и всего. Само по себе оно не произвело в ее душе никаких перемен, за исключением осознания, что среди людей есть один, рядом с которым она чувствует себя как-то по-особенному. И это ей нравилось.
— А я тебе говорю — мы не в Штатах, у нас и заставить недолго!
Зануда сказал:
— Женщину можно силой… Как это по-русски?
— По-русски не надо, — улыбаясь, ответила Настя, — я поняла.
Он достал из кейса еще один блокнот.
— Насильно мил не будешь, — не без труда прочитал он русский текст и вновь перешел на английский. — Женщину можно заставить быть женой, но какая в этом польза, если она будет не любить?
Настя подумала: «Я вот не люблю тебя, а и заставлять не надо — только мигни». Она усмехнулась на свои мысли и сразу же испугалась тому, что Зануда поймет ее усмешку правильно.
— А что, — быстро спросила Настя, — тебя женщины совсем не интересуют?
Спросила так — лишь бы заполнить паузу и увести его от опасных догадок. Но ответ потряс ее:
— Я обручен! — произнес Зануда тоном, каким произносят сакраментальные истины.
Скучный американец улетал ночью. Он категорически запретил Насте провожать его на самолет, от вызова ее таксиста тоже отказался, запросил себе такси по телефону и все оставшееся время провел за чтением американских газет, за которыми каждый день ездил в консульство. Прощание оказалось кратким и деловым: Зануда пожал Насте руку с благодарностью за помощь. А еще он сказал, что рекомендовал ее в сотрудницы одному здешнему предпринимателю.
— Мы встречались с ним в его загородном доме, помнишь?
Настя вспомнила дачу на берегу лесного озера за Токсово, но хозяина представить себе никак не могла, чересчур много этих предпринимателей прошло перед ее глазами за три месяца жизни с Занудой. Да и не до того ей было сейчас: расставания с хорошими знакомыми всегда действовали на нее угнетающе, в особенности если прощались насовсем. В таких случаях Настя не могла сдержаться и рыдала отчаянно, в голос, и слезы лились из нее обильно. Уж слишком быстро и слишком сильно она привыкала к людям и пугалась мысли, что с отъездом человека, которому в душе´ была отведена персональная ниша, жизнь ее в чем-то изменится.
Расставаясь с Занудой, Настя не плакала, но тяжесть испытывала не меньшую, чем при отъезде веселого американца. Весь этот день она боролась с собой, чтобы не попросить: «Возьми меня с собой». Подобная глупость никогда прежде в голову не приходила, и Настя даже подумала, что, может быть, она стареет?
— Его имя — Афанасий Петрович, — сказал Зануда, вынимая из кожаного портмоне глянцевую картонку, — вот визитная карточка. Ты ему понравилась, он будет ждать звонка.
Настя сказала послушным голосом:
— Хорошо.
Взяла карточку и небрежно бросила ее на полочку под зеркалом в прихожей.
Зануда нахмурился. Настя спохватилась и заверила его:
— Позвоню, позвоню, не волнуйся!
Он кивнул и ушел. Настя вернулась в комнату, опустилась в кресло, где обычно сидела, слушая его наставления, и закрыла лицо ладонями. Ей впервые в жизни хотелось курить.
Через два дня она встречалась с модельершей. Та придумала для Насти пальто к ее новой шляпе. Настя питала слабость к шляпам и ради них мирилась с осенью, которую не то чтобы не любила, а относилась так, как относятся к понедельнику. Свидание было назначено на выходе с эскалатора станции «Гостиный двор». Настя пользовалась услугами своего таксиста исключительно на охоте, частников останавливала только в случае крайней необходимости и по городу чаще всего ездила на общественном транспорте: она терпеть не могла сорить деньгами. Художница, как всегда, опаздывала. Настя относилась к этому без претензий: людей творческих профессий она воспринимала как нечто среднее между ангелом и юродивым и чувства к ним испытывала жалостливо-благоговейные. Услуги модельерши ей больше не были нужны, хоть Зануда и оказался прав, говоря, что для Насти лучше заказывать наряды хорошему художнику, чем пользоваться пусть дорогим, но ширпотребом. Однако этими нарядами она уже забила два шкафа, и ей больше не требовалось. Крупный Настин недостаток, с которым она устала бороться, состоял в том, что Настя не могла выбрасывать вещи. Даже старое платье, в котором она приехала в Ленинград и вконец затаскала на первых двух курсах института, и то лежало выстиранное и аккуратно заштопанное на полке стенного шкафа. Поняв, что не сможет преодолеть этот недуг, она решила ограничивать себя в покупках и хотя бы так избежать обрастания барахлом. Но сказать модельерше, что ей не требуется еще одно пальто, Настя не могла по причине своего особенного отношения к художникам. Она понимала, что модельерша еще только начинает, ей далеко до собственной клиентуры и громкого имени, а деньги нужны, и за Настю девушка ухватилась, как за дойную корову. Настя знала, что рано или поздно придется огорчить ее отказом, но старалась оттянуть этот неприятный для нее самой момент.
Они поздоровались как давние приятельницы и уже намеревались двинуться к выходу, как вдруг…
Настя от внезапного испуга выхватила из кармана руку со сжатым кулаком. Это было редчайшее для нее мгновение: когда страх застигал Настю врасплох, она сразу же начинала бить. Случилось подобное только два раза в жизни: в детстве, когда дурак-одноклассник решил испугать ее в темном коридоре школы, и здесь — под Ленинградом в лесу, нагнулась за грибом и, надо же такому произойти: на нее упал трухлявый ствол. Прежде чем не то что сообразить, а просто испугаться, она разметала гнилуху кулаками. Во всех остальных случаях, когда она успевала испугаться, страх парализовывал ее.
Сейчас она не успела испугаться, но не успела и ударить: мужчина, внезапно схвативший ее и модельершу под руки, тут же умоляюще прошептал:
— Девчонки, спасайте, горю. Выведите на улицу.
А затем громко и весело замолол какую-то чепуху.
Так втроем — девушки по бокам, а незнакомец в центре, удерживая их под локти, они вышли на Невский. Вид у обеих был как у первокурсниц-медичек в анатомическом театре. В особенности это касалось Насти — она едва передвигала ноги. Они дошли до троллейбусной остановки. Вокруг было полно народа, стоило позвать на помощь или просто отскочить в сторону, выдернуть руку, и ничего бы он им не сделал. Но ни Настя, ни художница и не помышляли о чем-либо подобном. Они послушно семенили рядом с человеком, на которого боялись взглянуть.
— Девоньки, лапоньки, — говорил он между тем вздрагивающим голосом, — вы меня только не бросайте — пропадаю. Пасут меня, понимаете? При вас не рискнут.
Подъехал троллейбус. Настя завороженно глядела на ступеньки и с ужасом понимала, что не способна шагнуть. Внезапно модельерша громко и весело сказала:
— Ну я поехала, счастливо!
Пpи этих словах она выпростала руку из мужского хвата и взбежала в троллейбус. Двери тут же закрылись, машина отвалила от тротуара и, быстро набирая скорость, уехала. Пальцы мужчины крепче прежнего сжали Настин локоть.
— Мне больно, — жалобно прошептала Настя.
Мужчина склонился к ее уху:
— Девонька, спаси меня, очень тебя прошу. Пожалуйста!
Волшебное слово было произнесено. Настя и сама не могла объяснить, почему на нее так действовало это слово, но только что бы ее ни попросили сделать, если при этом добавляли «пожалуйста», она уже отказать не могла. Что-то внутри нее размякало, плавилось и растекалось. Это еще как-то можно было бы истолковать, проведи она детство в ужасающих условиях, так ведь нет — ее бабушку все любили за ласковость и доброту, соседи Настю привечали, мальчишки дарили своей дружбой. Сколько себя Настя помнила, ее постоянно жалели, а за что, она и сама не знала — поводов для жалости не было никаких. Настя росла здоровая, жизнерадостная, плясунья и хохотунья. Тем не менее она почему-то вызывала в людях это чувство. В детстве еще можно как-то понять — «сиротинушка», но и потом, уже в Ленинграде, Настя замечала все те же медовые взгляды, направленные на нее. Конечно — женские взгляды, мужчины смотрели на нее по-иному, хотя тоже сладостно.
Так что происхождение феноменального влияния слова «пожалуйста» было непонятно. Возможно, Настя родилась с этой чудной зависимостью.
— Пожалуйста, выручи, — повторил мужчина умоляющим голосом.
Настя, все еще боясь взглянуть на него, прошептала:
— А что делать-то?
Он сказал:
— Повернись ко мне, будто мы с тобой разговариваем.
Настя не без помощи его сильной руки развернулась лицом к Гостиному двору и медленно подняла глаза. Она увидела парня лет двадцати восьми, рослого, широкоплечего и по всему видно — крепко сбитого. Три детали его лица обращали на себя внимание прежде всего: черные подстриженные усы, густые брови, свирепо сдвинутые, но разделенные вертикальными складками на переносице, и жгуче-угольные цыганские глаза. Сейчас они смотрели просительно, но большой проницательности не требовалось, чтобы догадаться о том, сколь необычен для них был подобный взгляд. Безусловно, эти глаза привыкли смотреть на мир по-другому — дерзко и нахально.
— Сзади должен стоять мужик в зеленом пальто, — сказал Цыган и улыбнулся, обнаруживая стальную коронку на правом клыке.
Он слегка присел, чтобы Настя смогла поглядеть через его плечо.
— Нет, — сказала она, — зеленого пальто нету.
Цыган прошипел со злой досадой:
— Сколько же их там? Я еще одного в кожаной куртке засек, черная шапочка еще на нем, вязаная такая.
Настя растерянно оглядела пространство перед входом в метро. Там кипело людское сонмище, и каждый второй из молодых мужчин был в кожаной куртке и вязаной шапочке. По крайней мере, трое подобных таращились в их сторону. Настя затрепетала, передавая Цыгану результаты своих наблюдений.
— Обложили, — констатировал он. — У Высоцкого о волках слышала? Это про меня. — Цыган сопнул носом, а потом злобно сказал: — Так просто не возьмут.
При этом он слегка отодвинул полу демисезонной куртки-плаща, и Настиным глазам предстал заткнутый за брючный ремень пистолет.
— На спине еще один, — доверительно сообщил Цыган.
Она почувствовала отсутствие всяких чувств.
— Да ты не бойся, — ободрил он ее, — рядом с тобой я в безопасности. Ты ж свидетель, а у них приказ только на меня. При тебе не рискнут.
И тут Настя начала рыдать. Она уже ничего не видела и не слышала: слезы завесили ее глаза мутной пеленой, а протяжный вой заложил уши. Цыган тряс ее за плечи, что-то говорил, затем потащил куда-то. Настя выключилась из действительности. Подобное с ней бывало, кстати, чрезвычайно редко. Рыдая, Настя, как правило, сохраняла контроль над обстановкой и лишь при очень сильном переживании утрачивала на какое-то время связь с окружающим миром. Последний раз такое случилось с ней на похоронах бабушки. Там была профессиональная вопленица, которую соседки доставили из далекой лесной деревеньки в знак особого уважения к памяти усопшей. Пpичитания той старушки довели Настю до близкообмоpочного состояния; если б она не разрыдалась тогда, непременно потеряла бы сознание. Слезы вымыли из глаз сгущающуюся темноту, но, рыдая, Настя все равно выпала из реальности и потому запомнила похороны незначительными фрагментами. И вот по прошествии неполных двенадцати лет с ней повторилось то же самое. Этот Цыган умудрился за несколько минут вызвать у Насти два ее редчайших состояния, которые вместе и вовсе никогда не случались.
Она пришла в себя уже в троллейбусе. Первое, что увидела, убрав наконец от лица руки, были жгуче-угольные глаза, смотревшие на нее со страхом и трогательной заботой. Ни один мужчина до сих пор не глядел на нее так, и Настя снова заплакала, правда, уже не теряя контроль над происходящим.
Потом они сидели в какой-то кооперативной кафешке на Моховой, добравшись туда проходными дворами. Причем каждый раз, прежде чем выйти из подворотни на улицу, Цыган выглядывал за угол, точно в шпионском кинофильме.
— Оторвались, — радостно сообщил он, с хрустом раскусывая куриный хрящик.
Цыган ел жадно, и это Насте нравилось. Она любила смотреть, как едят мужчины, выделяя тех, кто накидывался на еду как хищник на жертву. По этой части Цыган затмил всех прежних ее знакомых.
— А ты чего цыплят табака не любишь? — спросил он, делая паузу, чтобы отхлебнуть из фужера сухого вина. — Я другое закажу, скажи только.
Настя мягко улыбнулась. Если бы сейчас ее видел Зануда, то признался бы, что как раз такой улыбки он и добивался от нее на встречах с налаживанием связей.
— Я сыта, — сказала Настя, пригубляя вино. — Если хочешь, съешь и мою порцию.
Цыган раздумывал недолго. Благодарно кивнув, он поставил Настину тарелку на свою опустевшую и продолжил трапезу.
— Когда волнуюсь, — сказал он, — всегда есть хочу.
Это признание восстановило в Настиной памяти жуткие минуты пережитого ею возле Гостиного двора, и она участливо спросила:
— Тебе страшно было?
— Еще как! — воскликнул он, соскабливая с розетки в тарелку остатки салата. — Я никогда не видал, чтобы так плакали. Думал, ты умираешь.
Настя внезапно задохнулась от спазма в горле. В ее глазах вновь заблестело, но то были уже не слезы, а лишь влага, которую Настя смахнула, быстро моргнув.
— Я про этих — у «Гостинки».
Цыган перестал жевать и уставился на нее, пытаясь сообразить, о чем она говорит. Наконец это произошло.
— Ах, ты про «наружку»! Да ну, чего там бояться, первый раз, что ли.
Настя знала, что такое «наружное наблюдение», а также ей было известно, что этой службой в городе располагают лишь госбезопасность и Главное управление внутренних дел. Она посмотрела на своего нового знакомого с ужасом и острым любопытством. На шпиона парень явно не походил, за убийцей следить не стали бы, значит…
— Ты что, банк ограбил?
Цыган с ответом не спешил. Он как ни в чем не бывало подобрал с тарелки все до последней крошки, потом допил вино, вытер губы салфеткой, после чего с видом сытого благодушия откинулся к спинке стула и закурил. Только после этого загадочный незнакомец соизволил перевести взгляд с огонька сигареты на лицо своей спасительницы, глядевшей на него в терпеливом ожидании.
— Тебя как зовут? — спросил он, пуская к потолку крутящееся кольцо.
Настя ответила растерянно, Цыган бил все известные ей рекорды наглости.
— А меня Федором.
На это Настя убежденно сказала:
— Врешь!
Она в прошлом знавала двух Федоров, и ни с одним из них у этого не было ни единой общей черточки.
Цыган широко улыбнулся. Так же широко, как улыбалась сама Настя, за что ей частенько попадало от Зануды.
— Точно, — подтвердил он, — вру. Федор — это псевдоним. Настоящее мое имя знают немногие.
Он рывком придвинулся к столу и заговорил тихо:
— Ты меня за блатного приняла? Это хорошо: значит, похож. Те у Гостиного тоже поверили.
Настя спросила так же тихо:
— А кто ты?
Он ответил еще тише:
— Офицер спецслужб. Показал бы удостоверение, да на операции мы документы… Сама понимаешь.
Настя протянула недоверчиво:
— Ну да?..
— Ну да! — кивнул Цыган. — Меня из Москвы прислали со спецзаданием. К нам сигнал поступил на ваше гувэдэ: про связи с преступниками. Играю роль связного крупной банды. Видела сама — клюнули.
Недоверие в глазах Насти сменилось восторгом. Ее увлекало не столько то, что Федор законспирированный агент, сколько то, что не преступник, и, значит, с ним можно продолжить знакомство. Уголовников Настя обходила стороной.
— А в каком ты звании? — спросила она, прогоняя от себя последние страхи.
Он сказал:
— Ну вот, я так и знал. Потом — мое настоящее имя, потом — адрес… Кстати, адрес-то мой накрылся. Снимал комнатку, да теперь она под колпаком. А там все мои вещички.
Он беспечно махнул рукой:
— Бог с ними! Важно, что голова цела. Представляешь что будет, если они заметут меня и поймут кто я на самом деле? А комнату новую снимем, деньги при мне.
Он хлопнул себя по груди. В тот же миг лицо Федора приняло окаменевшее выражение. Он хлопнул еще раз и полез во внутренний карман. Затем принялся лихорадочно обшаривать всю одежду, пока не воскликнул с отчаянием:
— Топтуны проклятые! Они всегда со щипачами работают. Как я их пропустил? Это, наверное, когда ты заплакала. Я тогда про все вокруг позабыл.
Федор обхватил голову руками, до Насти долетел его сдавленный стон:
— Что делать?
Она жалостливо спросила:
— А много денег было?
— Да при чем здесь деньги! — воскликнул Федор.
Он вытащил из пачки новую сигарету и зажег ее от выкуренной только что.
— Записка в бумажнике, цены ей нет. Операция срывается! — Он посмотрел сквозь Настины глаза куда-то вдаль, пробормотал: — Охо-хо. — И, вздохнув, сфокусировал взгляд на ней. — Пора, — сказал Федор тяжело, обреченно, — надо еще где-то ночлег искать.
Федор отстегнул с запястья браслет с крупными механическими часами в золоченом корпусе. Настя в марках мужских часов не разбиралась, но подобные встречала у некоторых своих клиентов, а ее клиенты дешевых вещей не носили. Федор быстрым движением указательного пальца подозвал официантку и небрежно протянул ей часы:
— Это за ужин.
Настя не удержалась — она перехватила руку Федора со словами:
— Не надо! Сегодня я угощаю.
Федор сказал:
— Еще чего! Я не альфонс.
Он стряхнул со своей руки Настину и вновь протянул официантке часы. Та поспешно схватила их, должно быть, опасаясь, что Настя вновь вмешается. Тогда Настя вскочила и, увлекая девицу от столика на середину зала, быстро прошептала ей:
— Меняю «котлы» на «зелень».
Впопыхах она сбилась на сленг, хотя обычно им не пользовалась.
Если кто-нибудь в тот момент наблюдал за официанткой, то он, безусловно, должен был прийти к выводу, что ее поразило какое-то фантастическое известие. Ну, например, что она внебрачная дочь Алена Делона. Или что-нибудь в этом роде, но никак не проще, потому что лицо ее в тот момент выдавало именно такую степень ошеломления. В общем-то ее можно понять: внешний вид Насти, ее манеры, мимика, интонации голоса, речь, обрывки которой долетали до официантки, никак не предполагали в лексиконе словечек из уличного жаргона.
Наряд Насти, спроектированный собственной модельершей, выдавал в ней дочку крупного ученого-гуманитария с убеждениями славянофила либерального толка. На последнее намекал широкий багряный шарф, перекинутый с одного плеча демисезонного пальто оливкового цвета на другое. Что касается гуманитария и прочего, то буквальной расшифровке это не поддавалось, ибо образ возникал при виде очень простого шерстяного платья с оригинальным пояском, а также красных под сафьян сапожек не в ассоциативных сферах, а скорее по наитию, до такой степени его природа была трудноуловима.
Официантку могли заинтересовать как минимум два вопроса: каким ветром занесло эту барышню в их дыру и что помогло сойтись двум таким разным людям — профессорской дочке, поминутно рдевшей от смущения, и цыганистого вида красавцу, поджарому жилистому хищнику, чрезвычайно напоминавшему и оперуполномоченного и воpа-pецидивиста одновременно. Но когда девушка из второй половины девятнадцатого столетия заговорила на языке «Апрашки», официантка потеряла координацию во времени — такое было у нее лицо. Должно быть, даже студенты соседнего Театрального института, сочетавшие в своем поведении, одежде и речи все стили и эпохи, и те не устраивали ей подобных аттракционов.
— Да, конечно, пожалуйста, — спохватилась официантка.
Настя запустила руку в потайной кармашек пальто. Этих кармашков, которые модельерша по Настиной просьбе разместила под мышкой, было три. Дело в том, что крупные суммы в рублях Настя брала с собой очень редко и только с прицелом на конкретную покупку. Но помимо незначительных денег в кошельке, в потайных кармашках всегда лежали в одном десяти-, в другом двадцати- и в третьем стодолларовая купюра — так, на всякий случай.
Деньги достать она не успела. Федор отодвинул ее от официантки, а затем подтолкнул к выходу.
— Шагай, — сказал он тоном старшего брата, властно и нежно, — подожди меня на улице.
Настя повиновалась. Сочетание в мужчине ласки и натиска действовали на нее всегда безотказно.
Он поднялся из полуподвала, где размещалось кафе, минутой спустя. Часов на руке не было.
— Ну зачем ты? — несмело укорила его Настя. — Есть ведь деньги-то.
Федор сказал так, что сразу же закрыл тему:
— За женский счет не привык!
Он поднял воротник своей куртки-плаща и добавил весело:
— Ничего, где наша не пропадала, выкручусь. Куда тебя проводить?
Настя улыбнулась:
— На Гражданку.
Внешне она сейчас казалась улыбчиво-флегматичной, однако внутри у нее кипело желание, вызревшее и выходившее за три месяца монастырской жизни с Занудой, как выхаживается вино в дубовом заточении. Пока Настя еще сдерживала его, но уже чувствовала приближение момента, когда воля ей откажет и страсть возьмет над нею верх. Нечто подобное она испытывала с Командиром и больше ни с кем.
Добирались на двух трамваях и автобусе: Федор сказал, что за машину ему сегодня платить нечем. Она была готова вытащить все доллары, лишь бы поскорее очутиться дома, ей уже не терпелось. Но лишь тихое «хорошо» и произнесла в ответ.
«Матрац!» — вспомнила она и мгновенно оцепенела. Страх заставил мысли заметаться в поисках выхода. Федор ей что-то рассказывал из своей опасной жизни, а Настя только кивала с полуулыбкой, сама же в панике искала решение.
— Я живу не у себя, — сказала она совершенно некстати. — Квартиру снимаю, хозяева за границей.
Это была совершенная правда — молодая супружеская пара жила в Германии, а деньги за квартиру Настя передавала их родителям. Тем не менее она произнесла это с таким выражением на лице, словно хотела добавить: «Честное слово, не вру!» Федор сказал ей:
— Ну ладно.
И продолжил свой рассказ.
Напряжение не спало. Настя рисовала себе картины одна тяжелее другой. Офицер спецслужб, конечно, догадается обо всем, лишь только увидит этот распроклятый матрац.
«У, чертов америкашка, — мысленно завывала Настя, — кто его просил».
Она сейчас ненавидела веселого американца, а заодно с ним всех иностранцев, заслонивших от нее долгожданное счастье. Настя была уже влюблена в Цыгана, как влюблялась всегда — сразу и на всю оставшуюся жизнь.
Момент разоблачения подходил все ближе, и все отчаяннее паниковала Настина душа. Настя не допускала мысли, чтобы не пустить Цыгана в дом, боясь потерять его навсегда, и трусила предстоящей реакции на внезапное открытие. Она решила, что пойдет на все, на любое унижение, лишь бы Федор остался. Чем дольше Настя мучилась страхами, тем сильнее любила.
Водяной матрац вызвал у Цыгана поистине детский восторг. Он прыгал на нем, сидя на краешке, и весело повторял:
— Ай да хозяева, ай да молодцы!
Чутье не подвело Настю: как Цыган вел себя за едой, точно так же он действовал и в постели — с тем же азартом, страстью и жадностью. Но к тому следует добавить еще нежность, совершенно не вязавшуюся с его свирепыми угольными глазами. К утру на теле Насти не осталось ни единого местечка, которое не испытало бы ласкового прикосновения его жарких губ. За целую ночь Настя ни разу не опустилась на землю: как унеслась в невесомость, так и продолжала там плавать, пока сладкая истома не сморила ее окончательно. Она прижалась спиной к животу своего покорителя, положила себе на лицо его широченную, пахнувшую табаком ладонь и безудержно целовала ее, уже из последних сил, уже вовсе без сил, уже засыпая. Целовала и тихонько, по щенячьи поскуливала.
Настя проснулась за полдень и обнаружила, что в квартире она одна. Минут десять лежала ничком и выла, рыдать за неимением зрителей было глупо. Затем села и долго, не менее получаса, боролась с собой. Все-таки победив себя, она принялась осматривать квартиру и была удивлена, не обнаружив никакой пропажи. Тогда Настя засовестилась, подошла к зеркалу над туалетным столиком и обозвала свое отражение «заразой». Это было самое крепкое Настино выражение: она терпеть не могла никакие ругательства, в особенности мат. Когда Вета начинала сыпать площадной бранью, Настя закрывала уши ладошками и кричала ей:
— Веточка, не надо, пожалуйста!
Обругав себя за мысль о нечестности любимого человека, Настя опустилась на банкетку и повесила голову. Так без малейшего движения она просидела еще часа полтора или два. Сидела бы и дольше, но голод на время притупил тоску.
На завтрак Настя постоянно готовила себе одно и то же: кашу из овсяной крупы, яйцо в мешочек, бутерброд с вареньем и чашку слабенького теплого чая. С тех пор как у нее появились спонсоры, Настя стала полнеть. Это испугало ее не на шутку, она совершенно справедливо относилась к своему телу как к средству производства и следила за ним. Но пока Настя скиталась по гостиницам, «уход за станком», как она сама это мысленно называла, ограничивался баней с массажем, а также еженедельным посещением косметолога, которая делала ей особые натирания от пяток до ушей. Раза два в месяц Настя заглядывала в бассейн. Это делалось исключительно ради удовольствия: выросшая на реке, Настя отлично плавала и долго без воды обходиться не могла. От природы она была предрасположена к полноте, тем не менее излишней мягкости до сих пор не обнаруживалось. Оно и понятно — сутки напролет Настя пребывала в состоянии нервного напряжения: сперва поиск клиента, затем тщательно скрываемая тревога — все ли пройдет успешно, и, наконец, апофеоз — стресс из-за проблемы как выскочить невредимой из гостиницы. Нервотрепка лучше самой жестокой диеты сжигала жиры, и в ту пору Настя о лишнем весе не задумывалась.
Это пришлось сделать, когда стала приводить клиентов на дом. Жизнь пошла спокойнее, на что тут же отреагировали бока и внутренняя поверхность бедер. Настя вынужденно ограничила себя в сладком, что для нее оказалось нешуточным испытанием — она была сладкоежка. Однако этого оказалось недостаточно — весы упорно показывали не то, что хотелось. Настя добавила посещений бассейна и на том успокоилась. Как выяснилось, временно.
Весь привычный распорядок жизни полетел в тартарары, когда у Насти появились содержатели. Через неделю домашней жизни с веселым американцем Настя ужаснулась, обнаружив, что джинсы, в которых она бегала по магазинам, застегиваются уже с трудом. Американец смеялся и говорил, что любит крупных и добрых. Но ей было не до смеха. Ее поползновения записаться на шейпинг этот балбес пресек сразу же: он с трудом выдерживал без Насти те часа полтора, что она ходила за покупками, и не желал слышать ни о каких более длительных отлучках. Как ни тяжело было решиться, а пришлось-таки вставать спозаранок и бегать кроссы.
Зануда, являясь тотальной противоположностью своему другу, и в этом вопросе был его антиподом. Он сам по утрам бегал и к занятиям Насти отнесся благожелательно, добавив к утренним пробежкам двухчасовую гимнастику. Скупердяй во всем, что не приносило выгоды его делам, здесь он расщедрился и приобрел «кетлеровский» тренажер. Настя с усмешкой думала про то, что один американец гонял ее с вечера до утра по матрацу, а другой с утра до вечера по беговой дорожке. Как после веселого американца остался матрац, так после скучного — тренажер. Зануда уехал, но введенный им распорядок дня Настя продолжала неукоснительно соблюдать. Одним из его пунктов была овсянка по утрам.
Расправившись с завтраком, Настя было принялась за уборку квартиры, но все валилось из рук. Кончилось тем, что она закинула веник в угол, бросилась на матрац и снова завыла.
Так она пролежала до вечера. А вечером в дверь позвонили. На пороге стоял Цыган. В одной руке он держал большую коробку с тортом, в другой — объемистую дорожную сумку. В зубах же у Цыгана была зажата пачка денег.
— Во! — сказал он, передавая Насте деньги, — в клюве принес.
Настя глубоко вздохнула и, простонав «Феденька!», повалилась ему на грудь.
Раздался ее протяжный вой, и Цыган, поглаживая и похлопывая ее по спине и плечам, сказал довольным голосом:
— Ты чего ж деньги бросила? Деньги-то подними, мне их курьер из самой Москвы на самолете доставил. Мало будет — еще пришлют.
Настя не слышала его: она усердно мочила ему куртку слезами и начинала уже потихоньку ее расстегивать.
Счастье оказалось возможным!
Вета повторила вопрос деланно-равнодушным тоном:
— Неужели даже как познакомились нельзя рассказать?
Настя торжествовала победу: Вета заинтересовалась. С институтских времен такого не было, чтобы подруга дважды спросила ее об одном и том же. Настя кожей принимала волны нетерпения, которые исходили от внешне невозмутимой Веты, и наслаждалась ими.
— Не могу, Веточка, — сказала она, не скрывая своего торжества, — не имею права!
ПРАЗДНИЧНЫЕ НАБОРЫ
Кирилл принялся за бизнес сразу же по возвращении из дома. Он даже не стал дожидаться, когда освободится комната, и все его хлопоты вокруг Ветиного «супруга» развивались параллельно главному занятию, которое тотчас всосало его в себя, лишь только он за него взялся. Радостное возбуждение, охватившее Кирилла, когда он дорвался наконец до предпринимательства, говорило само за себя — этот парень нашел дело, ради которого был рожден.
Ни про кого из прежних Ветиных мужей такого сказать было нельзя. Никто из них, отправляясь утром в свой институт, не трепетал в предвкушении встречи с лабораторией или кульманом. Все они уходили на работу, и этим сказано всё — лица у них были скучные. Оживали те мужчины, лишь возвращаясь домой к Вете. Кирилл же, в отличие от них, каждый день выходил из дома с таким выражением на лице, словно шел на свидание. Он был теперь постоянно занят мыслями, далекими от дома, от семьи, от Веты, от быта. Глядя на него, Вета вспоминала Башкирцева из «Укpощения огня». В сценарии подразумевался Королев, но герой Лаврова никак не ассоциировался с малоподвижным угрюмым человеком, каким тот представал на редких кадрах кинохроники. Для Веты Башкирцев оставался Лавровым, и совпадение имен волновало ее кажущейся символичностью — Кирилл Лавров на экране и Кирилл Тяжельников дома сливались в мысленном зрении в единый образ, и бешеные аккорды Петрова, ставшие звуковым образом главного конструктора, звучали в ушах Веты, когда она думала о Кирилле.
А думала Вета о нем постоянно. С ее лица теперь не сходило выражение, какое бывает лишь у детей в день рождения накануне прихода гостей — ожидание обещанного счастья.
В свои дела Кирилл посвящать жену не торопился. Это явилось для Веты неприятным открытием. Прошлые мужья не держали за душой ни единой мысли, которой бы не спешили поделиться с нею. Им доставляло удовольствие просто разговаривать с Ветой, привлекая тем самым ее внимание. Вета всегда была в курсе того, что произошло за день с ее очередным спутником, и даже не предполагала, что может быть иначе. Оказалось — может.
На все вопросы жены, касавшиеся его бизнеса, Кирилл отмалчивался или бурчал что-нибудь вроде «Да так, дела всё, дела».
Вета нашла себе утешение в мысли, что, наверное, этим и отличаются настоящие люди. Под «настоящими» она подразумевала одержимых своим делом, считая это за главный признак талантливости.
«Без меня он все равно не сможет сделать ни шагу», — думала Вета, имея в виду домашние хлопоты. Они поглотили ее окончательно после переезда в собственную комнату. Жизнь в коммунальной квартире была знакома ей по прежним замужествам и не страшила. Вета умела сходиться с женщинами, когда это было необходимо, и скрывать свои чувства, оставаясь неизменно приветливой и доступной любым разговорам «по секрету», что на коммунальной кухне считается главной добродетелью. В отношениях с мужчинами-соседями от Веты дипломатии не требовалось.
Очередным открытием в новой семейной жизни Веты явилось полное безразличие мужа к ее домашнему усердию. Точнее будет сказать — Кирилл принимал как нечто совершенно естественное, что дома его каждый день ожидал свежесваренный обед, что в комнате было чисто и прибрано, что вся его одежда находилась в полнейшем порядке, и даже не замечал гуталинового блеска своих ботинок, накануне вечером заляпанных грязью. Прежние мужья подобное ценили. Вета, по быстро установившейся привычке, объясняла невнимательность Кирилла его погруженностью в работу. «Так и должно быть, — думала она, — „настоящие“ все такие».
Тем не менее экспериментаторская жилка, унаследованная от матери, напомнила о себе, и Вета решилась на опыт. Начала с обуви. Однажды утром Кирилл увидел, что ботинки у него грязные. Он хмуро спросил у жены, где лежит щетка. Через неделю Вета сварила обед на два дня. Кирилл молча съел салат, взялся за суп и только тогда поинтересовался: «Второе тоже будет вчерашнее?»
Вета ликовала в душе, больше ей не требовалось доказательств значимости ее работы.
«Домашний уют, как воздух, — сказала она себе. — Человек живет, пока дышит, но, дыша, не замечает этого. Я стараюсь не для похвалы, а чтобы Кир не отвлекался от своего дела на быт».
Такое объяснение Вету вполне устроило, и впредь мужнина невнимательность ее не задевала.
Несмотря на явное нежелание Кирилла обсуждать с женой свои деловые проблемы, все же какие-то отзвуки его предпринимательской деятельности нет-нет да и проникали в их комнатку. То Вета обнаруживала, возвратясь вечером с работы, что комната заставлена штабелями больших коробок, судя по надписям, с разнообразным товаром, однажды это была радиоэлектроника, в другой раз — бананы. То Кириллу звонил кто-то, и по разговору Вета догадывалась, что речь идет о сделке. Вообще ему теперь часто звонили, причем день ото дня все чаще. Кирилл вызвал телефониста, и тот установил у них в комнате параллельный аппарат. Это не понравилось соседям. Вета погасила конфликт, но сама встревожилась и вечером за ужином поделилась своими опасениями с Кириллом. Она прекрасно знала, к чему может привести соседская неприязнь. Кирилл выслушал ее рассказ без каких бы то ни было комментариев.
— Кир, это серьезно, — сказала Вета, боясь его легкомысленного отношения.
— Я понимаю, — ответил он и развернул газету. — Кто там заводила?
Возвратясь на следующий день домой, Вета узнала, что еще у трех семей появились телефоны в комнатах.
— На Западе давно уже мобильниками пользуются, — сказал Кирилл ей за ужином. — Вечно мы в хвосте плетемся.
Но самым красноречивым свидетельством предпринимательской деятельности Кирилла служили деньги — он стал выдавать Вете каждую неделю некоторую сумму на хозяйство. По гордому виду мужа она догадывалась, что деньги эти только что заработаны.
Дом в Александровке пока что дохода не приносил. По скупой обмолвке Кирилла Вета знала, что там затеян большой ремонт с перепланировкой. Кирилл нанял бригаду плотников и поручил им наделать в доме побольше комнат, ради чего распорядился даже прорубить несколько дополнительных окон. Работы в Александровке только начались, и Кирилл что ни день ездил туда, всякий раз возвращаясь недовольный. Вета не смогла удержаться от робкого вопроса, где он взял деньги на эту стройку. Кирилл ответил коротко, на секунду отвлекаясь от своих мыслей:
— Заработал!
Вопрос о деньгах был продиктован не одним только любопытством — в семье их катастрофически не хватало. Заработки у Веты были теперь очень скромные, не сравнить с полярными командировками, и все до копейки уходили на хозяйство. Когда Кирилл стал выдавать ей «столовые», как она шутила про себя, стало немного легче, но лишь немного, потому что суммы эти были мелкие. Вета даже и не думала спросить больше, понимая, что Кирилл выдает сколько может. И все-таки однажды этот разговор затеялся сам собой, и завел его Кирилл.
В тот день за обедом не было салата — обязательного компонента обедов московской тетки. Когда Вета поставила перед Кириллом тарелку с рыбным супом из консервов, он вскинул голову:
— А салат?
Вета сказала по-матеpински мягко:
— Кирюша, на салат нет денег.
Кирилл помрачнел. Он сказал угрюмо:
— Моих денег должно было хватить.
Кровь бросилась в голову, но Вета стиснула руки и вцепилась себе в кожу ногтями так, что боль физическая задавила собой душевную и предупредила приступ бешенства. Кирилл молча ел, а Вета молча на него смотрела. Помирились они только ночью в раскладном кресле, где уместиться можно было лишь в обнимку и где губы хочешь не хочешь утыкались друг в друга.
Как ни странно, но Кирилл был прав: еженедельных «столовых» действительно хватало на очень скромную, но достаточную еду. Правда, для этого требовалось поломать голову, рассчитывая каждую копейку. Но в тот раз Вета решилась на нештатную покупку — старинный стул с высокой резной спинкой из комиссионки. Стул был в чудовищном состоянии и потому стоил гроши, однако именно их-то и не хватило на салат. На следующий день Вета заняла денег у богатой сослуживицы, и меню больше не страдало.
Про стул она Кириллу ничего говорить не собиралась, до времени — это был ее новогодний подарок. Привести развалину в божеский вид для Веты ничего не стоило, главное заключалось в том, чтобы успеть до праздника. Здесь помогал полусвободный график работы: со служебными обязанностями она справлялась, в лаборатории каждый день мелькала, а с полудня отправлялась на стадион к отцу, где в кладовке спортинвентаря чародействовала над антикварным долгожителем.
Навыки краснодеревца Вета переняла у своего последнего мужа-физика, тот был помешан на реставрации старинной мебели. Это было второе, после Веты, что занимало его чувства. Он мог сутками говорить о стилях в мебельном искусстве, о школах, мастерах и эпохах. Вета по-настоящему страдала от невозможности перенаправить его творческую энергию с гарнитура эпохи Наполеона III на проблемы ядерного синтеза, чем физик ни шатко ни валко занимался в лаборатории академического института с десяти до пяти, после чего торопился домой где, быстро поужинав, с жадностью набрасывался на очередное реликтовое кресло или туалет. Вся его квартира была пропитана запахами спиртовых и масляных лаков, морилок, клеев, которые он приготавливал собственноручно по старинным рецептам, ради чего проштудировал университетский курс органической химии, чтобы заниматься этим осознанно, а не слепо.
Верная своей манере перенимать всё от всех, Вета незаметно обучилась у физика некоторым азам его сложного ремесла. Как всегда, она отбирала только то, что могло пригодиться в практической жизни, поэтому осталась равнодушной к предмету гордости мастера — мудреным составам лаков, но с большим вниманием отнеслась к таким прозаическим предметам, как столярная цикля или стамеска.
Так что работа в кладовой спортинвентаря шла полным ходом, и Коля после тренировок усаживался в уголке, чтобы, затаив дыхание, наблюдать за ловкими движениями дочери. Если б кто-нибудь заглянул в такой момент ему в лицо, то непременно прослезился бы.
Свою зарплату Вета расходовала на приобретение домашних вещей первой необходимости, таких, например, как табуретка. Когда они вселились в комнату, у них кроме трех чемоданов с личными вещами, нескольких комплектов постельного белья да купленного по дешевке раскладного кресла, ничего другого не было. Кирилл позволил Вете занять у матери немного посуды. Именно занять, чтобы вернуть, когда обзаведутся своей. Обеденный стол он притащил с пустыря, кухонный оставил из небогатого наследства Ветиного «супруга», но оттоманку выбросил на помойку, причем это было первое, что он сделал, как только получил ключи от комнаты. Его не заботило, что у них пока один стул на двоих и нет даже шкафа для одежды.
— Здесь будет всё! — сказал он Вете, когда они закончили ремонт комнаты. — Нужно только время и терпение.
Услышав любимое слово матери, Вета вскинула брови. Кирилл заметил это и пояснил:
— Так всегда батя говорит.
Перед самым Новым годом, числа двадцать восьмого, Кирилл пришел домой поздно и весьма озабоченный. То есть это было теперь его нормальное состояние, но на этот раз как-то особенно сильно бороздили лоб морщины, а задумчивость заметнее туманила взгляд. Вета встревожилась и, нарушая правила, спросила, что стряслось.
— Нормально-ноpмально, — скороговоркой ответил Кирилл, отправляясь мыть руки.
За обедом он молчал, но по тому, как несколько раз направлял на нее задумчивый взгляд, Вета поняла, что муж готовится к серьезному разговору. Любая другая женщина в подобную минуту запаниковала бы, решив, что приближается страшное объяснение, но только не Вета. Ее в жизни никто никогда не бросал, даже подумать об этом было бы странно. Бросала всегда она и, не имея опыта обратного, не боялась. Конечно, Вета встревожилась из-за необычного поведения мужа, но не более того, полагая, что напряженность в его лице вызвана исключительно делами. И не ошиблась, после обеда Кирилл спросил ее:
— Иветта, твоя подруга не откажется помочь тебе?
Вета сразу же оценила неуклюжую дипломатию Кирилла и прикинулась непонимающей.
— Какая подруга? — спросила она простодушным тоном.
— Ну эта, как ее? — Кирилл вздохнул. — Настасья, что ли?
Вета продолжила игру, она развлекалась:
— Мне ее помощь не требуется. Это я всегда ей помогаю, а не она мне.
Кирилл засопел, он сдерживался из последних сил. Его пыхтение навело Вету на мысль: она задумала проверить, сможет ли он подмять свой характер, чтобы добиться своего, или же самолюбие возобладает. Если так, то Кирилл должен был взорваться. За недолгий срок совместной жизни Вета успела обнаружить в муже следы немотивированной вспыльчивости. Дочь психиатра, она разбиралась в подобных вещах и не слишком-то встревожилась, зная, что психопатии не являются заболеваниями. Правда, вслед за Германом Алексеевичем она не соглашалась с матерью, которая твердо держалась мнения, что подобные аномалии есть прямое следствие дурного воспитания и представляют собой обычную распущенность — нежелание держать себя в руках. Герман Алексеевич настаивал на старинной классификации, относя психопатов к группе душевнонебольных, отличая их от душевнобольных с одной стороны и душевноздоровых — с другой. Он был убежден в том, что психопаты периодически испытывают спонтанное предвозбуждение, которое способствует их неадекватным реакциям. На этом Ветина солидарность с Германом Алексеевичем заканчивалась. Дальше она уже примыкала к позиции матери, так же, как та, считая, что, несмотря на объективные причины, психопаты способны, а значит, должны контролировать себя. Этот вывод она сделала самостоятельно, без оглядки на мать, но используя формулу, которую Зоя Михайловна как-то между прочим обронила: «Психопат всегда знает, на кого можно кричать, а на кого небезопасно».
Как и во всех других случаях, Вета стала примерять материны слова прежде всего к себе самой и была неприятно удивлена, обнаружив, что это в большой степени отражает ее собственное поведение. За исключением тех, ставших с годами большой редкостью, состояний, когда перед глазами появлялся огонь и в рассудке наступал провал, во всех других случаях ее агрессии она в любой момент могла остановиться. К примеру, так было в таежной экспедиции, когда перепившиеся рабочие пошли на нее, как медведь на рогатину. Вета шарахнула тогда из двух стволов по вожаку, и разрывные пули пропели у него возле уха. Мужики разбежались, а наутро просили прощения и глядели при этом на нее восхищенно.
— Если б не промазала, — говорил вожак с уважением, — снесла бы голову на хрен!
Он и не догадывался, что случайно с десяти метров Вета промазать не могла: в тире из пятидесяти она выбивала сорок семь.
Так было в родном НИИ, где она заслужила репутацию дикой кошки. Там Вета действительно воевала почти со всеми начальниками и нередко выходила за рамки парламентского этикета, что в их экспедиционном заведении не считалось чем-то фантастичным. Все в институте держали ее за бешеную и относились с почтением. Однако никто не задумывался над тем, что Вета ни разу не сорвалась на заместителя начальника своего отдела, хотя самому начальнику от нее доставалось периодически. Все объяснялось просто: заместитель был тихой мстительной сволочью, а начальник — крикливым, но отходчивым добряком. Зато перед увольнением Вета отвела душу на заме, ей потом рассказывали, что язвительные словечки, которые она вывалила тогда на его плешивую голову, превратились в институтские прозвища этого интригана.
Так было в бесконечных сражениях с матерью, когда обе наперегонки колотили посуду.
— Мама, — сказала Вета однажды, пораженная догадкой, — но ведь дедовский сервиз стоит целехонький, мы с тобой бьем только новые тарелки.
Зоя Михайловна довольно хмыкнула и вышла из комнаты, ничего дочери не ответив.
Спустя несколько дней она без всякого повода вернулась к прерванному разговору:
— Знаешь, чем отличается истеричка от психопатки? — спросила она у Веты. — Истерика затевается ради достижения вполне предметной цели, а психопатический припадок — просто так, из любви к искусству, чтобы снять внутреннее напряжение. Я колочу тарелки, когда хочу добиться от тебя чего-то конкретного. А ты — чтобы разрядиться. Когда ты добиваешься цели, то, в отличие от меня, ведешь себя тихо и крайне осмотрительно.
Это была правда. С тех пор посуда в доме доктора Шеллинг оставалась нетронутой, какие бы ураганы над нею ни проносились.
«Если он просто психопат, то сможет взять себя в руки, потому что, судя по всему, причина для него существенная, — подумала Вета, глядя, как скобки желваков вспучиваются и пропадают на щеках Кирилла. — Если же сорвется, то дело дрянь: толку от него не будет».
Кирилл посмотрел на нее свирепым взглядом и нежно попросил:
— Налей еще кисельку, вкусный он у тебя получается.
У Веты отлегло от сердца: результат эксперимента подтвердил ее первоначальную версию — вспыльчивость Кирилла не должна была помешать ему в делах. Это значило, что она выбрала правильно.
Выпив кисель, Кирилл, не без сердитого сопения, все же рассказал жене, в чем состоял его план. Оказалось, что его бывший сокурсник, занимавшийся в Москве разношерстной коммерцией, прислал Кириллу машину ящиков коньяка с просьбой срочно продать. Сложность предприятия заключалась в том, что у Кирилла не было лицензии на торговлю спиртным, а на груз и вовсе никаких документов, кроме накладной у водителя. Кирилл придумал, как выйти из положения: договорился с директором одного продовольственного магазина, с которым у него уже случались дела, и тот на свой магазин заказал на фабрике Крупской партию коробок шоколадных конфет. В другом месте Кирилл раздобыл по дешевке красочных целлофановых пакетов, закупил на базе несколько коробок апельсинов и с помощью знакомого кооператора сделал заказ маленькой заводской типографии на яркие этикетки с названием несуществующего кооператива. Все это Кирилл доставил в Александровку, и бригада плотников, отложив на время топоры и пилы, с утра до ночи фасовала подарочные наборы.
— Я хочу развезти их по военным училищам, — сказал Кирилл, — но прежде нужно поехать туда и договориться.
— Почему в училища? — искренне не поняла Вета. — А просто в магазин нельзя?
Кирилл ответил ей напряженным голосом:
— Я же объяснил — нет лицензии. Вообще никаких документов на товар нет.
Вета задохнулась от возмущения:
— Выходит, это незаконно?!
Кирилл стиснул челюсти, но сдержался.
— Какая разница, где офицер купит перед праздником бутылку коньяка — в магазине по талону, которого у него уже давно нет, или у меня без всякого талона, но почти за те же деньги? Кому от этого вред?
Вета растерялась. Рассуждения Кирилла были убедительны.
— С будущего года в стране наступит рынок, — продолжал он, — такие операции станут нормальными, вот увидишь. Что ж поделать, если закон не поспевает. Все вокруг занимаются делом. По старым законам это все преступники, а по новым будут называться бизнесменами. Так что в том плохого, если я сегодня сделаю то, что через неделю будет нормальным?
Вета спросила неуверенным голосом:
— А зачем тебе Настя?
— Чтобы околдовать училищных начпродов. У нее это получится, я уверен.
— Почему обязательно в училища? — не унималась Вета.
У Кирилла терпение уже иссякло, но все же он держал себя в руках.
— Потому что там она будет разговаривать с мужиками, — пояснил он сквозь зубы. — В других местах такими вопросами занимаются месткомовские бабы. Сама небось знаешь таких.
Подобных дам Вета знала хорошо, и этот аргумент ее «дожал». Она слабым голосом не то чтобы спросила, а скорее попросила Кирилла:
— Кирюша, может быть, я попробую околдовать, а?
Ей страшно не хотелось впутывать в эту историю Настю, она боялась, что ее авторитет старшей сестры после этого пошатнется.
Кирилл на несколько секунд онемел от ее предложения.
— Моя жена, — сказал он с пафосом, — никогда ничем заниматься не будет, кроме дома и детей! Это пока ты работаешь. Когда я встану на ноги, тебе работать не придется, только по хозяйству распоряжаться. Будешь командовать домработницами, горничными, кухарками, няньками. Все будет, наберись терпения. Но для этого мне стартовый капитал нужен, чтобы раскрутиться, понимаешь? Чтобы свое дело завести. Понимаешь ты или нет? Знаешь, сколько стоит зарегистрировать свою фирму? Тебе и знать этого не нужно, потому что не твоего это ума дело! — Кирилл опомнился и быстро сменил тон: — Иветта, — сказал он ласково, — позвони подруге.
Вета цеплялась из последних сил за любую возможность не обращаться теперь к Насте. Она уже поняла, до какой степени Кириллу важно, чтобы все получилось, как он задумал, но ощущение опасности, почему-то связанное именно с Настей, держало ее за руки.
— Кирочка, — взмолилась она, — ну давай без Насти, ну давай я попробую, у меня получится. Всего разочек.
— Да почему ты не можешь позвонить-то? — Кирилл уже почти кричал.
— А вдруг она не согласится? Ведь она привыкла к другим людям, к другим отношениям.
Вета прямо намекала на сцену у матраца, пытаясь вызвать в муже тогдашнюю брезгливость. Но вызвала совершенно иную реакцию:
— Ты можешь позвонить или нет?! — заорал он на нее во весь голос. — Просто взять и позвонить! Я не понимаю, у тебя что, рука отвалится или что? Просто по-зво-нить!
«Все-таки не сдержался, — с усталой обреченностью подумала Вета. — Вот черт, неужели я ошиблась? Ну чего я такая невезучая!»
Настя согласилась без колебаний. Подобные операции по очаровыванию, которые она проводила под руководством Зануды, доставляли ей немалое наслаждение. Но с его отъездом они закончились, и последнее время ей все чаще вспоминались долгие репетиции перед единственным спектаклем, где можно было только побеждать. Если бы не Федор, она б затосковала. Ей все больше хотелось вновь испытать сладостное чувство победы над мужчиной, не победы женской соблазнительности над мужским характером — к этому Настя привыкла смолоду, — но победы над мужским интеллектом, победы над деловым партнером. Не затащить мужика в постель, это Настя никогда не считала за победу, а с помощью отрепетированных улыбок, милого кокетства, сложной игры интонациями парализовать волю тертого деляги и заставить подписать убыточный для него контракт. В этом находила она особый род победы, это доставляло ей наслаждение, иное и, может быть, даже большее, чем в постели. Впрочем, она их не сравнивала.
Все прошло без сучка без задоринки. Утром двадцать девятого Кирилл на такси провез Настю по всем адресам своего списка и везде от нее потребовался самый мизер усилий. Тыловики сразу же соглашались, услышав про коньяк. В стране все еще царствовал «полусухой» закон Горбачева, и спиртное, как и другие продукты, выдавали по карточкам. На черном рынке водка стоила бешеные деньги, а перед праздником и вовсе стала недоступной большинству желающих, о коньяке никто и не мечтал. Так что приемлемая наценка за праздничный набор покупателей не смущала, это все равно было значительно дешевле, чем у спекулянтов.
Только в Красном Селе Настя запротестовала, прочитав на табличке контрольно-пропускного пункта: «Высшее командное училище МВД СССР».
— Сюда нельзя! — заявила она категорически. — Здесь все юристы, влипнуть можно.
Кирилл состроил недовольную гримасу, но возражать не стал.
После обеда они, сидя уже в кабине грузовика, повторили утренний маршрут. Кирилл мерил нервными шагами тротуар, пока Настя оставалась в штабе очередного училища, затем наблюдал, как вместе с ней из проходной появлялись несколько курсантов. Когда выгрузка заканчивалась, Кирилл подходил, и они ехали дальше.
Вечером Настя ворвалась к Вете, сияя улыбкой от уха до уха. Она держала в руках бутылку сухого мартини из «Березки» и несколько раз громко произнесла:
— Ай да мы!
За ней в комнату вошел Кирилл. Он был доволен, но сдерживал эмоции. Вета спросила у него:
— Вы голодные?
Настя крикнула, опуская со стуком бутылку на стол:
— Мы голодные как звери!
Кирилл сказал:
— Мне сейчас некогда, я потом. Вы не ждите, обедайте.
Он ушел на кухню, где расположился за их столом с блокнотом и калькулятором, и взялся подсчитывать выручку.
Настя засиделась допоздна. Она подробно в лицах передавала Вете каждую сцену проведенной операции, без конца смеялась, так что в завершение даже слегка посадила голос. Вете было интересно, но мужнино отсутствие немного ее смущало. К тому же она знала, что Кирилл целый день ничего не ел, и переживала из-за этого.
Когда бутылка на две трети опустела, Настя поднялась.
— Веточка, — громко прошептала она, надевая канадскую меховую куртку с капюшоном, заменившую на этот день норковую шубку, — у тебя мужик — высший класс. С ним не пропадешь. Я за тебя так рада!
Вета провожала Настю до лифта. Они еще долго прощались на лестнице. Настя вспоминала все новые эпизоды из разговоров с начпродами, и обе женщины смеялись — Настя заливисто, а Вета сдержанно и тактично. Наконец Настя раз в десятый поцеловала Вету, поздравила ее с наступающим Новым годом и застучала каблучками хромовых итальянских сапожек по древним выщербленным ступеням, лифтами она не пользовалась.
Озабоченная мыслью о муже, Вета вернулась в комнату, намереваясь быстро убрать со стола и бежать на кухню ставить на плиту ужин для Кирилла. То, что она увидела, заставило ее замереть на пороге. Кирилл ходил по комнате и тщательно протирал мокрой тряпкой спинку стула, на котором сидела Настя и за которую она бралась рукой, стол, подлокотники кресла, куда ее усадила Вета, пока сама расставляла посуду. Сделав это, Кирилл протер дверную ручку и только тогда посмотрел на погрустневшую Вету.
— Не могу себя пересилить, — сказал он. — Брезгую так, что с души воротит.
Тридцать первого числа Вета недолго посидела на работе за праздничным столом, выпила со всеми разведенного спирта, закусила шоколадкой и побежала на улицу искать какой-нибудь грузовичок, чтобы отвезти домой восстановленный стул, произведение мебельного мастера второй половины девятнадцатого века пережило еще одно рождение. Старший тренер команды рассказал Вете под большим секретом, что Коля сводил на экскурсию в кладовку по очереди всех тренеров клуба, включая ненавистных футболистов. Этим последним он разрешил даже посидеть на стуле, говоря при этом:
— Дочка своими руками сделала!
Вета дождалась Колю, расцеловала его и подарила пару носков. Затем она отвезла стул домой и заторопилась снова в путь.
Теперь ее маршрут лежал к Насте. Обычно перед Новым годом они созванивались, чтобы поздравить друг друга, потому что для Насти любые праздники были самыми что ни на есть трудовыми буднями. Это, разумеется, касалось только тех праздничных дней, которые были отмечены в календарях на Западе. Она раздобывала себе несколько таких календарей в начале года и строго следила за тем, чтобы не прозевать День Всех Святых или праздник взятия Бастилии, или еще что-нибудь вроде тезоименитства английской королевы, когда английские туристы бывали особенно щедры. Конечно, День святого Валентина был для нее излюбленным днем, потому что приносил больше всего дохода.
Встреча Нового года не являлась исключением — много лет Настя проводила ее в обществе пьяных иностранцев. Правда, в новогоднем празднике была для нее своя особенность: если в другие праздничные дни она торопилась заарканить какого-нибудь толстосума в расчете на его разгульное настроение, то в новогоднюю ночь ей прежде всего требовалось, чтобы кто-нибудь был рядом. Хоть кто-нибудь.
Вета лишь однажды встречала Новый год с подругой, то было, когда Настю выгнали из института. Вета рассказала матери о причине, и Зоя Михайловна тут же загорелась желанием познакомиться.
— Акцентуанты — самые интересные из людей, — сказала она дочери, подразумевая ту группу, которую Герман Алексеевич определял термином «душевнонебольные».
Вета удивилась:
— Какая же Настя акцентуант? Совершенно здоровая девчонка, такую нормальную поискать еще.
— Не торопись с выводами, — ответила Зоя Михайловна. — Большинство специалистов думают о проститутках так же, как ты. Советская психиатрическая школа трактует проституцию и вовсе как порождение социальных условий, чушь, конечно. Мы с Германом считаем, что здесь есть тема для исследований. Все-таки если человек открыто нарушает общепринятые нормы поведения, его психика должна быть наособинку. Недаром же асоциальные личности все органики.
Вета возразила:
— Разве то, что мы сейчас называем проституцией, не было нормой поведения самок в стае? Может быть, для женщины это как раз естественнее, чем целомудрие.
Зоя Михайловна сказала на это:
— Норма в стае — соблюдение нормы. В современной стае нормой является закрытость интимной жизни. А проституция эту норму как раз нарушает. Если проститутка открыто пренебрегает законом стаи, у нее должен быть заторможен стайный инстинкт. А по какой причине? Это вот и любопытно. Знаешь что, а не пригласить ли нам твою знакомую на Новый год? Думаю, Герке будет интересно.
Настя понравилась всем. Елена Степановна Архангельская потом звонила Зое Михайловне сказать, что у Веты чудесная подруга и как жаль, что девочка учится в институте. Если бы не это, Елена Степановна с удовольствием наняла бы ее в домработницы, уж больно славная, и вся какая-то домашняя, как ангорская кошечка.
Сергей Францевич Бец при Настином появлении опустил рюмку и за всю ночь больше ее не поднял, что было совершенно неправдоподобно. Зато до утра он не выпускал из рук гитару и перепел не меньше половины всех своих песен. После случилась целая история — Бец осаждал Вету просьбами дать ему Настин телефон. Наутро после той ночи Вета оставила Настю у себя, и Сергею Фpанцевичу пришлось уходить одному. Днем он прибежал, но поздно: Насти уже не было. Бец так расстроился, что тут же напился. Затем начались его страдания, которые тянулись долго — недели три. Вета искренне жалела Сережу, но помочь не могла. Она сказала ему, что Настин жених в армии и дело чести дождаться его. Больше они Настю на сборы не приглашали.
На этот раз Вета раздумала поздравлять подругу по телефону. Она знала, что из-за Федора Настя уже месяц не выходит из дому и встречать Новый год будет с ним. Вета изнывала от любопытства взглянуть на офицера спецслужб, но ее ждало разочарование — Федора она не застала. Настя в коротеньком халатике, сверкая голыми ногами, крутилась у плиты и не переставала на ходу щебетать о своем офицере, у которого служба такая, что может и к столу опоздать. Вета ждала сколько могла, но так и ушла ни с чем.
Дома она должна была испечь свой фирменный капустный пирог, который у нее получался лучше, чем у Архангельской, а затем вместе с Кириллом бежать на помощь матери и Елене Степановне: те с утра готовились к сбору. Кирилл, правда, отнесся к затее встречать Новый год у тещи без восторга. Он уже был однажды на сборе после стояния на Исаакиевской площади и вспоминал об этом в очень сдержанных выражениях. Вета сказала, что двух мнений на сей счет быть не может: ничего более интересного, чем встреча Нового года в их компании, она не знает, после чего добавила:
— Не забывай, что Васька будет. Мама говорит: он привез с Кавказа много интересных историй, тебе понравится.
Кирилл не стал возражать.
Вета вбежала в комнату запыхавшаяся, с двумя раздутыми авоськами: Настя силком напихала ей деликатесов, говоря, что ее холодильник уже не закрывается, Федор каждый день притаскивает целую гору.
Кирилл сидел, развалившись на роскошном двуспальном диване. Посреди комнаты были разбросаны инструменты, куски упаковочной бумаги и большие коробки. Перед Кириллом стоял музейный стул, а на нем новенький цветной телевизор, наполнявший комнату какофонией выстрелов, криков, скрипа тормозов и прочей звуковой атрибутикой дешевого боевика.
Вета как вошла в комнату с авоськами, так и замерла в дверях. Кирилл делал вид, что ничего не произошло: важно кивнул ей и вновь повернулся к экрану. Однако по тому, как подрагивали уголки его губ, когда она, не выпуская авосек, вышла на середину комнаты, чтобы вопросительно посмотреть на него, по этому подрагиванию губ было видно, что удерживать на лице серьезную мину Кириллу с каждой секундой становится все труднее.
— Кирюша, — прошептала Вета, — родной ты мой. — И тут же закричала во весь голос: — Молодец ты мой!
Она оставила авоськи у стола, подбежала к мужу и прежде всего сочно поцеловала его в губы. Тут же прыгнула рядом с ним на диван, покачалась, как ребенок, на тугих пружинных подушках, потом откинулась к высокой спинке, заложила руки за голову, прикрыла глаза и шумно выдохнула:
— Здóрово!
Кирилл следил за ней, горделиво улыбаясь. Потом сказал:
— А ящик-то, не замечаешь, что ли?
— Какой ящик? — Вета открыла глаза, ее лицо излучало счастье. — Телевизор? Хороший телевизор, цветной.
Она попыталась снова зажмуриться, но Кирилл опять начал что-то говорить, и, заслышав в его голосе нотки досады, Вета посерьезнела.
— Это ж не простой телевизор, не видишь, что ли, — японская двойка. Да видик, видик встроенный!
Кирилл поднял руку с пультом, нажал на кнопку, экран погас, и внизу из телевизора с шелестом и коротким щелчком выехала кассета.
Вета зачарованно прошептала:
— Видеомагнитофон.
Потом взвизгнула, ну совсем как Настя, и бросилась вон из комнаты. Кирилл посмотрел ей вслед совершенно обескураженный; как видно, реакция жены превзошла все его ожидания.
Вета что есть духу неслась по улице. Невдалеке от их дома в помещении детской библиотеки работал видеозал. Днем там крутили диснеевские мультфильмы, а по вечерам на последних двух сеансах пускали эротические фильмы. Недавно это явилось причиной больших развернутых дебатов на кухне. Дело дошло до нешуточной ругани.
Виной всему была девятнадцатилетняя соседка Юлька. Как-то ее молодой человек притащил видеомагнитофон. В ту ночь Вета не сомкнула глаз. Вернее сказать, глаза-то сомкнула, но безрезультатно — сна не было и в помине. Оно и немудрено: из-за фанерной стенки, разделявшей их с Юлькиной комнаты, неслись такие стоны и завывания, что Вета крутилась как на угольях от разгоревшейся страсти. Кирилл спал точно убитый, он в тот день поздно вернулся из Александровки, где вместе с плотниками разгружал машину досок и брусьев. Среди ночи Вета не удержалась, сил больше не было терпеть, и предприняла отчаянную попытку его разбудить. Но, кроме несвязной брани, которую он выдал скороговоркой, вновь засыпая, ничего от мужа не добилась. Оставалось страдать и слушать, чем она и занималась до самого утра.
С той ночи видеомагнитофон стал вожделенной мечтой Веты. У Насти он был, и, возможно, были порнофильмы, но сама Настя об этом с Ветой никогда не заговаривала, а Вета по статусу старшей сестры поинтересоваться не могла. Со времен Настиного изгнания из института тема секса ушла из их разговоров. Прежде Настя только об этом и трещала, но после того, как стали известны ее профессиональные наклонности, она словно в монашенку превратилась. Вета никогда тех бесед не начинала, она лишь слушала, стараясь чем-нибудь заниматься, чтобы не выдать своего жадного интереса. Поэтому как ни хотелось, а не могла она спросить подругу о порнофильмах.
Теперь она бежала со всех ног к детской библиотеке, мысленно заклиная хозяев пункта видеопроката не расходиться по случаю Нового года раньше времени.
Вета возвратилась домой скоро. Кирилл все так же сидел на диване перед телевизором, в той же позе и даже с тем же выражением лица. Вета сбросила на пол у двери пальто, шапку, стащила сапоги и босиком подбежала к дивану.
— На! — сказала она Кириллу, протягивая кассету и устраиваясь подле него на диване с ногами. — Ставь!
Кирилл, не спрашивая ни о чем, выполнил требование Веты. Его лицо остановилось сразу же, как только пошли титры, наложенные на первые кадры. Вета подалась вперед, вцепившись руками в край диванной подушки. Кирилл словно бы одеревенел — он был настолько неподвижен, что даже глаза замерли в одной точке и только всё расширялись и расширялись. Лицо у Веты горело, взгляд ее метался по экрану, чтобы не пропустить ни малейшей малости. Из динамика неслись те самые томительные звуки, что не давали ей спать неделю назад. Дыхание Веты участилось и стало глубоким. Рот ее слегка приоткрылся, влажный язык то и дело проскальзывал по высохшим губам.
Внезапно Вета развернулась всем корпусом к мужу и повалила его навзничь. Кирилл растерянно смеялся, барахтаясь под ней, она же с каким-то утробным мычанием хватала его лицо своими губами, и похоже это было не столько на поцелуи, сколько на глотки.
— Иветта! Иветта! — жалобно вскрикивал Кирилл, пытаясь сопротивляться.
Она залепляла его губы своими, и Кирилл захлебывался на полуслове. Ее спина беспрестанно извивалась, а руки как заведенные гладили Кирилла по голове. Они гладили всё быстрее, быстрее, вдруг соскользнули вниз и принялись разрывать ворот рубашки. Пуговицы посыпались на пол одна за другой. Упpугое тело Веты изгибалось тем круче, чем ниже продвигались руки.
— Иветта! — со смехом кричал Кирилл. — Рвешь ведь, рвешь!
— Плевать, — хрипела она в ответ, — утром зашью.
Встреча нового тысяча девятьсот девяносто второго года в доме Зои Михайловны Шеллинг прошла без Веты и без ее знаменитого капустного пирога.
СБОР
На сбор к новогоднему столу сошлась вся компания друзей Зои Михайловны. Настроение «ребят» в это новогодье отличалось от того, что бывало прежде, — все они были веселее, возбужденнее, и заинтригованность — такое обычное состояние в новогоднюю ночь — явственнее ощущалась в каждом из них. Разве что Герман Алексеевич был по-обычному добродушно улыбчив и немногословен. Но все остальные, включая саму хозяйку, шумели, как дети у елки. Разговоры вращались вокруг наступавшего года.
Заканчивался девяносто первый — год потрясений. Вместе с ним уходил в историю человечества Советский Союз. За новогодним перевалом оставалась привычная и казавшаяся всем вечной гегемония партии, и даже сама основа основ социализм — и тот был уволен со всех постов и отправлен в отставку. Впереди ждала желанная неизведанная известность, о чем давно были наслышаны по «вражьим голосам», о чем рассуждали за столом во время сборов, о чем вздыхали как о недостижимом, что давно стало предметом сравнений: демократия, капитализм, частная собственность. Свобода!
— Неужели все-таки дожили? — мечтательно произнес Бец, откладывая в сторону гитару, он только что показывал новую песню.
Межин спросил его явно с провокационной целью:
— До чего, Сереженька?
— До нормальной жизни! Осточертела казарма. На воздух, на волю хочется. Эх, Костя, видел бы, как люди живут!
Межин по-женски поджал губы. Его голос, когда он вновь обратился к Бецу, выдал застарелую обиду:
— А что произошло, собственно? С чего ты решил, что на будущий год у нас запланирована свобода?
Бец ответил ему с таким выражением лица и таким тоном, каким обычно разговаривают с людьми, на которых не принято обижаться:
— Рынок! Понимаешь, о чем я? Рыночные отношения расставят всех по своим местам.
— Ну и что? При чем тут свобода?
— При том, что свобода, демократия возможны только в богатой стране. Пока у нас плановая экономика, богатства нам не видать. И демократии не видать.
— Почему? — не сдавался Межин.
Он добился своего — зажег Беца, теперь достаточно было подбрасывать по щепочке вроде этого «почему», чтобы костер продолжал гореть.
— По кочану! При плановом хозяйстве десять человек работают, а девяносто делают вид. Плановость это — распpеделиловка: что десять наработали, распределяется на всех сто, вот девяносто и бездельничают за их счет. Сколько у нас ненужных институтов, заводов. А совхозов сколько убыточных! С ума сойти — в аграрной стране убыточное сельское хозяйство. Вот до чего коммунисты довели Россию! Разве при рынке такое может быть?
— Запросто.
Это вмешался в разговор Юрий Семенович Валеев. Кандидатская степень в области экономики вызывала в слушателях доверие к его рассуждениям по этой части. Вот почему Бец не стал возражать ему задиристо, как Межину, а попросил объяснить.
— Убыточное сельское хозяйство в современных условиях — нормальное явление, — сказал Валеев. — Более того — прогрессивное.
— То есть это как? — удивился Герман Алексеевич.
Он только что вошел в комнату Теплова и таким образом влился в общество мужчин. Вновь приходящие распределялись между этой комнатой и всей остальной квартирой, где женщины заканчивали приготовления: в комнате Зои Михайловны сервировался стол, на кухне что-то дожаривалось и допекалось, по коридору проносились источники потрясающих воображение ароматов, и повсюду слышались не умолкающие женские голоса, причем казалось, что все разом и со всех сторон. Мужские голоса также звучали, но были сконцентрированы в одной точке. Часы показывали без четверти восемь, гости продолжали прибывать.
— А так, — произнес Валеев и принялся набивать трубку.
Эти его трубки служили для всех друзей универсальным раздражителем. Мало того, что у Юрия Семеновича была прескверная привычка, произнеся первую фразу, умолкнуть ради набивания трубки, что само по себе действовало слушателям на нервы, ибо занимался Юрий Семенович подобным во время разговора лишь тогда, когда замечал интерес к своим словам, так они еще, эти его трубки, постоянно гасли. А если и не гасли, то все равно Валеев то и дело умолкал, чтобы специальной лопаточкой примять табак, отчего рассказы Юрия Семеновича напоминали рваный бег. Так в свое время выразился Коля Терехин и пояснил — ускорение, замедление, рывок, остановка, снова ускорение. Единственный, кто не выходил из себя при виде извлекаемой из кармана трубки, был Герман Алексеевич. Он вообще никогда и ни по какому поводу не раздражался, был со всеми ровен и одинаково внимателен к любому собеседнику. Так и теперь он спокойно дождался, когда ароматный дым заструился из жерла верескового «бульдога», после чего Валеев продолжил:
— Себестоимость продуктов питания такова, что поставь им реальную отпускную цену, и покупать их смогут одни лишь богатые. Поэтому во всех развитых странах сельское хозяйство дотируется государством. За счет этого цены ниже себестоимости, то есть убыточные. Так же и у нас.
— Глупости, — нервно сказал Бец, он глядел с неприязнью на валеевскую трубку. — При царе никто мужиков не дотировал, а хлебом Россия кормила всю Европу. А при коммунистах зерно покупать стали, деньги тратить. Позор! Вот вам и социализм — раньше крестьяне своим хлебом всю страну кормили да еще за кордон продавали, а большевики землю отняли и вот до чего довели, самим не хватает. Все потому, что рыночные отношения разрушили, хозяина извели. Отдайте сейчас фермерам землю не в аренду, а насовсем, и они сразу же страну завалят и хлебом, и мясом, вот увидите.
— Оно-то и пугает. Если хочешь знать, это самое страшное, что сегодня может произойти, даже страшнее ядерной катастрофы, — сказал Валеев.
— Чего-чего? — не понял Бец.
— Да вот того — если наши мужички страну хлебом и мясом завалят.
Тут его трубка погасла, и он принялся неторопливо ее раскуривать от специальной трубочной зажигалки, где пламя с гудением вырывалось не вверх, а вбок.
— Выбрось эту дрянь, возьми сигарету, как все нормальные люди, если не можешь с трубками обращаться! — мгновенно вскипел Бец.
Валеев даже бровью не повел, как ни в чем не бывало пыхал трубкой, раздувая тлеющий табак. Бец задергал ноздрями, для него это был верный признак наступающей истерики. Герман Алексеевич уже собирался вмешаться, как его опередил Теплов, он стоял позади Беца и с интересом вслушивался в разговор.
— Дядя Сережа, — сказал Теплов, и Бец повернулся к нему, — пока Юрий Семенович раскуривает свой керогаз, я отвечу на один твой вопрос — про то, что якобы Россия кормила всю Европу хлебом. Если хочешь, конечно.
— Ну-ну, — пробурчал Бец, предоставляя Теплову право самостоятельно истолковать это бурчание: то ли как согласие, то ли как заменитель фразы «Отстань, не до тебя».
Теплов понял звукопроизведение Беца в первом значении и продолжил:
— Это и правда и неправда одновременно. Эшелоны с зерном действительно шли на Запад, но в самой России хлеба не хватало, и поэтому цены росли. Что, между прочим, вызвало по всей стране хлебные бунты и стало одной из причин революции пятого года. Кстати, и февраль семнадцатого начался с хлебных демонстраций: по столице распустили слухи, что вот-вот начнутся перебои с поставками хлеба. Это была клевета, но люди мгновенно поверили и вышли на улицы. Что указывает на недавний тяжелый опыт. Если уж в столице случались трудности с зерном, то что говорить о провинции? Понимаешь, зерно по большей части не продавали, а отдавали за границу. Оно служило обеспечением частных сделок.
Бец сказал сухо:
— Поясни, пожалуйста.
— Это началось еще в тысяча восемьсот девяносто шестом году, когда Витте предложил Николаю ввести золотовалютное обpащение, ну то есть золотые деньги. Тогда рубль был неконвертируемым.
— Как и сейчас, — вставил Бец.
— Вот-вот. Поэтому иностранцы не спешили с инвестициями. А это было необходимо для развития промышленности, своих средств для этого не хватало.
— Как и сейчас, — снова сказал Бец, и Теплов снова ответил:
— Вот-вот. Для конвертируемости рубля требовались русские товары на международном рынке. Но их почти не было.
Бец открыл рот, но Теплов опередил его, быстро сказав:
— Как и сейчас, вот-вот. Для производства товаров нужна была промышленность. Для развития промышленности — инвестиции, для инвестиций — гарантии в виде товаров за рубежом. Круг замкнулся. С помощью золотых империалов Сергей Юльевич намеревался этот круг разорвать, ведь золотые деньги — тоже товар. Не условный, а самоценный. Во все торгпредства за границей были разосланы крупные суммы золотых денег, и Россия объявила о государственных гарантиях заключаемых сделок. Отныне, если русский бизнесмен оказывался некредитоспособным, его иностранный партнер мог в российском представительстве получить компенсацию золотом.
— Идиотизм, — произнес Бец.
— Что вышло на деле, — продолжал Теплов не то что не обращая внимания, но даже вовсе не глядя на Беца; было заметно, что он увлекся, — на деле два жулика, иностранец и русский, составляли заведомо нереальный договор о совместном предприятии, иностранец вкладывал некую сумму денег, затем русский объявлял себя банкротом или вовсе исчезал, а его партнер шел в торгпредство и набивал свои карманы золотыми империалами. Каково?
— Я же сразу сказал, — объявил трагическим голосом Бец, — идиотизм!
Теплов возразил:
— Но в результате этого идиотизма стал возможен тринадцатый год — апогей экономики Российской империи. Когда говорят, что это был расцвет российского рынка, это неправда — то был расцвет заграничных кредитов. Россия пировала на чужие деньги. Витте угадал — несмотря на чудовищные злоупотребления, польза от затеи с империалами все же была — инвестиции пошли. Но золото пришлось заменить другим товаром, не то оно исчезало такими темпами, что запросто можно было лишиться золотого запаса. Заменили его зерном. Вот и получилось, что Россия в те годы кормила хлебом всю Европу. Но сама при этом голодала.
Валеев сказал оживленно:
— Однако результат все-таки оправдал жертвы — промышленность начала развиваться.
Позади собравшихся раздался голос:
— Оправдал, стала развиваться. А заодно спровоцировал выступления пятого года и обе революции семнадцатого. Все одним и тем же — золотым империалом Витте.
Гости, даже те, кто еще не успел обернуться, заулыбались, узнавая голос. Он принадлежал низенькому лысому толстячку в пиджаке, у которого рукава почти полностью скрывали подушечкообразные кисти рук хозяина, плечи обвисали, заламывая глубокие складки, а полы спускались чуть ли не до колен. Не лучше дело обстояло и с брюками. Пpи взгляде на этого человека издали возникало подозрение, что от него должно пахнуть луком или квашеной капустой. Хотя на самом деле ничем от него не пахло, просто внешность его была до такой степени не ухожена, что рождала и не такие ассоциации у тех, кто его не знал.
Но те, кто знал, не замечали ни засаленных локтей, ни вытянутых на коленях штанин. Потому что становились пленниками обаяния его интеллекта. Не самого этого человека, ибо он никаким обаянием не владел, а знаний и, что значительно важнее, — умения этими знаниями пользоваться.
Игнатий Семеонович Мациевич — так звали вошедшего в тепловскую комнату лысого толстячка. Именно Семеонович, потому что сам он подчеркивал это при знакомстве. Кажется, особенность в произнесении отчества было единственное, что хоть как-то занимало его внимание. Ко всему прочему как вокруг, так и в себе самом Игнатий Семеонович относился словно к тексту памфлета — без претензий.
Всю свою жизнь, за вычетом детства и студенческих лет, Игнатий Семеонович прослужил в Публичной библиотеке и был известен всем ее завсегдатаям своей манерой бесцеремонно вторгаться в чужие разговоры. Но прежде всего он был известен неординарным взглядом на вещи, который всегда умел обосновать, привлекая в свидетели десятки авторов разных стран, эпох и, что удивительно, разных областей знаний. При этом Мациевич никогда не дискутировал, он лишь излагал свою точку зрения и уходил либо, если того требовали обстоятельства, выслушивал ответ и тогда уходил, но никогда не возражал. Было совершенно очевидно, что чужие рассуждения наводят на него тоску. Всю жизнь он беседовал только с книгами и, должно быть, воспринимал человеческие мысли исключительно в печатном виде.
Игнатий Семеонович являлся кузеном Зои Михайловны по отцу и одноклассником Германа Алексеевича. Это он когда-то познакомил Зою со своим школьным приятелем, предварительно заинтриговав ее такой рекомендацией:
— У нас в классе есть мальчишка, он говорит, что женщины и мужчины сделаны из разного теста. Я думаю, из него выйдет толк.
Позднее Мациевич, не ведая о том, определил судьбу Теплова: слушая Игнатия Семеоновича, тот увлекся историей.
— Маца! — сказал Герман Алексеевич со всей непосредственностью, на какую только был способен этот немногословный улыбчивый человек. — Выбрался-таки из берлоги.
Мациевич ответил, попутно кивая на приветствия:
— Подхарчиться зашел. Суп кончился, варить неохота.
На пороге комнаты возникла Архангельская, такая же, как Зоя Михайловна, крупная и дородная. Елена Степановна проносила по коридору большой судок и задержалась, услышав голос Мациевича.
— Игнаха! — сказала она властно и замолчала: ей, как видно, просто хотелось, чтобы тот обернулся.
Игнатий Семеонович, не оборачиваясь, произнес:
— Женщина, иди куда шла.
Архангельская скрылась в коридоре, перед тем обронив с улыбкой:
— Засранец.
Из кресла в углу к Мациевичу обратился адвокат Мунк. Анатолий Маркович листал подшивку какого-то журнала, переплетенного в твердую обложку под серым коленкором. Целая стена в комнате была сплошь заставлена одинаковыми серыми корешками. Теплов-старший многие годы, если не всю жизнь, подписывался на толстые литературные журналы и хранил их в идеальном порядке. Теплов-младший в том нужды не видел, но выбросить не решался. Его мать регулярно протирала стеллажи тряпочкой и каждый раз при этом плакала.
— Гм, интересно, — сказал Мунк, — это каким же образом империалы революцию вызвали? Любопытно, Игнатий, не томи.
Мациевич и не думал томить, он тут же ответил:
— Валютная интервенция! Прямых данных нет, косвенные есть. Иностранцы получали империалы и перечеканивали их в свою валюту. Этим занимались все монетные дворы Европы и Америки, они брали за работу небольшой процент и неплохо наживались. Но британские дворы перечеканивали бесплатно! Поэтому все везли русские империалы в Англию. Я делаю вывод: англичане чеканили из своего золота, а русское аккумулировали у себя. Вопрос — для чего? Думаю, так — вначале они поддерживали этим золотом русские партии либерального толка, а затем с помощью все тех же империалов забрали власть у царя. Может, это и было тем аргументом, который сломил волю Николая в Пскове? Ведь как-то сумели Гучков с Шульгиным убедить его отречься. Разговоры про благородство и нежелание кровопролития, конечно, сущий бред. Что-то императора убедило в бесполезности сопротивления. У него в руках была армия, под самым Петроградом только что высадился экспедиционный корпус, полную картину петрогpадских дел он ежедневно получал от жандармерии и был в курсе всего, так что разговоры о дезинформации — тоже бред. Эшелоны с корпусом генерала Иванова вытянулись от Александровской до Гатчины, генерал ждал приказа, чтобы выгрузиться и двинуться на город. Одна телеграмма от императора — и от восставших не осталось бы ни единого клочка: фронтовики приехали злые на тыловых запасников. Но почему-то Николай в самый последний момент дал отбой. Что-то такое думцы ему сказали. Угpоза валютной интервенции здесь как раз подходит, она кого хочешь вразумит: после нее в стране наступает хаос. Думаю, что с Временным правительством это и произошло: либералы нарвались на то, чем сами прежде шантажировали императора.
— Любопытно, любопытно, — сказал Анатолий Маркович. — А зачем это англичанам понадобилось?
— Если б Россия победила в войне, то получила бы Дарданеллы, Малую Азию, Балканы и вышла бы к арабской нефти. А там уже с подачи Гульбенкяна орудовал Англо-американский консорциум. При такой победе России англичане больше теряли, чем при победе Германии. Получается, что победи Германия — теряют, победи Россия — еще больше теряют. Куды бедным англичанам податься? А вот нá тебе — они вместе с американцами взяли, да и выиграли. А Россия с Германией проиграли всё до последней нитки. Это могло осуществиться только после крушения Российской империи, других вариантов не было. В целом свете не найдется такого дурака, кто заподозрил бы англичан в недальновидности. Получается, что, начиная войну русскими руками, они заранее планировали финал. Февральская революция предотвратила победу России летом семнадцатого. В том, что эта кампания будет последней и принесет империи победу, не сомневался никто из военных специалистов, даже Черчилль. Так что со своей задачей Февральская революция справилась полностью. А социалистическая революция справилась с другой — предоставила союзникам возможность распоряжаться как у себя дома на всей территории бывшей империи от Архангельска, где англичане высадились сразу же после Октябрьской революции, и до Владивостока. Для этого нужно было свалить правительство Керенского. Здесь достаточны были экономические средства. Мы знаем, что экономика государства в это время резко ухудшалась, хотя должно было быть наоборот — капитал получил свободу, развязал себе руки. Летом семнадцатого в стране ожидался экономический бум, а получился провал. Почему? Я делаю предположение — против Временного правительства была предпринята валютная интервенция. В тысяча девятьсот восемнадцатом чекисты забирали буржуев и требовали от них «рыжики», то есть империалы и полуимпериалы. Что здесь важно — они требовали только «рыжики», отказывались и от драгоценностей, и от бумажных денег, и даже от золота в другом виде — в слитках там, в изделиях. Скажем, золотую статуэтку не брали, а горстку «рыжиков» отбирали. Это наводит на размышления. Еще вопросы есть?
Мациевич деловито огляделся. Тут в комнату вновь заглянула Архангельская.
— Мальчики, — сказала она, — хватит слушать всякие глупости, пойдемте займемся делом. К столу!
Этот приказ был воспринят с энтузиазмом, все дружно потянулись к дверям. Мунк, поравнявшись с Мациевичем, сказал ему:
— Что-то, Игнаша, ты сегодня, по-моему, увлекся. Неубедительно как-то, на тебя не похоже.
Игнатий Семеонович на эти слова не обратил ни малейшего внимания.
Застолье открылось фразой, которая начинала все сборы уже много лет кряду, превратившись в традиционную:
— Серега, пей через раз!
После этого вставал тамада и произносил первый тост. В компании Зои Михайловны были приняты тосты, здесь любили ритуальное обрамление выпивки, усматривая в том достоинства дорогого багета на картине. Этот раз не был исключением, поднялся Мунк и сказал:
— Дорогие мои! Свой жизни путь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу. Что впереди — не знаю, куда идти — не ведаю. Мне говорят — социализм пал. Возможно, пока не понял, радоваться этому или горевать. Мне говорят — партия самоустранилась. Не верю, такого не бывает. Но факты! Поразительно. Дожив до шестидесяти, я уже и не предполагал, что смогу еще чему-то удивляться. Но такие времена настали, что впору только оглядываться и ахать. И, по-моему, это прекрасно. Мой отец в свои шестьдесят знал наперед все дни, месяцы и годы, и жизнь для него превратилась в однообразное занятие. Я в свои шестьдесят могу сказать, что живу, как в двадцать: день на день не похож, и каждый новый приносит открытия. Пpедлагаю выпить за то, чтобы эти открытия не смогли выбить нас из седла. Если, как прежде, будем держаться друг друга, то, надеюсь, эти замечательные времена переживем. За вас, дорогие мои, за наше братство и за наше будущее!
Программа этого новогоднего вечера была задумана обширная. Составлением программ занималась Архангельская. Зоя Михайловна не забивала себе голову такой ерундой, как проблема, что бы на этот раз приготовить эдакое. Вкусно поесть она любила, но кашеварить терпеть не могла, если б не Архангельская, то и стола на сборе не было бы. Кстати, так однажды произошло, когда сбор случился в отсутствие Елены Степановны: на столе была вареная картошка, соленые огурцы, много хлеба и много вина. Все наперебой говорили, как это прекрасно, однако разошлись в тот раз непривычно рано.
Помимо кулинарной программы Елена Степановна заботилась также и о программе духовной. С этой целью она нет-нет да и приглашала кого-нибудь из удивительных, как она их называла, людей. Гости случались самые разные — от путешественников до председателей колхозов. Был однажды у них на майских году в семьдесят шестом дважды Герой соцтруда. Оказался симпатичнейшим дядькой и редким умницей. Он участвовал в праздничной телепередаче, и Архангельская пригласила его на сбор. Председатель тогда рассказывал, как заработал свои две звезды и четыре инфаркта. Помимо агрономических знаний, таланта хозяина и навыков администратора от него требовалось еще и лакейское подобострастие, потому что завистники-соседи и обиженные им собственные бездельники без устали строчили кляузы, и в хозяйство то и дело наведывались комиссии. Председатель парил начальство в бане, поил коньяком, возил на охоту и набивал багажники автомашин мясом загодя убитых кабанов. Истребил кабанов по всем окрестным лесам, уж больно любили к нему комиссии приезжать. Зато ни с чем проблем не возникало: ни с отпуском стройматериалов, ни с техникой вне графика, ни с запчастями, а что всего ценнее — когда считал нужным, тогда и сеял, и жал, и вообще ни у кого, ни для чего разрешения не спрашивал.
С началом перестройки Елена Степановна увлеклась молодыми реформаторами. Кого только не приводила Архангельская на сборы. Пока однажды Межин не попросил ее дать возможность посидеть в домашнем кругу. К тому времени Архангельская и сама уже поостыла к политике, хотя все еще перед сном обсуждала по телефону с Зоей Михайловной события в стране за день. После того как Васька стал парламентским корреспондентом, нужда в приглашениях со стороны отпала — теперь он развлекал собравшихся рассказами о своих поездках, и это всегда было интересно.
На сегодня, как Елена Степановна выяснила заранее, намечался рассказ о цхинвальской осаде, а также о Дудаеве, у которого Васька взял интервью.
Вторым тостом по традиции хозяйка благодарила друзей за визит, а те алаверды пили за ее здоровье и благополучие дома. Третий тост посвящался тем, кто сейчас «в море». Так именовались все отсутствующие. Несколько последних лет его пили за Вету и Ваську. После третьего тоста официальная часть заканчивалась, и атмосфера за столом приобретала легкость и непринужденность.
Как ни странно, люди, знакомые между собой больше тридцати лет, прожившие их на глазах и при постоянном участии друг друга, тем не менее обязательно каждый раз повторяли официальную часть застолья, испытывая в том потребность, а не формально отдавая дань традиции. Что-то такое не вполне понятное было в этом шаблоне, отчего на протяжении первых трех тостов все сидели притихшие, переговаривались вполголоса и хранили на лицах печать серьезности происходящего.
Зато и разливалось потом веселье, сдерживаемое до поры, и поднимался шум оживленных обсуждений, и смех, и анекдоты, и споры, и песни. Когда-то были еще и танцы. Зоя Михайловна с Еленой Степановной в молодости были сами не свои до танцплощадки. Правда, Архангельская по этой части отличалась большой разборчивостью и посещала в основном только университетские вечера. Зато ее подруга была рада плясать всюду, где слышала музыку. Единственно, куда удавалось Зое Михайловне затащить Архангельскую помимо университетского клуба, был Дом офицеров. В послевоенное время это место не могло уронить достоинство девушки из хорошей семьи.
— Ну что ж, — сказала Архангельская тоном массовика-затейника после того, как вполне насладилась заслуженными похвалами ее холодным закускам, — Толик, ты позволишь теперь Васе рассказать о своих путешествиях?
Она обращалась к сегодняшнему тамаде, без чьего соизволения не могла распоряжаться за столом.
Теплов, перебивая Мунка, торопливо спросил:
— Может, подождем еще?
— Да не придут они, чего ждать! — резко сказала Зоя Михайловна.
Но, посмотрев на страдальческое лицо Васьки, смягчилась и уже ласковее прибавила:
— Если придут, ты им повторишь.
Она вновь посуровела:
— А звонить я не буду, не дождется!
Только что были произнесены эти грозные слова, как раздался телефонный звонок. Зоя Михайловна сняла трубку, сказала свое обычное:
— Вас слушают, — некоторое время молчала, потом буркнула: — Мы тоже вас поздравляем.
Потом она кивнула Ваське, а сама вернулась за стол. Теплов бросился к телефону.
— Васенька, родненький, с наступающим тебя! — услышал он в трубке. — Приходи завтра к нам. Придешь? Я тебе пирожок капустный испеку. Приходи обязательно. Не могу долго говорить, у нас тут дело срочное.
Она внезапно рассмеялась, и до слуха Теплова донеслось через неплотно приложенную к трубке ладонь:
— Кирка, нахал, отстань! Дай с братом поговорить. Ну, Кир!..
После чего разговор прервался. Теплов понурил голову. Он задумался и, как видно, простоял бы так долго, но Архангельская, обменявшись с Зоей Михайловной быстрыми взглядами, не позволила ему уединиться со своей меланхолией:
— Васек! — позвала она капризно. — Собрание ждет виршей.
Мунк важно кивнул головой, обозначив тем самым присутствие последней инстанции в этом политесе.
Теплов начал с рассказа о Дудаеве. Елена Степановна предложила после этого сделать небольшой перекур, затем проводить Старый год с горячим — в этот раз она приготовила поросенка под хреном, — а уж непосредственно перед встречей Нового года послушать о цхинвальской войне. План одобрили, и за столом установилась тишина.
— Начну с мелочей, — сказал Теплов, сделав полукивок Зое Михайловне. — В Грозном в обкомовской гостинице висит объявление: журналистам обращаться в окошко номер два. Все приезжающие журналисты тут же размещаются со всем возможным комфортом. Должен сказать, что к журналистам у них отношение особое, и чувствуется — по команде из окружения Дудаева.
— Это хорошо или плохо? — не поняла жена Германа Алексеевича Липа, как всегда, адресуя свой вопрос мужу.
— Я бы сказал неглупо, — ответил за него Игнатий Семеонович.
Его поддержал Мунк:
— В наше время информационная война определяет исход кампании.
Мациевич немедленно отреагировал, он не любил, когда его мысли находили завершение в чужих устах:
— Можно подумать, что раньше было по-другому, — ворчливо произнес он. — На Франкфуртском рейхстаге тысяча пятьсот семьдесят первого года герцог Альба сказал, цитирую по памяти: «Достаточно ознакомить московского царя с военным искусством Западной Европы, и под его властью окажутся не только Нидерланды, но и весь христианский мир». Для них тогда Нидерланды были особенно актуальны: империя воевала с гезами. Должно быть, Иван каким-то образом решил залезть в это восстание, не случайно же Московия упоминается в связке с нидерландским движением за независимость. Видно, здорово они там на Западе были испуганы тем, как легко Грозный захватил Ливонию. Чтобы этого впредь не случалось, против Руси началась информационная война. В Западной Европе самым популярным чтивом стали ужастики про Ивана Грозного. Чего только не писали — антихрист в образе человеческом, да и только. А Русь, следовательно, империя зла. Что ж вы думаете, добились-таки своего — подорвали русскую торговлю. И мастера на Русь перестали ездить, боялись. На удачу англичан ветер занес в Архангельск — отправились на поиски нового пути в Индию. Доложили царю, тот приказал доставить шкипера в Москву и предложил английским купцам небывалые торговые льготы. Только так и наладил международную торговлю. Но ради нее разорил собственных гостей, ну то есть купцов, — все привилегии были отданы иноземцам. Вот вам результат информационной войны.
Теплов боготворил Мациевича. Он терпеливо дождался завершения его интермеццо и выразил ему благодарность любовным взглядом.
— Знакомство с Дудаевым началось еще в самолете, моим соседом оказался местный журналист. Мы с ним обсуждали перспективы исламизации Чечни, он в это не верил. Когда я сказал ему, что Дудаев клялся на Коране, он ответил: «Где лежал Коран и где стоял президент!» Подтверждение его словам я увидел перед самым Домом Советов, где помещается кабинет Дудаева. Там, знаете ли, на площади нечто вроде постоянного митинга правоверных мусульман: стоит кружок стариков с зелеными лентами на папахах, внутри круга молодые мужчины хоровод водят, чего-то поют. Мимо прохожие снуют, машины ездят, на остановке люди автобуса ждут. Никто на этот круг никакого внимания не обращает.
Захожу в здание Веpховного Совета. Народу битком, одни мужчины. Ничего не делают, никого не ждут, просто группами стоят и болтают. Это для Кавказа обычное зрелище, так повсеместно. Поднимаюсь на предпоследний этаж. Дальше нельзя — марш перегорожен канцелярским столом, рядом сидит человек с автоматом и никого не пускает: на верхнем этаже кабинет Дудаева. Объясняю, что мне назначена встреча с президентом, начаться она должна через десять минут, меня ждут. Охранник вызвал какого-то начальника, тот сказал, что президента еще нет, но я могу пройти обождать в приемной. Пока я ждал этого начальника, такую сценку наблюдал: по коридору прохаживался седобородый старик в папахе с зеленой лентой, в начищенных хромовых сапогах и в галифе образца Великой Отечественной. Руки у него были заложены за спину, и вид он имел необычайно важный. Ходил он так, ходил взад-назад, а потом взял, да и подошел к охраннику. Я не знаю, что тот сказал старику, но видел его лицо. С таким выражением на лице только подальше посылают. Короче говоря, ни малейшего намека на почтение в глазах того парня я не увидел. Мне кажется это важным. Последнее время нас убеждают в подъеме религиозного чувства у чеченцев. Так вот я этого не нашел.
Константин Павлович Межин, востоковед, оживился, когда услышал про ислам.
— Не судите по столичным жителям, — сказал он авторитетно, — ислам всегда опирался на крестьян. Христианство, кстати, тоже.
На это отреагировал Валеев.
— Извините, — сказал он, — по телевизору мы видим исключительно Грозный, и выводы комментаторы делают на основании столичных кадров, а не сельских. Мне что ни день все информационные передачи показывают этот самый митинг, про который Вася говорил. Только на экране он большой, народу много.
Теплов сказал:
— Это сделать несложно, надо снимать с позиции низкого горизонта. Если б оператор поднял камеру повыше, то стало бы видно, что за спинами этих людей пустая площадь. А кажется, что вся площадь заполнена народом.
Зоя Михайловна спросила:
— Ты хочешь сказать, что исламизация Чечни — это выдумки телевизионщиков? Но зачем же это им нужно?
— Им ни зачем не нужно, — ответил Теплов. — Просто заказ отрабатывают.
Бец вскинулся при этих словах, он уже был пьян, но пока держался:
— Соцзаказ? — вскричал он. — Не болтай! Сейчас не советские времена, журналисты свободными стали. Я на Центpальном телевидении записывался, знаю что говорю.
— Может, и свободные, — пробурчал Теплов, — только между тем, что на экране, и тем, что я видел в жизни, две большие разницы.
— Или четыре маленьких, — весело подхватила Эля Валеева и пояснила в ответ на недоуменный взгляд Теплова: — Так в Одессе говорят.
— Минуточку, — сказал Мунк, — если принять точку зрения Васи за верную, то что же получается — центральная власть силами средств массовой информации подталкивает Чечню к исламизации, так, что ли? Любопытно, конечно, но как-то мало верится.
Игнатий Семеонович, как всегда безапелляционно, заявил:
— Все правильно — эскалация религиозных чувств.
— Но зачем?
— Для консолидации чеченцев. Сталин уничтожил нацию. Сам народ выжил, но нация погибла. При Хрущеве началось возрождение, медленное и частичное. Сегодня потребовалось нацию сплотить. <…>
Теплов продолжил:
— В приемной Дудаева ждали несколько человек. Я запомнил одного местного предпринимателя, потому что нас вдвоем запустили в кабинет. Остальным сказали, что сегодня приема не будет. Но это уже когда Дудаев появился, он опоздал почти на час.
Анатолий Маркович прервал Теплова:
— О президенте это как-то некорректно.
Герман Алексеевич согласился:
— Как раз президент ведет себя некорректно, его слово должно быть эталоном надежности.
Теплов дождался, когда они выскажутся, и стал рассказывать дальше:
— Он появился в окружении молодых людей с автоматами и одетых в гражданскую одежду, причем разную, ну то есть в чем из дома вышли. Сам Дудаев был в черном «боливаре» и длинном кожаном пальто. Президент быстрым шагом прошел в кабинет, охрана вместе с ним. Затем охранники вышли, и один устроился возле двери на стуле. Сейчас будет важная деталь, — Теплов сделал небольшую паузу, чтобы обвести собравшихся взглядом как бы убеждаясь в их внимании. — Уселся этот парень на стул, — сказал он, — и положил автомат на колени. Получилось так, что ствол на меня оказался направленным. Прошло несколько минут, и вдруг охранник поставил автомат на предохранитель.
Теплов снова замолчал, на этот раз проверяя реакцию слушателей. К его разочарованию почти все смотрели вопросительно.
— Ну и что? — спросила Эля. — Он не должен был ставить на предохранитель?
Теплов поглядел на нее растерянно и даже с какой-то обидой. Эля, как видно, прочитала его взгляд, потому что смущенно спросила:
— А что же он не так сделал? Я не понимаю.
Герман Алексеевич сказал:
— В войнушку играются.
Теплов обрадовался, что хоть кто-то понял его без комментариев. Он совершенно не учел, что из собравшихся в специфике армейской жизни разбирались только двое: сам он как служивший срочную и Герман Алексеевич, постигавший военную премудрость в блокадном госпитале. Когда наконец до Теплова это дошло, он принялся терпеливо объяснять.
— В армии, — сказал он, — есть две священные коровы: слова командира и обращение с оружием. Автомат с пристегнутым рожком всегда должен стоять на предохранителе — это закон. Молодых солдат специально тренируют, чтобы довести движения до автоматизма: взял автомат, потянул на себя затвор, убедился, что патронник пуст, отпустил затвор, нажал на крючок, поставил на предохранитель. И только после этого пристегнул магазин.
Герман Алексеевич поддержал Теплова:
— Да-да, верно. При подобной выучке солдат осознает свою ответственность, по себе знаю. Выходит, что дудаевского телохранителя таким вещам не учили. Это что ж получается, по зданию, где полно народа, телохранители прошли с боеготовым оружием в руках? М-да…
Мунк пожал плечами:
— Меня это не очень впечатляет. Возможно, военным людям такие вещи понятнее. Вася, продолжай.
Теплов послушался:
— В кабинет нас впустили вдвоем с грозненским бизнесменом. Это меня очень удивило.
В этом его Мунк поддержал:
— Тут я согласен: что можно сказать о политике, который обсуждает свои дела при свидетелях? Ничего нельзя сказать, кроме того, что он не политик.
— Я тоже так думаю, — сказал Теплов. — Возле стола президента уже сидел какой-то человек. Довольно молодой, с умным спокойным лицом. На коленях он держал папочку кожаную для бумаг. Пока бизнесмен излагал свою просьбу Дудаеву, этот человек задумчиво глядел в потолок. Разговор бизнесмена с президентом шел по-чеченски, и поэтому я не понимал ни слова. Но уловил, что они друг друга также не понимают: бизнесмен повторял одно и то же, и при этом голос его становился все растеряннее. Продолжалось это несколько минут. Вдруг человек с папочкой повернулся к Дудаеву и по-русски объяснил ему, чего хочет проситель. «Ах, вот оно что! — воскликнул Дудаев. — Нет, на это мы не пойдем». После сказанного он снова перешел на чеченский, и разговор быстро закончился. Человек с папочкой вновь сидел, уставившись в потолок. Вот, собственно, и всё. Интервью, которое он мне дал, ничем не отличается от всех прочих его интервью — набор заученных фраз про готовность чеченского народа бороться за суверенитет и угрозы в адрес России. Ничего нового не сказал.
Теплов умолк.
— Дудаев настоящий мужик, — сказал Бец, — я уважаю таких. Кирка снимал его, рассказывает, что Дудаев со своими телохранителями в спортзале рукопашным боем занимается, всерьез, не для форса. Уважаю! Представляете Брежнева в спортзале?
Женщины заулыбались на эти слова. Мациевич поднялся и сказал:
— Пошли курить. Пусть дамы перемену сделают.
Все поднялись из-за стола. Мужчины потянулись к выходу, а женщины принялись убирать со стола использованную посуду. Больше всех суетилась мать Василия, по всему было видно, что она чувствует себя здесь скованно. Зоя Михайловна, встав у окна и закурив папиросу, наблюдала за ней с некоторым прищуром.
КВАРТИРА
Летом Кирилл купил квартиру.
С экономикой страны происходили невообразимые вещи, в сравнении с которыми обмен денег, устроенный министром финансов Павловым в девяносто первом, уже казался легкой разминкой, хотя совсем недавно воспринимался чудовищным испытанием. Теперь все было тяжелее и масштабнее. Пришедшая свобода оказалась тотальной и прежде всего коснулась цен. Чем выше они взлетали, тем ниже опускался рубль, хотя по всем канонам теоретической экономики зависимость должна была быть обратной. Достоинство рубля теперь определялось в сравнении с долларом, поскольку в стране наступил импортный бум. Курс рубля напоминал воздушный шарик, из которого быстро вытекает воздух. Если за год до этого один доллар можно было купить за девяносто копеек официально и за четыре рубля на черном рынке, то теперь доллар стоил уже несколько сотен рублей, и цена его продолжала неуклонно расти. В жизнь бывших советских людей ворвалось новое слово — инфляция. Не просто в лексикон, а буквально в жизнь, поскольку, едва появившись, это понятие стало универсальной характеристикой всех сторон, областей и нюансов жизни.
Первой из друзей Зои Михайловны пострадала от инфляции Архангельская — ее муж остался без работы. «Почтовый ящик», в котором он прослужил не один десяток лет, приказал долго жить. Супpуг Елены Степановны, пребывая в больших чинах, руководил разработками чего-то сверхточного, особочувствительного и совсекpетного. Продукция его закрытого предприятия мирно и по-домашнему называлась «изделия», из-за которых не было семье покоя ни днем ни ночью. Даже в отпуске с засекреченным специалистом каждодневно связывались из Ленинграда и Москвы, ради чего он, куда бы ни приезжал, первым делом шел в обком партии, где ему обеспечивали не только комфортабельный отдых, но и бесперебойную связь. Редкий отпуск Архангельская проводила с мужем от начала до конца вместе, чаще из любимого Коктебеля она возвращалась одна, потому что ее конструктора раньше времени отозвали на службу. Дома Архангельская видела мужа только поздним вечером, когда, возвратившись с работы на персональной «Волге», он устраивался перед телевизором, молча хлебал суп и глядел отсутствующим взглядом в экран.
— У нас изделие барахлит, — доверительно сообщала Архангельская Зое Михайловне, зная наверняка, что дальше подруги эти сведения не пойдут.
Весной девяносто второго «изделия», без которых до сих пор не могла существовать вся оборонная промышленность, вдруг стали не нужны. Для Архангельской это случилось внезапно: в один не слишком прекрасный для них обоих день муж сказал ей, что на работу ему отныне спешить не надо. Оказалось, что его «ящик» попал в хитросплетения конверсионной программы и должен был перестроиться на выпуск домашних телевизоров. Это по каким-то причинам сделать не смогли, но мужа Архангельской новые проблемы родного предприятия уже не касались: его особосекретной специальности в производстве бытовой радиоэлектроники все равно применения не было. Он вышел в отставку, получил неплохую пенсию и начал быстро стареть. Говорят, будто люди, пролежавшие в летаргическом сне много лет, после пробуждения стареют чуть ли не на глазах. Это вполне можно было отнести к мужу Архангельской. Теперь ее вечерние разговоры по телефону с Зоей Михайловной касались не политики, не Собчака, а исключительно здоровья бывшего секретного специалиста. Прежде он единственно, чем изредка страдал, — несварением желудка из-за сухомятки, когда переселялся на несколько дней в кабинет, что случалось во время авралов на опытном производстве перед сдачей Госкомиссии экспериментального образца нового «изделия». Других болезней в те времена его организм не знал. Теперь же он что ни день предъявлял симптомы очередного заболевания, причем врачи каждый раз устанавливали запущенную органную патологию.
Вторым пал жертвой инфляции Межин. У него была сдана в печать книга, которую он писал всю жизнь. Константин Павлович исследовал корни европейского рыцарского романа и культа дамы сердца и пришел к заключению, что уходят они в поэзию кочевых бедуинских племен Южной Аравии доисламского периода. Он ждал выхода этой книги с таким нетерпением, с каким не всякий молодой отец ждет выписки из родильного дома своего первенца. У Межина вышло немало публикаций, включая две монографии, но эта книга была, по выражению Беца, его «нетленкой». Вся редакционная работа завершилась, Константин Павлович даже вычитал гранки и со дня на день ожидал появления контрольных экземпляров. Он уже составил список тех, кому непременно должен будет подарить книгу. Он уже отложил деньги на банкет и даже обсудил с Архангельской меню праздничного сбора. Месяца два кряду он ходил в таком состоянии, которое Мациевич определил как «перманентная дефлорация». Он был рассеян и беспричинно улыбчив. Сам про себя он не без кокетства говорил, что «теперь и помереть не страшно».
Его пригласили в редакцию и сказали, что тяжелые финансовые обстоятельства, непредвиденные трудности, конъюнктура рынка и всякое такое, «вы же понимаете». Ему выплатили гонорар за неизданную книгу, что было предусмотрено договором, а набор рассыпали. Договор составлялся за пять лет до того, и на указанную в нем сумму теперь можно было купить месячный проездной билет на все виды городского транспорта и стаканчик мороженого. Но Межина волновало не это. Константин Павлович рад был и вовсе отказаться от гонорара, если бы ценой подобной жертвы книга вышла в свет. Но «проездного билета и стаканчика мороженого» для этого было недостаточно.
— Мне такая демократия не нужна! — кричал Межин у Зои Михайловны, выпив лишнего.
— Это временные трудности, — пыталась она его успокоить. — Реформы только еще начинаются, надо немного потерпеть.
— Как?! — шутовски кривляясь, ужасался Межин. — Опять терпеть? Что вы все говорили пять лет назад, когда начиналась перестройка? Ленин призывал терпеть, Сталин призывал терпеть, Хрущев, Брежнев тоже, хватит, натерпелись, пора жить начинать. Так вы говорили? А теперь отовсюду снова раздается до боли знакомое — надо потерпеть.
— Кто это «вы»? — хмурился Мунк. — А вы, Константин Павлович? Вы просто погулять вышли? Не ты ли, Костенька, ходил в активистах «Народного фронта»? С Анатолием Александровичем да с Мариной Салье на трибунах не ты стоял? Не ты консультировал литовских демократов перед их выступлением? Не ты организовывал агитационный пост у станции метро «Василеостровская» в поддержку Собчака на выборах? В Румянцевском садике не ты выступил с пламенной речью в защиту демократических свобод? Вам с Бецем молодцы из «Памяти» тогда еще чуть ребра не переломали. Это всё ты или не ты? А теперь, значит, демократия разонравилась?
— Не передергивай! — огрызался Межин. — Понимаешь ведь, о чем я говорю. Пройди по развалам, погляди, чем торгуют. Книги про вурдалаков, дамские романы, детективы, самоучители по сексу, триллеры. На все это есть и деньги, и бумага. Всей этой глянцевой макулатуре инфляция не мешает!
— Глянцевую макулатуру покупают, — говорил Валеев, — это главный закон рынка — спрос.
— Юрка, да что вы все вокруг ополоумели что ли? — вновь принимался кричать Межин. — Разве не знаешь, к чему приводит кичевая культура — к манипуляциям общественным сознанием! Настоящую культуру надо поддерживать, высокую, чтобы общество было интеллектуально развитым.
— Манипуляциями общественным сознанием занимается любая культура, вольно или невольно, — вмешивался Мациевич, — и не бывает культур высоких и низких. Всякая культура отражает внутренний мир своих носителей, а кто из них выше, кто ниже, каждый понимает по-своему. Для любителя каких-нибудь зоологических кошмаров разговор об узритской поэзии еще бо`льшая фантастика, чем книга про вурдалаков. И давайте закончим на этом, не хватало еще, чтобы среди нас затеялись раздоры на идеологической почве!
— С последним согласен, — подключался Герман Алексеевич, — а насчет культур хочу возразить. Я убежден, что культуры можно и должно распределять по ранжиру, потому что есть высокая, а есть низкая культура. Их необходимо разводить, чтобы не возникало желания уравнять, как сейчас у тебя, Маца.
— Критеpии! — требовал Мациевич, чем вызывал общее удивление: обычно он в споры не вступал.
— Изволь, — отвечал Герман Алексеевич, — степень удаленности от архетипа. Чем выше духовный интеллект, тем сильнее он подавляет инстинкты, за исключением полового и пищевого поведения. В человеке степень собственно человеческого определяется уровнем его духовного интеллекта. Как мы с тобой знаем, внешние проявления интеллекта, будь то духовный или социальный, складываются в культуру. Получается, что на степень удаленности от архетипа указывает культура этого человека. Поэтому Костя прав — если мы хотим жить среди людей, а не человекоподобных, надо развивать высокую культуру и бороться с низкой, прежде всего с кичем.
— Да зачем?! Я не пойму, зачем это все, — горячился Мациевич, окончательно сбивая с толку друзей своей внезапной активностью. — Перечисление заслуг цивилизации стало уже общим местом. Не сегодня-завтра интеллектуалы всю планету разнесут каким-нибудь очередным изобретением. Умножающий познания умножает скорбь!
— Э-э, не ври! В Екклесиасте не так, — вклинивался Межин после благодарного взгляда на Германа Алексеевича. — «И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость. Узнал, что и это томление духа. Потому что во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь». Речь о своих знаниях и своей скорби — я больше узнаю` мир и больше печалуюсь за него.
— Вот именно, — подхватывал Герман Алексеевич, — то есть с увеличением познаний растет чувство ответственности и за собственные поступки, и «за того парня». А ведь Проповедник говорит о гуманитарных знаниях, не о технических, иными словами — о духовном интеллекте. Носитель духовного интеллекта расщепил ядро, носитель социального интеллекта приспособил изобретение к уничтожению себе подобных. В борьбе с ядерным оружием духовные интеллектуалы постепенно расширяют свое влияние на общество — способствуют его развитию по пути от дикого животного к человеку. В результате общество становится все более ответственным. Окажись ядерное оружие в руках людей, скажем, восемнадцатого века, не так уж и давно, они пустили бы его в ход не задумываясь. А почему? Высокая культура духовных интеллектуалов жила в те годы мелкими редкими очагами. Бал правил социальный интеллект, которому неведомы такие человеческие качества, как чувство ответственности и сострадание. На языке физиологов это называется альтруизмом — когда человек ощущает чужой дискомфорт как свой собственный. Дикому животному в природе это несвойственно. Истинный альтруизм — качество врожденное, его нельзя привить, но сила высокой культуры как раз и состоит в том, что она способна альтруистические начала сделать нормой жизни. А надежды на выживание человечества как вида можно связывать только с этим — с чувством ответственности за себя и за другого. Так что Костя прав: разрушая высокую культуру, мы роем могилу своим детям. А насаждая низкую — роем себе.
— Толик, — спрашивала Прокуроpша капризным тоном, — что такое социальный интеллект?
— Это, радость моя, когда вечером в метро ты врываешься в вагон, расшвыривая всех на своем пути, чтобы занять место на диванчике, — отвечал жене Анатолий Маркович, целуя кончики ее пальцев.
— Да, — подтверждала Прокуpоpша, но уже не капризно, а зло и с вызовом, — каждый раз я занимаю два места — одно для тебя. Потому что ты входишь последним, не любишь толкаться.
Мациевич хмыкал, и вслед за ним смеялись остальные.
Наконец от инфляции страдали все из окружения Зои Михайловны уже хотя бы потому, что денежные вклады в сберкассах обесценились. Может быть, меньше других это почувствовала сама доктор Шеллинг, потому что никогда вкладами не обладала. Сберкнижка у Зои Михайловны была, на нее перечислялась пенсия. Но скопиться до такой величины, какую не стыдно было бы назвать вкладом, деньгам все никак не удавалось. Как жила Зоя Михайловна всю свою прежнюю жизнь от зарплаты до зарплаты, так и продолжала теперь от пенсии до пенсии.
На тот июльский сбор Вета прийти не смогла, хоть и рвалась: они ремонтировали квартиру.
— Слава богу! — сказал Кирилл, узнав о появлении рынка жилья. — Начинаем приобщаться к цивилизации.
Квартиру он подыскал через своих новых друзей, голоса которых Вета уже начинала различать в телефонной трубке.
— Мы будем жить рядом с Народным домом! — сообщила она матери и счастливо рассмеялась: Кирилл продолжал оправдывать ее надежды.
Квартира была однокомнатная, помещалась на последнем этаже хрущевского дома в самом центре Тамбовской улицы.
— Видишь, — сказал ей Кирилл, когда они впервые пришли туда, — мы потихоньку подъезжаем к Невскому. Всё как обещал.
Квартиру им показывал офицер милиции. Они с Кириллом были на «ты» и разговаривали какими-то полуфразами, как люди, понимающие друг друга без слов. Когда возвращались домой, Вета спросила, при чем здесь милиционер.
— Участковый, — пояснил Кирилл, — там раньше бабка древняя жила. Старик ее умер давно, сама за собой ухаживать не могла. Участковый купил у нее квартиру, а самой помог устроиться в дом престарелых. Всем хорошо!
Квартира была запущена до крайности. Ремонтировать ее пришлось Вете самой, причем в одиночку: Кирилл не мог выкроить из своего напряженного графика ни часу.
— Ничего, — сказал он обнадеживающим тоном, — следующую квартиру нам будут ремонтировать лучшие мастера. Главное — терпение!
Вету не нужно было подбадривать: ремонт ее вовсе не пугал. Ей нравилось выполнять мужскую работу, в особенности квалифицированную, это придавало уверенности в себе. Однажды Вета нечаянно подслушала Кирилла, когда тот разговаривал по телефону с кем-то из своих деловых партнеров. Кирилл говорил:
— У меня жена — как немецкая техника: умеет всё и не ломается.
Вета с гордостью передала эти слова матери. Та отреагировала неожиданно:
— Дура! Чему радуешься — муж на тебя смотрит как на кухонный комбайн.
Вета сказала ей:
— Ты не понимаешь. Это для него лучшая характеристика. Такая у Кирилла система оценок, я по этой системе котируюсь выше всех окружающих!
Ремонтировать нужно было в темпе, потому что Кирилл уже сдал их комнату в аренду и приближался срок заезда арендаторов.
— Я теперь втройне домовладелец, — говорил Кирилл, шутливо надувая щеки.
Вета уложилась с ремонтом, но пришлось побегать. Хорошо, что в новой квартире исправно действовали газовая плита и водопровод. Вета прибегала туда с работы, по дороге затарившись продуктами, и первое, что делала, — ставила на огонь кастрюли. Закинув продукты, она принималась размывать потолки, поминутно соскакивая с изготовленных ею же низеньких козел, чтобы помешать в одной кастрюле, убавить огонь под другой, подсыпать или подлить в третью. К возвращению Кирилла она была уже дома и заканчивала приготовление салата, обед требовалось только подогреть.
Новоселье справлять не стали: Кирилл сказал, что денег на это нет. Но одного своего знакомого пригласить он все-таки посчитал необходимым.
— Человек очень нужный, — пояснил Кирилл Вете. — Дельце с ним затеваем выгодное. Если получится, хорошо заработаем.
Вета обрадовалась поводу позвать Ваську. Кирилл благодушно согласился.
К этому новоселью она готовилась с таким волнением, какого раньше не испытывала на светских приемах, изредка посещавшихся ею с некоторыми из своих прежних мужей. Впервые в жизни Вета принимала людей в своем доме, где к тому же всё, от побелки на потолке до замка` входной двери, утверждало ее авторские права.
Никогда у Веты не было собственного дома. Всю взрослую жизнь она скиталась по квартирам своих мужей, периодически возвращаясь в материнский дом, из которого с детства мечтала вырваться. Раньше она не задумывалась о том и не выделяла желание иметь свою квартиру в какое-то особое чувство. Первый раз она испытала это чувство в новогоднюю ночь, проведенную с Кириллом в их комнате, вернее, утром, когда проснулась и долго лежала, глядя в потолок, пока Кирилл спал. За стенкой всхрапывала и пьяно мычала во сне Юлька, по коридору сосед справа звонко шлепал тапками на резиновой подошве, на кухне уже кто-то гремел кастрюлями, и звуки эти, привитые Вете всей ее бездомной жизнью, давно ставшие если не родными, то уж настолько привычными, что не замечались, внезапно наполнили сердце режущей тоской. Такой нестерпимой, что тоска эта даже вызвала боль физическую.
— Господи, — прошептала Вета, — за что? Чем я провинилась? Чем заслужила? Неужто суждено всю жизнь прожить в этом зале ожидания?
Кирилл шумно вздохнул и повернулся лицом к ней. Вета провела вздрагивающими пальцами по лицу мужа. Если б он смог в этот момент услышать ее мысли, то схватился бы за уши от пронзительного крика: «Кирочка! Не подведи, на тебя последняя надежда!»
Кирилл во сне улыбнулся и скороговоркой пробормотал:
— Иветта, сумасшедшая, рвешь ведь…
На празднование новоселья первым явился Теплов. Он с радостью исполнил поручение Веты прийти раньше, чтобы помочь на кухне. Дорогой он заходил в магазины и, сверяясь со списком, закупал продукты, так что появился с двумя тяжелыми сумками. Под мышкой Теплов держал маленького плюшевого котенка — подарок в новую квартиру. Вета с улыбкой взяла котенка и прямо на пороге поцеловала Ваську в нос.
— Васенька, — сказала она, возвращаясь в прихожую из кухни, куда оттащила сумки, и протягивая Теплову тапочки, — рассуди наш спор.
Кирилл, стоя в дверях комнаты, улыбался. Теплов улыбнулся ему в ответ, поздоровался, а затем отправился в ванную мыть руки. Вета заговорила громче, чтобы перекричать шум воды из крана:
— Киp любит говорить «звóнить» и «лóжить». Я пытаюсь ему доказать, что это не по-русски. Он же отвечает, что большинство людей в России говорит именно так, и, следовательно, это по-русски и правильно. Иначе, говорит, получится, что вся рота идет не в ногу, а только старшина в ногу. Ты как считаешь, он прав?
Шум воды стих, и Теплов появился в дверях ванной, держа перед собой руки, как хирург в операционной. Вета положила на них сверху свежее полотенце.
— Ну так что? — повторила она свой вопрос. — Прав или нет?
— Абсолютно прав, — сказал Теплов, чем вызвал на лице Кирилла выражение удовлетворения. — Но ведь мы так не говорим. Что же выходит — мы не русские? Я считаю, нужно для начала отказаться от формулировок «говорят не по-русски». В прошлом веке говорили в чем-то по-другому, чем сейчас, но это вовсе не означает, что тогда в России жили нерусские.
— Подожди, подожди! — Вета раздраженным тоном прервала Теплова да еще руку подняла в жесте регулировщика, останавливающего машину. — Ты что же, отказываешься признавать нормы языка?
— Вот и всегда ты так, — сказал Теплов, — не дослушаешь, а выводы уже готовы. Что такое языковая норма? Правило, которое изобрел профессор-филолог и внес в словарь? Но ведь мы знаем, что язык — живая материя и не приемлет искусственности. Сколько было попыток откорректировать живой язык — ничего не удалось. Тот же Владимир Иванович со своими мокроступами вместо галош да вместо плаща дождевик придумал. Ну и что? Придуманные им слова не прижились. Разве дождевик остался, да и то — плащом по-прежнему называется изящная вещь, дождевиком — брезентовая роба. Получается, что норма в языке — это наиболее употpебимая форма? Но тогда придется согласиться с Кириллом — правильнее говорить «лóжить» и «звóнить». А ведь это не так.
Вета снова перебила Теплова:
— Васька, ты не в классе!
Он смутился и пробормотал:
— Да, прости. Я уже заканчиваю. Короче говоря, язык — это не только средство общения, но и средство опознавания. Кстати, в этом состоит его древнейшая функция. Все равно что в наше время радиосигналы у военных самолетов «свой-чужой». В природе ведь тоже так: постороннего муравья не пустят в муравейник, чужую пчелу — в улей и так далее. Как-то ведь они определяют своих, а ведь с виду все муравьи одинаковые. Одни животные пользуются для этих целей химическими средствами, запахи…
— Васька! — прикрикнула на него Вета.
— Да-да, заканчиваю. В общем, человек для опознавания использует прежде всего речь. Говорят по-русски, без акцента — россияне, ну с известной долей погрешности, разумеется. Говорят по-русски и к тому же на характерном диалекте — приехали из конкретной местности. Говорят с характерными неправильностями речи — принадлежат к определенной группе. Опознавание происходит неосознанно. Вы знакомитесь с человеком и по первым его фразам определяете, свой это или чужой, хотя и подумать не успели. Просто новый знакомый говорит не так, как принято в вашей среде. Значит — чужой. А если он говорит с характерными особенностями известной вам среды, то вы сразу же, опять-таки неосознанно, отождествляете его с этой средой. Например, со средой рыночных торговок. Теперь я уже точно заканчиваю. Каждый человек волен выбирать для себя, на котором из русских языков он будет говорить. Если он хочет быть своим в среде коммерсантов, будет говорить с интонациями и особенностями речи, принятыми в этой среде, если хочет быть своим в среде крестьян, будет говорить на их языке, тут уже местный говор нужно знать. Если же человек хочет быть принят за своего в среде культурной, то должен изъясняться по правилам литературного языка. Вот как раз в этом языке нет слов «лóжить» и «звóнить». Что еще интересно — литературный язык принимается с уважением в любой среде.
Вета потянулась, чтобы поцеловать Ваську в нос, но удержалась и вместо этого погладила его по плечу.
— Ну как? — спросила она, поворачиваясь к мужу, у которого на лице держалась все та же улыбка.
Кирилл собрался было ответить, но ему не позволил дверной звонок, чей резкий голос прозвучал громко и настойчиво. Кирилл заулыбался и направился к входной двери.
— Это гости, — успела шепнуть Вета Теплову, — партнер Кирилла с женой.
Теплов сказал:
— Пойдем, покажи мне, что нужно делать, чего тут всем толкаться.
И скрылся на кухне.
Партнер Кирилла оказался очень похожим на него: такой же крепыш с круглыми плечами и трапециевидной шеей, которой больше подходило слово «выя». Разве что потолще был, успел жирком обрасти, что больше всего отложилось на лице: щеки начинали теснить уши, а второй подбородок утяжелил и без того массивную нижнюю челюсть. Да еще прически у них были разные: Вета водила мужа в салон к своей бывшей одногруппнице по институту, и та копировала у Кирилла на голове прически французских кинозвезд. Кириллов партнер был подстрижен также в салоне, причем по самой высокой цене, однако стрижка эта больше напоминала обработанный топором кусок дерева, что, вероятно, требовало большого мастерства от парикмахера, но не создавало привлекательности его жертве.
Партнера звали Деркач. По крайней мере так он представился Вете, по-мужски пожимая и коротко встряхивая ей руку. После этого Деркач сделал приставной шаг вправо и тем самым открыл Ветиному взору низкое существо с прямыми красно-коричневыми крашеными волосами, бесцветным лицом и неестественно-огромным даже для беременных животом.
— Супруга моя, — сказал Деркач, окидывая гордым взглядом живот этой женщины.
«Супpуга» едва держалась на ногах: подъем на последний этаж дался ей нелегко. Вета подхватила гостью под руку и приказала:
— Кирилл, стул!
Кирилл безропотно повиновался. Он глядел на беременную женщину с благоговением.
Из кухни вышел Теплов, на нем был фартук, а на руках кухонные рукавицы.
— Деркач, — важно произнес «партнер», делая шаг к Теплову.
— Очень приятно, Василий, — сказал тот и, подумав, прибавил: — Теплов.
Предоставив жену заботам хозяйки дома, Деркач направился осматривать квартиру. Кирилл следовал за ним и принимал скупые похвалы.
— Хорошо ремонт произвели, — говорил Деркач, стоя посреди комнаты с заложенными за спину руками, — качественно, молодцы. А мне халтурщики попались. Еще и канючили, чтоб я им заплатил. Я их спрашиваю — за что? Это вы, говорю, должны мне остались за материал. Нет, ну в натуре — я столько бабок извел, а эти наляпали кое-как да еще ждут, что им за это зелени насыплется в обе руки. Привыкли при коммуняках королями ходить.
Супpуга Деpкача вышла из ванной и, держась за стену, двинулась на голос мужа. Вета поддерживала ее. Обе они вошли в комнату, когда мужчины что-то вполголоса обсуждали.
— Тебе давно пора, — говорил Деркач, по-хозяйски наливая в две рюмки коньяк, — без банковского счета ничего не сделаешь. Регистрируй фирму и — вперед!
— Я и сам понимаю, — отвечал Кирилл, принимая у него рюмку. — Но с деньгами до сих пор туго было.
Деркач картинно поднял рюмку, затем опрокинул ее в рот и, сморщившись, словно выпил дуста, спросил:
— А при чем здесь деньги? У меня взял бы.
— Не люблю долги, — признался Кирилл.
Деркач авторитетно заявил:
— Фигня! Весь цивилизованный мир живет в кредит. Без этого дела не сделаешь. Инвестиции!
— Да я уже обошелся, — сказал Кирилл. — Теперь можно и фирму открывать.
Деркач одобрительно кивнул:
— С поддонами ты хорошо крутанулся, молодец. Когда наша схема завертится, в десять раз больше заработаешь, обещаю. Надо регистрироваться срочно. Банк уже присмотрел?
Кирилл сказал с воодушевлением:
— В Промстройбанке хочу, он самый солидный.
Деркач как-то очень жизнерадостно ухмыльнулся:
— Хе-хе, так это просто! Пээсбэ только с солидными клиентами дело имеет, мы для него букашки.
Кирилл внезапно покраснел.
— Я букашкой никогда не был, — сказал он тихо.
Деpкач ответил в прежнем покровительственном тоне:
— Букашки, букашки. Что мне нравится в рынке: каждый занимает свое место. Раньше мой отец со всеми рабочими за руку здоровался. Забулдон тракторист, от которого самогоном несет против ветра, и директор райтопа. Ты знаешь, что такое директор райтопа? Забулдон однажды у нас целую гору угля двинул. Отец скомбинировал пару-тройку вагонов, и тут его сердечко прихватило. Пока в больнице лежал, тракторист весь уголек пропил. Попробовал бы он сейчас! А тогда запросто. Тогда этот пьянчуга считался человеком, ну как же — рабочий класс! А сегодня для своей соседки-старухи он бог, потому что дрова ей задаром привозит, а для меня — букашка. Вот если бы он тогда уголек не пропил по бутылке с самосвала, а продал бы его за нормальную цену, деньги бы вложил во что-нибудь путное, тогда бы он был для меня человеком. А так — насекомое вроде таракана. И мы с тобой для клиентов Промстройбанка насекомые. И это правильно. Каждому
свое место!
Кирилл сказал медленно и раздельно, точно ему дышать стало трудно:
— Я стану клиентом этого банка.
Тут в комнату вошел Теплов, он обратился к Вете:
— Пирог смазан, разрезан, что теперь?
Вета поднялась с дивана и торжественно произнесла:
— Гости дорогие, прошу к столу!
Закуски в этот раз удались Вете как никогда. Вместо хлеба были принесены две внушительные стопки кусков капустного пирога с золотистой корочкой, с белыми и желтыми вкраплениями вареного яйца в рассыпчатой, маслянисто отсвечивающей начинке. Аромат поднимался от пирога волнующий.
Супруга Деркача зажала рот ладонью и мелкими быстрыми шажками заторопилась в ванную. Вета побежала следом. Деркач проводил жену глазами, а затем пояснил оставшимся за столом мужчинам:
— Беременная, что с нее возьмешь.
Он поднялся со своего места, взял в руки рюмку, внезапно еще больше посолиднел и важно произнес:
— Предлагаю поднять тост за то, чтобы вы поскорее перебрались из этой халупы в нормальную квартиру!
Когда женщины возвратились в комнату, Теплов, не поднимая головы, трудился над закусками, Кирилл слушал Деркача, а тот говорил:
— Порядок наступит, когда каждый будет знать свое место. Вот случай вчера был. Еду по Вознесенскому, там узко, всего два ряда, и вдруг — велосипедист, да еще зигзагами едет. А это он, подлюга, люки объезжает, вода там после дождя осталась. Я поравнялся с ним, да как нажму на сигнал. У меня «фа-фа» громкое, фирменное. Этот придурок с перепугу чуть было ко мне под колесо не влетел. И вдруг, понимаешь ты, крутит пальцем у виска. Ничего себе, скажи! Ладно бы что-нибудь путное: сейчас появились у нас фирменные велосипеды, навороченные такие, и тянут прилично — несколько сотен баксов, так ведь нет — советское хламье типа «Украины». Прикинь! Ну, думаю, сейчас ты узнаешь, где твое место. Ушел это я немного вперед, перестроился в правый ряд и как дам по тормозам. Этот лох с разгона и налетел на меня. Всю свою сопатку по моему заднему стеклу размазал, пришлось мне потом со стекла его кровь с порошком смывать — липкая, зараза. Ну да ничего, мы не гордые. Зато теперь эта козявка будет знать, кому пальцем крутить.
Вечер не получился таким, каким он представлялся Вете. Едва почувствовав себя хозяйкой дома, она уже возмечтала о собственном салоне по образцу материнского. Готовясь к первому приему, она рисовала в своем воображении картины одна увлекательнее другой. Она понимала, что все это не сразу, все это не сейчас, но так хотелось по крайней мере помечтать.
Деркачи откланялись рано, чему Вета в душе´ обрадовалась. Беременной женщине чуть ли не каждую минуту становилось дурно. Вернувшись из ванной, она медленно оседала на стул и все время до следующего приступа дурноты сидела молча, глядела в одну точку и занята была, кажется, единственно ожиданием. На лице ее отражались внутреннее напряжение, усталость и полное безразличие ко всему вокруг.
Наконец Деркач выпил свою норму, о чем тут же сообщил, и поднялся. Вета с опаской глядела на него, думая о том, как он сядет за руль, но говорить ничего не стала. Правда, когда Деркач вышел из-за стола, он пьяным не оказался. Разве что речь стала более громкая да раскрасневшаяся толстая шея покрылась блестками пота. Но движения сохранили точность, хоть и стали чуть резче. Вета успокоила себя мыслью, что в машине он еще больше соберется.
Васька ушел поздно, Вета была ему за это благодарна. Они еще вместе мыли посуду, и Васька болтал без передышки. У Веты появилась идея оставить его ночевать, но она не решилась предложить это Кириллу. Вымыв посуду, затолкав остатки яств в холодильник и прибрав на кухне, они долго сидели друг против друга за кухонным столом и говорили о политике, обсуждали журнальные новинки, жалели, что не смогли попасть на концерт Спивакова, и еще много о чем говорили, пока по телевизору шел двухсерийный американский боевик. Наконец фильм закончился, и на кухню вышел Кирилл. Васька заторопился домой.
Закрыв за ним, Вета направилась в комнату разбирать диван. Кирилл слушал по телевизору ночной выпуск новостей. Вета спросила его:
— Ты давно знаешь этого Деркача?
Кирилл ответил не сразу. Она уже было решила, что, задумавшись, Кирилл не расслышал. Но вдруг он сказал:
— Мои друзья ничем не хуже твоих!
Произнесено это было угрюмо и, кажется, зло.
ОФИС
Кирилл регистрировать новую фирму не стал. По совету кого-то из своих деловых партнеров он ее просто купил. Владелец маленькой строительной фирмы, ремонтировавшей квартиры, собрался на Запад. Он уже уволил всех своих работников, освободил арендованные помещения и намеревался фирму бросить, как вдруг появилась возможность ее продать. Кирилл купил за бесценок в сравнении с тем, что ему пришлось бы выложить, пройди он от начала до конца процедуру регистрации.
— Ты будешь ремонтировать квартиры? — спросила его Вета с хорошо различимой заинтригованностью в голосе.
— Еще не хватало! — сказал Кирилл. — Мне документы нужны были, печать и счет в банке.
Следующим шагом по пути предпринимательства стала аренда конторы. Кирилл называл ее по-английски «офисом», так же как все, кто ему звонил. Он подыскал себе удобный вариант с помощью рекламной газеты. Теперь время от времени Вета по распоряжению Кирилла набирала этих газет, где только находила, и вечером просматривала, отчеркивая маркером нужное. Поручения бывали самые разные: от партии итальянских колготок до запчастей к дизельному двигателю автомашины «форд». Однажды Вета получила задание выбрать из массы объявлений о сдаче помещений под офис наиболее приемлемое. Критеpием служила цена. Из десятка самых дешевых был составлен список, и Кирилл отвел целый день для того, чтобы объехать и познакомиться со всеми вариантами.
Он вернулся домой неожиданно рано и был очень доволен собой. Оказалось, что первый же с конца списка, то есть самый дешевый, вариант его вполне удовлетворил.
— Вот чудаки, — говорил он Вете, усаживаясь обедать, — сдают по пятьдесят долларов за метр, таких цен уже нигде нет. Я думал, что-нибудь жуткое, а там — блеск! Бывшие классы училища. Пэтэу освободило флигель у себя во дворе и сдает классы под офисы. Рядом с Техноложкой, всё поблизости, блеск! Они могли бы за эти классы в три раза больше иметь.
— Люди далеки от бизнеса, — пояснила Вета.
Она в этот день должна была делать замеры воздуха в определенных точках города, поэтому с утра замочила белье и вытащила из стенного шкафа вещи, ожидавшие ремонта.
— Собирайся, — сказал Кирилл, доедая суп, — после обеда поедем в офис.
— Уже сегодня? — удивилась Вета.
— А чего тянуть? Деньги заплачены вперед за два месяца, надо помещение использовать, что же оно простаивать будет. Там надо прибраться и замо`к на дверь повесить временно, так что захвати молоток, отвертку, что там еще — шурупов. Тряпку еще возьми для пола, ведро по дороге купим.
Помещение оказалось действительно весьма и весьма подходящим. Раньше там, должно быть, размещалось что-то вроде учебной лаборатории: отгороженная тонкой стенкой часть большой вытянутой комнаты очень напоминала лаборантскую, а сохранившиеся в ней стеллажи до потолка вызывали в памяти лабораторные работы по вечерам. Мебели в комнате никакой не осталось, зато в избытке было грязи, разбросанных по полу бумаг, там и сям валявшихся останков мягких стульев и с непонятной целью насыпанная в углу куча опилок.
Целый день Кирилл с Ветой трудились как пчелки, выгребая следы прежних владельцев из их — теперь уже их — офиса.
— Подумать только, — сказала Вета, возвращаясь из очередного похода к мусорным бакам во дворе, — мы с тобой, Кир, будем работодателями.
— А как же! — с энтузиазмом подключился Кирилл, — наймем служащих, прежде всего бухгалтера и секретаршу.
Вета спросила наигранно-ревнивым тоном, хотя и вправду мысль о секретарше ей не понравилась:
— Это молоденькая, хорошенькая, с ногами от ушей?
Кирилл заулыбался:
— Точно, а ты откуда знаешь?
Неожиданно Вете расхотелось шутить. Она сказала серьезно и почти угрюмо:
— У тебя еще ничего нет, а секретарша уже понадобилась.
Кирилл весело фыркнул, было заметно, что ревность жены доставляет ему удовольствие.
— Без секретарши нельзя, — сказал он, — это вывеска фирмы. Как же без вывески? Клиенты выбирают солидные фирмы, чтобы надежность, финансовая устойчивость, всякое такое. Представляешь, клиент придет завтра сюда? Он и говорить с нами не будет, развернется и пойдет дальше. А вот евроремонтик сделаем, ковролин постелим, мебель офисную, компьютеры — все как у людей. Около входа устроим прихожую, я в одном журнале видел, классно смотрится, поставим там диваны для посетителей, телевизор, стол и посадим секретаршу. Молоденькую, хорошенькую, ноги от ушей. Будет встречать клиентов, улыбаться им, угощать чаем из дорогих чашек. Всё как в лучших домах. Кто же тогда пойдет отсюда другую фирму искать? Здесь все дорогое, модное, значит — деньги у хозяев есть, значит, дело с ними иметь не страшно. Это же бизнес, понимать надо!
Вета сказала растерянно:
— Я не смогу евроремонт, мне подучиться надо.
Кирилл обнял ее за плечи и прижал к груди так сильно, что она даже задохнулась.
— Не придется тебе больше ремонтами заниматься, — сказал он, убирая с ее лица сбившиеся волосы. — Мастеров наймем, скоро ты вообще ничего делать не будешь. Станешь по курортам ездить, по кинофестивалям. Всякие там Канны и прочее. Хочешь?
Вета зажмурила глаза и притихла. Слова Кирилла вызвали в ней сладостное ощущение, какого она не испытывала с раннего детства, когда Сережа Бец читал им с Васькой на ночь сказки собственного сочинения.
На следующий день Вета пораньше сорвалась с работы и, не заглядывая домой, поехала в офис. Накануне вечером она выбрала для Кирилла из рекламных газет десять объявлений, начинавшихся словом «евроpемонт». Утром Кирилл намеревался обзвонить все эти фирмы и выбрать ту, что
превратит бывшую пэтэушную лабораторию в современный штаб деловых людей.
Вета вбежала в офис и сделала по инерции шага два от двери и только потом замерла в смущении: Кирилл был не один. Он сидел за старым канцелярским столом, который, должно быть, притащил сюда нынче утром, а перед ним на столе, развернувшись вполоборота, восседал парень лет двадцати с небольшим. Еще двое стояли по обоим концам стола лицом к Кириллу, позами напоминая борцов перед схваткой. Кроме этих троих в комнате было еще сколько-то, трое или четверо, Вета не приглядывалась. Бросилось только в глаза, что, за исключением сидевшего перед Кириллом, все остальные были подстрижены под полубокс и вид имели устрашающий.
— Иветта, поезжай домой, — сказал ей очень громко Кирилл.
Вета уже приучила себя не вмешиваться в дела мужа и беспрекословно выполнять все его поручения, касавшиеся этих дел. Но тут условный рефлекс не сработал: слишком не похожи были эти парни на строителей. Тревога охватила Вету, она не двинулась с места, лишь глаза беспокойно оглядывали троих гостей, окруживших Кирилла.
— Иветта! — выкрикнул Кирилл. — Езжай домой!
На этот раз команда подействовала. Вета поняла, что сейчас ее отсутствие для Кирилла важнее. Она повернулась к двери и увидела перед собой еще одного из компании стриженых, он загораживал ей выход.
— Молодой человек, дайте пройти! — резко приказала Вета, начинавшая сатанеть.
С тем же успехом она могла бы обратиться к дверной притолоке: на парня не произвели впечатления ни ее свирепый вид, ни грозный голос. Он безмятежно жевал резинку и глядел куда-то поверх Ветиного плеча.
Горячая волна поднялась у Веты из груди к горлу, затруднив дыхание. Вета с усилием глотнула воздуха, делая при этом шаг вперед. Мо`лодец перевел ничего не выражающий взгляд к ней на лицо. Изображение перед глазами у Веты начало сгущаться и темнеть. Она поняла, что через несколько секунд глазам станет жарко от появившегося перед ними огня. В этот миг позади нее раздался голос:
— Никто отсюда не выйдет!
Вета круто развернулась. Ею уже овладевало бешенство, которое на этот раз она не собиралась усмирять. Напротив — она обрадовалась тому, что давно покинувшее ее свойство вернулось так вовремя. Лишь от Кирилла она терпела командный тон, хоть и не всегда это давалось легко, а тут какой-то щенок вздумал отдавать ей приказания. Ей, повелевавшей взрослыми умными мужчинами, посмел что-то там запретить этот недоносок!
Вета уже приготовилась к бою, как вдруг услышала еще один голос:
— Иветта, подожди меня в лаборантской, мы уже заканчиваем. Я тебя прошу, пожалуйста, иди в лаборантскую.
Голос без сомнения принадлежал Кириллу, но не свойственные ему просительные интонации сбили Вету с толку. Она посмотрела на мужа с недоумением, затем взяла себя в руки, приложив для этого громадное усилие воли, и прошла за перегородку. Там она с размаху опустилась под стену прямо на дощатый крашеный пол и скрестила ноги в «лотосе». К этому еще в детстве ее приучил Бец, увлекавшийся в ту пору всем индийским, но прежде всего йогой. С годами он поостыл к восточной философии, отчаявшись примирить гималайскую аскезу с пристрастием к выпивке, но Вета по-прежнему использовала «лотос», когда ей требовалось унять нервную дрожь и растворить мысли в небесных сферах.
— Ну так что, хозяин, — донеслось из комнаты, — вола тянуть будешь?
В ответ раздался голос Кирилла:
— Я же вам объясняю — мы еще только начали дело, никакой прибыли пока нет. Откуда взять эти проценты?
Вновь заговорил тот, что сидел пред Кириллом на столе:
— Не надо ля-ля! Твоя фирма уже два года квартиры перестраивает, мы слыхали. Я не пойму, чего ты уперся-то, порядков, что ли, не знаешь? Здесь наша территория, про что базар? Плати и живи спокойно, никто тебя не тронет. Ты же не первый день крутишься, чего целочку-то из себя строишь?
— Да нету сейчас денег, говорю вам, — отвечал Кирилл натянутым до предела голосом. — Погорел я на квартирах, сейчас новое дело начинаю, еще не раскрутился. Подняться надо, тогда можно будет разговаривать.
В комнате заскрипело дерево, как видно, посетитель слез со стола.
— Вот что, — сказал он директорским тоном, — сегодня мы торопимся, приедем завтра в это же время. Приготовь сотню баксов. Когда раскрутишься, сойдемся на процентах.
Вета сидела с зажмуренными глазами и, соединив перед носом указательные пальцы, то напрягала руки, то расслабляла их. Ей удалось успокоить нервы, но мысли успокоить она не смогла. Никогда еще Вета не переживала такого унижения. Хорошо знакомая истина «За все надо платить» повернулась к ней новой гранью. Прежде она считала, что успех прямо пропорционален вложенному в него труду, и не жалела сил для достижения цели. Теперь она узнала, что не все цели достигаются одним только трудом. Унижение было той платой, которая Вете всегда представлялась чрезмерной, ибо психику ее природа для таких испытаний не готовила.
Кирилл вошел в лаборантскую с засунутыми в карманы брюк кулаками. На бледном лице немигающие глаза казались двумя черными провалами, стиснутые губы побелели.
— Уходим! — коротко сказал он.
Вета поднялась на ноги. Кирилл не шевелился. Он все так же стоял и глядел расширенными глазами в угол комнаты.
— Ну, падла, — прошептал он, — в этот раз у тебя не проскочит.
Вета ничего спрашивать не стала, она понимала, что Кирилл разговаривает со своим обидчиком, и молча ждала объяснений.
Внезапно Кирилл встрепенулся и быстро пошел к выходу. Вета поспешила следом. Они бегом спустились по лестнице из двухэтажного флигеля во двор, подошли к запасному выходу училища, остановились перед дверью. В здании не раздавалось ни звука: до окончания летних каникул было почти три недели.
— Подожди здесь, — распорядился Кирилл.
Вета сказала:
— Я с тобой!
Кирилл не стал с нею спорить, он попросту захлопнул дверь перед самым ее лицом. Она не упорствовала, не столько понимая, сколько интуитивно воспринимая, что минута сейчас не женская. <…>
СБОР
В конце августа у Зои Михайловны состоялся очередной сбор. Поводом служили прошедший день рождения Прокурорши и возвращение из очередной командировки Теплова.
Это была его заключительная поездка: рубрику с политическими прогнозами закрывали из-за нехватки денег. По этой же причине радиостанция сократила добрую половину всех журналистов, и теперь в редакции Алоса возникли серьезные проблемы — некому стало бегать по городу, собирая оперативный материал. Частично вышли из положения, введя в дневную информационную программу открытый микрофон. Тепеpь слушатели сами звонили и рассказывали в прямом эфире о разных ситуациях в городе. Однако Алос не был доволен этой затеей: слушательский звонок не мог полноценно заменить профессиональный репортаж. Но главное было даже не в этом. Идея открытого микрофона была заимствована у «Радио Балтики», это больше всего мучило Алоса. «Радио Балтикой» руководил давний знакомый Владимира Николаевича, с кем они вместе начинали когда-то в детской редакции Ленинградского радио. Алос болезненно воспринимал успехи своего приятеля и радовался как ребенок, если в чем-то «утирал ему нос». Вынужденный принять на вооружение прием конкурентов, он страдал от этого не меньше, а даже больше, чем от нехватки финансирования.
Тем не менее всех денежных проблем открытый микрофон не решил. Утренние информационные передачи горели ясным огнем. В отличие от дневных, эти передачи были нацелены не на домохозяек, а на тех, кто собирался на работу и, завтракая, слушал радио. По утрам программы комплектовались главным образом репортажами, записанными заранее. Журналисты готовили их в запас и ставили на специальную полку, куда заглядывали редакторы утреннего эфира и выбирали что-нибудь на свой вкус или злобу дня. «Полка запаса» всегда была уставлена коробками, и затруднений с утренними программами никогда не возникало. Теперь же все изменилось — полка опустела. Трое журналистов, что остались в штате редакции, работали посменно и едва успевали обработать сообщения, поступавшие на компьютер из информационных агентств для выпусков «Новостей». Редакторы утреннего эфира, которых осталось всего двое, теперь что ни день закатывали Алосу истерики, заявляя, что работать на пределе долго невозможно и к тому же катастрофически падает уровень.
— Мы растеряем слушателей! — заявляли они и были правы.
Но главная проблема состояла даже не в дефиците журналистов, с этим еще как-то можно было справиться, задействовав студентов с журфака, главное было в пленке — редакции существенно урезали выдачу пленки и рабочее время в монтажном цехе, где тоже сократили несколько операторов.
Выход Алосом был найден в создании трехчасовой утренней публицистической программы. Ведущий, он же автор, он же редактор, по замыслу Алоса, должен был стать полновластным хозяином программы и свою трехчастевку комплектовать по собственному усмотрению. Важно было не тратиться на пленку, что решалось приглашением выступающих в прямой эфир. Им к тому же не требовалось платить гонорары.
— Программы будут выходить по будням, — рассказывал Теплову Алос, — каждый день свой ведущий: Венедиктов, Ильич, вы, Тамара и я. Кого хотите, того и приглашаете к микрофону, лишь бы интересно было. Ну и побольше музыки, слава богу, Тамара фонотеку большую успела собрать, есть из чего выбрать. Как ваше мнение?
Теплов сказал:
— Да, это интересно.
— Спасибо, — прервал его Алос, — я не сомневался в вас. Да, еще не сказал: за мной остается субботнее политическое обозрение, а за вами «Хронограф». Только записывать теперь не удастся. Придется вам каждое утро являться в прямой эфир по очереди ко всем ведущим. Уверен, что справитесь.
— Но это дольше, — попытался возразить Теплов.
— Отнюдь! Раньше вы тратили время на запись, а теперь сэкономите его. За Ильичом и Венедиктовым тоже остаются их прежние программы, так что все будут загружены.
Теплов смутился от мысли, что его заподозрили в боязни переработать.
— Да я ведь ничего, это так — о пользе думаю, — пробормотал он себе под нос и нахмурился.
Алос сказал:
— Я знал, что вы поддержите. Спасибо!
Из тех же соображений экономии список политиков для заключительного выпуска «Прогноза» составили главным образом петербуржцы. Тем не менее Алос нашел возможность напоследок отправить Теплова в Москву. Ему очень хотелось получить интервью у Жириновского и Бабурина. Денег хватило только на дорогу, о гостинице в этот раз нечего было и думать. Ночевка на вокзале для парламентского корреспондента исключалась: в мятом костюме, несвежей рубашке, плохо выбритым и невыспавшимся показываться в Белом доме было нельзя. Поэтому требовалось обернуться за день. Теплов заранее по телефону договорился с помощниками обоих политиков таким образом, чтобы успеть всюду.
Тридцатого августа Теплов передал Алосу коробку с отмонтированной передачей.
— Ну вот и кончились наши прогнозы, — грустно сказал тот. Затем посмотрел на календарик наручных часов и уже деловым тоном продолжил: — Сегодня у нас пятница. Готовьтесь — во вторник выходите с новой программой. Смотрите только, чтобы не было пересечений с Венедиктовым, в понедельник Роальд Натанович будет говорить о начале учебного года.
На следующий день Теплов отчитывался на сборе о своей поездке.
Пpокуpоpша принесла громадный шоколадный набор и две бутылки белой «Алазанской долины».
— Ты где белую «Алазань» раздобыла? — спросил Валеев, недоверчиво разглядывая этикетку.
Пpокуpоpша посмотрела на него так, будто вопрос его посчитала верхом бестактности. В ответ Юрий Семенович скорчил гримасу, которую можно было бы истолковать следующим образом: «Не выпендривайся, не таких видали!»
Вечер начался с поздравлений. «Юридическую даму», как называл Пpокуpоpшу Мациевич, засыпали комплиментами и подарками, в основном символическими, так как Мунки были самыми богатыми из всей компании, это было всегда, но особенно ярко высветилось теперь. Когда все в одночасье обеднели, Анатолий Маркович не только не потерял, но приумножил свой капитал, и более того — продолжал его наращивать со все ускоряющимися темпами. Еще в годы перестройки он, известный специалист в области уголовного права, неожиданно для всех своих коллег переключился на гражданские иски. В те времена основную массу подобных дел составляли разводы с баталиями о разделе имущества да тяжбы о мелочном наследстве. Споры относительно крупных наследств решались без помощи суда. Друзья недоумевали, а Прокурорша ходила с надутыми губами. Впрочем, обижалась на мужа «юридическая дама» не из-за потери денег, к чему она, как ни странно, относилась бесстрастно, а из-за неожиданной грубости. На совершенно невинный вопрос «Толик, что происходит?» он рявкнул: «Не суйся не в свои дела!»
Вообще, Мунк в то время был раздражителен и вспыльчив. Успокаиваться он стал, лишь когда появилась надежда на правильность его расчета. С момента узаконения в Советском Союзе кооперативного движения в суды начали понемногу капать тяжбы между предпринимателями. Капель эта неуклонно усиливалась, постепенно превращаясь в ручеек, который тоже рос и набирал силу. Уже в январе девяносто второго года, едва только в стране отпустили цены и принялись активно создавать класс собственников, ручеек разом превратился в полноводную реку. Анатолий Маркович к этому времени был уже авторитетным специалистом по части подобных дел, и потому клиентура его состояла сплошь из бизнесменов. В девяносто втором появилось понятие «крупный бизнесмен», так как приватизационная метаморфоза превращала директоров государственных предприятий и учреждений в частных собственников, изначально крупных. Многие из них становились клиентами Анатолий Марковича. Никто из коллег и знакомых Мунка не сомневался, что не сегодня-завтра он откроет юридическую фирму. Однако проходило и сегодня и завтра, но Анатолий Маркович с расширением своей деятельности не торопился. Он щедро снабжал коллег-приятелей клиентами, которых уже не успевал обслужить, но контору все не открывал. Владей он фирмой, все эти клиенты остались бы в его орбите, однако Мунк имел на сей счет особое мнение, которым ни с кем не делился, чем разжигал в людях жгучее любопытство. Сам Анатолий Маркович давно избавился от раздражительности, был каждодневно спокоен, как в былые годы саркастичен и вполне доволен жизнью.
Прокурорше пропели здравицу, а затем подняли рюмки с белой «Алазанью» — хотели доставить рожденице приятное. Этого не получилось: все успели сделать по глотку и тут же отставили рюмки в сторону. Валеев с очевидным удовольствием изобразил на лице отвращение. Анатолий Маркович поспешил перехватить у него инициативу и ласково обратился к жене:
— Сердонько мое, ты вино не в ларьке случайно покупала?
Прокурорша собрала губы в «куриную гузку».
— Толик, — жалобно произнесла она, — что ты говоришь! В «Елисеевском» дикую очередь выстояла.
Герман Алексеевич покачал головой и тихо сказал:
— О времена…
Недоразумение с фальшивой «Алазанской долиной», конечно же, не испортило праздника. Приподнятое настроение Прокурорши быстро восстановилось и в особенности после того, как Бец пропел посвященные ей куплеты и все мужчины по очереди приложились к ее пухлой ручке.
Когда общее возбуждение несколько улеглось, Валеев, бывший в этот раз тамадой, сказал, копируя интонации Зои Михайловны:
— А теперь, Васенька, порадуй нашу героиню своими виршами, уж больно славно у тебя это получается. Кто там у нас сегодня?
Теплов не заставил себя упрашивать, эти устные рассказы ему самому доставляли немалое удовольствие.
— Жириновский и Бабурин, — ответил он с готовностью, — кого первого?
Зоя Михайловна сказала:
— Оставь напоследок того, кто интереснее.
— Тогда начну с Бабурина, — сказал на это Теплов и со значением произнес: — Яркий красный галстук!
После этой фразы он замолчал, вкладывая в паузу не меньше значения, чем в слова. За столом наступила недоуменная тишина. Первой ее нарушила жена Германа Алексеевича Липа.
— И всё? — спросила она.
— Всё, — ответил Теплов.
— Ага, — сказал Герман Алексеевич и загадочно улыбнулся.
— Ну что ага, что ага? — вскинулся Валеев. — И ничего не ага! Какой именно красный? Красный цвет — понятие широкое. Здесь и краплак, и кадмий, и киноварь, про оттенки фиолета я уже не говорю.
Когда в молодости Юрий Семенович увлекся литературой, то пожертвовал ради нее своей давней любовью к живописи. В детстве он окончил художественную школу и намеревался поступать в Академию художеств. Однако здравые рассуждения матери и ее властный характер убедили юношу прежде всего обзавестись земной специальностью — вместо Института живописи он поступил в Институт финансов. Там, среди экзотических зарослей бухгалтерского учета, он испытал неодолимую тягу к поэтическому творчеству, что в конце концов привело его в ЛИТО Мэтра. Именно это окончательно заслонило от него детскую мечту стать художником. Которую Юрий Семенович все еще лелеял, даже учась в ФИНЭКе.
— Цве´та пионерского галстука, — ответил Теплов. — Такой же яркий, но темнее и краснее.
— Темнее и краснее, — проворчал Валеев, — открытый кадмий, проще говоря. А костюм?
— Обычный темно-синий. Там все в таких.
Валеев не отставал:
— Ну какие еще цвета в одежде? Может быть, рубашка, ботинки, платок в нагрудном кармане, манжеты…
— Платка нет, ботинки черные, рубашка белая. Я понимаю вас — ничего поддерживающего нет. Яркое красное пятно на груди — и всё.
Валеев проговорил:
— Низкий вкус!
И дернул ноздрями как от дурного запаха.
Мунк дождался окончания этого диалога. Как только Валеев замолчал, потеряв интерес к предмету обсуждения, Анатолий Маркович обратился к психиатрам. Оба — и Зоя Михайловна и Герман Алексеевич — хранили на лицах интригующее выражение посвященности в тайну.
— Ну так что там за «ага»? — спросил он сразу у обоих. — Любопытно было бы услышать, какие выводы можно сделать из красного галстука.
В это время из кухни донеслось звяканье дверного колокольчика.
Матушка Зои Михайловны сохранила на черной двери старинный медный колокольчик, висевший там еще во времена ее отца. Зоя Михайловна говорила об этом колокольчике как о реликвии, полагая, что он должен помнить барона Шеллинга, который, несомненно, по крайней мере с точки зрения Зои Михайловны, бывал в гостях у своего внучатого племянника. Никто не возражал ей на это, кроме дочери. Вета в юности оспаривала любое материнское утверждение, а уж до колокольчика была сама не своя: «Конечно, — заявляла девушка, — барон входил сюда с черной лестницы, потому что ему нравилось дергать за проволочку!» Колокольчик почитался Зоей Михайловной даже больше, чем имя Вертинского, так что скандалы из-за него между матерью и дочерью бывали сокрушительными.
На медное звяканье у входной двери отреагировал Теплов: как самый младший за столом, он побежал открывать.
Мунк тем временем повторил свой вопрос, глядя на Германа Алексеевича. Но отвечать стала Зоя Михайловна:
— Тщеславие, — сказала она, — только и всего.
— Так-так, — задумчиво произнес Мунк, привыкший серьезно относиться к словам доктора Шеллинг, — яркое пятно как средство привлечь к себе чужие взгляды, это имеется в виду?
— В принципе да, — сказал Герман Алексеевич. — Любая деталь во внешности, призванная обратить на себя внимание, говорит о тщеславии.
Валеев сказал пренебрежительно:
— Всякий нормальный человек хочет обращать на себя внимание, благосклонное разумеется. Выходит, что все вокруг тщеславные?
Герман Алексеевич улыбнулся.
— Мой юный друг, — сказал он и дождался неприязненной гримасы в ответ, — категорически с тобой не согласен. Далеко не все хотели бы обращать на себя внимание. Многие наоборот — стремятся слиться с окружающими, ничем не выделяться. А есть еще и другие — тем и вовсе наплевать на то, как они выглядят и что по этому поводу говорят люди.
Эля, жена Валеева, радостно откликнулась на слова Германа Алексеевича:
— Как наш Игнатий, правда?
Герман Алексеевич посмотрел на нее с приятностью, но возразил:
— Маца скорее играет. Здесь, если хотите, четвертый тип — демонстрация безразличия к своей внешности, которое должно намекать на безразличие к чужому мнению. Но в действительности то же тщеславие.
— Почему? — не поняла Эля.
— Потому что тщеславие определяется всего двумя словами — демонстрация себя! Но есть такие, кто искренне равнодушен к чужому мнению. Мне рассказывала Марина Спасская про одного такого — про Рокфеллера.
Мунк деловито осведомился:
— Про которого из них?
— Не знаю, — с усмешкой ответил Герман Алексеевич, — если б ты мне раньше сказал, что их много, то я бы выяснил. В общем, играл Борис матч, кажется, в Буэнос-Айресе, и было известно, что в одном с ним отеле живет Рокфеллер. Борису жутко хотелось посмотреть на Рокфеллера, но к тому не было ни малейшей возможности: миллиардер занимал пентхаус, на людях не появлялся. А если и появлялся, то никто об этом не знал, потому что фотографий его газеты не печатали, телевизионщикам он интервью не давал, и люди не знали, как Рокфеллер выглядит. Если Борис чего-то сильно захотел, то, Костя не даст соврать, будет мучиться, искать ходы, но своего добьется. Так получилось и здесь. Разыскал он какого-то человека, кто по службе имел дело с командой Рокфеллера и его самого издали видел. Этот человек сообщил, что Рокфеллер дважды в день проходит через вестибюль отеля и никто не обращает на него внимания. На следующее утро Борис отправился караулить. Точно в указанное время, точно из указанного лифта вышла большая группа людей, богато и со вкусом одетых. Естественно, никто на них в холле дорогого отеля не обратил внимания. Эта группа быстрым шагом направилась к выходу. В самой ее середине шел человек в мятых брюках, простеньком невзрачном пиджачке, без галстука, ну то есть совершенно случайно затесавшийся в компанию франтов. Как только Борис его заметил, так не удержался и пошел ему навстречу: это и был Рокфеллер. Телохранители не схватили Спасского только потому, что Рокфеллер увидел его в тот же момент и сам протянул ему руку. Оказалось, что он инкогнито являлся на все игры, ибо восхищался игрой Спасского. И вот, знаете ли, поздоровавшись, Рокфеллер удивленно спрашивает: «Как же вы, мистер Спасский, догадались, что это я, ведь меня здесь никто не знает?» Надо отдать должное Борису Васильевичу, он сумел красиво соврать: «Величие, — сказал он, — не нуждается в представлении!»
— Так что, — продолжал Герман Алексеевич, — из этой истории мы видим, что Рокфеллер пренебрежительно относится к своей внешности. В этом он искренен, поскольку избегает людей и, следовательно, не может интересоваться оказываемым на них впечатлением.
— А ты, Герман, встречал подобных людей? Ну чтобы искренне пренебрегали своим внешним видом? — спросил Межин.
— Нет, — ответил Герман Алексеевич.
Мунк сказал громко:
— Ну хорошо, хорошо, все это чрезвычайно мило, но вернемся к существу обсуждаемого вопроса. Пусть вы правы, и яркий красный галстук действительно говорит о тщеславии Бабурина, пусть так. Но ведь я знаю вас: характеристики сами по себе вас не интересуют. Объясните мне, что, по-вашему, тщеславие — плохо это или хорошо? Что вы так встрепенулись на красный галстук?
Вопрос адресовался обоим врачам. Герман Алексеевич сказал:
— Если говорить абстрактно и с точки зрения медицины, то это, конечно, плохо: чем больше тщеславия, тем меньше шансов найти душевный комфорт. А конкретно для политика это вдвойне плохо, потому что тщеславные люди наиболее управляемы. Их легко купить.
Мунк сказал:
— Купить любого можно, не только тщеславного политика. У каждого человека есть своя цена, за которую он готов продаться.
Елена Степановна Архангельская грозно произнесла:
— Что такое?!
Зоя Михайловна тут же погасила ее пыл:
— Да, Ленка, верно, любого можно. Нас с тобой тоже, не возмущайся.
Герман Алексеевич на слова Мунка кивнул:
— Согласен. Но цены у всех разные. Бывает цена настолько высока, что никому и в голову не придет покупать этого человека — не по карману. А вот тщеславные люди как раз стоят недорого. Больше тщеславия — ниже цена.
— Ну правильно! — воскликнула Эля Валеева. — «На хвастуна не нужен нож, ему немного подпоешь — и делай с ним что хошь!»
Герман Алексеевич с удовольствием сказал:
— Умница!
А затем резюмировал:
— Так что ярко-красный галстук на груди нашего политика говорит о его развитом тщеславии со всеми вытекающими отсюда предположениями и выводами.
— Ерунда на постном масле! Обычная психологическая казуистика, никакой связи с реальностью.
Это донеслось от двери — в комнату входил Игнатий Семеонович Мациевич. За ним с благостным лицом раболепного ученика следовал Теплов. Мациевич оглядел собравшихся из-под лохматых бровей и начал пробираться к своему обычному месту за столом, которое, как и все другие персональные места в отсутствие владельца, оставалось незанятым.
— Игнаха, ты руки мыл? — строго спросила его Архангельская.
Игнатий Семеонович безропотно продемонстрировал влажные ладони.
Случись при этой сцене посторонний, он принял бы ее за игру взрослых людей. Не так относились к ней друзья, зная, что и Елена Степановна и Игнатий Семеонович вкладывают в слова полнейшую серьезность.
В детстве они вместе выезжали на дачу — Зоя, ее двоюродный брат Игнатий и одноклассница Лена. Их родителям так было дешевле и удобнее: подменяя друг друга, караулить детей, снимая всего одну комнату. Маленького, тщедушного и вечно сопливого Игнашку соседские мальчишки в свою компанию не принимали, и приходилось ему день-деньской проводить с девчонками. Однажды Игнашка пришел в дом среди дня насупленным и уселся на диване с явным намерением остаться там навсегда.
— Не стану я больше с ними играть, — сказал он, хмуря бровки, — надоели мне «дочки-матеpи».
Баронесса Шеллинг, чья очередь была возиться с ребятней, спросила, преодолевая смех:
— Кого же ты изображаешь, Гнатик?
— Сыночка, — последовал ответ, — меня из соски кормят.
Роль матери в этих играх исполняла Лена Архангельская. Верховодила, естественно, Зойка, ни на что другое, кроме роли отца, она не соглашалась, хотя на самом деле увлекала девочку не роль отца, а положение командира. Что до Архангельской, то, как потом выяснилось, для нее роль матери была не игрой, а проявлением натуры. Годы шли, однако материнское отношение к Игнатию все так же прорывалось у нее по самым различным поводам — «Не груби!», «Не шмыгай носом!», «Вымой руки!». До поры до времени он воспринимал это в штыки, что Архангельскую мало впечатляло. Но вот случилось Игнатию в сорок седьмом году заболеть дизентерией; заболел тяжело, так что даже с неделю его жизнь была под вопросом. В Боткинских, куда его положили, навещать больных не разрешалось, и юноша перепаниковал насмерть. Подобного по тяжести испытания в жизни ему больше не выдавалось. Когда Игнатий выписался, Лена сказала ему, целуя в лоб:
— Не слушался меня, руки не мыл, вот и заболел.
Как это ни удивительно, строптивый Игнатий принял ее слова за истину и даже сконфузился. С тех пор все другие указания Архангельской он по-прежнему принимал в штыки, но только не вопрос про вымытые руки.
Усевшись за стол и взяв салатницу, Игнатий Семеонович повторил:
— Психологическая казуистика.
Он знал, что сравнить Германа Алексеевича с неуважаемыми им психологами значило уязвить его самолюбие.
Герман Алексеевич прищурился на друга, а когда попросил объясниться, то по тону его стало ясно, что слова Мациевича достигли цели.
— А потому, — промычал Игнатий Семеонович, азартно набивая рот мясным салатом, — сейчас на Западе у политиков мода на красные галстуки. Во всех заграничных иллюстрированных журналах на фото политики как один в темно-синих костюмах и ярко-красных галстуках. Ваш Бабурин просто-напросто подражает им, только и всего.
— Что подтверждает мои слова! — громче обычного сказал Герман Алексеевич.
Он собрался было продолжать, но вмешалась Архангельская:
— Ребята, — сказала она, — пусть Вася дальше рассказывает, вы совсем его забили.
Герман Алексеевич вернул на лицо свою обычную доброжелательную улыбку и благосклонно кивнул Теплову. Тот начал рассказ о своей встрече с Жириновским.
— Штаб Либерально-демократической партии занимает целый дом, четыре этажа. Вместе со мной по лестнице поднимались трое казаков с вещмешками — только что с вокзала. Первое, что вспоминается, так это полное отсутствие женщин. Не знаю, возможно, какая-нибудь где-то и была, одна в целом здании, но я ее не видел. Кругом только мужчины, причем довольно много.
Второе — Чухрай-младший. Я долго ждал аудиенции: Жириновский принимал какого-то иностранного гостя и все это время сидел в большой комнате, где не было ничего, кроме цветного телевизора на высокой подставке и рядов деревянных кресел, как раньше в кинотеатрах, по стенам. В этой же комнате у окна расположилась съемочная группа телевизионщиков — оператор, директор и режиссер. Режиссер отбирал из толстенной папки фотографии Жириновского, и оператор их снимал. Режиссером этим и был Чухрай.
Телевизионщики закончили работу и ушли. Я продолжал ждать. В комнату прибежали трое молодых людей. Один из них, посолиднее на вид, одет был в тройку, а двое других — в кожаных куртках и вида самого простого. Солидный подключил к телевизору видеомагнитофон и стал проверять кассеты, он принес их целую кипу в большом пакете. Звук был отключен, телевизор стоял ко мне спиной, что на кассетах было — я не знал.
Этот проверяет, а двое в кожанках канючат:
— Дай мне эту, я не видел еще. Ну дай, жалко тебе, что ли?
Потом заспорили между собой:
— Ты уже брал такую!
— Нет, это другая!
Я было подумал, что на кассетах боевики с восточным мордобоем, уж больно горячо они спорили. Мне жутко любопытно было проверить свою догадку, да и надоело сидеть на одном месте. Терпел я, терпел да и подошел. Что бы вы думали они смотрели? — Теплов, как часто с ним бывало во время таких рассказов, сделал театральную паузу, а затем с восклицанием продолжил: — Фильмы о Жириновском! На всех кассетах. Поначалу я решил, что ребята дурачатся от скуки, это были телохранители, так ведь нет — совершенно серьезно, едва не разругались из-за того, кто первым будет смотреть новый фильм. Их там, оказывается, снят не один. Мне от этой сцены как-то не по себе стало.
Наконец иностранец ушел, Жириновский его лично проводил по коридору до лестницы, на обратном пути раза два рявкнул на свою охрану и скрылся в кабинете. Я выдвинулся поближе к приемной, полагая, что помощник сейчас пригласит меня заходить. Не тут-то было. До этой минуты телохранители были рассредоточены по всему коридору — болтались без дела и анекдоты травили. Но теперь они все разом набились в двери приемной и минут пять стояли там. Не знаю, может быть, мне показалось, но лица у них при этом были смущенные. Если я угадал, смущаться они могли только меня, потому что других посторонних вблизи не было. Я спросил, могу ли пройти, и мне сказали, что нужно немного подождать, и один добавил странную фразу: «Сейчас там уберут, и тогда войдете». Я смысла этой фразы не понял, но как раз на нее и промелькнула у других смущенная улыбка.
Прошло минут пять, не меньше, все это время охрана буквально живой стеной стояла в дверях приемной, затем вдруг, словно по команде, парни вышли и вновь отправились бродить по коридору. Должно быть, команда была, только я ее не слышал. И тут помощник сказал, чтобы я заходил в кабинет. А помощник там непростой, явно гээрушник, причем в немалых чинах, полковник, не меньше.
— Кто? — в один голос спросили женщины.
— ГРУ, — ответил за Теплова Игнатий Семеонович, напуская на лицо таинственность, что не вязалось с обгладыванием косточки свиной отбивной, чем он в эту минуту занимался. — Главное разведывательное управление Министерства обороны, бывший Смерш. Лица у грушников особенные, жесткие какие-то, и взгляд стальной. Плюс — армейская выправка. Спутать трудно.
Архангельская спросила у Мациевича:
— А ты-то откуда знаешь?
Он не удостоил ее ответа.
Теплов с восхищением в голосе подтвердил слова Игнатия Семеоновича:
— Да, точно такой помощник у Жириновского. Зашел я в кабинет и начал работать. За моей спиной на диване устроился личный охранник Жириновского. Мне с подобным уже приходилось сталкиваться: когда у Ландсбергиса интервью брал, за моей спиной тоже стоял телохранитель. Но тогда он именно стоял за спиной — в затылок дышал. Должен сказать, жутко неприятно себя при этом чувствуешь: одна мысль в голове — что будет, если этот орел не так поймет какое-нибудь твое движение. Наверное, дрессировщик в клетке об этом же думает. У Ландсбергиса это было вдвойне обидно, потому что разыгрывался откровенный спектакль. Он тогда, это в девяностом году было, стремился показать всему миру, что литовская демократия находится в постоянной опасности от коммунистов и на него самого готовится покушение. Перед зданием Верховного Совета, тогда он еще так назывался, стояли надолбы против танков, в приемной охрана тщательно проверила и мою аппаратуру, и мой портфель, да вот еще и за спиной встал один при разговоре. Короче — перебор, двадцать два. У Жириновского было не так: телохранитель сидел в стороне на диване, и я из-за него не переживал.
— Ну а как Жириновский-то, понравился тебе? — спросила Прокурорша и коротко хихикнула.
Теплов ответил спокойно:
— Не поверите — понравился. Это, конечно, прежде всего на контрасте с его дикими выходками перед телекамерой. Но я с такими штуками уже встречался. Вот хотя бы Новодворская — необыкновенно приятный в общении человек.
— Что-что? — в удивлении воскликнул дружный хор голосов.
Теплов хмыкнул:
— Ничего другого я и не ждал. Вы Новодворскую знаете по ее выступлениям на публике. Там она безобразно паясничает, говорит откровенные глупости и гадости, совсем как подросток. Я знаю зачем — эпатировать стремится. Но когда разговариваешь с ней приватно и без включенного «Репортера», да еще на отвлеченные темы, то вдруг узнаёшь, что она филолог, переводчик. Вдруг оказывается, что это человек большой эрудиции, в области литературы во всяком случае. Да и вообще мягкий, интеллигентный человек. Но стоило мне включить магнитофон, как случилось мгновенное преображение, вплоть до голоса: он стал резким, слова отрывистыми. И потекло в микрофон ее обычное. Мне кажется, это — банальная истерия.
Теплов скосил глаза на Зою Михайловну, та подбодрила его взглядом и полукивком.
— Привлечь к себе внимание стремится, — более уверенно продолжил Теплов, — самоутверждение, в общем. Нечто вроде этого и у Жириновского, но только внешнее сходство. Что-то здесь есть наособинку, чего я так и не понял. Однако тоже, как с Новодворской, — пока слушаешь, не перебиваешь, демонстрируешь свое уважение, он совершенно спокойно говорит, между прочим, убедительно, толково. В одном месте я только вздрогнул, когда он мне сказал, что Кавказ нужно выжечь войной.
— Как это? — не понял Валеев.
— Да вот, понимаете ли, выжечь — и всё тут. Я, говорит, человек не воинственный, но Кавказ нужно выжечь, другого пути нет. Как хотите, так и понимайте. Все другие рассуждения были вполне здравы. Я покажу вам расшифровку, если хотите. Но самое интересное случилось потом. Говорил он долго и, надо признать, обстоятельно, ни от одного вопроса не ушел. Я ведь в разговоре не участвую, а кладу перед собеседником вопросник и молча включаю «Репортер». Это мы нарочно с Алосом трюк придумали: многие политики, если им десять раз не напомнить неудобный вопрос, про него как бы забывают и говорят про другое. И думают, что молодцы. Ничего подобного у нас не проходит: в передаче я произношу вопрос, а затем включаю ответ. Зачастую получается, что в огороде бузина, а в Киеве дядька. Но Жириновский оказался из тех, кто на все вопросы дает обстоятельный ответ. Единственно, что меня стало раздражать, — уж слишком долго говорил. Я как представил, сколько мне придется расшифровывать для монтажа, так аж в пот кинуло. Ведь каждого предупреждаю: на одного выступающего отводится пять минут эфирного времени. Нет! — они будут болтать и полчаса, и час, а потом удивляются, что журналисты по собственному усмотрению их текст кромсают. Говорите коротко, по существу, и тогда никто не сможет вашу речь переиначить. Вон Алкснис — говорил ровно пять минут, я у него из интервью ни одного слова не вырезал, тютелька в тютельку пришлось. <…>
БАНКРОТЫ
Телефонный звонок раздался среди ночи. Вета с Кириллом не спали, они сидели на кухне перед нетронутыми чашками чая и обсуждали дела Кирилла.
Вдруг, можно сказать, на глазах, созданные воображением и почти уже материализовавшиеся хрустальные за`мки рухнули, рассыпались в мельчайшие искры, которые, сверкнув напоследок, погасли. Еще вчера вдвоем они мечтали, глядя в вечернее окно, о дорогих курортах в жарких странах, а сегодня целый мир закрыло всего только одно слово — банкроты!
— Дом я продавать не буду! — произнес Кирилл, вскакивая и принимаясь ходить из кухни в комнату и обратно.
За четыре часа мучительного разговора это была, наверное, десятая вспышка. Каждый раз, когда он отвергал очередной, им же самим придуманный вариант добывания денег, Кирилл произносил эти слова и начинал бегать по квартире. Вета молча ждала. Она знала, что энергию отчаяния лучше всего расходовать на ходьбу. Наконец Кирилл немного успокаивался, и все повторялось сначала: он предлагал новый способ, как можно было бы расплатиться с долгами, не жертвуя домом, Вета принималась выстраивать логическую цепочку, последним звеном которой оказывались еще бо`льшие потери, Кирилл вскрикивал, что дом продавать не станет, и вновь принимался бегать по квартире. Эта пытка измотала Вету физически, у нее устали плечи и занемела спина, но морально она испытывала едва ли не блаженство: впервые Кирилл спрашивал у нее совета. Может быть, не совсем спрашивал, она говорила сама и не советовала, а мягко критиковала, но уже то, что Кирилл слушал и даже соглашался с нею, свидетельствовало о многом. Прежде он с Ветой дел своих не обсуждал ни в малой толике и вообще ни о чем ей не рассказывал. Сегодня все было не так.
Кирилл пришел домой с глазами, горящими злостью, что случалось и прежде, но сегодня в них было нечто новое — растерянность. Вета стирала в ванной. Машину они еще не купили, все деньги потратив на квартиру и ремонт, так что приходилось стирать вручную. Вета услышала, как в замке´ повернулся ключ, и затихла в ожидании следующих звуков.
Привычка определять настроение мужа по начальным звукам его нахождения в доме родилась у Веты еще во времена геодезиста, тот был импульсивной личностью и настроение свое проявлял всеми способами, дарованными ему природой. Вета очень быстро обнаружила, что ее мужчина по-разному ведет себя в крохотной прихожей, отгороженной от коммунального коридора тяжелыми портьерами. Она занялась изучением и установила комбинации звуков, своего рода партитур, создаваемых различными движениями. Перечень оказался небольшой, так как движения человека, раздевающегося в прихожей, немногочисленны. Различия прежде всего касались последовательности, а также силы звука. Комбинации были на редкость устойчивы, можно сказать, программы движений. Вета открыла для себя, что каждая программа соответствует определенному настроению. Скоро она могла по этим звукам определять не только настроение, но и слова, которые муж произнесет, войдя в комнату. Произведенные наблюдения помогли ей в нехитрой, но эффектной игре, которой она стала развлекаться по вечерам.
Войдя в комнату, муж заставал ее сидящей за письменным столом спиной к дверям. Казалось, Вета была настолько увлечена конспектами, что не слышала его прихода. Как вдруг, не поворачивая головы и вообще не меняя позы, она говорила что-нибудь вроде:
— Видишь, я была права, декан не подписал.
Или:
— Молодец-молодец, обаял техника-смотрителя, дамочка от тебя без ума, завтра придут маляры.
У геодезиста падала нижняя челюсть и останавливался взгляд. Кончилось тем, что чудак уверовал в сверхъестественные способности жены и уже ни одного решения не принимал без совета с нею.
То же самое повторялось с каждым следующим избранником Веты. Однако программы движений у мужчин не совпадали. Они могли напоминать друг друга, но при этом относиться к различным настроениям. Например, громкий стук входной двери, быстрые шаги к маленькой прихожей, швыряние ботинок и распахивание двери в комнату у геодезиста означали крайнюю степень раздражения и наступающую истерику. Та же комбинация у Самца предупреждала Вету, что ужинать они не будут, и ночь для нее наступит прямо сейчас.
Уяснив для себя, что движения мужчин в прихожей сугубо индивидуальны, Вета с каждым своим новым мужем повторяла исследование по полной программе, после чего начинала игру в телепатию. Эффект всегда был сногсшибательный. Она знала, что все мужья без исключения хвастались ею перед своими друзьями.
Совсем по-иному было с Кириллом. Изучить его движения не составило большого труда, их у него было значительно меньше, чем у его предшественников, но вот с игрой все никак не выходило, хотя именно теперь, как никогда прежде, Вета стремилась потрясти воображение мужчины собственными талантами. С первого момента знакомства ее не оставляло пугающее ощущение временности их отношений, даже регистрация в ЗАГСе не вполне успокоила ее. Вета чувствовала, что недостаточно крепко держит мужа, временами ей казалось, что Кирилл начинает выскальзывать. Когда-то в детстве Коля подарил им с Васькой бурундучка. Зверек прожил несколько лет между рам на кухне под еловыми веточками. К людям он привык, но в руки не давался. Вета иногда изловчалась, застигнув его врасплох, зажать в кулачке. Бунька тогда вытягивался и, словно змея, выползал из руки, волнами прокатывая сокращавшиеся мышцы от головы к хвосту. Она так никогда и не смогла удержать его, как ни старалась. Теперь с Кириллом Вета вспомнила то детское ощущение, и ужас охватывал ее, когда временами это чувство усиливалось. Сейчас-то как раз и могла выручить игра в телепатию, Вета не сомневалась в успехе. При всей своей лихорадочной любви к мужу она трезво оценивала его интеллектуальные возможности и давно прощупала слабые стороны. Но беда, что именно с ним замечательная игра была невозможна. Кирилл не обсуждал с ней прожитый день, не делился замыслами на будущий, не спрашивал советов. Утром она не знала, зачем он идет, чего ждет и что планирует. Поэтому вечером не способна была определить, что именно состоялось или сорвалось из его планов.
В тот день, услышав щелканье замка`, она привычно замерла, чтобы прочитать звуки в прихожей. То, что Вета услышала, заставило ее выскочить из ванной, даже не обтерев рук.
Кирилл стоял на кухне спиной к ней, лицом к окну. Он сказал отрывисто:
— Вытри руки. Пена капает.
Вета крупно вздрогнула, рот приоткрылся сам собой от удивления и внезапного страха. Она тут же успокоилась, поймав взгляд Кирилла в отражении ночного стекла. От сердца отлегло, и только теперь Вета расшифровала непривычный набор звуков: Кирилл прошел на кухню не раздеваясь.
Он повернулся к ней. Злые глаза смотрели прямо ей в зрачки. В глубине этого взгляда Вета различила испуг.
— Всё! — сказал Кирилл.
Подумал, собрался было еще что-то сказать, но ничего добавлять не стал. Рукой махнул и вновь отвернулся к окну.
Вета спросила:
— Обедать будешь?
Она не знала, как следует разговаривать в таких ситуациях с такими мужчинами. Другие — те, кого Вета изучила, не ждали ее расспросов, они сами рассказывали ей про свои беды и свои радости. Она уже по ходу рассказа догадывалась, как нужно вести себя и что говорить. В ситуациях с нервными срывами прежние мужья были на редкость одинаковы — их прежде всего требовалось досыта накормить.
Кирилл не расслышал про обед. Или, может быть, расслышал, но не понял. Он был настолько занят своими мыслями, что удивительно, как сумел вообще жену заметить.
— Кирюша, что случилось? — не выдержала Вета затянувшейся паузы.
На этот раз он ответил и даже вполне спокойно:
— Мы эту квартиру продаем.
Вета опустилась на стул. Кирилл словно ждал хоть какой-нибудь ее реакции, он тут же закричал:
— Дом я не отдам!
Точно камень, раскачивающийся на краю обрыва и наконец срывающийся вниз от легкого движения воздуха, Кирилл сорвался в крик. Он побежал в коридор, принялся там раздеваться, ни на секунду не умолкая, вернулся на кухню в одном ботинке и, комкая в руках плащ, все говорил, говорил… Он кого-то обвинял, кого-то проклинал. Вета ничего не понимала, силилась объединить долетавшие до нее куски фраз в нечто законченное по смыслу, но ничего не получалось. А Кирилл все бегал из кухни в комнату и обратно.
Вета медленно поднялась со стула, медленно подошла к плите, медленно поставила на нее кастрюлю с супом. Все движения ее сделались заторможенными. Она не замечала этого, потому что действовала совершенно автоматически. Мысли ее были сейчас далеки от разогревания обеда, они были далеки вообще от какой-нибудь сосредоточенности. В голове у Веты творилось нечто подобное тому, что творится на привокзальной площади какого-нибудь морского южного города в последних числах августа: «Продаем квартиру!»
Вета распрямилась, а затем сделала мощный выдох, как учил ее Коля, когда показывал дыхательную гимнастику.
— Молчать! — гаркнула она что было сил.
Кирилл от внезапного, резкого и громкого звука остановился на бегу, точно на стену налетел. Он посмотрел на жену с немым вопросом — что это было?
— Сядь! — приказала Вета.
Кирилл сел.
— Рассказывай!
Он секунду обрабатывал услышанное, наконец понял и нахмурился. Но вновь подниматься уже не стал. Посмотрев на жену долгим тяжелым взглядом, Кирилл начал рассказывать.
Однажды его деловой партнер предложил Кириллу место в финансовой схеме. Такие предложения относятся к разряду заслуженной удачи. Кирилл понимал, что Деркач долго приглядывался к нему, прежде чем остановиться на его кандидатуре. Немало нашлось бы желающих оказаться вместо него. Кирилл знал это и чувствовал себя достойным.
Его роль в затевавшемся финансовом предприятии была небольшая, но значимая. Из Москвы на банковский счет Кирилловой фирмы намечались периодические поступления денег. Он должен был эти переводы оформлять как ошибочные и отсылать. Но не обратно, а в оффшорную зону Калининграда на указанный ему счет. И всё. Больше от него ничего не требовалось. За одну операцию Кириллу гарантировали полпроцента комиссионных, которые можно было, не создавая проблем в будущем, класть на его счет под видом оплаты ремонтных услуг: как-никак он руководил строительной фирмой.
Откуда пойдут деньги и куда потекут, оказавшись в зоне свободного предпринимательства, Кирилл не ведал, но знал, что задумываться, а тем более интересоваться этим вредно для здоровья. Да он и не собирался ничего выяснять. Когда Деркач сказал, что в перспективе намечаются комиссионные в размере стоимости однокомнатной квартиры, Кирилл понял — это улыбка судьбы.
— Не зевай, Фомка, на то она и ярмонка! — весело говорил Деркач, благосклонно принимая от Кирилла угощение в недавно открывшемся «Санкт-Петербурге».
Кирилл и не думал зевать. Его мозговой арифмометр уже вовсю крутился и щелкал, обрабатывая полученные цифры. Десятки соблазнительных идей, которые прежде были для Кирилла недоступны из-за отсутствия большого начального капитала, теперь становились осязаемы. Поступления денег на счет ожидались дважды в месяц, так что за год можно было скопить достаточную сумму.
Достаточную для того, чтобы наконец-то приступить к делу, ради которого Кирилл и приехал сюда — к биржевой игре.
Еще учась в девятом классе ливневской школы, он прочитал у Драйзера «Финансиста». Этот роман впечатлил его. Ничего большего к сказанному добавлять не надо, так как обычно книги на Кирилла не оказывали никакого воздействия. Он читал их, поскольку это необходимо для культурного человека, но читал механически. Кирилл даже не страдал из-за скуки или потери времени: чтение книг для него стояло в одном ряду с работой. Нравилась работа или нет, Кирилл был приучен отцом не задумываться об этом. Единственно, что его интересовало, — нужна ли ему делаемая работа, принесет ли она ему пользу, покроет ли результат затраченные усилия? Польза от книг Кириллом не обсуждалась — он был твердо в ней уверен. И потому дисциплинированно прочитал всё, что полагалось по школьной программе внеклассного чтения. Почти ничего из тех книг не запомнилось, но это его уже не смущало. Кирилл относился к литературе, как альпинист к покоренным вершинам: ему достаточно было самого факта прочтения. Так же он относился к музеям, выставкам, театральным постановкам.
— Я там был! — сказал он как-то Вете про Эрмитаж в ответ на ее предложение заглянуть побродить по залам.
Вернисажи он с нею посещал, но Вета сама очень скоро перестала звать его туда. На выставках Кирилл обходил все полотна, задерживаясь возле каждого надолго. Он вдумчиво и обстоятельно изучал изображенное, как изучает геолог пробы грунта, разглядывая каждую песчинку. Лицо Кирилла при этом бывало отмечено выражением предельной сосредоточенности и внимания. О чем-либо спрашивать его в такие минуты было бесполезно: он работал!
Вета пробегала выставку быстрым шагом, одним взглядом определяя значимость для нее полотен, находила две-три, редко больше, картины, которые останавливали ее внимание, и затем простаивала возле них долго, то уходя, то вновь возвращаясь. Первое время она, разыскав на очередном вернисаже что-то, по ее мнению, стоящее, бежала за Кириллом, который в тот момент приступал к обследованию второй от входной двери картины. Но утащить его за собой, чтобы разделить с ним радость, не было никакой возможности. Больше всего ее поражало то, что, выйдя из выставочного зала, Кирилл тут же возвращался к разговору, прерванному, когда они туда входили.
Так что сказать про книгу «Она Кирилла впечатлила» значило немало. Из огромного количества прочитанных им произведений подобным образом можно было охарактеризовать лишь две: «Как заводить знакомства и влиять на людей» Дейла Карнеги и «Финансиста» Теодора Драйзера. Последний роман не только увлек юношеское воображение, но стал программой жизни. Операции с ценными бумагами для Кирилла явились тем же, чем для Остапа Бендера был Рио-де-Жанейро, — путеводной звездой.
Однако в советские времена это оставалось лишь почвой для фантазий. Поэтому отец Кирилла, трезво оценив положение вещей, направил усилия семьи на получение сыном высшего образования вообще, так как любимые им финансы в условиях плановой экономики и тотального государственного контроля заинтересовать парня не могли.
Все изменилось в восемьдесят пятом, после одобрения пленумом ЦК КПСС новых методов хозяйствования. О рынке ценных бумаг речь не шла, но отец сказал, что появилась надежда. Кирилл был в армии, когда московская тетка написала ему, что в столице начали открываться биржи. Жизненная перспектива обрела четкую линию.
Первый перевод на счет фирмы Кирилла был намечен более чем скромным, всего двадцать тысяч долларов: организаторы предприятия хотели проверить схему. Предосторожность оказалась нелишней: случилась осечка. Она произошла в петербургском звене — поступившие сюда деньги арестовали. Оказалось, что счет фирмы, которую Кирилл приобрел, банк поместил на «картотеку» еще полгода назад. Кирилл понадеялся на рекомендацию своих партнеров, даже не предполагая, что его могут банально надуть. Деркач торопил с открытием счета, пугая тем, что смогут обойтись и без него. Поэтому Кирилл, едва получив на руки документы, тут же поспешил обрадовать своего благодетеля. А через два дня из Москвы уже отправили деньги. Обращаться в банк по другому поводу Кириллу не было нужды: до сих пор все свои дела он вел в наличном расчете без чьей бы то ни было помощи и регистрации доходов. Первый визит в банк уже в качестве легального предпринимателя Кирилл нанес в связи с московским переводом.
— Деркач сказал, что у меня только неделя, потом включат счетчик.
Они сидели за кухонным столом, перед ними стояли чашки с чаем, к которому ни Вета, ни Кирилл не притронулись.
— Какой счетчик? — не поняла Вета.
Кирилл объяснять не стал. Он лишь сделал движение губами, которое должно было означать, что ничего хорошего их не ждет.
Внезапно и громко зазвонил телефон. Вета от неожиданности подпрыгнула на стуле.
— Сволочь! — закричала она, устремляясь на звонок. — Я выброшу этот аппарат!
Вета сняла трубку и некоторое время молча слушала. Потом спросила недоуменно:
— В чем дело? Кто это воет? Что вам нужно?
И тут же воскликнула не без раздражения:
— Господи, Наська, это ты! Ну что у тебя опять? — Вета еще немного послушала, после чего сказала: — Нет, сейчас приехать не могу, у нас крупные неприятности. Понимаешь, действительно серьезные неприятности. А твои беды случаются каждые полгода, позвони через неделю.
Она положила трубку и вернулась на кухню. Кирилл смотрел на нее вопросительно. Вета дернула плечами и, усаживаясь на свое место, сказала:
— Ничего существенного.
Она залпом выпила холодный чай, а затем произнесла решительным тоном:
— Выходит, по-другому нельзя. Будем продавать квартиру!
АРЕСТ
Цыгана арестовали. Настя могла об этом и не узнать, если б все не произошло у нее на глазах.
Она выходила из магазина, а Федор ждал ее на улице, он терпеть не мог толкотню у прилавков. Федор заметил Настю в дверях и двинулся было к ней навстречу, как все тут и произошло. Группа мужчин, проходивших мимо, заслонила от нее Федора. Настя думала, что кто-то из них спрашивает прикурить, но уже тревога проникла в сердце. Настя ускорила шаг и вдруг увидела Федора среди расступившихся незнакомцев; двое держали его под локти завернутых за спину рук.
Она бросилась к нему. Это был мощный импульс, но хватило его только на два шага. Третий Настя сделала уже по инерции, а затем остановилась. Некое чувство наподобие страха, но не страх, а что-то вроде предупpедителя об опасности, заставило ее попятиться. В этот момент к ней подошли. Какой-то субъект в зимней куртке с капюшоном показал, не раскрывая, красную книжечку и довольно грубо сказал:
— Садитесь в машину, поедете с нами.
Настя безропотно повиновалась, ноги у нее стали ватные.
Их везли в разных машинах. Потом Настя несколько часов просидела в отделении милиции перед стеклом с надписью «Дежурный». Она продрогла там, на сквозняке, насмотрелась и наслушалась всякой дряни да еще ко всему прочему отсидела зад на деревянной скамье.
Должно быть, про нее забыли. Однако Настя не решалась обратиться к милицейскому офицеру за стеклом и терпела сколько могла. Когда же терпеть стало невмоготу, Настя медленно сползла со скамьи и стелющимся шагом направилась к выходу из дежурной части. В коридоре она по запаху отыскала нужное ей помещение и воспряла телом. Но не духом. В дежурку Настя возвращаться не стала: туда в буквальном смысле этого слова закидывали компанию пьяных парней и девиц. Один милиционер, стоя на крыльце у распахнутой уличной двери, тычком в шею посылал в коридор следующего из буйной компании, орущей в кузове синего фургона, что вплотную был подогнан ко входу в отделение. Второй милиционер стоял в коридоре напротив стеклянных дверей дежурки, он бил наотмашь ладонью, меняя тем самым траекторию полета, так что влетающая фигура разворачивалась, не прерывая движения, и с ходу вписывалась в отверстый дверной проем. Там на пороге стоял третий милиционер, он спиной поддерживал раскрытую дверь и ударом резиновой палки вбивал задержанных в Дежурную часть. Последней втащили пьяную расхристанную деви`цу с вывалившейся голой грудью. Девица перебирать ногами уже не могла, она только мычала и пускала слюни. Ее проволокли за руки по коридору, и стеклянные двери наконец закрылись.
Настя смотрела на происходящее в оцепенении. Когда коридор опустел, она с минуту постояла, боясь, как бы опомнившийся дежурный не послал за ней погоню, но никто из дежурки не появлялся. Тогда Настя медленно выбралась на улицу и побрела к дому.
Только там оцепенение сошло с нее. Только там, заперев на все замки тяжелую металлическую дверь, она повалилась на банкетку и стала рыдать. Никто на нее не смотрел, ничьей жалости она не добивалась, но так громко, так отчаянно и горько Настя не плакала даже перед Ветой.
Ночь она не спала. Для Насти это был необычно: до сих пор, что бы с ней ни происходило, на сне это никак не отражалось, он неизменно оставался тихим, глубоким и здоровым. Лишь однажды, еще в студенческом общежитии, она прорыдала двенадцать часов кряду, захватив и часть ночи, после того как в «Прибалтийской» ее избили тамошние сутенеры. Тогда Насте в действительности смертельно хотелось спать, но она боролась со сном и продолжала рыдать, потому что с нею вместе ревели соседки по комнате и Настя боялась их разочаровывать.
Утром она встала с кухонного дивана, где пролежала ничком не раздеваясь, и пошла в комнату. Ее шатало от изнеможения, однако Настя этого не замечала. Она вытащила из-под стола большую дорожную сумку Федора, которую он всегда брал с собой, уходя на свои секретные операции, отнесла в уборную и спрятала там на антресолях. Сделав это, Настя вернулась в комнату, рухнула на матрац и тут же уснула.
Недели две после ареста Федора Настя жила как сомнамбула: не отдавая себе отчета в собственных поступках и будучи полностью погруженной в свою трагедию и тоску. Она, как прежде, выбегала на утренние кроссы, делала свою обязательную двухчасовую зарядку, ходила и в бассейн, и к массажистке, но выполняла все это как-то бездумно, по привычке. Обедов она теперь не варила, а питалась суповыми концентратами да сосисками с готовым пюре. Так бывало и прежде, когда Настя надолго оставалась одна: только для себя она готовить не любила. Все свободное от этих занятий время она лежала в кухне на диване и слушала проигрыватель.
С детства у Насти сохранилось одно пристрастие, которое ничуть не померкло от прожитых лет — слушать пластинки со сказками. Дома у бабушки рядом с Настиной кроватью стоял патефон и лежали две большие стопки пластинок с записями Литвинова, Чуковского и Бабановой, на всех пластинках были сказки и детские рассказы. Бабушка питала страсть к устным рассказам с хорошим концом, это же чувство она привила и Насте. Едва ли не первой Настиной покупкой в арендованную квартиру стал проигрыватель. Со дня его приобретения она регулярно покупала пластинки со сказками. Оставаясь в доме одна, Настя перед сном обязательно прослушивала сказку. После ареста Федора она только этим и занималась.
Прошло две недели, и Настя обнаружила, что деньги заканчиваются. С Федором они жили на то, что ему привозили из Москвы спецкурьеры. В министерстве были довольны его работой и несколько раз продлевали командировку. Федор говорил, что в городе уже начались аресты больших милицейских чинов и начальников из Смольного. Настя втайне желала, чтобы заступавшие на их место воровали не меньше предшественников, обеспечивая тем самым Федору дальнейшее продление командировки. Как всегда, Настя в делах сердечных не заглядывала далеко, она понимала, что вечно его держать здесь не будут, но старалась не думать об этом. В глубине души жила надежда, что Федор заберет ее с собой. Но об этом Настя тем более не задумывалась из боязни сглазить.
Собственные деньги у Насти были, и к тому же немалые. Пока она жила охотой, ее доходы от случайных клиентов почти полностью расходились на оплату жилья и всего того, что было необходимо для работы: нарядов, дорогой косметики, массажа, бассейна, своих стоматолога, гинеколога и венеролога, а также таксиста. Последние двое до денег были особенно жадные и по этому поводу не церемонились, зная, что Настя из-за своей профессии не слишком-то свободна в выборе. Так что если что-то и оставалось после этих горлохватов, то совсем немного. Однако и это немногое Настя складывала в «кубышку».
Услугами сберкассы Настя никогда не пользовалась. Вообще финансовые взаимоотношения с государством она строила на полном к нему недоверии. В свое время ее сильно поразил бабушкин рассказ о денежной реформе шестьдесят первого года. Особенность ее характера состояла в том, что, единожды обманувшись в человеке, Настя уже больше никогда и ни в чем ему не верила, хоть со стороны этого и не было заметно. То же относилось ко всей государственной власти, которую Настя воспринимала в расплывчатом образе некоего большого и всесильного мужчины. Узнав про обман во времена Хрущева, Настя тут же усвоила простую мысль, что когда-нибудь подобное случится вновь. Отмена двадцатипятирублевок зимой девяносто первого еще более укрепила ее в этой мысли, а рублевое лихолетье, начавшееся в девяносто втором, сделало окончательно невозможным Настино доверие к государству. Причем ее отношение к власти никогда не обретало конкретики и рассуждений о системе, строе и тому подобных вещах. Настя воспринимала власть как неизбежное зло, с которым бороться бессмысленно, а надо к нему приспосабливаться. Она никогда и не задумывалась об этом — просто знала, и всё. Примерно так же относятся к непростым условиям жизни люди в местах, где случаются буйства стихий, скажем, в районах частых наводнений или нашествия тайфунов.
Вот почему остававшиеся у нее дензнаки различных государств Настя обменивала на доллары и сотенные купюры складывала в большой почтовый конверт. Последний был завернут в пластиковый пакет с изображением пачки «Мальборо», с которым Настя когда-то приехала в Ленинград. Пакет этот вместе с Настиными документами, связкой бабушкиных писем, детскими фотографиями и тряпичным зайцем, сделанным восьмилетней Настей в школьном кружке мягкой игрушки бабушке в подарок, хранился в студенческом портфеле. Портфель же Настя после отчисления из института отнесла к Вете, та ничего не имела против. Время от времени Настя прибегала то за паспортом, то за трудовой книжкой, которую она открыла, оформившись в соседнее с домом рабочее общежитие уборщицей, зарплату отдавала начальнице, а книжку держала у себя, хоть в этом и не было никакого смысла.
С момента появления в портфеле конверта Настя стала прибегать, чтобы вложить в него очередную купюру. Вета понятия не имела о долларах. Когда-то, правда, она не удержалась и заглянула в портфель, но, утолив любопытство, тут же потеряла к нему интерес, это было задолго до появления в нем денег. Хотя если б Вета и знала про конверт, то ровным счетом ничего не изменилось бы. Чужая собственность, как и чужая личная жизнь, были для Веты неприкасаемы. Другое дело, что ей всегда хотелось знать, что люди хранят в своих душах и карманах.
Когда Вета переезжала к очередному мужу, Настя просила ее оставить портфель в доме матери. С Зоей Михайловной у нее сложились замечательно теплые отношения. Та называла ее Настеной и любила подолгу расспрашивать про детские годы в поселке, что само по себе Насте в ней очень нравилось. Никто, кроме Ветиной матери и ее друга Германа Алексеевича, не интересовался прежней Настиной жизнью. Тогда как только про нее Настя и могла рассказывать не таясь.
С момента появления первого содержателя прибыль пошла гуще, а расходы сократились: при веселом американце ей пришлось на время отказаться от услуг массажистки и забросить бассейн, так как американец не отпускал ее надолго от себя, в косметике тоже в тот период нужды не было. Зануда и вовсе освободил ее от каких бы то ни было трат: за наряды, необходимые для его собственной работы, он платил отдельно, консервированную еду привозил из американского магазина. Так что в те времена деньги влетали в портфель целыми пачками и вместо одного там уже лежало три конверта.
Федор относился к деньгам чисто по-русски: не думал про них до тех пор, пока они не заканчивались. Тогда он сообщал в Москву, и спецкурьер доставлял некую сумму, почему-то каждый раз другую.
— Совсем обнаглели! — ворчал Федор, передавая Насте деньги. — Скоро за спасибо заставят шкурой рисковать.
Бóльшую часть времени Федор проводил дома. Здесь он походил на веселого американца: так же часами валялся голый на матраце и периодически набрасывался на Настю, как зверь из засады. Она была без ума от счастья.
В отличие от янки Федор не запрещал Насте ее привычный распорядок дня и, кроме того, сам иногда ходил на работу, как он буднично называл свои опасные операции. Обычно он пропадал сутки, а то и двое.
Когда его схватили, деньги в хрустальной вазе на журнальном столике еще оставались. Это Федор придумал складывать туда купюры, ему нравилось смотреть на них через искристые грани хрусталя. В Насте все протестовало против такого ребячества, она не любила держать деньги на виду, но сказать ему так и не собралась: робела.
Три последние сотенные бумажки Настя отнесла гинекологу.
Доктор служила в обычной больнице, там и принимала свою клиентуру. Настя бывала у нее нечасто, тем не менее медсестры ее знали и встречали улыбками. Каждый раз она приносила им гостинцы, да не пустячки какие-нибудь — то шампанское накануне праздника, то шоколадный торт, «чтобы вечерком чаек подсластить». В этот раз Настя ограничилась кульком трюфелей. В кульке было триста граммов, однако Настя вышла из положения, разложив конфеты в финской подарочной коробке из-под карамели с ромом. Та карамель оказалась дрянной, Настя ее всю скормила своей начальнице в общежитии, но коробка была на редкость красива. Настя вообще не умела выбрасывать вещи, а что до красочных коробок, то их она и вовсе коллекционировала: рука не поднималась выбросить этакую красоту.
Настя взяла у постовой сестры халат, переобулась в домашние тапочки и отправилась на поиски своей докторши. Разыскала она ее в смотровой, та ползала на коленях по полу перед разложенным листом ватмана и клеила стенгазету.
— Видишь, — сказала докторша, поднимаясь Насте навстречу с такой же, как у постовой сестры, радостной улыбкой, — сто`ит однажды дать слабину — и потом уже не слезут.
В другой раз Настя обязательно бы затараторила, развивая тему, но сейчас промолчала. Докторша взглянула на нее и, принимаясь мыть руки, спросила обыденным тоном:
— Что-то беспокоит?
Настя ответила:
— Нет.
Докторша оглянулась на нее и вновь спросила, уже недоверчиво:
— Правда? А зачем пришла? Решила спираль вернуть?
Настя повторила:
— Нет.
Докторша сняла с вешалки полотенце и принялась тщательно вытирать руки. Закончив, она спустила закатанные рукава халата, застегнула на манжетах пуговицы и только затем подошла к Насте. Та моргнула, опуская голову.
Докторша сказала:
— Так, так… Выходит, я была права?
Настя, не поднимая головы, кивнула и тихо-тихо заплакала.
Она вернулась домой вечером того же дня. Ноги все еще были слабые, и в глазах временами темнело. Докторша оставляла ее ночевать, но Настя не согласилась. Женщины в палате, куда ее привезли после операции, азартно делились друг с другом личными впечатлениями от подобной же процедуры. Настя проспала часа четыре, а проснувшись, услыхала все тот же разговор.
Дома она поставила на проигрыватель сказки Оле-Лукойе, свернулась на диване калачиком и лежала, не шевелясь, пока крутилась пластинка, и голос Николая Владимировича Литвинова щекотал бархоткой сердце. Потом задремала.
Ее поднял на ноги телефон. Звонок был междугородный, напористый. Настя сняла трубку и тут же обрадовалась, услышав знакомое коверканье русских слов.
— Здравствуй, Зануда! — закричала Настя.
Он перешел на английский:
— Что такое «зануда»? Я не слышал этого никогда.
— Это значит «любимый», — ответила Настя, улыбаясь. — Ты когда приедешь, Занудочка?
Он сказал:
— Стив звучит лучше. Приезжать в планах не было. Сейчас о деле, у меня мало времени.
— Почему? — удивилась Настя. — Ночью разговоры дешевле.
— У нас день, — сказал Зануда. — Я тебе говорил, чтобы ты позвонила мистеру Яцине?
Настя спросила:
— Кому?
В ответ трубка зарокотала:
— Так и думал. Какого черта!
Последнее было сказано по-русски.
— Я тебе визитку дал перед отъездом, — кричал Зануда, — потеряла?
Настя пролепетала:
— Визитку? Визитка есть. Я еще думала, чья это визитка? Не стала выбрасывать, мало ли что. Видишь — не зря.
В ответ Зануда простонал:
— О, мой бог! Ты еще в прошлом году должна была с ним связаться. Он ждал тебя! Что ты ему теперь скажешь?
Настя растерянным голосом спросила:
— А на что он мне сдался-то?
В ответ Зануда закричал так, что Настя убрала трубку от уха:
— Не твое дело! Твое дело выполнять что я скажу! Ты слышишь? Алло! Где ты там?
Настя поспешила ответить:
— Слышу-слышу! Ты не волнуйся так, у тебя экзема, тебе нельзя волноваться.
Зануда простонал что-то нечленораздельное, затем перевел дух и уже ровным голосом продолжил:
— У моего клиента с мистером Яциной деловые отношения. Недавно они подписали крупный контракт. Мне нужно, чтобы ты была рядом с этим человеком. Ты понимаешь меня?
— Понимаю, — с готовностью ответила Настя, — ты не волнуйся.
— Это работа, — продолжал Зануда, сбиваясь на привычный в разговорах с Настей назидательный тон, — платит клиент. По телефону я тебе всего не могу сказать, но ты догадливая. Не перебивай, мало времени! Иногда с тобой будут связываться люди — из наших, кто бывает по делам в Санкт-Петербурге. Станешь пересылать с ними отчеты для меня. За каждый отчет — триста долларов. Не перебивай! Завтра же позвони мистеру Яцине. Скажи, что осталась без работы и вспомнила про его визитку. Можешь про меня сказать.
Настя начала неуверенно:
— Ты же знаешь, я…
Но Зануда продолжал, не слушая ее:
— Месяц назад в Санкт-Петербурге свернул свое дело американский бизнесмен. Запиши фамилию и название фирмы, скажешь, что работала у него.
Настя записала. Зануда стал прощаться, и она вдруг крикнула ему:
— Подожди, подожди минуточку!
Он спросил недовольно:
— Что? Ну что ты молчишь? Я не слышу ничего!
Настя прошептала:
— Занудочка, — она громко сглотнула, — Занудочка, я хотела тебе сказать… Я сегодня своего ребеночка убила.
В трубке наступила тишина. Пауза была долгая. Настя слышала его дыхание и тоже молчала. Ей почему-то стало страшно, что он скажет, мол, это его не касается.
Он сказал:
— Я приеду летом. Нет, не смогу. Ты приедешь сюда. Вызов тебе пришлю на месяц. — И, прежде чем положить трубку, добавил по-русски: — До свидания, зануда! <…>
ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ
Девяносто третий год Вета с Кириллом снова встречали в своей комнате. Квартиру продали быстро. Точнее, Кирилл передал ее Деркачу с приложением недостающей суммы, которую Вета собирала по друзьям. Инцидент, таким образом, был улажен, но переехать назад оказалось совсем не так просто. Комнату Кирилл давно сдал, и там жила семья арендаторов — слушатель Академии тыла и транспорта с женой и полуторогодовалым сынишкой. Арендаторы заплатили за три месяца вперед, и неожиданный визит хозяев удивил жену майоpа-автомобилиста. Она предложила пройти на кухню, чтобы не разбудить ребенка. Но Кирилл сказал:
— Разговор серьезный, лучше в комнате. Где ваш муж?
Женщина окончательно растерялась.
— Муж на учениях, — сказала она. — Что-то случилось?
Вета шагнула к ней, намереваясь ободрить ласковым словом и тем самым смягчить удар, который готовился нанести Кирилл, но тот не дал опередить себя. Сухим негромким голосом он сообщил:
— Очень жаль, что ваш муж в отъезде. Мы пришли расторгнуть договор. Вам придется съехать.
Женщина смотрела на него, как ребенок смотрит на рычащую собаку, — со страхом и желанием спрятаться. Она еще не вникла в смысл произнесенного, но то, что хозяева пришли со страшным известием, уже поняла.
— У нас нет другого выхода, — снова заговорил Кирилл, — нам очень жаль. Но выхода нет.
Женщина молчала. Она переводила недоуменный взгляд с Кирилла на Вету и обратно. Кирилл начинал злиться.
— Вы меня хорошо слышите? — спросил он у женщины неприязненно.
— Муж на учениях, — ответила она. — Я без него не знаю…
Вета незаметно погладила Кирилла по плечу. Он резко стряхнул ее руку и сказал женщине голосом еще более тяжелым:
— Вам не нужно ничего знать. Через два дня эта комната должна быть свободна, только и всего. Деньги мы вам вернем. И переезд за наш счет, скажите только куда.
Женщина отшатнулась, словно на нее плеснули холодной водой.
— Какой переезд, зачем? — прошептала она.
Кирилл со сжатыми губами немного подышал носом. Затем сказал уже более спокойно, чем прежде:
— Завтра или самое позднее послезавтра вы отсюда уедете. Понимаете меня? Скажите куда вас отвезти.
Женщина беспомощно оглянулась за спину вглубь комнаты, где в сером полумраке вырисовывался силуэт детской кроватки.
— Я не понимаю, — сказала она, поворачиваясь к Вете, — мы же заплатили. Почему уезжать?
Кирилл вышел в коридор. Он в ярости захлопнул за собой дверь, но Вета успела ее перехватить, метнувшись за мужем. Женщина смотрела на нее со слезами на глазах. Губы ее мелко вздрагивали, а брови изогнулись вопросительно.
— Понимаете, — начала было Вета, но тут в комнату вернулся Кирилл.
Женщина при виде его вздрогнула так сильно, что будто бы даже подпрыгнула на месте. Неморгающими глазами она уставилась ему в рот. Вета с облегчением почувствовала, что помимо жалости начинает испытывать к ней брезгливость.
Кирилл сел на свое место и вновь заговорил спокойно:
— Ехать вам некуда, так?
Женщина, не размыкая губ, кивнула. Казалось, она стала ориентироваться не на смысл речи, а на интонацию и по ней угадывать тот ответ, который не должен был раздражить Кирилла.
— Мы это предвидели, — сказал он еще спокойнее, что сразу же отразилось на лице женщины — оно слегка ожило, — у нас есть дом в Александровке, это по Варшавской дороге десять минут. Там комнаты уже все сданы, но двоих студентов мы уплотним. Правда, это студент и студентка, ну да ничего, в обиде не будут. Так что завтра будете переезжать. У вас день на сборы.
Наконец до женщины все окончательно дошло. Она сказала уже не столько испуганным, сколько ошеломленным тоном:
— Какая Александровка, что вы такое говорите? У нас ясли во дворе. Я наконец-то на работу устроилась. Никуда я не поеду. И муж в командировке. Разговаривайте с ним, зачем вы мне это говорите?
Кирилл решительно встал, а следом за ним с готовностью поднялась и Вета. Он сказал, берясь за ручку двери:
— У вас на сборы один день. Завтра вечером я приеду с машиной. Все равно другого выхода нет!
Они широким шагом прошли по коридору. Вета спешила поскорее выбраться из квартиры, ей казалось, что вот-вот за спиной раздадутся первые звуки истерики. Она боялась оглянуться, зная, что женщина стоит в коридоре у дверей комнаты и смотрит им вслед. Выходя из квартиры, Вета все-таки в последний момент не удержалась и посмотрела назад. Коридор был пуст.
Прошло еще три дня, и Кирилл пригнал грузовик, чтобы переезжать им самим. Накануне Деркач приходил с покупателем. С видом хозяина он водил того по квартире и рассуждал о фановых трубах: в будущем году намечалась их замена.
Вещи Кирилл и Вета таскали самостоятельно: на грузчиков денег уже не было. Вета не спрашивала про жену майора, она старалась о ней не думать. Кирилл накануне пропадал целый день и к ночи вернулся такой усталый, что едва ноги тянул. Вета почему-то боялась заговорить и даже боялась, что Кирилл сам начнет рассказывать. Но ничего, по своему обыкновению, он рассказывать не стал, за что Вета была ему впервые благодарна.
Комната оказалась пустой. На полу валялись куски оберточной бумаги, газеты и обрывки шпагата. Да еще в углу возле окна лежал пластмассовый заяц с раздавленной головой.
К новогодним праздникам Кирилл несколько поправил семейный бюджет. Ему снова с утра до вечера звонили какие-то люди, он снова убегал, не предупредив, и снова Вета, возвратясь с работы, гадала, когда его ждать и веpнется ли он сегодня вообще.
Прошла неделя или полторы, и Кирилл начал, как прежде, выдавать жене деньги на еду. Правда, к этому прибавилось и нечто такое, чего раньше не было. Кирилл завел толстую тетрадь, куда стал записывать женины расходы за день. Теперь перед сном, сидя на постели, он раскрывал эту тетрадь, и Вета диктовала ему перечень сделанных покупок.
«Я привыкну, — твердила Вета мысленно в такие минуты вместо аутозаклинания, — я справлюсь, я сумею».
В самый канун праздника Кирилл торговал елками. Вета, как всегда, ни о чем не знала, но догадалась, едва муж переступил порог комнаты: он явился продрогший, с красным обветренным лицом, изо рта у него пахло водкой, а от усыпанной иголками зимней куртки исходил чудесный аромат еловой хвои.
Часы показывали без четверти двенадцать. Вета поднялась навстречу мужу в бархатном вечернем платье, сшитом когда-то по случаю окончания института. Кирилл, не разуваясь и не снимая куртки, а только скинув шапку, прошел к накрытому столу и принялся вываливать на него из карманов смятые бумажные деньги. К окончанию этой процедуры на столе образовалась внушительная куча банкнот. Кирилл трогательно огладил кучу ладонью и сказал:
— Подарок мой к Новому году.
Его слова заглушил бой кремлевских курантов. Вета бросилась разливать по рюмкам вино, шампанское открывать было некогда. Кирилл взял рюмку и сказал:
— Ну, Иветта, девяносто третий будет лучше девяносто второго. Это я тебе обещаю!
Настя встречала Новый год среди занесенного снегом соснового бора на берегу лесного озера, которое зимой больше напоминало собой футбольное поле. Настя стояла на балконе трехэтажного особняка рядом с хозяином дома, и оба слушали тишину зимнего ночного леса. Позади них, в комнате, освещаемой двумя хрустальными бра, раздались первые удары курантов. Настя повернулась к хозяину и, принимая из его рук широкий и низкий бокал с шампанским, улыбнулась ему одной из тех улыбок, которым обучил ее Зануда. Хозяин ответил ей улыбкой сдержанной, но доброй.
Внизу с подзвизгом запел снег. Из-за угла дома показались двое парней в одинаковых коротких меховых куртках и вязаных шапочках, в ногах у парней крутился, играя, мощный пес.
— Афанасий Петрович! — крикнули парни вразнобой. — С Новым годом!
Хозяин приветливо качнул им головой.
— Анастасия Васильевна, с Новым годом!
Глаза у Насти вспыхнули: впервые в жизни к ней обращались уважительно. Ей захотелось крикнуть парням что-нибудь ласковое, но разум одолел чувства, и она лишь качнула головой, как это сделал хозяин.
Парни скрылись за другим углом особняка, и хозяин промолвил:
— Теперь можно возвращаться к столу.
Его звали Афанасий Петрович. Старым он не казался, по крайней мере в одежде. К нему вполне можно было применить известную формулу «мужчина неопределенного возраста», если б возраст не был вполне определен наколкой на фалангах пальцев левой руки: «1930».
Настя вспомнила его, лишь когда машина свернула с шоссе и покатила по лесной дороге. В памяти тут же всплыл яркий сентябрьский день, эта дорога, засыпанная красными и желтыми листьями, и могучие сосны, вздымающиеся по обеим ее сторонам. Она еще подумала в тот раз, как хорошо, должно быть, жить в таком уголке. Тогда Настя ехала сюда с Занудой в чьей-то машине по какому-то делу, о котором она давно позабыла. Хозяин встречал их на ступеньках крыльца довольно простого, но трехэтажного кирпичного дома, обнесенного высоченным сплошным забором. По сторонам от распахнутых ворот стояли двое крепких молодых людей, и каждый держал на коротком поводке по совершенно одинаковой приземистой широкогрудой собаке. Настя обратила внимание на то, что псы встретили машину в полном молчании, но глядя пристально и настороженно. Точно так же смотрели на гостей их вожатые. Больше ничего в памяти от прошлогодней встречи не осталось, только листья на песке, дорога и тихое сонное озеро с широкой темной каймой на воде отражавшегося в нем леса.
Прошел год, и тоже осенью, тусклым днем середины октября Афанасий Петрович привез ее сюда. Только вспомнив лес, она вспомнила их первую встречу. Настя этому обрадовалась, потому что Афанасий Петрович часто возвращался в разговорах к началу их знакомства, упоминал какие-то незначительные детали — о чем она тогда с ним говорила, на какие шутки смеялась, во что была одета. Она ничего этого не помнила и, более того, никак не могла вспомнить самого его, невыразительного человека с дряблыми мешками старого почечника под глазами, с редкой, наполовину седой, наполовину сивой челочкой, с морщинистыми складками «собачьей кожи» под подбородком. Все эти старческие черты до некоторой степени уравновешивались субтильной конституцией, подвижностью и молодежным стилем в одежде — слаксами и джемпером, отчего с отдаления Афанасий Петрович казался значительно моложе своих лет. После того как Настя его вспомнила, ее совесть успокоилась.
Настя выполнила приказание Зануды на следующий день после их разговора. На звонок отозвался молодой мужской голос, который вежливо спросил, кто интересуется Афанасием Петровичем. После того как Настя назвалась, отрекомендовавшись сотрудницей Стивена Краффта из Далласа, вежливый голос сообщил ей, что Афанасий Петрович в данный момент находится в отъезде, и посоветовал ей позвонить на следующей неделе.
«Ну и слава богу», — подумала Настя. Она никак не могла разобраться в причине, но почему-то ей очень не хотелось знакомиться с «мистером Яциной». Ни внешность, ни возраст, ни дурные манеры виной тому быть не могли: среди ее клиентов бывали самые разные люди, и она давно научилась заглушать в себе отвращение, если оно возникало в душе. «Работа есть работа» — могла бы она сказать себе, если б тяготела к внутренним диалогам. Но сама с собой Настя никогда не разговаривала, даже мысленно. Все ее выводы, сомнения, характеристики наблюдений, разработки планов и другая продукция разума существовали не в словесных конструкциях, а на уровне изначально возникающих неоформленных представлений. В отличие от Веты, которая тяготела к бесконечным немым дискуссиям сама с собой по любому поводу, Настя, принимая решения, не рассуждала. То, что называется «борьбой мотивов», занимало у нее ничтожные доли секунды. Она всегда знала, что ей нужно, выбор делала молниеносно и могла относительно любого из них назвать вполне конкретную причину.
Должно быть, поэтому ей несравненно тяжелее, чем Вете, давалось одиночество. Настя постоянно испытывала потребность в чьем-нибудь присутствии, хоть в чьем-нибудь.
Однако помимо тех ситуаций, когда она выбирала, вполне осознавая причину, изредка у нее возникали такие состояния, когда делаемый выбор наталкивался на сопротивление души. Что-то ей порою говорило: «Так поступать нельзя!» Но причина внутреннего несогласия была неясна. Поэтому в юные годы Настя к этому голосу не прислушивалась, о чем позже каждый раз обязательно жалела. Впервые она испытала подобное состояние в шестнадцать лет, когда готовилась к субботним танцам, чтобы покорить Командира. На неделе, когда представляла себя танцующей с ним, все было хорошо, но, как подошла минута выходить из дому, так будто кто шепнул ей на ухо: «Не надо этого, пожалеешь». Тогда Настя не обратила на странное чувство никакого внимания. За два года до памятных танцев во время их первой встречи Командир ей страшно не понравился. Это было как озарение — взглянула, и тут же неприязнь обожгла глаза. Но девчонки в их классе дружно сохли по красавцу-студенту, и Настя из-за своей всегдашней боязни оказаться в белых воронах влюбилась в него заодно с ними. Первое неприязненное чувство появилось и тут же улетучилось, оставив по себе лишь смутную память, а влюбленность жила, росла, наливалась и вымахала до таких размеров, что Настя загорелась во что бы то ни стало обойти своих одноклассниц. Отправляясь на танцы, она вдруг снова испытала это непонятное чувство-предупреждение. И вновь оно, едва возникнув, исчезло, не дав как следует в себе разобраться. Поэтому Настя опять не прислушалась к нему. Хотя, если б и смогла разобраться, все равно не прислушалась бы.
Взрослея, Настя все чаще испытывала внутренний окрик «Не надо этого, пожалеешь!» и постепенно стала относиться к нему со все возрастающим вниманием. Потому что до сих пор ни разу он ее не обманул.
Как-то Настя разоткровенничалась с матерью Веты и рассказала ей про непонятное состояние.
— Это ангел-хранитель на ухо шепчет, да? — спросила она, доверчиво распахивая свои наивные лазурные глаза.
Зоя Михайловна рассмеялась в ответ:
— Нет, что ты. Это называется интуицией. Видно, она у тебя хорошо развита.
Потом Зоя Михайловна долго объясняла ей про какую-то биологическую память, про опыт прошлых поколений, еще о чем-то мудреном. Настя ничего из того не поняла, но согласно и с благодарностью кивала головой — из вежливости, все-таки человек потратил на нее время, неловко было показать, что все понапрасну. Да и не совсем впустую для Насти прошел тот разговор: она усвоила, что к интуиции и впрямь надо прислушиваться. В конце концов ей не было дела до того, кто ей шепчет, ангел-хранитель или биологическая память, смысл имело лишь то, что действительно шепчет и притом — не врет. С тех пор Настя, опираясь на мнение сведущего человека, что для нее всегда было важно, безукоризненно следовала предчувствию. Благодаря ему она прошла мимо множества богатых клиентов: что-то подсказывало ей, что с этим человеком связываться не стоит. Права была интуиция или нет, Настя таким образом проверить не смогла, но зато клиенты, в отношении которых предчувствие молчало, никогда ее не подводили.
На слова Зануды о мистере Яцине интуиция встала на дыбы. Впервые в жизни предчувствие не исчезло в тот же миг, как появилось, а терроризировало ее при каждой мысли о предстоящем знакомстве. Настя не стала бы ему перечить, но, во-первых, об этом приказал Зануда, он никогда не ошибался и никогда не поступал ей во вред, а во-вторых, она никак не могла вспомнить этого человека, против которого бунтовала интуиция. Тогда Настя решила, что распоряжение Зануды просто совпало с ее жутким состоянием после аборта, и на том успокоилась. Все же она обрадовалась, услыхав об отсутствии Яцины, как всегда радовалась, когда обстоятельства за нее выполняли рекомендации предчувствия.
Радоваться ей пришлось недолго — телефон зазвонил через минуту после того, как Настя положила трубку.
— Анастасия Васильевна? — услышала она незнакомый надтреснутый голос.
По имени-отчеству к ней обращались только милиционеры, да и то было лишь раз, так что Настя не сразу сообразила и растерянно переспросила:
— Кого?
Голос в трубке пробормотал:
— Извините. Будьте добры Анастасию Васильевну.
— Это я, — сказала она, от смущения растягивая гласные.
— Здравствуйте, — радостно сказал человек на другом конце провода, — меня зовут Афанасий Петрович, вы только что звонили мне. Очень рад, что вспомнили, очень рад. Слушаю вас!
«Это судьба», — решила Настя, подавляя в себе тяжкий вздох.
Встреча нового тысяча девятьсот девяносто третьего года в доме доктора Шеллинг прошла, как всегда, весело и в бурных спорах. Когда-то друзья Зои Михайловны спорили большей частью об искусстве. Доминировали в тех интеллектуальных баталиях Бец, Межин, Валеев и его жена Эля. Она в молодости писала стихи и познакомилась со своим будущим мужем в ЛИТО у Мэтра. После замужества поэзия отвернулась от нее, из-за чего Эля долго и сильно переживала, пока однажды Зоя Михайловна не сказала ей:
— Одни способны творить в душевном покое, другие — в душевном раздрае. Ты, видать, из последних. Выбирай: либо семья, либо творчество.
Эля расплакалась и выбрала семью. Из-за чего, кстати, много потеряла в глазах Зои Михайловны, которая незадолго до того пожертвовала собственной семьей ради чувства к Мэтру.
Во времена перестройки главенствующее место в дружеских дебатах занял Мунк. Переоценка ценностей, которая в те годы приобрела характер обвала, требовала квалифицированного мнения юриста. Ему оппонировал Бец, чья ненависть ко всему советскому была настолько сильна, что порой заменяла аргументы. В такие минуты он кричал Анатолию Марковичу:
— Ты привык жить в болоте! Перемен боишься, вдруг болото высохнет. Да, высохнет, не сомневайся. Только не бояться, а радоваться надо!
В тех баталиях не принимал участия Мациевич. Он вообще тогда редко бывал на сборах, приходил лишь на встречи Нового года и отмалчивался, изредка язвительно фыркая на эмоциональные выпады спорщиков. Друзья косились на него, и наконец однажды Архангельская не выдержала:
— Игнаха! — сказала она. — Ты вконец обнаглел, ни дать ни взять александрийский мудрец. Мы что, уже совсем до твоего уровня не дотягиваем, если ты даже слова не хочешь проронить?
Мациевич ответил:
— Мои слова дорого сто`ят, на ерунду не хочу их тратить.
Тут уже возмутились все остальные, и Мациевичу пришлось объясняться. После чего он долго в компании не показывался.
— Наивные люди, — сказал он тогда. — Для вас пьесу разыгрывают, а вы переживаете всерьез. Разве может быть такое, чтобы публичный политик был сам себе голова? Они для того и существуют, чтобы чужие решения подписывать и озвучивать, и тем самым брать ответственность за них на себя.
— Чьи решения? — спросили у него.
Игнатий Семеонович ответил:
— Я же говорю, что вы наивные. Как можно этих людей назвать, если они для того политиками и прикрываются, чтобы их не видно было. Откуда мне знать, кто решения принимает. Знаю только, что не президенты и не премьеp-министpы.
Бец сказал в пренебрежительном тоне:
— О! Это мы слыхали. Сходи в Румянцевский садик, там тебе «памятники» и про жидомасонский заговор расскажут, и про сионских мудрецов. Мы с Костей наизусть все эти бредни знаем.
Мациевич густо покраснел и срывающимся голосом произнес:
— Чтобы сказать глупость, необязательно быть дураком, достаточно простой невежественности. — И не давая никому перебить себя, заговорил громче и чаще: — Есть лишь одна власть — деньги. У кого они в руках, тот и правит балом. Сами посудите, зачем такому человеку вылезать на трибуну, если он может нанять записного оратора? Этот не только справится лучше, но и ответственность на себя возьмет. Если б в институте вы посерьезнее относились к обществоведческим дисциплинам, не мололи бы сейчас пропагандистскую чепуху. Наполеон и тот не был волен в своих поступках. Он командовал на поле боя, а в делах управления государством его функция сводилась к подписыванию бумаг. И так — все формальные властители. Петр III захотел сам решать и поплатился. Павел I тоже. Александр II, Александр III, Николай II — все они головами заплатили за самостоятельность. Да и какая у них была самостоятельность! — иллюзия одна. Но и та дорого обошлась. А вы хотите, чтобы Горбачев или Буш были самостоятельнее российских императоров? Да не в жизнь!
Последняя чисто политическая дискуссия случилась на сборе двадцатого августа девяносто первого года. Теплов тогда отчитался в стоянии на Исаакиевской площади, после чего Герман Алексеевич сказал:
— Странный какой-то путч, на школьную постановку смахивает. Не бывает таких мятежей. Интересно, что об этом думает Игнатий?
Все присутствующие принялись дружно возражать ему, и даже обычно скептически настроенный Мунк и тот сказал:
— Не согласен с тобой, Герман, сегодня не согласен. Армия из-под контроля вышла, отказалась приказы выполнять, вот в чем дело. Вот почему путч не такой, как в Чили.
Теплов тогда подумал: «А ведь это неправда: армия из-под контроля не выходила. Приказа просто не было, если бы приказали стрелять, то открыли бы огонь не задумываясь». Но говорить он тогда этого вслух не стал.
С начала девяносто второго года дискуссии в кружке доктора Шеллинг посвящались исключительно экономике. За разъяснениями обращались снова к Валееву, но не к литератору на этот раз, а к экономисту. Оппонировал все тот же Бец. Сергей Францевич стремительно превращался в светского человека. Кончились времена его полуголодного существования, когда перехватить трешку до гипотетической получки считалось для Беца большой удачей. Теперь пластинки с его песнями выходили массовыми тиражами, в середине года ожидалось появление книги стихов; Бец был желанным гостем на различных демократических форумах, часто выступал по телевидению, причем все чаще без гитары. Как-то на приеме в американском посольстве в Москве он познакомился и сдружился с группой питерских экономистов-реформаторов, лидеру которых прочили большое будущее. Молодой человек покорил Сергея Францевича своим красноречием и обаянием, но больше всего простыми, понятными объяснениями грядущего рынка. С той поры Бец во всех своих выступлениях перед телекамерой говорил о прогрессивности рыночной экономики в сравнении с плановой.
— Рынок, — говорил он в Концертной студии «Останкино» на своем творческом вечере, — это самоорганизующаяся, саморегулируемая система, даже можно сказать — живая материя. Главное — не мешать ему, и тогда рынок сам всё наладит. В советские времена чиновники Госплана решали: кому, чего и сколько производить. Экономика огромной страны зависела от этих людей, от их компетенции, трудолюбия, ума наконец. Выходит, что экономика была искусственной. В условиях рынка кому чего производить решает не чиновник, а спрос. Поэтому рыночная экономика — это естественная экономика.
На встрече девяносто третьего года разговор о рынке затеялся сам собой, причем еще на кухне, где мужчины курили в ожидании, когда их позовут к столу. До сих пор тем же самым они занимались в комнате Василия, но теперь там лежала его больная мать.
Первый год экономических реформ принес быструю усталость и желание, чтобы все это поскорее закончилось. Вошло в привычку ругать инфляцию и скачки цен. Еще в начале года инфляция представлялась чем-то экзотическим, ее ругали, но с заинтригованностью в голосе, как ругали бы африканского каннибала или муху цеце. Теперь об инфляции говорили с теми же интонациями, что про семью буянов-алкоголиков в коммунальной квартире. Разговоры об инфляции, как правило, заканчивались обсуждением Гайдара. Егор Тимурович на удивление быстро всем опротивел. Возможно, и не всем, но то, что большинству, это было очевидно: его поливали повсюду, причем как левые, так и правые. Более неудачную кандидатуру на пост премьер-министра трудно было себе представить.
— Чем их там кормят? — возмущенно воскликнул Межин, растирая озябшие с мороза руки. — Как попадут в Кремль, так сразу толстеть начинают. Гайдар уже в экране телевизора не умещается. Ему на Востоке надо премьер-министром быть, а не здесь.
— Почему? — удивился Теплов, выходя на голос Константина Павловича из своей комнаты.
— Восточные люди тучных мужчин очень уважают, — пояснил Межин. — У них считается, что, если мужчина может содержать такое большое тело, он сможет прокормить и большую семью.
В этот раз компания собиралась долго и как-то недружно. Обычно вваливались по трое или больше, сразу же внося в квартиру шум и оживление; теперь же прибывали поодиночке или семейными парами с интервалами, как у пригородных электричек.
Разговор на кухне так же разогревался постепенно, с обрывочных фраз, жалоб на дороговизну лекарств, на заваленные снегом улицы, которые почему-то перестали расчищать. Неожиданно досталось Архангельской, это случилось при появлении Беца. Межин сказал:
— Глядите, даже Серега начал толстеть! Тебя-то с чего развозит?
Мунк поправил:
— Не с чего, а с кого — с «Распутина», который един в двух лицах.
На эту реплику откликнулись все, принявшись дружно ругать телевидение за рекламу, к этому новшеству еще не успели привыкнуть. Одна только Липа подала в ее защиту свой робкий голос. Она выкладывала в салатницу из большой кастрюли традиционный оливье и, не поворачивая головы к мужчинам, сказала:
— А мне удобно с рекламой. Если посреди фильма, я успеваю за это время тарелки унести и чай налить.
Тут на кухню вошла Архангельская, как всегда, сновавшая между праздничным столом и плитой. Ей-то как редактору телевидения и было высказано все неласковое про рекламу. Даже Герман Алексеевич, крайне редко чем-либо возмущавшийся, и тот сказал в сердцах:
— Алена, что вы себе позволяете — реклама водки! Перед людьми стыдно.
Архангельская ответила:
— Эх, ребята! Я последнюю зарплату получила — две тысячи, а за рекламу отдельно — десять тысяч. Если б не они, мы бы с моим секретным пенсионером затосковали б: Светкиному Гению уже почти не платят, приходится подкидывать им на двоих детей. Мой вчера говорит: «Пусть на телевидении из передач останутся одни только „Новости“, все остальное отдайте рекламе».
Бец сказал:
— Привыкать надо. В цивилизованных странах на рекламе вся торговля держится.
— Во-во! — отреагировала на это Прокуpоpша, принимая от Липы салатницу. — Кто наврет поскладнее, у того и купят. Скажи лучше, куда ваучер дел?
— Вложил, — скромно ответил Бец. — На Западе такие вопросы считаются неделикатными.
Прокурорша пропела, удаляясь по коридору в направлении комнаты Зои Михайловны:
— Скажи-ите, пожалуйста!
— А мы свои продали, — сказала Эля.
Все, кто был на кухне, в удивлении повернулись к Валееву. Юрий Семенович сказал:
— Так хоть какая-то польза от них.
Бец всплеснул руками:
— Чему еще удивляться, когда наши экономисты — и те простейших вещей не понимают! Тебе дали шанс участвовать в прибылях. А ты его за чечевичную похлебку!
Валеев отвечать не стал. В этот момент колокольчик на двери громко звякнул три раза. Герман Алексеевич заулыбался:
— Игнашка явился, открывайте скорее.
Действительно, в дверях стоял Игнатий Семеонович, весь облепленный снегом, отчего он казался еще меньше и круглее. К груди Мациевич двумя руками прижимал бутылку шампанского. Это вызвало общую радость: шампанского было мало, и боялись, что не хватит.
— Маца, — спросил Герман Алексеевич, любовно отряхивая снег с пальто друга, — ты куда ваучер дел?
Мациевич ответил с наигранным удивлением в голосе:
— Туда же, куда и все нормальные люди, — в сортире на стену наклеил. Соседи назвали меня за это сволочью. Значит, поступил правильно.
Этих слов не слышала Прокуроpша, она возвратилась за следующим блюдом и с порога объявила:
— А мы с Толиком стали совладельцами завода «Электросила», нам сказали, что она развиваться будет.
Бец воспринял ее сообщение с большим удовлетворением и принялся объяснять, в чем заключается суть приватизации.
В это время в комнате у стола хлопотали Архангельская и Зоя Михайловна. К последней слово «хлопотала» можно было отнести с известной долей натяжки: Зоя Михайловна по большей части дымила папиросой и развлекала подругу разговорами:
— Кажется, у Васи начинается роман, — сказала она заговорщицким голосом.
— Слава богу! — отозвалась Архангельская, раскладывая приборы. — А ты что же, больше не ждешь его в зятья?
Зоя Михайловна ответила хладнокровно:
— Сон смерти не помеха. Когда-нибудь Иветта наиграется в своего бизнесмена и возвратится домой. Тогда и Вася вернется. А пока что ему женщина необходима, мужское воздержание очень вредно для здоровья.
Елена Степановна покачала головой:
— Как ты всегда всё наперед видишь. И ведь не ошибаешься никогда, вот что удивительно. Думаешь, у Ветки этот последний, больше не будет? Дай-то бог!
В комнату вошла Прокурорша с большим старинным подносом, заставленным фарфоровыми розетками, селедочницами, масленками и соусниками.
— Эти сейчас там подерутся, — сказала она весело. — Надо Сережке срочно налить, он во хмелю добрый. А то неровен час Игнатию последние волосенки повыдергает. Тот разошелся, спасу нет.
Из кухни действительно доносился возбужденный голос Беца; кажется, он уже переходил на личности.
Архангельская хозяйским глазом окинула стол и со вздохом произнесла:
— Ну вроде бы всё. Пора звать ораву, не то и правда поколотят посуду.
Они с Зоей Михайловной вошли на кухню, когда Бец кричал Мациевичу:
— Никто не станет вкладывать в Россию деньги, пока у нас земля не в частной собственности! Это же ясно как божий день. Предприниматель может купить завод, но не может купить землю, на которой завод стоит. Где такое еще увидишь — только у нас! Вот когда земля станет полноценным субъектом рыночных отношений, тогда реформы начнут приносить плоды. Только тогда!
Архангельская сказала с усмешкой:
— Красиво излагает, собака.
И заявила во всеуслышание:
— Прошу к столу, там доспорите.
Тут вдруг Герман Алексеевич хлопнул ладонью об ладонь.
— Вспомнил! — сказал он. — Все думаю, что же я хотел спросить.
Он повернулся к Валееву:
— Юра, ты однажды начал рассказывать про наших крестьян, но отвлекся чем-то, успел только сказать, что если дать им землю и если они завалят нас продуктами, то страшнее ничего и придумать нельзя. Даже сказал, что ядерная катастрофа не так опасна. Это, понятно, гипербола, но все же что имелось в виду? Я уже который раз собираюсь тебя спросить и всё забываю.
Валеев ответил спокойным тоном:
— Нет, не гипербола, я говорил без всяких преувеличений.
Произнеся это, он замолчал и сунул руку в карман. Бец тут же закричал:
— Не смей вытаскивать трубку! Ребята, не давайте ему. Если только он вытащит эту заразу, я уйду. Честное слово — уйду!
Валеев с улыбкой палача медленно достал из кармана портсигар.
— Вы не наблюдательны, мой друг, — ответил он тоном Ливанова в роли Холмса. — Я сегодня курю папиросы.
Юрий Семенович выбил гильзу коротким постукиванием по крышке портсигара, затем неторопливо достал спички, оглядел коробок, вынул спичку и оглядел ее. Только после этого он закурил и, затянувшись, пустил в потолок густую струю. Вся компания невольно следила за его манипуляциями, и, когда они закончились, по кухне пролетел дружный выдох.
— Если б я спросил вас, чтó на Земле самое ценное, — начал Валеев, — то, наверное, услышал бы массу вариантов и ни одного верного. Я назову вам два земных продукта, которые намного ценнее и драгоценных металлов, и энергоносителей, и природных ископаемых, наконец, они ценнее всех земных тварей, вместе взятых, включая, разумеется, и человека. Эти продукты — пресная вода и почва. Жизнь на Земле может десять, сто, тысячу раз погибать и вновь возрождаться, если будут оставаться в сохранности всего только эти двое. Но если пропадут они, то вместе с ними уйдут и все остальные, но на этот раз уже навсегда! Бесследное исчезновение древних цивилизаций связывают с тем, что их земля переставала рождать. По крайней мере государство шумеров исчезло после того, как их почвы засолились.
Валеев повернулся к Мациевичу и спросил у него:
— Так?
Тот важно кивнул. У Межина невольно вырвался короткий смешок. Мациевич тут же принял боевую стойку. Межин поспешно и явно испуганно сказал:
— Нет-нет, все правильно, я ничего!
Юрий Семенович продолжал:
— Существование жизни на Земле лимитируется только одним фактором — продовольствием. Сами съестные продукты зависят от оптимального сочетания трех условий: солнечной энергии, воды и плодородия почвы. К началу двадцатого века плодородие пахотных земель на планете сохранилось близким к природному фону, но уже с первых годов нашего столетия оно стало резко сокращаться. Носителем плодородия является гумус, это комочки органико-минеpальной смеси. Он-то и начал исчезать.
— Любопытно, — сказал Мунк. — Почему же именно в двадцатом веке?
— Минеральные удобрения и химические средства защиты, — ответил Валеев, — они приводят к интенсивному росту почвенных бактерий, а те расщепляют гумус. Это происходит по всей Земле. Что мы имеем в России: воронежские черноземы потеряли до пятидесяти процентов плодородия, Центральное Нечерноземье — двадцать пять процентов, Западная Сибирь — повсеместно пятьдесят, а местами до семидесяти пяти процентов гумуса исчезло из почвы. Все это произошло за последние сорок лет, потому что до пятидесятых годов плодородие наших почв сохранялось на природном уровне. А в пятидесятые Никита Сергеевич затеял масштабную кампанию химизации сельского хозяйства. Мы часто клянем Сталина, и за дело, но я хочу вам сказать, что по гибельным последствиям своего правления Сталин теленок в сравнении с Хрущевым. Коба загубил миллионы жизней, однако это трагедия для них самих и близких родственников. Пострадавшее поколение уйдет, и новые будут относиться к злодеяниям Сталина так же абстрактно, как к зверствам Ивана Грозного. Но злодеяние Хрущева не только не сотрется в памяти — его последствия год от года будут нарастать. Потому что химизация запустила процесс, который теперь уже не остановишь. Задача нынешних, всех, кто к этому имеет отношение, процесс затормозить. Но вместо этого мы наблюдаем его наращивание. Кто сказал, что самые большие ошибки совершают самые умные люди, Мациевич? Как видишь, Игнатий, дураки тоже способны на глупости. Я вас еще не утомил? — спросил Валеев, гася папиросу о край консервной банки с горелыми спичками, что стояла возле плиты.
— Нет-нет, — ответили ему, — продолжай.
— Продолжаю, — сказал он. — Сегодня нам без минеральных удобрений уже не обойтись. Получается, что мы сознательно будем разорять почвы, пока окончательно их не уничтожим. Сразу говорю: как только из почвы уйдет гумус, жизнь в России прекратится. Какое-то время наши внуки еще продержатся сведением лесов и распашкой земель. Но, во-первых, мы все понимаем, к чему приведет уничтожение сибирской и карельской тайги, а во-вторых, это выручит очень ненадолго, потому что лесные подзолы бедны и потребуют большого количества минеральных удобрений, которые тут же их и загубят. Но, возможно, поколения два-три на этом продержатся. Потом — смерть! На месте России образуется солончаковая степь. Кто хочет узнать, как это будет выглядеть, может съездить на Мангышлак. Возьмите карту и посмотрите, много ли там населенных пунктов, — ни одного. Вокруг все усеяно названиями, а на полуострове пусто — мертвая земля. Точно такой же станет карта всей России. Теперь о том, что можно предпринять. Первое — ослабить нагрузку на почвы. То есть меньше вносить минеральных удобрений. Ясно дело, урожаи упадут. Нехватку продовольствия придется восполнять импортом. Пусть лучше канадские и американские фермеры добивают свои почвы, чем наши крестьяне свои. Может быть, это звучит не гуманно, зато патриотично. Чем больше будем закупать зерна и мяса, тем дольше прослужат российские почвы.
Но если закупать так много, что возможно станет вовсе обойтись без своего продовольствия, то загубим собственное сельское хозяйство. Как только остатки крестьян разбегутся по городам и пахать станет некому, так сразу же мы попадем в продовольственную кабалу к экспортерам, из которой уже не выбраться никогда: они взвинтят цены, и с того момента Россия будет работать на один только хлеб. Тоже, как вы понимаете, не выход. Получается, что нужно закупать в таких объемах, какие позволят удержать сельское хозяйство в мобилизационной готовности. Если больше — крестьяне побегут, если меньше — возрастет нагрузка на почвы. Чтобы сдвинуть этот оптимум в сторону больших закупок и при этом не ударить по своей деревне, нужно увеличивать государственные дотации селу — платить крестьянам просто за то, что они пашут землю, растят хлеб и не отвыкают от сельского труда. Пусть их продукция будет во много раз дороже заграничной, тут дело не в цене. Никто же не спрашивает, зачем содержать да еще развивать армию в мирное время, войны-то нет. Так и в отношении сельского хозяйства нужно воспитать такую же психологию. Таким образом, я ответил на первый вопрос — почему нельзя допустить, чтобы наши крестьяне завалили страну хлебом и мясом. Теперь — гипербола про ядерную катастрофу или нет.
Если разразится третья мировая война и жизнь на Земле исчезнет, то коснется это лишь человека и, может быть, некоторых видов высших млекопитающих. Если же человечество уничтожит пахотные земли, сведет леса, распашет и вскоре уничтожит лесные почвы, то вслед за этим погибнет и человек, и вообще все животные за исключением простейших и бактерий. Если произойдет локальная ядерная катастрофа и люди не смогут жить на территории России, то через пятьдесят, максимум сто лет последствия катаклизма исчезнут, жизнь вернется на прежде зараженную землю, и дети станут проходить в школе этот период, как мы изучаем монгольское нашествие. Если же Россия превратится в Мангышлак, то жизнь сюда вернется только через двадцать пять тысяч лет. По крайней мере столько отводил Тимофеев-Ресовский на создание гумуса. Вот и думайте, что опаснее. На второй вопрос ответил. Теперь о продаже земли. Контроль и регулирование нагрузки на почвы возможны только при государственной монополии на землю. Стоит фермеру стать хозяином своей земли…
— Как он тут же начнет о ней заботиться, — подхватил Бец.
Валеев рассмеялся:
— А я все жду, когда у Сереги терпение кончится. Смотрите-ка, сколько продержался!
Он посмотрел приторным взглядом на Сергея Фpанцевича и сказал ему, как ребенку:
— Нет, Сереженька, даже и не мечтай. В нынешних экономических условиях полноценный уход за пашней обходится так дорого, что ни один фермер на это не пойдет. Иначе ему придется, чтобы выжить, компенсировать затраты и выставить продукты по такой цене, по какой их покупать никто не сможет. А что такое полноценный уход за пашней? Это органика, то есть навоз. И это биологические средства защиты вместо гербицидов. Сразу же вопрос: где навоз взять? Из-под коров и свиней, разумеется. Свиной навоз в свежем виде сожжет все семена, его нужно выдерживать несколько лет в компостных кучах — дополнительная возня. Коровий свежим использовать тоже не стоит, но уже на следующий год можно вносить, но опять же не один, а в виде компоста, то есть вперемешку с перепревшей в нем соломой. Это значит, что фермер-животновод должен дополнительно к своей основной продукции заниматься выращиванием зерна, а иначе где взять солому? Либо покупать ее на зерноводческих фермах — дополнительные расходы. Но вопрос все равно не снят: где взять коровий навоз? Я тебе скажу так: сегодня для поддержания нынешних урожаев при полной отмене минеральных удобрений — условие торможения процесса распада гумуса — нужно на один гектар вносить минимум сто двадцать тонн навоза в год. Средняя ферма — это такая, где пятьсот гектаров пашни. Получается, что средний фермер под весеннюю вспашку должен вывозить на поля шестьдесят тысяч тонн компоста. Сереженька, дорогой, да где же он возьмет их? Знаешь, сколько для этого нужно иметь коров?
И вот картина — ты предлагаешь нашему современному фермеру, который только-только начинает, которого душат налогами, которого обложил рэкет, который платит мзду местной администрации, которому нужно платить по банковским кредитам, ты этому бедолаге предлагаешь на выбор: либо воспользоваться сравнительно дешевыми минеральными удобрениями и гербицидами, либо завести дополнительно к своему овощеводческому хозяйству огромное стадо коров, нанять для их обслуживания людей, настроить коровников, закупить специальную технику для уборки и складирования навоза, хотя бы элементарный тракторный погрузчик, ежегодно закупать большое количество соломы и нанимать для ее перевозки целую колонну грузовиков. Да плюс к тому еще заменить гербициды и пестициды биологическими средствами защиты, которые и эффективнее, и безопаснее, но и дороже раз в десять. После этого ты предлагаешь ему посчитать себестоимость выращенной капусты и поехать на рынок с ценой, которая покроет все эти сумасшедшие затраты. По его цене никто капусту покупать, разумеется, не станет, и наш фермер тут же разорится. Так вот скажи, Сергей Францевич, как, по-твоему, поступит фермер — будет сыпать нитрофоску или начнет вносить навоз?
— Но ведь раньше-то жили как-то, до революции, — сказал Бец.
Валеев кивнул в знак того, что с ходу готов ответить:
— Раньше Россия была аграрной страной — восемьдесят процентов населения занимались сельским хозяйством. Эти восемьдесят процентов кормили себя, а небольшой излишек скидывали в города. Вся Россия была усеяна крестьянскими дворами и хлевами, где стояло по коровенке с теленком да еще, может быть, лошадь. Навоза они давали немного, но и поле у одной семьи было небольшое, поэтому для него хватало. В начале века урожайность зерновых на Северо-Западе России колебалась в пределах пяти-восьми центнеров с гектара. Нынче — тринадцать-пятнадцать, бывает, до двадцати доходит. Урожайность по всей стране поднялась втрое, вал тоже увеличился, а прокормиться не можем, хотя до революции хлеба хватало. Почему так? Ответ один — потери. В давние времена крестьянин свез со своего поля снопы, обмолотил их у себя на гумне, смолол зерно в соседней деревне. Какие у него могли быть потери? Теперь эшелоны перевозят зерно сотнями тысяч тонн из одного конца страны в другой. Оно хранится в огромных элеваторах, во время уборки с полей, что от горизонта до горизонта, зерно валят прямо на землю, хорошо, если брезент подстелят. В результате — потери колоссальные!
— Ну так дайте мужикам землю, у них не будет потерь, и все вернется, как при царе было, — сказал Бец.
Валеев неожиданно вскипел:
— Опять двадцать пять! Нету, нету тех мужиков, которые до революции были! Теперь в деревнях по всей России живет меньше двадцати процентов населения страны. Я говорю про двадцать процентов, но это устаревшие цифры, еще с советских времен остались. Теперь значительно меньше: бежит народ из деревни. Как ты хочешь, чтобы они накормили и себя, и восемьдесят процентов горожан, не насилуя почвы? Не распахивая огромные поля и тем самым подвергая их эрозии? Не уродуя почву тяжелыми колесными тракторами типа «Кировец»? Не сваливая зерно во время уборки в бурты? И времени на эксперименты нет! Не забывай, что половина плодородия наших почв исчезла всего за сорок лет. А ведь процесс-то идет с ускорением. Вот ведь в чем ужас! При государственной монополии на землю есть хотя бы принципиальная возможность всей страной, всем народом кинуться на спасение почв. При частном владении даже такой возможности не будет. Опять же контроль. Что проще контролировать — одно большое хозяйство или тысячу мелких ферм?
— Да почему же всему миру можно, а России нет? — вскричал Бец. — Почему Штаты кормят фермеры, а Россию не смогут?
— Да потому, — закричал в ответ Валеев, — что у них за плечами сотни лет опыта, сотни! Поколение за поколением занималось одним и тем же без перерыва. И то американские почвы не лучше наших. Но их фермеры лучше. И деньжат у них побольше. И что важно — правовая культура там высокая. Американскому фермеру скажи, что закон запрещает сливать навозную жижу в ручей, откуда она потечет в речку и погубит все и вся, и можешь быть уверен, что делать он так не станет. А к нашему пока автоматчика не приставишь, толку не добьешься. Да и то он за неделю автоматчика того споит и потом будет с ним на пару эту жижу лить по всем канавам и ручьям. У них тоже было так, когда они начинали, на Диком Западе правовой нигилизм еще покруче был, чем у нас теперь. Они полтораста лет потратили на то, чтобы прийти к сегодняшнему состоянию. У нас нет этих ста пятидесяти лет в запасе, даже пятидесяти нет. У нас даже года на раскачку нет. Сейчас уже, вот в эту самую минуту надо меры принимать против разорения почв. Потому что они в эту минуту как раз и разоряются, чем дальше, тем больше. А ты со своими друзьями эксперименты экспериментируешь, как тот хирург в операционной!
— Ну хорошо, хорошо, — умиротворяющим тоном проговорил Бец, — я согласен насчет сельского хозяйства, убедил. Но необязательно ведь пахотные земли продавать. Пусть они останутся за государством, а негодные пойдут на рынок. Ты пойми — западный инвестор боится вкладывать деньги в завод, если не может купить землю, на которой завод стоит. Завтра власти скажут ему: «Корпуса и всё, что в них, ваше, а земля наша. Извольте очистить, мы собираемся тут баню построить». И никакой суд этого заводчика не поддержит. Потому что все законно. Так продайте ему этот клочок земли, он и деньги вам за него даст, и завод начнет развивать — кругом выгода!
В разговор вмешался Мунк.
— Эту хохмочку мы знаем, — протяжно сказал он. — Тут без уловок не обойдется. Если я, к примеру, заводчик и подсчитал, что новый завод мне выгоднее всего поставить на том месте, где сейчас пахотное поле, то неужели я не смогу купить его под видом негодной земли? Даже и не надейся. Если только появится дифференцированная продажа земли, так можете быть уверены, все пахотные земли вокруг городов, по берегам рек и вдоль транспортных магистралей тут же превратятся в негодные.
— А кадастр? — не сдавался Бец.
— Ну и что кадастр? — пренебрежительно ответил Мунк. — Не такое видали. По кадастру здесь пахотное поле. Я суну главе администрации зелененьких, и он тут же подмахнет документик, что поле перестало таковым быть по причине засоления, закисления, затвердения, размягчения или еще что-нибудь изобретет. На этот счет русский мужик очень талантлив, можешь поверить. А если ты лишишь его таких прав — подписывать документы — и возложишь на авторитетную комиссию из академического института с привлечением прессы и общественности, то можешь даже не сомневаться, что наш глава администрации сначала поле действительно загубит, а уже потом вызовет авторитетную комиссию. Все равно он его продаст, и сомнений быть не может. За пачку зеленых он всё вокруг продаст, я на эту тему даже спорить не буду. Юрка правильно сказал: если правовая культура на нуле, с воровством можно бороться только одним способом — не создавать соблазна. Либо Сталина возвращать — на каждых пять человек по стрелку. Если захотите, это устроить нетрудно.
Архангельская взглянула на часы и ахнула:
— Батюшки, время-то! За вашими разговорами всю пьянку забросишь. Давайте к столу!
Компания встрепенулась, но Бец чуть ли не взмолился:
— Постойте! Еще минутку, потом не до того будет. Юрка, что же это выходит?
Валеев грустно качнул головой:
— Да-да, рынок наполовину. Ты совершенно прав: покупать завод, не покупая землю, то же самое, что покупать семечки в яблоках, не покупая самих яблок. Отсюда и делай выводы насчет рыночной экономики в конкретных реалиях.
Архангельская замахала руками:
— Всё, всё, всё! Бегом к столу, там продолжите. Сережа, ты гитару принес? Умница. Я тебя прошу, дорогой, пей через раз.
Продолжение следует
Продолжение. Начало в № 9.