Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2024
Роман Антти Тимонена «Мы — карелы» (Петрозаводск, 1972) старается разглядеть историю Гражданской войны в Карелии глазами «маленького человека», затянутого в эту мясорубку: «Сперва пришли финны, это были белые. Потом — свои, карелы. Они называли себя красными, но были в английских мундирах. Потом приходили русские, тоже белые. Потом опять пришли финны, теперь уже красные. За ними — снова белые финны, затем русские, но уже красные русские. Теперь в их деревне стояли солдаты Ухтинского правительства. Говорят, что они не красные и не белые. А кто они, поди знай…» И пока автор смотрит на сражения, мобилизации, экспроприации и казни глазами рядового участника, никаких «движущих исторических сил» не разглядеть, — для этого ему приходится делать публицистические отступления.
«Уже в 1895 году в Финляндии, входившей еще в состав Российской империи, буржуазно-националистические круги приступили к разработке программы действий в отношении Восточной Карелии. В ней говорилось о важности духовного воссоединения Олонецкой и Беломорской Карелии с Финляндией».
И как в романе на попытки военного воссоединения реагируют простые люди?
«Что народу надо? Народ хочет жить в покое, пахать землицу и ждать, что ему бог пошлет. Обещать-то все мастера. Хлеб народу все обещали. Ухтинское правительство обещало. Финны обещали. Большевики тоже обещали. Юрки твердо знал, что их, карел, никто раньше не кормил и кормить не будет. Наоборот, все норовят что-нибудь отобрать».
Похоже, кто сумел бы накормить, тот и покорил бы несчастных крестьян, постоянно пребывающих на грани голодной смерти. И все «освободители» это понимали, однако накормить собственную армию им не удавалось, не отнимая последние крохи у местного населения в обмен на обещания светлого будущего.
Автор понимает интересы великих и малых держав: «К карельским и финским красногвардейцам у англичан было иное отношение, чем к русским: они стремились использовать карел и финнов для изгнания из Карелии засевших в приграничье белофиннов, так как за спиной белофиннов были немцы».
«А стариков тревожило одно — лишь бы в их деревне сохранился мир. Оружия у них ни у кого не было. Да и не нужно оно: оружием мира не добудешь. О том, что творится в мире, они знали мало и о политике судили своим умом. Самая большая опасность идет из Финляндии. Оттуда вся эта смута берет начало, — так считали старики. Кабы перестали белофинны „освобождать” Карелию, настал бы мир, и карелы могли бы жить, как им хочется. Так и все эти войны, что велись в последние годы в этих краях, были с белофиннами, пришедшими оттуда, из-за границы. С ними воевали и англичане, и белые русские, и красные русские, и карелы, и красные финны тоже с ними воевали. Так что чем меньше будет проходить через деревню людей, идущих из Финляндии либо в Финляндию, тем спокойнее будет в деревне».
Так, возможно, и считали простые люди, привыкшие доверять только собственным глазам, хотя устранение «финского фактора» войну между красными и белыми, естественно, не прекратило бы, и в заслугу Тимонену нужно поставить то, что в глубоко советские времена он не изображал «белофиннов» уродами и садистами. Их вожаки верят в свое дело и готовы за него ставить жизнь на карту, а один из них даже застрелился, когда по Тартускому договору Финляндия уступила Карелию Советской России. А многие и тогда не смирились.
«Говорили, что если правительство Финляндии собирается сидеть сложа руки, то пусть себе сидит, найдутся силы, способные поднять в Восточной Карелии народ на борьбу и оказать ему необходимую помощь. Позицию финляндских официальных властей изложил в своей речи на празднике какой-то министр, сказав, что сама по себе идея освобождения братьев-соплеменников прекрасна, но что в политике нельзя исходить лишь из эмоциональных побуждений, а следует учитывать реальные возможности, интересы нации и соображения безопасности государства. Министр уверял, что Финляндия будет уважать подписанный ею в Тарту мирный договор с Советской республикой».
Автор, правда, только упоминает «закулисную возню, которую вели дипломаты, разведки разных стран, тайные и легальные организации русских белоэмигрантов, разные карельские общества, финансовые тузы и государственные мужи». Но показывает и финские демонстрации под лозунгом «Руки прочь от Советской Карелии!». Упоминает и о том, что социал-демократические газеты, хоть и не питали нежных чувств к Советской Карелии, в то же время не одобряли и военного вмешательства в ее внутренние дела. «Зато правые газеты были настроены воинственно и трубили о сплошных победах. Они уже овладели почти всей Мурманской железной дорогой и окружили Петрозаводск». И в «газетной войне» большевики вроде бы уступали белым — «им явно не хватало воображения».
Ну, их «классовую» пропаганду мы и сами помним. Ясное дело, она никак не могла обольстить почти неграмотных крестьян и крестьянок с их именами Оссиппа, Мийтрей, Васселей, Онтиппа, Иро, Маланиэ, Наталиэ, Ёвкениэ…
Каждая судьба настолько неповторима, что становится ясно: научная история как история людей заведомо невозможна. Отдаленным намеком на нее может служить разве что хорошая историческая проза.
«Водораздел» Н. Якколы (Петрозаводск, 1972) в еще большей степени погружен в историю повседневности, будничного выживания, где, впрочем, находится место и радостям, и дружбам, и влюбленностям. Война, революция для крестьян — природные катастрофы, вроде засух или заморозков, а пропагандистские штампы — «гнет», «независимость», «братский народ», «цивилизация», «демократия», «санитарный кордон против большевизма» — бессмысленные звукосочетания. Необразованных людей трудно пленить абстракциями, это удел интеллигенции. Вот если бы кто-то пришел к ним не с лозунгами, а с хлебом…
«Они хорошо знали, когда созреет хлеб и его можно убирать, сколько бревен можно погрузить на панкореги (сани-волокуши. — А. М.), когда лучше всего ловится рыба, — но что такое революция, как власть от одного класса переходит к другому, они представляли смутно. Их мышление было конкретным, предметным, как у детей или первобытных людей. Чтобы освоить новое, они должны были сами испытать его, попробовать. Разобраться в запутанной обстановке того переломного времени, в перекрестных волнах быстро сменяющихся событий они были не в состоянии».
Зато они знали, как спасаться от этих событий — никому не верить и всегда держать дома ступу, чтобы приправлять обед толченой сосновой корой.
«В течение многих веков беломорские карелы жили как бы между двух огней: с одной стороны — гнет русского царизма, с другой — постоянная угроза нападения с запада. Выросшие среди девственной природы, на берегах бесчисленных озер и рек, не страшившиеся ни лютой стужи, ни тяжелого труда, миролюбивые земледельцы, корчевавшие в таежных дебрях свои поля, бесстрашные охотники, ходившие один на один на медведя, балагуры, всегда готовые пошутить и откликнуться на шутку, сказители и рунопевцы, мечтавшие в своих легендах и песнях о лучшей жизни, — они научились быть хитрыми, когда имели дело с царскими чиновниками, приходившими выколачивать из них подати, или с незваными гостями, пожаловавшими из-за границы. И как иначе этот маленький народ мог устоять перед теми, кто был сильнее и могущественнее? Так было и теперь».
Этот «вид снизу» раскрывает только будничную сторону истории, зато он убедительно показывает, как любой гарнизон, расположившийся в нищей деревне, неизбежно будет порождать вражду. Поскольку солдаты сами живут впроголодь, они неизбежно начнут отнимать продовольствие у крестьян, которые и без того живут под дамокловым мечом голодной смерти, начнут глушить рыбу, оставляя без оной местное население, станут реквизировать лошадей для военных нужд, а какой-то человек с ружьем, да и не один, захочет притиснуть местную девушку…
К тому же солдатам скоро надоедает деревенская нищета и скука, да еще и нависающая опасность, они начинают вспоминать, что они добровольцы, значит и уйти могут добровольно, а при попытке их остановить с оружием в руках готовы и сами взяться за оружие…
Это чистая власть земли, быта, настолько убедительная, что начинаешь сомневаться, существует ли еще и власть мечты, которая и привела в Карелию добровольческие отряды.
В романе так много событий и почти лишенных физического облика персонажей, что понемногу начинаешь путаться, кто из них Ховатта, а кто Теппана, кто Доариэ, а кто Иро, и кто за кого и почему в этом клубке: финны красные, пуникки, и финны белые, лахтари, англичане и немцы, русские белые и русские красные…
Вот эту путаницу и распутывает монография М. Витухновской-Кауппала и А. Осипова «В пучине гражданской войны: карелы в поисках стратегий выживания. 1917—1922» (М.—СПб., 2021).
Это настоящее историческое исследование: перечень источников на трех языках занимает двадцать страниц мелким шрифтом. Пересказать книгу невозможно, поскольку историческая наука и занимается главным образом уточнением подробностей: «Переход на микроуровень — это характерная черта современной историографии. Этот подход может, однако, рассматриваться не только в географическом ключе: он предполагает и обращение к персоналиям».
Да, в книге имеются и яркие биографические зарисовки — найдись у карел свой Шолохов или Артем Веселый, и мы имели бы еще один потрясающий эпос. В котором снова было бы невозможно разделение на правых и виноватых, на «трудящиеся массы» и «эксплуататоров», к борьбе между которыми и сводилась марксистская трактовка Гражданской войны.
«Уже совершенно ясно, что в ожесточенных битвах участвовали не две (красные и белые) и даже не три (те же и зелёные), а гораздо больше разнообразных сил, каждая из которых должна быть пристально изучена. <…>
Тенденция последних лет, которой придерживаются и авторы этих строк, — это погружение в историю национального движения на уровне отдельных волостей и деревень; введение в научный оборот, помимо общегубернских, материалов волостных и уездных исполкомов, военревкомов и парткомов, позволяющих понять, какие процессы шли в каждой деревне или волости».
И здесь наконец-то становится ясна привлекательность марксизма: его примитивное разделение бесконечно сложного организма на несуществующие «классы» — идеальное средство для расчеловечивания противника, которому приписываются исключительно корыстные мотивы, — крестьянское восстание против реквизиций и мобилизаций непременно превращается в кулацкое, романтическая мечта об освобождении «братского народа» непременно предстает буржуазной авантюрой. Марксизм мешает понимать мир, но помогает его переделывать, то есть разрушать.
Здесь самое время оговориться, что эпитет «романтический» в политике далеко не комплимент. Романтизм, ставящий на первое место красоту, а не пользу, в искусстве, в науке часто приносит выдающиеся плоды, и финский культурный романтизм во второй половине девятнадцатого века произвел на свет самое настоящее «финское чудо» в архитектуре, в живописи, в музыке и даже в экономике. И тем более в фольклористике. В какой степени эпос «Калевала» была открыт, а в какой воссоздан, можно обсуждать, но невозможно оспаривать, что именно Карелия подарила миру этот шедевр. Так что для поэтов и мечтателей было более чем естественно творить красивую грезу о бедном, но мужественном племени, сохранившем культурные истоки разделенных жестокой историей народов.
Для циников любые подобные фантазии смешны, но обвинить эти мечты в «буржуазности» способен только пошляк, для которого не существует бескорыстия: в этом отношении марксизм и есть концентрат буржуазности.
Культурные романтики умеют любить без обладания, но романтики политические стремятся к именно к обладанию даже и без любви, мало беспокоясь о том, чем обернутся их объятия для предмета их страсти. Если в притче о Соломоновом суде настоящая мать была готова отказаться от ребенка, чтобы сохранить ему жизнь, то политические романтики готовы разрубить его, чтобы овладеть хотя бы частью: высокая мечта важнее мещанской заботы о судьбах маленьких людишек.
Тем более о них не станут беспокоиться так называемые великие державы, поглощенные высокими геополитическими и еще более высокими идеологическими интересами всемирного масштаба!
В Финляндии только что закончилась Гражданская война победой белых, поддержанных Германией. Маннергейм не желал этой поддержки, опасаясь впасть в зависимость и разделить судьбу могущественного, но слабеющего союзника, и в какой-то степени это так и произошло: Англия, продолжающая вести войну с Германией, начала с недоверием относиться к вмешательству Финляндии в карельские дела. Британский полковник Мур «поставил перед финским командованием ряд вопросов: являются ли финские части официально признанными правительством Финляндии и подчиняются ли ему; уверено ли правительство Финляндии в том, что завоеванные в будущем территории перейдут под управление Верховного правительства Северной области».
Конечно, антибольшевизм, казалось бы, должен был превратить всех «белых» в союзников, однако российские белые стояли за единую и неделимую и были против всякого сепаратизма и ирредентизма…
В самой Финляндии тоже демократическим путем пришли к власти силы, настроенные на примирение. Маннергейм не сумел убедить финскую политическую элиту принять участие в походе на красный Петроград, а новый президент Финляндии Каарло Юхо Стольберг «провозгласил целью внешней политики мирное сожительство с другими странами и урегулирование отношений с ними путем соглашения».
Это отсрочило новую войну на двадцать лет.
Война — продолжение политики… Как все, что повторяется бездумно, это неверно: скорее, политика продолжение войны и подготовка к следующей. К сожалению, даже при самых благих намерениях, насколько таковые возможны в нашем грешном мире, границы на земле, а не на небесах могут изменяться только железом и кровью, — чтобы проигравшая сторона назавтра же начала вынашивать мечты о реванше. Разумеется, подобным мечтам предаются лишь пассионарные меньшинства. Но они-то и составляют главные движущие силы всех конфликтов.
И финским белым пассионариям противостояли в первую очередь российские красные пассионарии, не собирающиеся ничего уступать без боя и готовые вести войну бесконечно, ставя на карту и собственную жизнь, не говоря уже о чужой. И финские добровольцы невольно оказались «своеобразным катализатором» еще далеко не прекратившейся внутренней Гражданской войны в российской империи: «Зажиточные крестьяне и середняки руками финских добровольцев мстили свои односельчанам за конфискации имущества и взимание налогов».
Жажда мести, однако, неизбежно направляется на человека с ружьем, ведь без него все обиженные сидели бы тихо.
Кстати сказать, по многим свидетельствам, именно зажиточные крестьяне чаще были сторонниками присоединения к Финляндии, и не в силу несуществующей классовой солидарности, а просто потому, что они были лучше осведомлены и лучше понимали деловые перспективы такого присоединения — тем более, по контрасту с коммунистическим раем, который уже успели продемонстрировать большевики.
Жестокая политика красных, в которую их тоже загоняло безвыходное положение, в сочетании с агитацией финнов и карел-перебежчиков осенью 1921 года вызвали Карельское восстание, разумеется, снова поддержанное финскими национальными энтузиастами.
«Занимая в целом нейтральную позицию, правительство Финляндии не препятствовало организации на территории страны вооруженных отрядов для отправки их в Карелию», а на запрос в сейме социал-демократического депутата Таннера, известно ли правительству, что в Финляндии ведется запрещенная деятельность по оказанию помощи населению Восточной Карелии, премьер-министр Веннола ответил, что «восстание в Восточной Карелии вызвано внутренними причинами, и Финляндия не принимает в нем никакого участия. Веннола отрицал также переход границы какими-либо частями и сам факт их формирования на территории Финляндии».
Обычное дело.
И что в итоге?
«В карельской драме не было выигравших; на этом небольшом пространстве к концу войны оставалась выжженная земля — заросшие поля, разгромленные усадьбы, опустевшие хлева и голодающие люди. Десятки тысяч жителей края оставили родные места и вкусили на чужбине горький хлеб беженства».
Фанатиков, правда, выжженной землей не испугаешь — выжженная, да наша. По крайней мере, противники ею не воспользуются.
Но на этой выжженной земле национальную карельскую автономию под именем Карельской трудовой коммуны учредили все-таки финны, только не белые, а красные, бежавшие после поражения в Гражданской войне из Финляндии в Советскую Россию.
Но это совсем другая история, закончившаяся для их лидера Эдварда Гюллинга на полигоне «Коммунарка» в 1938 году.
Зато 8 июня 1970 года Советская набережная в Петрозаводске была переименована в набережную Гюллинга.