Рассказы
Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2024
Об авторе:
Шевкет Рустемович Кешфидинов (род. в 1991 г.) — художник, писатель, критик. Автор романа «Любовь. Ненависть. Деньги» (Симферополь, 2013), сборника прозы «Очень избранные сочинения» (М., 2017), книг «Interview: искусство, творчество, судьба» (Симферополь, 2020), «Эмиль Амит на фоне XX века» (Саратов, 2023), «Каленым железом» (Симферополь, 2024). Публиковался в журналах «Знамя», «Юность», «Звезда», «Аврора», «Урал» и др. Живет в Москве.
Прости грехи наши
Запахло хлебом и женским потом. Мимо просеменила незнакомка — волосы спрятаны под платок, пестрое платье, на голове корзина лепешек. Невозможно закружилась голова — я третий день хожу голодный.
Мой семилетний братишка бессонно плакал. Мама с самого утра в колхозном поле. Она не из крымских татар, могла остаться в Крыму. Так сказал солдат, что пришел за нами. Мама презрительно посмотрела на него и вместе со всеми пошла к сельскому кладбищу. Вдоль дороги, по которой мы ехали на вокзал, были разбросаны вещи, одеяла, валялись раскрытые чемоданы. Когда спустя почти двадцать дней нас выгрузили в Голодной степи, то уже никто не спрашивал, к какому народу принадлежишь, приехала со всеми — значит, работай со всеми. Нас караулила бабушка, мама отца. Мне кажется, она любила нас, но целыми днями почему-то молчала. Хотелось иногда услышать, о чем она думала, но бабушке было не по силам и слова проронить за день.
«Аллах, помоги. Я не прошу справедливости. Я не прошу возмездия. Спаси детей. Спаси моих внуков. Пошли нам хлеба, Аллах. Не суди нас, помоги. Помоги. Помоги…»
Не все доехали до этой степи. Мой дед не доехал. То, что он умер, первой поняла бабушка. Она заплакала, а я продолжал спокойно смотреть на него, гладил его руки, чувствуя, как из них уходит тепло. Я еще не выучил название аула, куда нас забросили, но уже знаю, что нас здесь ненавидели. Меня это расстраивало поначалу, а сейчас мне безразлично. Говорят, мы здесь пробудем три месяца, а потом назад. Хоть бы правда. Я тысячу раз вспоминал отца. Он на войне, от него очень давно не было вестей. Мама верила, что он жив. И я верил. Поскорее бы он нашел нас.
Тяжело просыпаться по утрам, зная, что день не принесет радости. Я с трудом открывал глаза, по привычке выглядывал на улицу через дыру в стене, которая здесь вместо окна. Я следил за ветром, который теребил старую кривую бездетную урючину. Следил за тем, как резво танцевали тени на земляном полу в нашей хибарке. Каждое мое движение требовало усилий, а тени резвились, им было весело-превесело… На стеклянном горлышке пустой банки, в которой мама неделю назад принесла молоко, выменяв его на кольцо, то вспыхивало, то угасало сияние.
Бабушка заметила, что я вышел за дверь, но не остановила. В этих краях очень жарко, гораздо жарче, чем у нас дома. Тут это называется «пришла чилля»… Я держался тени. Людей почти не встречал, а те, что попадались, старались поскорее от меня отделаться. Один мужчина, от него пахло пережаренным маслом и чесноком, на просьбу поделиться хлебом грозно заругался на незнакомом языке. Я понял только слово «хоин» — «предатель». Они не виноваты, их просто-напросто успели «проработать», так говорила мама. Я могу только догадываться, что это значило.
Пыльные улицы все дальше уводили меня от нашей халупы.
Очень скоро я устал. Прислонился к глиняной стене. Наваливалась сонливость. Я уже знал, что это неспроста — от голода. Тряхнул головой, но сон не уходил, глаза слипались.
Меня разбудил запах. Очень вкусный запах свежеиспеченных лепешек, завернутых в одеяло, и острый, приятный запах пота молодой женщины. Я пришел в себя, еще не осознал, что делаю, но уже прыгнул.
— Если бы не он, мы умерли бы с голоду. Сама знаешь, если бы не эти три лепешки…
— Мне страшно, мама. Я не учила его воровать.
— Он хочет жить.
— И я хочу, чтобы он жил. Чтоб мы все жили. Но не так. Не воровством.
— Кто украл хлеб, тот не вор.
Мама сидела на пороге открытой настежь двери, уткнувшись в колени. Бабушка смотрела на ночное небо, откуда засверкал прямой редкий дождь. Вскоре бесчисленные капли запрыгали сильнее, прибивая пыль к улице, край которой убегал вдаль.
— Это грех, но Он простит, — после долгого молчания выговорила бабушка.
Мама подошла к нашей постели, чтобы отогнать от нас беспокойные сны. Я зажмурился. Я не хотел, чтобы мама плакала из-за меня. Я знал, что мама и кусочка не отщипнула от украденных лепешек.
Ни на следующее утро, ни через месяц, когда закончился безветренный летний зной, ни тогда, когда наконец вернулся отец, потерявший правый глаз на войне, мы так и не обсудили мой поступок. Я не признался маме, что слышал их ночной разговор с бабушкой. Брат перестал плакать. Мы с ним все-таки подружились с местными мальчишками. У нас появился хлеб.
Я очень хотел встретить ту молодую женщину в пестром платье, с корзиной лепешек на голове.
Пока наши дороги не пересеклись, но я жду.
Временно про´клятый
Нулевкой на «шариках» — ручной немецкой машинкой для стрижки волос — он обзавелся еще в проверочно-фильтрационном лагере. Там же научился стричь и брить. Летом 1944-го, пожалуй, это его и спасло в жарком узбекском местечке.
Билеты до Ташкента ему выдали в середине июля. Вместе с билетами — проездные документы, талоны на продукты и зарплату. Денег немного, но это лучше, чем ничего. Первое, что отметил по приезде, это чистенькие, неразрушенные дома. И еще благостную тишину пустых улочек. Затем его поглотила немилосердная жара, и он перестал что-либо воспринимать.
В его направлении прописано: «Для прохождения дальнейшей службы». Когда переступил порог одного кабинетного начальника, тот сказал: «Баста, служба для тебя закончилась, нужно взять у коменданта направление и найти, в каком кишлаке сгрузили твою семью». Его жена умерла еще в Крыму, детей завести не успел. Так что искать ему было некого.
Он до вечера сидел в тени чинары, утирал пот, машинально ловил на себе вшей. Размышлял, что теперь делать, куда ехать, как зарабатывать на хлеб. Случайные знакомые советовали Янгиюль. Мол, ближе к большому городу, жизнь полегче. Узнав, что ему, сержанту с медалями, нужно будет встать на комендантский учет, низко склонил голову и долго рассматривал свои потрескавшиеся сапоги. Эти же знакомые рассказали, что ему полагается зерно. Сразу предупредили, что полмешка шелухи насыплют, но он молча взял. С этим пыльным мешком и ходил в поисках работы; встречали настороженно, а то и враждебно, поэтому нигде подолгу не задерживался.
Повезло в тот день, когда случайно наткнулся на друга покойного отца, плюгавенького Иззета по прозвищу Сархуш, из деревни Теберти, что в шести километрах от Бахчисарая. Его отец частенько наведывался в бывшую столицу ханов и рассказывал: этот Иззет, не очень-то старый человек, вечно был навеселе. Он и здесь, в ссылке, умудрялся оставаться ни трезв, ни пьян.
— Говоришь, инструмент есть, немецкая машинка? — Иззет тяжело дышал, его красная лысина сияла на солнце от пота. — С инструментом легче. Работа будет. Я тебе помогу.
— С какой стати?
— Ну и одичал же ты! Правду говорят, война человека портит. «С какой стати?» Мы же свои! И потом, я тебе здесь помогу, кто-то моему сыну там, в этой Америке, поможет. Сын туда поехал. Правильно. Тут ему делать нечего. А еще, — повеселел Сархуш, — еще я дочь свою тебе в жены отдам.
— Эге, только жены мне сейчас не хватало.
В местах ссылки люди мерли семьями. Оттого что видит чужие страдания и не знает, как помочь, он терял всякое присутствие духа. В ушах у него звенело. При долгой ходьбе он начинал припадать на левую ногу. С каждым днем силы покидали его. Будь он дома, там, где знал глубину каждой лужи, родная земля давно бы вылечила его. Но он не дома.
— Воспрянь, Талят. Сейчас для семьи самое время. Когда есть за кого держаться, жить можно.
— Будь мы в нашем зеленом Крыму…
— Крым там, где мы с тобой. Запомнил? Ну?
— Запомнил-запомнил, Иззет-эфенди.
— То-то же. Я устрою тебя на работу. Хорошую работу. Будешь помощником в парикмахерской будке. Там мой друг заправляет. Пойдем, с комендантом покумекаем. Захвати что-нибудь, с пустыми руками к нему не ходят.
Вскоре Талят женился на дочери Иззета, тихой и некрасивой Селиме. Тесть был прав, вдвоем оказалось легче. Первое, что сделала жена, когда перебралась к нему, это развела во дворе костер, над которым долго и свирепо трясла одежду Талята, надеясь избавиться так от вшей. Иногда по вечерам Селиме заводила песню. Тоскливый мотив мучил Талята, но он не запрещал жене петь. Однажды Селиме призналась, что песней оплакивает брата. Это она получила на него похоронку. Отец не поверил и всем говорил, что его сын уехал в Америку. Не пряча слез, Селиме шепотом рассказывала, как страшно было в оккупации, как еще ужаснее было в душном и вшивом товарном вагоне, куда их нещадно затолкали, чтобы увезти неизвестно куда. Талят слушал, содрогался и начинал думать, что на этой войне женщинам досталось больше, чем мужчинам.
Хозяином парикмахерской будки оказался одессит Ефим. Высокий рост, умная лысина, ухоженные усики. Неведомыми путями он попал в Янгиюль до начала войны, да так и не выбрался, хотя о море своем мечтал страстно. Наблюдать за тем, как Ефим работает, удовольствие. Он брил легко, быстро. Не уставая нахваливал шведскую сталь, из которой сделана его рабочая бритва. В будке, где он работал, заслонявший всю стену, висел гигантский советский флаг. Это пятно напомнило Таляту очертания Крымского полуострова.
— Нет у меня времени, дорогие товарищи татары, времени, к сожалению, совсем не имею. — Ефим сразу догадался, зачем они пожаловали.
Талят плохо говорил по-русски, но понимал хорошо. Его раздосадовал такой нерадушный прием. Он развернулся, чтобы уйти, но замер, когда глаза его остановились на мотыльке, жестокой рукой вмазанном в косяк двери при покраске. Таляту показалось, что мотылек до последнего пытался спастись.
— Что сохранилось в тебе, дорогой мой собеседник, от дней изгнания с земли обетованной твоего древнего народа?
Иззет единственный в их семье знал русский язык. Сегодня он снова в хмельном настроении, но его не просто сбить с толку. Он аккуратно поправил на голове пилотку из газеты и повел беседу с Ефимом так, что Талят, закончивший четыре класса, только диву давался. Откуда в человеке столько слов?
— Пошто он мне нужен, Иззетик? У него же ни помазка, ни оселка.
— Будет. Все будет. Заработает и отдаст.
— Ну что он умеет?
— Ефимушка! Дорогой мой, сюда же приходят голову да бороду обрить за два чирика. Виски прямые, виски косые — это никому здесь не нужно. Ну неужто мой зять, герой войны, лысину навести не сумеет?
— Что касается двадцатки, то я дороже беру.
— А с помощником будет еще сподручнее. Ты в обед на боковую, а он знай свое дело делает. Выручку пополам. Ну или как договоритесь.
Ефим протер зеркало и принялся за инструменты. Он долго молчал. Иззет настаивал.
— Ну, Одесса-мама! Долго мы будем зубы полоскать? Скажи мне: все люди друг другу братья?
— Все. Даже мы с тобой. Но ты знаешь, чем закончилась история первых братьев?
В отряде Талята был такой же губошлеп, то священную книгу иудеев вспоминал, то какого-то Гегеля. Очень этот словоохотливый очкарик его раздражал. Встреться они в другом месте, не на фронте, может быть, Талят поучился бы у него, глядишь, подружились бы. Не довелось. Дважды Талят спасал очкарика, на третий — снайпер оказался хитрее.
Талят тяжело, со свистом выдохнул. Устал. Он прошел войну, получил два ранения практически в одно и то же место, будто бог войны хотел отнять у него именно правую руку. Ту самую, которой он собирался неустанно стричь, брить, снова стричь. Где было взять ему силы? Он и себе не признавался, как мучился тоской по родной деревне. Самые красивые девушки Крыма были в его горном Ай-Серезе. Это правда. Доведется ли когда-нибудь снова увидеть свой дом? «Где ты, там Крым», — напомнил он себе слова Иззета. Как сложно было в это поверить. Что ему здесь делать? Что ждет его завтра, послезавтра? Через год?
От усталости и жары у него слипались глаза. Талят невольно закрыл один глаз, потом другой. Вдруг ощутил толчок в сердце — разговор двух знакомцев поменял оттенок.
— Зло не бывает меньшим или большим. Зло есть зло.
Слова Ефима заставили Талята внимательнее посмотреть на парикмахера.
Может, этот хер что-то и понимал за жизнь?
В похожем ключе размышлял Ефим. Он строго рассматривал не смуглое, скорее обожженное лицо сурового сержанта и его немецкую ручную машинку для стрижки волос. Его тело давно укрыл бы саван, не разбирайся Ефим, где руда, а где порода. Ему на днях привели кандидата в помощники. Бывшего фронтовика и тоже высланного из Крыма. Убитый был человек, убитый, не придающий этому особого значения. А этот ничего, пусть временно про`клятый, но в глазах еще тлело.
— Что, товарищ сержант? Мысли о будущем погружают в летаргию?
Талят усмехнулся. Он не знал, что такое летаргия, но почувствовал, что Ефим стал к нему расположен. Он посмотрел по сторонам и понял, что они остались вдвоем. Иззет ушел непонятно когда.
— Канул как в воду, — сказал Ефим и протянул Таляту фартук для работы.