Об одной повести Генри Джеймса
Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2024
«Я рожден, чтоб любить Вас», — написал Пушкин Каролине Собаньской. Пушкинские письма волнуют нас каким-то личным волненьем. Это горячее признание дошло до нас, несмотря на то что было найдено в черновике и, возможно, не отослано адресату. Но как драгоценно это свидетельство сердечной вспышки!
Другое дело — письма женщинам Анненского. Их читать неловко. Думаю, что Анненскому было бы неприятно знать, что письма, писанные «под настроение» каждый раз какой-то конкретной женщине, отданы на всеобщее обозрение. Исследователям могло быть неясно, в кого из трех женщин — Мухину, Бородину или Бегичеву — был влюблен поэт. На самом деле сейчас известно, что более всего он был влюблен в жену пасынка Ольгу Хмара-Барщевскую. Но письма этим трем женщинам говорят о влюбленности, говорят не прямо, а завуалированно. «Завтра увижу Вас во сне…» — Мухиной. «Нина! Нина! где Вы, милая? Отзовитесь мне, дорогая… Я хочу слышать Вас, но я не могу себе представить Вашего голоса… точно арфа тут, где-то возле, только я-то не смею коснуться ее струн, потому что боюсь сфальшивить…» — Бегичевой. «Боже мой, как бы Вы это поняли и зачем вы не здесь?» — Бородиной.
И вот вопрос: нужно ли это публиковать?
По поводу любовных писем мне хочется поговорить о замечательной повести Генри Джеймса «Письма Асперна». Эта проза ХIХ века по сравнению с прозой нашего времени кажется неожиданной и великолепной новизной.
Молодой американец, критик, историк литературы узнаёт, что существуют любовные письма вымышленного великого американского поэта прошлого Джеффри Асперна, которые держит у себя адресат — старуха Бордеро, живущая замкнуто и бедно со своей внучатой племянницей в Венеции. Герой охвачен страстным желанием получить эти письма. И мне, признаюсь, близка и понятна эта страсть. Известно, что старуха дрожит над письмами и на попытки исследователей их приобрести отвечает, что у нее их нет. Для нее они — самое дорогое, что у нее есть. «Старуха не желает, чтобы кто-либо даже словом коснулся ее реликвий, для нее это нечто личное, интимное, сокровенное, а до веяний времени ей дела нет…» Ее можно понять. Как предать гласности свою душу и душу дорогого человека, которая тоже ей принадлежала? Но для читателя письма великого поэта — что может быть более волнующим? Чехов в письме к Авиловой написал: «Чужая душа — потемки». И в его случае так и было. Его письма жене мало о чем говорят, они не дают возможности заглянуть в душу. А вот письма поэта к возлюбленной — это часть его души, закрытой для современников и драгоценной для потомков.
Чтобы сблизиться с Джулианой Бордеро, молодой критик снимает комнату в палаццо, где проживают нуждающиеся в деньгах две американки, ставшие венецианками, — старуха Бордеро и ее племянница мисс Тина. Джеймс удивительным образом, как это удается редким, великим прозаикам, создает живым своего героя, историка литературы. Но так же, что еще удивительней, и обеих женщин, друг на друга совсем непохожих. Неспешное и протяженное повествование, оснащенное разветвленным синтаксисом, обладает изяществом фарфоровой статуэтки. Оно начинается с появления некой миссис Прест, светской дамы, далекой от сферы деятельности героя, и кончается упоминанием о ней в последнем абзаце новеллы. Все детали произведения, как бы далеки друг от друга ни были, подыгрывают друг другу и оставляют впечатление подлинной красоты.
По всей видимости, старуха Бордеро подозревает, каковы истинные причины интереса героя к их палаццо. Он уже полтора месяца живет у них, а никаких контактов с хозяевами у него нет. Но «Дух Венеции сопутствовал мне повсюду, неотделимый от бессмертного образа поэта, суфлировавшего мне мою роль, — образа, в каждой ожившей черте которого светился гений». Замечательны описания венецианских дворцов, каналов, площадей и улиц. Герой бродит по городу, заходит в магазины и кафе, нанимает гондолу и плывет меж мраморных дворцов и отраженных в воде огней.
Не могу отказать себе в удовольствии процитировать описание этого удивительного, уникального города в превосходном переводе Е. Калашниковой: «…я особенно остро чувствовал тот диковинный дух домашности, общности, родственного сплочения, что в значительной мере определяет собой венецианскую атмосферу. Город без уличного движения, стука колес, грубого конского топота, весь в узких, извилистых улочках, где всегда людно, где звук голосов отдается, как в коридорах квартиры, и люди ходят, словно боясь наткнуться на мебель, и обувь не снашивается никогда, он похож на огромное общее жилье, где площадь Св. Марка играет роль пышно убранной гостиной, а все дворцы и церкви — удобных диванов для отдыха, столов с угощением или деталей затейливой отделки».
Возвращаясь в огромные апартаменты палаццо, герой мечтает о встрече с Тиной, простодушной, открытой Тиной, которая может что-то сказать для него полезное.
Когда молодому человеку удается встретиться с ней в саду, она задает ему вопрос: «Зачем вам хочется познакомиться с нами поближе?» И он понимает, что это вопрос старухи, а не бесхитростной Тины. При первом же разговоре с Тиной герой делает заключение, что «робость и прямота сочетались в ней самым удивительным образом». Так и видишь эту прямодушную стареющую девушку, слышишь ее доверчивую интонацию. Она прелестна в своей наивности и доброте, она затворница, она полностью во власти повелительной и жесткой тетки, совсем не знает жизни, немолодая женщина с чистой детской душой. Доверие, которое ей оказывает молодой человек, чрезвычайно ей лестно. Никто прежде не уделял ей такого заинтересованного внимания. И неудивительно, что этот человек завладевает ее сердцем.
Но вот наконец критик удостаивается аудиенции у старухи. Когда-то она была божественной Джулианой, и что-то в ее личности было такое, что покорило великого поэта. Наш герой все время помнит об этом. «В минуты полной тишины <…> загадка мисс Бордеро словно плавала в воздухе…» А теперь она нуждается в деньгах и прямо спрашивает, не собирается ли он прожить у них еще полгода. Критик объясняет ей, что не так богат, что он литератор и не располагает большими деньгами, на которые она рассчитывает. Она интересуется, о чем он пишет.
«— О книгах, сочиненных другими. Я — критик, комментатор <…>.
— Кто же эти другие?
— О, те, до кого мне далеко: великие умы прошлого <…>.
<…>
— О, я люблю прошлое, но не люблю критиков, — объявила хозяйка дома с обычной самоуверенностью.
— Я и сам их не люблю, но ценю их открытия.
— Да ведь это все выдумки.
— Точней, им порой удается разоблачить выдумки, — сказал я, невольно улыбнувшись безмятежной дерзости моей собеседницы».
В какой-то момент старуха протягивает герою портрет-миниатюру Джеффри Асперна с целью узнать, не хочет ли молодой человек купить эту миниатюру, и между ними происходит поединок выдержки и лукавства. Старуха его явно провоцирует, но он твердо держится принятой роли, делая вид, что не узнаёт этого человека.
Между тем герою пришлось раскрыть свои карты перед простодушной Тиной, которая — он это чувствует — ему более чем симпатизирует. Надо сказать, что герой Джеймса — воспитанный, светский человек, обладающий мягким характером и нежным сердцем, ему претит роль обманщика и он рад раскрыть свое настоящее имя и истинные замыслы перед расположенной к нему женщиной. И он заручается ее согласием помочь ему в его деле.
«— До чего же вам, видимо, хочется получить эти письма!
— О, страстно, пламенно! — признался я, кажется, даже с улыбкой».
Как-то поздним вечером тетушке становится плохо, врач дает ей какое-то лекарство, и она засыпает в обществе дремлющей рядом в кресле Тины. Сначала робко постучав, потом осмелев, не слыша ответа, наш герой, как бы для того чтобы справиться о здоровье больной, входит с маленьким фонариком в темную спальню старухи. Тишина. Он смотрит на секретер, видит похожую на шарик ручку, возможно, незапертой дверцы, и невольно к ней тянется его рука. В этот момент он оглядывается и с ужасом видит: старуха в белой ночной рубашке, с воздетыми руками встает с одра и хрипло шипит с неистовой яростью: «А-а, гнусный писака!»
Не знаю, читал ли Генри Джеймс «Пиковую даму», но ее нельзя не вспомнить на этих страницах его прозы. Не только повесть, но и волшебно-тревожную музыку оперы.
Что-то в «Пиковой даме» такое было,
Что меня еще в детстве заворожило.
Не про повесть — про оперу говорю.
Так от музыки этой меня знобило,
Что Чайковского втайне благодарю.
Старуха умирает, и мисс Тина остается одна. Она даже не делает вид, что знает, что будет делать дальше. Но в общем она мало изменилась: у нее и всегда был какой-то замшело-похоронный вид. В растерянности застает ее наш герой, не сразу задает волнующий его вопрос, но затем узнает, что письма не уничтожены, как он боялся, они есть и их очень много. «Вы мне их сейчас покажете?» — спрашивает он с дрожью в голосе. Но Тина не дает определенного ответа. С ней произошла какая-то странная перемена: нет уже той естественности и простоты, она натянута, напряжена и как будто что-то скрывает. В долгом разговоре, который похож на опасную игру или путешествие по топкой болотистой местности, она рассказывает ему, что старуха настаивала, чтобы она сожгла ее сокровище, но Тина мужественно ее не послушалась.
«— Она и хотела их сжечь, да я помешала. Они у нее были спрятаны в постели.
<…>
— Но вы пообещали ей сжечь их?
— Нет, я ничего не обещала. Нарочно.
— Нарочно — ради меня?
— Да, только ради вас».
В конце концов она, с трудом сдерживая волненье, говорит, что эти письма достались бы ему, если бы он не был «чужой». Поначалу молодой человек не понимает, что это значит, но Тина в волнении разражается слезами, и он, мгновенно поняв, пускается в бегство. Безотчетный, панический порыв бросает его к двери.
Джеймс подробно описывает блуждания своего героя по Венеции и муки совести, заставляющие его внутренне оправдываться: он не давал повода к этой ненужной любви, не давал. В конце долгого своего скитания он остановился «перед церковью святых Иоанна и Павла и, подняв голову, всматривался в квадратный подбородок Бартоломео Коллеони, грозного кондотьера, что так твердо сжимает бока своего бронзового жеребца на высоком пьедестале, куда вознесло его признание благодарных венецианцев. Это несравненный шедевр, лучшая из конных статуй мира, которая уступает в совершенстве разве что изваянию Марка Аврелия, царственно восседающего на коне перед римским Капитолием». Я видела оба этих изваяния, но мне нечего к этому добавить. Особенно о статуе Марка Аврелия. Копия ее стоит на улице, под ветрами и дождями, и, перед тем как видишь оригинал в музее, восхищаешься копией, которая тут же бледнеет и как бы исчезает при виде оригинала.
После скитаний герой возвращается в палаццо и за ночь ощущает происшедшую с ним перемену: он снова так пламенно мечтает об обладании письмами Асперна, что мысль об условии их получения уже не представляется ему невероятной и дикой. Пачка исписанных дорогим почерком листков кажется ему драгоценнее всего на свете. «…Что-то словно зашептало глубоко внутри меня: „А почему бы и нет, в конце концов, почему бы и нет?“». Он смотрит на Тину, которая к нему спускается какой-то притихшей и как будто на что-то решившейся. Он смотрит на нее с особой симпатией… И тут она говорит ему, что писем больше нет, она сожгла их все, все — листок за листком.
Нам жаль молодого человека, жаль утраченных писем, но, может быть, в неменьшей степени жаль бедную Тину. Повесть Джеймса многослойна и необыкновенно лирична. Сюжет с письмами великого поэта переплетен с жизнью двух женщин, особенно младшей, Тины. Она так мила, что читатель привязывается к ней, пожалуй, так же, как к самому герою. А. М. Зверев во вступительной статье к тому Джеймса говорит, что «конфликт „Писем Асперна“ — это конфликт эстетического и нравственного, и он без всяких оговорок решается в пользу нравственного». Можно сказать и так.
В начале своего приключения герой заявляет, что автору писем нечего опасаться, историк литературы хочет добиться лишь одной правды в интерпретации его жизни. Но эта правда могла кого-то задеть, могла доставить кому-то боль, в конце концов, могла бросить тень на самого писавшего. Как в случае с Анненским. Анненский не был по-настоящему влюблен ни в одну из трех женщин, которым писал такие нежные письма. Он, в сущности, хотел, чтобы его любили. Это дало основание С. А. Лурье написать о нем эссе под названием «Русалка в сюртуке». Но благодарный поэту читатель может (и, наверное, должен) поставить себя на место поэта, очень одинокого в своей личной жизни. Его жена была на четырнадцать лет старше него. Софья Аньоловна Богданович, которой посвящено стихотворение «Одуванчики» («Захлопоталась девочка…»), вспоминала, что, в то время как Анненский был еще молод, его жена выглядела старухой, «пиковой дамой». Поэт нуждался в женской нежности. Это не преступление, не порок, над которым можно смеяться. Да и пороки великих людей не такие, как наши, о чем замечательно сказал Пушкин, думая о Байроне. Анненскому благодарный читатель может только посочувствовать. Это сочувствие поэт заслужил.
Очень похожие «претензии» можно предъявить письмам Цветаевой, адресованным Пастернаку и Рильке: Цветаева почти в одинаковых выражениях одновременно признается в любви тому и другому. Но если бы не ее легко воспламеняющееся сердце, не было бы у нас ни «Поэмы горы», ни «Попытки ревности».
Так надо ли добывать интимные письма великих людей? Риторический вопрос. Джеффри Асперн написал, как нам известно от Тины, очень много писем своей возлюбленной. И наверное, речь в них шла не только о любви. В этой связи вспоминаются письма Тютчева. Тютчев писал удивительные письма, как бы свободные от характера адресата, — в них он неизменно оставался самим собой, во всем великолепии своего ума и таланта. Его письма — проза, и она похожа на стихи искренностью и искусностью. У Кушнера есть статья о Тютчеве «Стихи и письма», и я приведу из нее несколько слов: «Письма Тютчева — черновики его стихов, из них мы с несомненной очевидностью узнаем, во что обошлась Тютчеву его поэзия».
Письма Тютчева к жене ласковые, он ее называет «кисанька», но нам известно, что в это время он увлечен другой женщиной, Денисьевой, письма к которой не сохранились. Роман с Денисьевой продолжался четырнадцать лет с 1850 года. В 1858 году Тютчев написал известное стихотворение: «Она сидела на полу / И груду писем разбирала, / И, как остывшую золу, / Брала их в руки и бросала». По-видимому, поэт присутствовал при сожжении своих любовных писем. Трудно сказать, что это было: ссора? Или уничтожение улик? Поэт был женат и, возможно, не хотел оставлять свидетельства любви к другой женщине. Нам бесконечно жаль этих писем…
О, сколько жизни было тут
Невозвратимо пережитой!
О, сколько горестных минут,
Любви и радости убитой!..
В Интернете можно найти файл «10 писем русских классиков к любимым женщинам». Интересно, что они все относятся к началу романа, все обращаются к предмету чувств на «Вы».
И только удивительные любовные письма Алексея Константиновича Толстого написаны жене через двадцать лет совместной жизни.
Скажу еще, что есть случай, когда хочется воскликнуть: «Не надо было публиковать!» Это письма Маяковского к Лиле Брик. Конечно, к читателю поэт поворачивается неизвестной ему стороной, и это интересно. Но такой стон растерзанной души предать гласности мог только эгоцентричный и бесчувственный человек.
Конечно, любовная лирика поэта — это тоже его письма. И все-таки письмо — это особый жанр, интимный и свободный от сковывающих условностей. Он может поспорить с любой литературной прозой.