По страницам русско-американской печати
Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2024
1. «ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПОЭТИКА»
Заголовок раздела повторяет название статьи Владимира Вейдле, написанной по инициативе Г. П. Струве для четвертого (последнего) тома Собрания сочинений Гумилева. Статья завершается выразительным, часто цитируемым пассажем. Крупнейший в русской эмиграции ХХ века историк искусства и культуролог, блестящий знаток русской и западноевропейской поэзии, Вейдле пытается соединить Бродского, чьи стихи к тому времени (после выхода в 1965 году книги «Стихотворения и поэмы»[1]) получили известность в эмигрантском сообществе, с традицией, которую он именует «петербургской»: «Иосиф Бродский — настоящий большой поэт и, как о том свидетельствует ряд его стихотворений, необычайно рано достигший зрелости. У него есть своя поэтика, не похожая ни на чью другую. И все-таки петербургская она: не сказать о ней этого нельзя. Я знаю: он родился в сороковом году; он помнить не может. И все-таки, читая его, я каждый раз думаю: нет, он помнит, он сквозь мглу смертей и рождений помнит Петербург двадцать первого года, тысяча девятьсот двадцать первого лета Господня, тот Петербург, где мы Блока хоронили, где мы Гумилева не могли похоронить»[2].
Что означает «петербургская поэтика»? Пытавшийся в течение многих лет осмыслить культурный феномен Петербурга и его роль в истории России[3] Вейдле создал оригинальную картину русской и прежде всего петербургской поэзии начала ХХ века. В кратком пересказе она выглядит следующим образом.
Лучшее в русской поэзии начала ХХ века (Вейдле пользуется понятием «серебряный век») связано не с Москвой, а с Петербургом. На рубеже 1900—1910-х годов, когда русский символизм уступил место новым литературным течениям, в Петербурге сложилась особая «школа»; ярчайшими ее выразителями были Ахматова с ее первым сборником «Вечер» (1912), Гумилев, издавший в том же году свою третью книгу «Чужое небо», и Мандельштам, дебютировавший в 1913 году сборником «Камень»; их предшественником был Иннокентий Анненский, автор посмертно изданного сборника «Кипарисовый ларец» (1910). Особое значение в тот период имело, согласно Вейдле, творчество М. Кузмина («Осенние озера», 1912) и Вяч. Иванова («Нежная тайна», 1912). В том же направлении («в сторону петербургской поэтики») развивалась и поэзия Ф. Сологуба, З. Гиппиус и даже москвича В. Брюсова («Зеркало теней», 1912).
В аналогичном ключе видятся Вейдле и первые сборники таких поэтов, как В. Комаровский и Г. Адамович, стихи переехавшего в Петербург Ходасевича, ставшего, полагает Вейдле, «главным оплотом» новой поэтики, и даже ранние стихи Марины Цветаевой, которые, «в противоположность дальнейшим, полностью согласуются с петербургскими», или, наконец, поэма «Первое свидание» Андрея Белого («нигде он не был ближе к петербургской поэтике, чем в ней»).
Речь, как видно, идет не об одном направлении в русской поэзии начала ХХ века, а о ее «цветении» в предреволюционную пору на берегах Невы, о тревожном («пророчески-трагическом») ощущении жизни, сближавшем довольно разных поэтов. «Петербургская поэтика, — утверждает Вейдле, — это не акмеизм, не „Гиперборей“, не „Цех поэтов“ и не „Бродячая собака“. Но все это, включая „Собаку“, поэтику эту, хоть и не во всех разновидностях ее, утверждало, закрепляло и распространяло: делало предметом выучки».
Отличительным признаком новой поэтики было «преобладание предметного значения слов <…> над обобщающим их смыслом», то есть более строгое и скромное («целомудренное») отношение к поэтическому слову, его точность и взвешенность, высокая культура стихотворной речи.
Воплощением «петербургской поэтики» служит для Вейдле поэзия Блока. Именно Блок, проникнутый якобы особым («петербургским») настроем, был, по мысли писателя-эссеиста, ярчайшим носителем того особого чувства жизни, из которого родилась петербургская поэтика. Это мироощущение проявляется, однако, не в раннем блоковском творчестве, а в стихах сборника «Ночные часы» (1911) и «третьем томе» (1912, 1916, 1921). Вейдле называет наиболее характерные «петербургские» стихотворения Блока — «Поздней осенью из гавани…» (1910), «Ночь, улица, фонарь, аптека…» (1912) и самое замечательное, по его мнению, «Голос из хора» (1910—1914). «Петербургскость» Блока соотносится у Вейдле также с незавершенной поэмой «Возмездие» и стихами 1921 года, обращенными к Пушкинскому Дому.
Превращая Блока в союзника современных ему петербургских поэтов и утверждая, что его родство с ними было более органичным, чем с «новыми москвичами», Вейдле уверенно сближает Блока с акмеистами и даже Ходасевичем. «…эти три поэта <Ахматова, Гумилев, Мандельштам>, — подытоживает автор „Петербургской поэтики“, — занимали каждый особое место внутри круга, очерченного петербургской поэтикой, на равных правах с Ходасевичем, который в конце двадцатого года переселился в Петербург — как бы подчеркивая этим духовную свою близость Петербургу — да почему бы и не с Блоком, что бы ни думал об этом Блок? С тем „взрослым“ Блоком, каким давно уже он стал, когда вершины достиг его дар <…>, с предсмертным Блоком пушкинской речи и стихов Пушкинскому Дому — пушкинской речи, столь созвучной, по невысказанным ее предпосылкам, пушкинской речи Ходасевича»[4].
«Золотая пора Серебряного века» завершилась в 1921 году. На Западе же, по мнению Вейдле, она продолжалась и даже господствовала в период между двумя войнами в творчестве русских поэтов-эмигрантов, прежде всего парижских (за исключением Бориса Поплавского). В течение полувека (1917—1967) Русское Зарубежье не давало угаснуть «петербургской традиции» — Вейдле именует этот период «петербургско-парижским». А на берегах Невы хранительницей «золотой поры» оставалась Анна Ахматова, сумевшая передать ее дух молодым ленинградским поэтам. «Они-то нас и убеждают, что петербургская поэтика жива»; они «остаются верны тому, что до них было создано в Петербурге. И тот из них (Бродский. — К. А.), кого мы узнали лучше других, всего сильней нас в этом убеждает».
Так, пытаясь утвердить «петербургскую поэтику», Вейдле намечает определенную линию преемственности в русской поэзии ХХ века — от ранней Ахматовой к раннему Бродскому. «Под петербургской поэтикой, — резюмировал А. М. Зверев, анализируя статью Вейдле, — имеется в виду не Цех поэтов, а скорее определенное чувство жизни, характеризующее Серебряный век, и в этом смысле она продолжается, когда давно стал историей акмеизм. Подтверждение своей мысли Вейдле находит, обращаясь к стихам Бродского»[5].
Увенчанная именем Бродского «петербургская традиция» — не случайный плод культурологических изысканий Вейдле. Именно Вейдле был одним из первых русских писателей-эмигрантов, кто сразу, еще до появления «Стихотворений и поэм», признал его уникальный дар. «Бродский — замечательный поэт, — писал он Роману Гринбергу, издателю альманаха „Воздушные пути“ (Нью-Йорк), 6 февраля 1965 года. — Голос его совершенно свой, сложившийся, ни на чей другой не похожий. Пишет он не так, для разнообразия, а по внутренней необходимости. Для меня он уже сейчас, в русской поэзии, особая, неотъемлемая величина…»[6]
Эта высокая оценка созвучна той, которую произнес в 1964—1965 годах Глеб Струве, многолетний корреспондент Вейдле и первый в США публикатор и пропагандист поэзии Бродского. Правда, отмечая в своей статье генетическую связь ленинградского поэта «с общеевропейским и русским символизмом, сюрреализмом», Струве полагал, что Бродский — «ничей ученик», то есть не принадлежит какой-либо «традиции». Тем не менее, приобщая Бродского к певцам «тайной свободы», о которой упоминает Блок в стихотворении «Пушкинскому Дому» (1921), Струве, как и Вейдле, помещает ленинградского поэта в «петербургский ряд». Его вступительная статья в книге 1965 года завершалась словами: «…Бродский сумеет сохранить за собой и в себе ту тайную творческую свободу, которую воспел Пушкин, а вслед за ним Александр Блок»[7].
«Петербургскость» Бродского как некую неизменную данность подчеркнул в своей рецензии на «Стихотворения и поэмы» другой представитель старшего поколения русской эмиграции — Эммануил Райс (1909—1981), эссеист и литературный критик: «…у Бродского, — читаем в его рецензии, — очень большую роль играет атмосфера и миф Петербурга, особенно в „Шествии“, чем-то перекликающимся с ахматовской „Поэмой без героя“. И это именно вечный град Петров, с его единственной в мире иллюзорной атмосферой северной Пальмиры и Венеции, город-призрак с его экзистенциальной тоской по непрочности земных твердынь, с его высокой, но обреченной культурой, а не банальный, плоский, искусственный Ленинград»[8].
Ту же интонацию уловил в поэме «Шествие» и Борис Филиппов, неназванный соредактор «Стихотворений и поэм». В стихах Бродского, по его словам, «как мало у кого из поэтов», ощущается внутреннее и даже внешнее сходство с «Медным всадником».[9]
Петербургскую подоплеку «трансцендентной» поэзии Бродского подчеркнул в своей содержательной рецензии Юрий Иваск (1906—1987), поэт, эссеист и литературный критик, профессор русской литературы в Массачусетском университете (Амхерст). Предложенная им формула поэзии Бродского звучит и сегодня: «…это — пустыня одиночества, полного высоких предчувствий, это — мистические прозрения Джона Донна, это — растущая и разрастающаяся реалия Неведомого — присутствующего или отсутствующего Бога».[10] О Петербурге же Иваск пишет, что в стихах Бродского нам открывается «новый, еще никем не описанный Петербург, и это также не Ленинград, не советский город»[11], это скорее некое «место развития»: Петербург—Петроград—Ленинград 60-х годов двадцатого столетия.
Укорененность Бродского и его поэзии в петербургской почве — факт очевидный, не требующий доказательств. Однако в глазах ведущих эмигрантских критиков (особенно Вейдле и Струве, урожденных петербуржцев) это обстоятельство придавало облику молодого поэта особую привлекательность. «В ранних стихах Бродского, — подчеркивает Я. Клоц, — литераторам первой эмиграции особенно импонировали описания Петербурга: в них они узнавали тот город, который покинули в 1920-е годы, а не переименованный советский Ленинград…»[12]
При этом, желая видеть в Бродском продолжателя близкой им духовной традиции, первые его русско-американские интерпретаторы акцентировали все же разные оттенки: Струве — гражданский, Вейдле — эстетический, Иваск и Райс — метафизический.
Представление о Бродском как продолжателе «петербургской поэтики», восходящей именно к Блоку, сложилось у Вейдле еще до его одноименной статьи 1968 года. В письме к И. В. Чиннову, касаясь творчества Бродского, он писал 6 мая 1966 года: «…модернизм у него <Бродского> — шелуха, а есть стихотворений пятнадцать в сборнике[13] (и места в других), где он сквозь слова, прямо как Блок какой-то, обращается к нам, и мы его слышим: поэта, который живет жизнью поэта и умрет смертью поэта»[14].
Тема «Бродский — Блок» продолжала занимать Вейдле. В 1973 году, публикуя в газете «Новое русское слово» (далее — НРС) серию под общим названием «Жрецы единых муз»[15], он соединяет в названии одного из очерков имена обоих поэтов. Для обоснования их «близости» Вейдле приводит раннее стихотворение Бродского «Диалог» («Там он лежит на склоне…»[16] ). «Когда я впервые прочел эти стихи, — пишет Вейдле, — немало лет прошло с тех пор — они поразили меня лирическим волненьем с такою силой, с какой давно уже никакие новые стихи меня им не заражали. Сразу я вспомнил Блока и, подумав, еще раз вспомнил его, потому что и трагический образ поэта — ведь это он „лежит не дыша“, ведь сказано о нем: „птицей, птицей он был“ — образ, возникающий и в других ранних стихотворениях Бродского, близок к образу поэта у Блока, унаследован от него — безотчетно, невидимыми путями».[17]
Справедливо ли подобное сближение? Во всяком случае, с ним вряд ли согласился бы сам Бродский, попадись ему на глаза статья Вейдле. Известно, что Бродский открыто и многократно — и в 1960-е годы[18], и после отъезда[19] — заявлял о своем неприятии Блока. Вейдле это было известно. «Слышал я, что недавно (в частной беседе) отозвался он <Бродский> о Блоке пренебрежительно[20], но это — его дело», — замечает Вейдле в своем очерке.[21]
Однако это обстоятельство все же смущало Вейдле. Видимо, по этой причине, излагая намеченную им «линию преемственности», он предпочел разделить творчество Бродского на два периода (подобно тому, как в статье 1968 года сопоставил «допетербургского» и «петербургского» Блока). Ранний Бродский, запечатленный в «Стихотворениях и поэмах», противостоит якобы автору стихотворений 1966—1970 годов, представленных в книге «Остановка в пустыне». Отдавая предпочтение раннему Бродскому, Вейдле порицает его за то, что «из классического климата» поэт как бы «переселил свое творчество» в другой «климат» и тем самым лишился изначального «петербургского лиризма».[22]
Эссе Вейдле вызвало немедленную реакцию Глеба Струве, чье восприятие поэзии Бродского к 1973 году существенно изменилось: стало более сдержанным, а порой и критическим. Высказывая то или иное одобрительное суждение о Бродском, Струве, как правило, сопровождает его оговорками. «Сегодня пришел номер „НРСлова“ с Вашей статьей о Блоке и Бродском, — пишет он Вейдле 14 сентября 1973 года. — Я еще не успел ее прочесть. Мне интересно, чтó Вы там пишете. Я, как Вы знаете, считаю, что Бродского совершенно ненужно сейчас перехваливают — поэт он очень неровный. Но мне интересно, как Вы его сопоставляете с Блоком…»[23]
«Насчет Бродского согласен, — откликается Вейдле. — И неровность есть большая, и, м<ожет> б<ыть>, в целом молодые его стихи лучше нынешних. Но разве мною приведенное <стихотворение> нехорошо? И есть в том сборнике другие, его достойные».[24]
Тон отзыва Вейдле о Бродском здесь иной, нежели в 1965 году: никакого восхищения; слышатся нотки сомнения и скепсиса.
О том, что Бродский — поэт «неровный» и его не следует «перехваливать», Струве заявлял в то время неоднократно. Бродский уже обосновался в США, давал интервью, выступал в печати. Его стихи и проза публикуются в 1972—1973 годах в русско- и англоязычных изданиях; его имя — благодаря усилиям переводчиков, в первую очередь Карла Проффера и Джорджа Клайна — получает на Западе все бóльшую известность. В апреле 1973 года в Лондоне появляется первая книга стихотворений Бродского в английском переводе с предисловиями Дж. Клайна и У. Одена.[25] Краткое предисловие переводчика заканчивалось сравнением 32-летнего Бродского с четырьмя «гигантами» (giants), то есть величайшими русскими поэтами ХХ века (Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Цветаева), якобы уже достигшими вершин к этому возрасту, и размышлением: будет ли когда-нибудь Бродский стоять вровень с ними? На этот вопрос Клайн отвечал утвердительно: «Уверен, что будет».[26]
Выходу английской книги предшествовала публикация в престижном американском издании «The New York Review of Books», содержавшая отзывы Одена и Клайна и три стихотворных текста Бродского («Из школьной антологии: Альберт Фролов»; «Одиссей Телемаку» и три станса второй главы из поэмы «Горбунов и Горчаков»).[27]
Уверенность Клайна в том, что Бродский со временем сравняется с четырьмя крупнейшими русскими поэтами ХХ века, задела Г. Струве, считавшего себя (не без оснований) «первооткрывателем» Мандельштама и Ахматовой, не говоря уже о Бродском, и он откликнулся статьей в НРС, в которой расценил предсказание Клайна как «гиперболизацию». «У Бродского есть хорошие стихи, — соглашался Струве, — Есть они и в первом сборнике, куда вошла и „Элегия Джону Донну“. Но и там, и в „Остановке в пустыне“, второй книге Бродского, есть много стихотворений с недочетами; есть и просто слабые стихи. Особенно много таких, которые отнюдь не удовлетворяют оденовскому требованию „хорошей сделанности“ (иногда даже просто с точки зрения языка). О том, что общий уровень стихов Бродского к 32 годам можно сравнить с уровнем стихов в том же возрасте Ахматовой, Пастернака, Цветаевой и Мандельштама, говорить, по-моему, просто не приходится».[28]
Точно так же не следует, по мнению Струве, сопоставлять Бродского с Блоком. Поэт, воплощавший для эмиграции старшего поколения предреволюционный Петербург, стоит несравненно выше Бродского. «Александра Блока Клайн, очевидно, не относит к вершинам русской поэзии XX века, — иронизирует Струве. — Что ж, — это модно сейчас: я слыхал, что и для самого Бродского Блок сейчас „мертвый“ поэт. Но разве можно серьезно говорить о том, что Бродский достиг уже сейчас того уровня, который отличал поэзию Блока в 1912 году?!»[29]
В том же ключе Струве упоминает Гумилева и его сборник «Костер» (1918), вобравший в себя стихи, «написанные большей частью до того, как ему минуло 32 года <…>, и мы не знаем, как высоко он бы еще поднялся, проживи он дольше. Его подъем за десятилетие между 1910 и 1920 гг. был гораздо разительнее, чем у Бродского».[30] Последняя фраза Струве означает, что за последние годы (то есть между первой и второй книгами) Бродский, достигший 32-летнего возраста, если и вырос как поэт, то весьма незначительно.
Желая довести свою точку зрения на Бродского не только до русской, но и до англоязычной публики, Струве отправил полемическое письмо такого же содержания и в редакцию «The New York Review of Books». Нет сомнений: ему было важно публично опровергнуть мнение Клайна или по крайней мере существенно его уточнить. «Для меня, — писал Струве, — и я уверен, что я не одинок в этом мнении, — такая оценка является до смешного преувеличенной (a ridiculously hyperbolized evaluation), и я склонен рассматривать ее как медвежью услугу (disservice) самому Бродскому».[31]
Дж. Клайн, со своей стороны, отказался вступать в дискуссию и ограничился фразой о том, что «стихи Бродского говорят сами за себя».[32]
Отчуждение Струве от Бродского и его поэзии все более усиливалось и в конце концов, в период пребывания Бродского в США, обернулось личной обидой. «…я был крайне шокирован тем, — писал Струве Е. Г. Эткинду 19 декабря 1977 года, — что Бродский, когда приезжал сюда[33], даже не выразил желания познакомиться со своим первым зарубежным издателем. И вообще с самого своего приезда на Запад меня абсолютно игнорировал. И не потому, что я в нем как в поэте за последнее время (в отличие от Никиты[34]) несколько разочаровался (этого он не может знать — во всяком случае, не мог, когда попал на Запад)».[35]
Итак, «наследник» Ахматовой и последний выразитель «петербургской поэтики» разочаровал и творца мифологемы (В. В. Вейдле), и своего «крестного отца» (Г. П. Струве). Добавим, что критическое отношение к поэту со стороны Вейдле и Струве в 1970-е годы не было исключением. В том же духе воспринимали Бродского и другие литераторы-эмигранты, поначалу энергично его поддержавшие (Э. Райс, Ю. Терапиано, Б. Филиппов). Думается, что причина заключалась не только в стихах Бродского или новом звучании его изменившегося с годами поэтического голоса.
Почему Бродский не пожелал навестить Г. Струве, своего «первого зарубежного издателя»? В этом сказалась, по нашему предположению, тесная дружба Бродского с Карлом Проффером, коего Струве недолюбливал и о котором отзывался критически. Нельзя, с другой стороны, исключить, что до Бродского доходили (через общих знакомых) критические отзывы о нем, которые позволял себе калифорнийский профессор.
Струве был не единственный из «могикан» русской эмиграции, кто с годами дистанцировался от Бродского. Свое «разочарование» высказывали и другие писатели старшего поколения. Их раздражала «легкая слава» Бродского[36] и смущала, возможно, неординарная манера его поведения. Поэт же, со своей стороны, отвечал им взаимностью, проявлял в отношении эмигрантов первой и второй волны холодную сдержанность, сближаясь лишь с некоторыми из них (Н. Берберова, Ю. Иваск), и тяготел к общению с западными русистами и англоязычной культурной средой.
2. «ЗАМЕТКИ ДЛЯ ПАМЯТИ»
В мае 1970 года в Нью-Йорке появился сборник стихотворений Бродского «Остановка в пустыне». В составлении этой книги автор принимал непосредственное участие; ему же принадлежит и название. Об этом подробно рассказал (но уже после смерти Бродского) Джордж Клайн (1921—2014), энергично способствовавший изданию «Остановки…» на Западе.[37]
Поначалу предполагалось, что вторая книга будет издана в том же издательстве, что и «Стихотворения и поэмы», то есть в «Inter-Language Literary Associates». Однако в результате разного рода событий и консультаций между издателями и конфидентами Бродского на Западе (прежде всего Дж. Клайном) решено было передать рукопись в новое, только что открывшееся в Нью-Йорке «Издательство имени Чехова», созданное именно для того, чтобы знакомить Русское Зарубежье с советской неподцензурной литературой.[38] Книга Бродского оказалась первой в издательской программе, что вызывало к ней дополнительный интерес у части американо-русских читателей, следивших за новинками такого рода на книжном рынке.
На обороте титульного листа «Остановки…» был указан ее шеф-редактор (general editor) Макс Хейворд (Heyword)[39], приглашенный в новое издательство в качестве авторитетного русиста. Он ли был автором короткой биографической справки о Бродском, открывающей сборник, — неясно; вероятней, что ее составил Дж. Клайн, который, по его собственным словам, считался «фактическим редактором».[40] Далее следовало эссе под названием «Заметки для памяти», подписанное Н. Н. Со временем станет известно, что за этим традиционным криптонимом укрывается Анатолий Найман (1936—2022).
Едва появившись, «Остановка в пустыне» вызвала бурную полемику. Дискуссия, связанная с именем Бродского, разгорелась, собственно, еще до выхода книги. В марте 1970 года в НРС появилась статья, озаглавленная «Е. Евтушенко и И. Бродский» (сюжет, будоражащий умы вплоть до настоящего времени). Ее автор (Р. Плетнев[41]), пытаясь найти общее у обоих поэтов, затронул ключевую для Бродского тему возвращения, кружения, «вечного круговорота» (Плетнев был первым, кто попытался взглянуть на поэзию Бродского именно в таком ракурсе[42]). «Важно заметить эту идею, — говорилось в его статье, — увидеть ее образ у Евтушенко и Бродского, поэтов столь различных и вместе с тем чутких к разным веяниям нашей эпохи в СССР—России».[43]
Статья Плетнева выдержана в уважительном тоне: он отдает должное таланту каждого из поэтов. При этом, завершая статью словами из «Рождественского романса» («Как будто будет свет и слава…»), он все же воздерживается — применительно к Бродскому — от окончательного суждения. «Будет ли? — спрашивает Плетнев (имея в виду «свет и славу»). И отвечает: «Бог весть!»[44]
Плетнев рассматривал Евтушенко и Бродского как «равновеликих» поэтов. Именно это обстоятельство вызвало протест Сергея Рафальского[45], постоянного сотрудника НРС, выступившего с критикой Плетнева. «Каждому непредвзятому читателю», утверждает Рафальский, должно быть понятно «поэтическое превосходство полнокровной жизненной народной» поэзии Евтушенко над «безусловно грамотным и безусловно небесталанным, но находящимся вне генеральной линии большой русской литературы эпигонским творчеством» Бродского».[46] А о стихотворении Бродского «Колесник умер. Бондарь…» (1964), которое одобрительно цитировал Плетнев («просто и понятно о тюрьме и ссылке»), Рафальский язвительно замечает, что оно написано «на непонятном диалекте», и пытается обосновать свой явно сомнительный тезис.[47]
Статья Рафальского совпала по времени с выходом сборника «Остановка в пустыне». Вскоре появились и первые отклики. Правда, к стихам Бродского, помещенным в его новой книге, они имели весьма отдаленное отношение, представляя собой главным образом полемику, посвященную «Заметкам…». Бегло коснувшись этого частного факта, Л. Лосев упоминает о «возмущении», возникшем в русской эмигрантской печати в связи с предисловием к «Остановке…», и называет в этой связи статьи Г. Андреева и М. Корякова.[48] А в мемуарных записях или подробных интервью Джорджа Клайна о полемике 1970 года вообще не упоминается.
Мы попытаемся рассмотреть этот особый сюжет (не последний по важности в контексте ранней рецепции Бродского в США) подробно и в хронологической последовательности.
Первым выступил М. Коряков[49], также сотрудник НРС, посвятив новой книге Бродского пространную статью в своей еженедельной рубрике «Листки из блокнота». Повторив восемь строк из стихотворения «Колесник умер, бондарь…», вызвавших неудовольствие Рафальского, Коряков пишет о самом Бродском без осуждения, но весьма снисходительно: «Будучи поэтом, Сергей Рафальский острее чувствует язык, чем мы, простые читатели, и он с большей требовательностью относится к работе своего собрата-поэта. Мы же, пожалуй, более склонны простить молодому поэту такие погрешности. В надежде, конечно, что теперь освобожденный, возвращенный в Петербург, Иосиф Бродский „подучится“, „подрастет“ и будет требовательнее относиться к себе».[50]
Весь свой публицистический темперамент Коряков обрушивает на эссе Н. Н. («безграмотные заметки какого-то анонима») и, не жалея красок, иллюстрирует его «безграмотность». Искреннее возмущение вызвали у него слова Н. Н. о том, что «Бродский возводит современную русскую поэзию в сан мировой поэзии» и что он «создает гармонию, до сих пор в русской поэзии не существовавшую…»[51]
Особенно же задело Корякова сказанное в «Заметках…» о Державине и Пушкине. «Какое запанибратство! — с негодованием восклицает критик, приводя пассаж о Пушкине („Пушкин со своей образцовой биографией преследуемого…“ и т. д.[52]). — Нет, должен признаться, что мне настолько противно читать „Заметки“ анонима из Издательства имени Чехова, что я не стану больше приводить цитат. Такого надругательства над русской поэзией — и над именем Чехова — мы еще не видывали».[53]
Через две недели появилась другая статья за подписью «Аргус»[54], чья оценка новой книги Бродского сводилась к словам «удивительно хороша. В Бродском много от Лермонтова»[55]. Сочувственно цитируя строки Бродского (из стихотворений «Холмы» и «В деревне Бог живет не по углам…»), Аргус также уделил внимание «Издательству Чехова», однако его позиция была в корне противоположна той, которую высказал Коряков. «Это — событие в нашей эмигрантской русской литературной жизни!» — восклицал Аргус, говоря о новом издательстве, и выражал безоговорочное одобрение Максу Хэйворду, который «превосходно проредактировал сборник».[56] О вступительном эссе Н. Н. и статье Корякова Аргус не обмолвился ни словом. Впрочем, у читателей НРС не оставалось сомнений в том, что его статья — продолжение начавшегося спора.
Поразительны заключительные слова рецензии — о «выдающемся русском поэте», которого «злая судьба перебросила в нашу страну во второй половине двадцатого столетия».[57] Конечно, автор имел в виду издание в США стихов Бродского, но, читая эти слова сегодня, более чем полвека спустя, нельзя не подивиться их провиденциальности.
Статья Корякова не прошла незамеченной. Во всяком случае в «Издательстве имени Чехова» ее восприняли весьма болезненно — настолько, что пришлось взять слово самому Эдварду Клайну, президенту издательства.[58] Его письмо к М. Е. Вейнбауму, редактору НРС, опубликованное в русском переводе, представляет собой одновременно и ответ Корякову, и желание объяснить, чем вызвано несовершенство «Заметок…». Вполне признавая упреки Корякова по адресу анонимного автора, Клайн пытается — хотя и не слишком убедительно — оправдать публикацию «Заметок…». «Редакторы Чеховского издательства, — пишет он, — лично не обязательно разделяют высказанные авторами мысли. <…> Идеи, высказанные во вступлении, принадлежат его автору (Н. Н.), а не Иосифу Бродскому или г-ну Хейварду, являющемуся главным редактором Издательства имени Чехова».[59]
Выступление Эд. Клайна подлило масла в огонь. Через несколько дней с еще более резкой и местами оскорбительной статьей выступил нью-йоркский журналист Г. Андреев.[60] Отталкиваясь от статей Корякова и Аргуса, он поведал о своем участии в этой «печальной истории». Оказывается, еще до того как «Остановка в пустыне» поступила в продажу, в руки Г. Андреева попал один из экземпляров книги и он мог ознакомиться со статьей Н. Н., «безграмотной во всех отношениях». «…я позвонил лицу, имеющему отношение к мистеру Клайну, — рассказывает Андреев, — и сказал, что выпускать так книгу скандально, под маркой „имени Чехова“ недопустимо, и надо что-то предпринять. Посоветовал либо вырезать безграмотное и оскорбительное для некоторых русских подсоветских поэтов „предисловие“, либо перебрать первый лист, либо на худой конец сделать вклейку, как-то объяснить включение позорной писанины в книгу. На другой день после разговора с Клайном мне сообщили, что мистер Клайн какие-либо исправления вносить не находит нужным — а если хотят, пусть критикуют…»[61]
Издание «Остановки в пустыне», заключил свои статью Г. Андреев, это, с одной стороны, «медвежья услуга самому Бродскому <…>, которая может если не серьезно ухудшить, то усложнить ему жизнь», а с другой — «профанация имени Чехова, которое, по крайней мере, нас, русских, обязывает относиться к печатному литературному слову со всей возможной внимательностью и ответственностью».[62]
Так еще не начатый по существу разговор о книге Бродского сместился в другую плоскость, сосредоточившись на обсуждении «Заметок…», и оказался поводом для выяснения отношений между сотрудниками НРС, часть которых, по-видимому, не сочувствовала возникновению (точнее, возрождению) русского издательства, носящего имя Чехова.
В защиту «Заметок…» прозвучал еще один голос. В статье под названием «Дело» Юрий Большухин[63] заявил («в порядке личного мнения»), что обруганные в предыдущих статьях «Заметки…» «чрезвычайно интересны и содержательны. Но их нужно читать без предвзятости».[64] Что в данном случае означает «предвзятость», Большухин, к сожалению, не раскрыл. Впрочем, основной пафос его статьи заключался в другом: публицист не столько защищает автора «Заметок…», сколько обличает Андреева и Корякова за попытку дискредитировать «Издательство имени Чехова».
«…превосходное начинание американского мецената и английского ученого оплевано и поругано последними словами, — возмущался Большухин. <…> И откуда взялась эта удивительная бестактность, эта забубенная резвость?»[65]
В этот момент к дискуссии подключается некий анонимный автор. Его короткое письмо в редакцию, опубликованное за подписью «Читатель», свидетельствует о его осведомленности в том, что касалось Бродского и его новой книги. Письмо начинается со слов: «Книга стихов И. Бродского „Остановка в пустыне“ вызвала в НРС неожиданную полемику. Точнее сказать — не книга, а предисловие к ней, подписанное инициалами „Н. Н.“ Предисловие действительно не очень тактичное и не очень умное. Но все-таки, может быть, тут все дело во вкусах?»[66]
В этом месте «Читатель» делает отступление. Однако вместо того чтобы прояснить — как следовало ожидать — свое понимание «вкуса», он сообщает о рецензии Г. П. Струве на недавно изданную в США книгу Н. Н. Берберовой «Курсив мой».[67] Приводя слова Берберовой о том, что русская поэзия молодого поколения (и «даже Набоков») находится якобы в плену у «старой просодии», которая должна быть «в один прекрасный день» разрушена («иначе у русской поэзии нет будущего»)[68], «Читатель» информирует о реакции Г. П. Струве на слова Берберовой. Оказывается, что, ознакомившись с этим «малоубедительным, но очень „авангардным“ и снобистическим» утверждением, Струве пришел «прямо-таки в оцепенение» и «в недоумении разводит руками».[69]
Далее — казалось бы, неожиданное в этом контексте обращение к Бродскому, представителю «молодого поколения» русских поэтов: «Но ведь Иосиф Бродский в книге „Остановка в пустыне“ дает много поэм и стихов в духе теперешних западных „поэтов авангарда“ (свободный стих, без рифм и т. д.). То есть именно „разрушает“ презренную „старую просодию“. С этой точки зрения понятно и утверждение Н. Н. <…>, когда он говорит, что Бродский „вводит русскую поэзию в сан мировой“[70]. В этом случае Н. Н. просто согласен с Н. Н. Берберовой, ошеломившей профессора Г. Струве апломбом своего „авангардного“ заявления»[71].
«Читатель» как бы оправдывает (по сути, опровергает) Н. Н. Смысл этого сбивчивого рассуждения заключается именно в том, что «авангардиста» Бродского не следует возводить в сан «мировых» поэтов, поскольку авангардизм разрушает классическую просодию и, значит, не может восприниматься всерьез.
Оставляя в стороне неисчерпаемую тему «авангарда», попытаемся ответить на главный вопрос: кто был сей укрывшийся за псевдонимом «читатель» стихов Бродского и одновременно славистического журнала «The Russian Review», пожелавший, хотя бы «в обход», привлечь внимание к позиции профессора Струве?
Мы не сомневаемся, что автором этого «Письма в редакцию» был… сам Г. П. Струве, не раз прибегавший к псевдонимам. В его иронически окрашенном суждении об авангардизме Бродского нетрудно уловить отголосок той же мысли, что была им высказана еще в статье 1965 года (о связи Бродского с общеевропейским символизмом и сюрреализмом). Позиция Струве проглядывает и в нежелании «Читателя» признать за Бродским мировой статус. Еще более решительно он выскажется на этот счет в 1973 году, протестуя против возведения Бродского на русский Парнас (см. выше).
Так, изощренно, не без лукавства, построив свое «Письмо в редакцию», Струве добился тройного результата: «уколол» и Бродского, и Н. Н., и даже Берберову, считавшую Бродского «лучшим» из современных русских поэтов.[72]
Ситуация все более накалялась, спор продолжался. 7 августа об «Остановке…» вновь упомянул Аргус (в своей рубрике «Слухи и факты»). Упрекнув Корякова и Андреева в том, что они подвергли критике «язык предисловия», тогда как «о самих стихах нет почти ни слова», Аргус предположил, что они «еще напишут о Бродском».[73]
Этого, однако, не случилось. И Коряков, и Андреев воздержались от суждений о Бродском-поэте.
Дискуссию продолжила парижская «Русская мысль». Здесь по поводу «Заметок…» высказался К. Д. Померанцев[74], решительно осудивший их язык и стиль. Все десять страниц предисловия — это, по его мнению, «велеречивый волапюк», не имеющий к стихам Бродского никакого отношения.[75] Внимание рецензента привлек, в частности, следующий пассаж предисловия: «Если оставить в стороне борьбу поэзии с этим (то есть классическим. — К. А.) стихосложением, проистекающую из-за неграмотности поэта (Асеев, Слуцкий, Соснора и другие), то останется пресловутое желание поэзии не быть поэзией, на каком-то уровне литературоведения замечаемое почти всеми у больших поэтов…»[76]
По поводу этого туманного суждения Померанцев заключает: «Итак, Асеев вместе с Соснорой становится примером безграмотности. Великолепный Н. Н., Вы должны знать, что Соснора еще сравнительно молодой поэт и далеко не определившийся, и сопоставлять его с Асеевым, настоящим и искуснейшим поэтом, есть правда безграмотность, полное отсутствие того, что называется поэтическим чутьем…»[77]
В заключение Померанцев посоветовал «Издательству имени Чехова» привлекать к работе (для написания предисловий к русским книгам) людей, «по крайней мере, знающих русский язык».[78]
Статья Померанцева попалась на глаза М. М. Корякову, и, упомянув о ней в очередных «Листках из блокнота», он добавляет, что Н. Н. судит о «безграмотности» Николая Асеева и других «по причине своей собственной безграмотности». Задержавшись на этом примере, Коряков осудил «распущенность в суждениях о людях».[79]
Итоговой в затянувшейся дискуссии была статья-рецензия В. К. Завалишина.[80] Признавая заслуги поэта («Бродский восстановил преемственную связь поколений, обратившись к мастерам подлинной культуры…» и т. д.), Завалишин в то же время пытается доказать, что «Остановка…» уступает книге 1965 года («оставляет горьковатый осадок»; «дарование Бродского как-то потускнело и посерело сравнительно с его ранними стихами»; «Бродский стал грубее и хуже формально»[81]). Впрочем, и статья Завалишина обращена опять-таки не на стихи Бродского, а направлена против предисловия Н. Н. — в этом Завалишин повторяет Корякова и других. «…настолько путано и нахально, что противно читать», — пишет он о «Заметках…». Упрекая Н. Н. в том, что он «подменяет подлинное и бесспорное дарование Бродского мифом о его гениальности» и тем самым «дискредитирует Бродского в глазах сведущих и объективных читателей»[82], Завалишин выражает, по-видимому, уже сложившуюся точку зрения, которую позднее сформулируют и Вейдле, и Струве.
Этот сборник, делает Завалишин заключительный вывод, «хорош, нужен, полезен» («при всех его недостатках»). И к тому же — автобиографичен. «…он <Бродский> многое перенес и в „Остановке в пустыне“ искренне, честно и смело рассказал о пережитом».[83]
На этом летняя дискуссия завершилась, и, подытоживая, мы можем лишь с сожалением констатировать, что первая авторская — и, безусловно, более зрелая, нежели «Стихотворения и поэмы», — книга Бродского не получила в момент своего появления должного отклика. Увлеченные осмеянием предисловия, обозреватели упустили из виду поэзию. Напомним еще раз: почти никто из видных писателей русской эмиграции, включая тех, кто восторженно встретил издание 1965 года, не счел нужным откликнуться на появление «Остановки…» и поделиться своим впечатлением от новой книги Бродского.[84]
Лишь в самом конце 1970 года в НРС появится статья Я. Бергера[85], целиком посвященная «Остановке…». Она отличается, несмотря на свою «газетность», желанием автора вдуматься в название и содержание сборника, проникнуться мироощущением Бродского. Следуя за Вейдле и Струве, Бергер возвращается к проблеме поэтической генеалогии.
Приведем фрагмент этой незаслуженно забытой статьи: «Бродский <…> среди живущих — фигура из другого времени, из иных эмпиреев. Пушкинский эпигон? Классицист-педант в свои двадцать пять—тридцать лет?[86] „Петербургский дух?“ Мэтр — без школы и академии?
Мне при чтении „Остановки в пустыне“ представляется действительно пустыня: <…> совершенно пустые ленинградские улицы и по ним раздающиеся в ранние и безлюдные часы утра шаги человека — но без самого человека, без страсти, без эпохи, без времени.
Все вымерло. Вымерло и остановилось».[87]
А через несколько месяцев, уже в 1971 году, появится первый журнальный отзыв — обстоятельная, глубокая рецензия Ю. Иваска[88], обладавшего подлинным и тонким поэтическим слухом. Высоко оценивая в своей статье творчество «мужающего» Бродского (в особенности поэму «Горбунов и Горчаков»), Иваск выскажет убеждение, что «его <Бродского> поэзия уже не утлая лодка, а хорошо оснащенное судно, которому предстоит большое плаванье».[89]
Вернемся, однако, к «Заметкам на полях» и обратимся к неизбежному вопросу: до какой степени были все же оправданы те жесткие, подчас убийственные обвинения, коими эмигрантская печать осыпала анонимное предисловие?
Текст предисловия слагается из двух частей, написанных в разное время; первая — в 1964 году, вторая — в 1967-м. Что побудило поэта Анатолия Наймана выступить в 1964 году в новом для него жанре: в качестве эссеиста и литературного критика? Выскажем осторожное предположение: оказавшись в ссылке, Бродский обдумывал возможность издания своих стихов отдельной книгой и делился своими планами с Найманом в один из его приездов в Норенскую.[90]
Бродский знал, что на Западе готовится издание сборника его стихов, и это обстоятельство, доставлявшее ему определенное беспокойство, побуждало его к размышлениям о подлинной книге, то есть книге, им самим подготовленной. Такая книга («Зимняя почта») и была им составлена вскоре после освобождения из ссылки в 1965—1966 годах. Состав ее менялся; существует несколько вариантов.[91] О предисловии, судя по тому, что ныне известно, речи в то время не заходило.
Неудача в издательстве «Советский писатель» поставила поэта перед выбором: либо остаться без сборника своих стихов на родине, либо согласиться на публикацию второй книги на Западе. В 1967—1968 годах Бродский вступает в переговоры с Дж. Клайном относительно будущего издания (одновременно — о сборнике английских переводов). Тогда же, по-видимому, возникает и вопрос о предисловии. Клайн сообщает, что решено было использовать «краткий очерк» («short essay») Наймана 1964 года, озаглавленный «Заметки для памяти». «Вместе Бродский и Найман решили, что в расширенном виде „Заметки“ будут подходящим предисловием к „Остановке в пустыне“».[92] (Для какой цели был написан в 1964 году первый вариант «Заметок…», именуемый «очерком», у Клайна не уточняется.)
Так появилась на свет вторая часть, датированная 1967 годом (именно в этом году Клайн через Бродского познакомился с Найманом): «Я ясно помню день 27 июня (1968 года. — К. А.), помню, как Найман сел за старую машинку Бродского и принялся бешено печатать, в то время как такси у тротуара поджидало, чтобы отвезти меня в аэропорт к моему киевскому рейсу в 6 часов. Эту рукопись я вывез в тот раз из России вместе с другими».[93]
Все делалось, как видно, наспех; оба фрагмента «Заметок…» отправились «за кордон» в своем первозданном, то есть черновом виде.
Важно в этой связи подчеркнуть, что Бродскому были хорошо известны «Заметки…». Он читал и «краткий очерк», и расширенный вариант и, видимо, их одобрил (в противном случае он наверняка возражал бы против их публикации). Мнение Наймана было для него в те годы авторитетным.
Стоит отметить, что за некоторыми «Заметками…» Наймана стоят, по нашему наблюдению, его беседы с Бродским (к сожалению, в косноязычном исполнении). В них затронуты темы, всегда волновавшие Бродского, — божественный генезис Поэзии, положение поэта в России, признание и непризнание его современниками и др. Бродский часто и охотно делился с друзьями своими мыслями об этих материях.
Вероятно, и Бродский и Найман сознавали несовершенство текста, второпях отправленного ими в США, и надеялись в скором времени заменить его на другой, улучшенный.[94] Об этом они говорили с Дж. Клайном, а тот сообщил об этом американским издателям (сперва Б. А. Филиппову[95], затем Эдварду Клайну и Максу Хейворду). Однако никакой дальнейшей работы над «Заметками…», к сожалению, не последовало (притом что времени между июнем 1968-го и началом 1970 года было, казалось бы, достаточно).
Отвечая летом 1970 года на статью Корякова, Эдвард Клайн, который, безусловно, знал имя автора «Заметок…» и обстоятельства отправки рукописи в США, объяснял появление столь сырого текста следующими словами: «Заметки, послужившие основой для вступления, были написаны в спешке, и автор надеялся переписать их заново. К сожалению, переработанный текст не был получен редакцией. Тем не менее было решено включить эти заметки в сборник, поскольку в них Бродский трактуется как серьезный поэт».[96]
Разумеется, ни один из обозревателей и журналистов, писавших для НРС или «Русской мысли», не мог догадываться о такой подоплеке. Что, впрочем, не меняет сути дела. Общее возмущение «Заметками…» было вполне оправданным. Предисловие написано небрежно, местами невнятно. Читать его утомительно; глаз спотыкается почти на каждой фразе. Неловко и не всегда грамотно выраженная мысль оставляет впечатление недосказанности, лишает возможности понять смысл и логику. Отдельные формулировки требуют расшифровки. Н. Н. претендует на особый эзотерический стиль, но в действительности, пытаясь объяснить творчество Бродского, впадает в косноязычное многословие.
В качестве примера — следующая фраза: «Поэзия Бродского — это поэзия знания в той степени цельности, которой не пристало ни раздробляться в мелкие части (что якобы уточняет значение, а на деле приводит к новому уровню незнания, причем уровню уже не свойственному склонностям исследователя), ни представляться частью чего-то большего (что якобы дает большой кругозор, а на деле приводит к ускользанию знания, к размытым границам, то есть к неточности)».[97]
Стиль, который невозможно оправдать никакой «спешкой»!
Коробят также суждения Н. Н. о русских классиках: «хлебосольном барине» Державине; Пушкине, который «бесился», но не был тем не менее «мальчиком, лезущим на рожон»; о Блоке, противопоставлявшем поэта миропорядку «с большей, чем у Некрасова убедительностью».[98] Сомнительны, наконец, и те характеристики, коими автор «Заметок…» награждает самого Бродского: «сшибающий по редакциям куски»; «начинал с гражданской лирики в вульгарном ее понимании»[99] и т. д.
Именно это вопиющее косноязычие «Заметок…» и возмутило рецензентов НРС и послужило поводом для нападок на новое «Чеховское издательство», якобы не способное отличить грамотный текст от графомании.
Приведем напоследок еще один пример наймановский «эзотерики», вызывающий улыбку у любого читателя, знакомого с ленинградской литературной ситуацией начала 1960-х годов, — пассаж о поэтах «немногим старше его» (Бродского), которых Ахматова назвала «аввакумовцами» и которые якобы научили Бродского «писать стихи словами, а не фразами, как было принято тогда и почти повсеместно принято сейчас».[100]
«Аввакумовцы» — alter ego «ахматовских сирот» (Бобышев, Бродский, Найман, Рейн). Ясно, что без дополнительного комментария этот пассаж теряет всяческий смысл.[101]
И тем не менее… Несмотря на всю справедливость газетной критики, прозвучавшей в 1970 году, мы не склонны рассматривать «Заметки…» исключительно как балласт, отяготивший «Остановку в пустыне», тем более как «медвежью услугу» Бродскому.
Перед Найманом стояла в 1964 году (никакой «литературы» о Бродском тогда еще не было!) трудная, первопроходческая задача: заявить об уникальности поэта, дать общую оценку его творчества и определить его место в литературном процессе, уже вполне обозначившееся к середине 1960-х годов.
Найман пытался справиться со своей задачей; но, к сожалению, не достиг успеха. Дерзкая попытка соотнести Бродского с мировой культурой («Знание Бродского того же плана, что и география и астрономия Данте»[102]), стремление приоткрыть его жизненную философию («Перед людьми он декларирует заведомую невозможность счастья»[103]), заглянуть в его «лабораторию» и разобраться в особенностях его поэтики: «длиннотах», «функции стиха», метафоре — все это привело Наймана к рискованным обобщениям и сомнительным параллелям.
Конечно, Найман писал «Заметки…» (и в 1964-м, и в 1967 году) для публикации на Западе. Темы, которые он заострил, можно было обсуждать в ту пору, лишь прикрывшись псевдонимом: о противостоянии поэта и власти, о судьбе гонимого поэта, об отношении к Богу и т. д. Все это вызывает, с нынешней точки зрения, понимание и сочувствие. То же можно сказать о «славословиях» и «восхвалениях» Бродского, на которые критика в 1970 году отзывалась не иначе как с иронией и насмешкой. «Бродский создает гармонию, до сих пор в русской поэзии не существовавшую», — утверждал Найман; «он достиг замечательных результатов»; «Бродский возвращает поэзии ее принадлежность литературе как таковой» и т. д.[104] Никто из писавших тогда о Бродском не решался признать его классиком, поэтом высочайшего уровня; некоторые же, например Глеб Струве, энергично возражали против такой дефиниции. Найман был первым, кто позволил себе подобные оценки.
Да, «Заметки…» несовершенны. Автор широко известных ныне «Рассказов о Анне Ахматовой» (1989), Найман лишь начинал тогда свой литературный путь; ему недоставало опыта и умения. Тем не менее в контексте событий, связанных с изданием «Остановки в пустыне», его участие представляется уместным и, так сказать, стимулирующим. Выступив в качестве эссеиста, Найман попытался проникнуть в творческую лабораторию Бродского, проследить его «родословную» и открыто, во всеуслышание заявить о его исключительном месте в современной и мировой поэзии. Это в конечном итоге способствовало изданию книги и резонансной реакции на ее появление в русско-американской эмигрантской среде.
Основным источником этой работы послужили публикации в нью-йоркской русскоязычной газете «Новое русское слово», точнее — коллекция вырезок из этой газеты в архиве Г. П. Струве (Hoover Institution Archives of War, Revolution and Peace. Stanford University (Stanford CA). Gleb Struve Papers. Box 79. Folder 4). Ксерокопии этих вырезок, сделанные мной в 1993, переданы в настоящее время в Музей «Полторы комнаты» Иосифа Бродского. (Ф. 3 (коллекция К. Азадовского). Оп. 1. Ед. хр. 1. Папки 4 и 4а) // https://library.brodsky.online.
Часть используемых материалов доступна в настоящее время на сайте https://tamizdatproject.org/ru. Ссылки в дальнейшем изложении даются только на печатное издание.
За помощь в написании статьи благодарю Е. Б. Белодубровского (Петербург), Т. Чеботареву (Нью-Йорк), К. Юланд (Нью-Йорк) и Ю. Сенину (Петербург).
1. Бродский И. Стихотворения и поэмы. Нью-Йорк, 1965. Книга была подготовлена Г. П. Струве и Б. А. Филипповым и напечатана в издательстве «Inter-Language Literary Associates» («Международное литературное содружество», Вашингтон—Нью-Йорк), однако, опасаясь навредить Бродскому, редакторы не стали указывать своих имен. Автор вступления Г. П. Струве укрылся за псевдонимом «Георгий Стуков». См. подробнее: Толстой И., Устинов А. «Молитесь Господу за переписчика». Вокруг первой книги Иосифа Бродского // Звезда. 2018. № 5. С. 3—22; Толстой И. Иосиф Бродский и история первой публикации. Господин ИКС // http://www.svoboda.org/content/transcript/27033961.html; Устинов А. «Ход коня: Иосиф Бродский в переписке Г. П. Струве и В. Ф. Маркова // Звезда. 2021. № 5. С. 231—240; Клоц Я. Как издавали первую книгу Иосифа Бродского (2015) // https://www.colta.ru/articles/literature/7415-kak-izdavali-pervuyu-knigu-iosifa-brodskogo. Перечень печатных откликов на это издание см. в статье И. Толстого и А. Устинова (с. 22).
2. Гумилев Н. Собрание сочинений. В 4 т. Вашингтон, 1968. Под ред. проф. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. Т. 4. Рассказы, очерки, литературно-критические и другие статьи, «Записки кавалериста». Подг. текста и коммент. Г. П. Струве. Вступ. статья В. В. Вейдле. С. XXXV—XXXVI. Перепечатано в кн.: Вейдле В. О поэтах и поэзии. Paris, 1973. C. 102—126. В дальнейшем эта статья цитируется без отсылок.
3. Об уникальности Петербурга, его имперском величии, культурном ореоле и роковой обреченности Вейдле впервые писал в эссе «Петербургские пророчества» (Современные записки (Париж). 1939. Кн. 69. С. 345—354). Среди множества исследований, опубликованных к настоящему времени на эту тему, выделяется фундаментальный труд В. Н. Топорова «Петербургский текст русской литературы» (2003), составленный из нескольких его работ.
4. Имеется в виду статья «Колеблемый треножник» (впервые: Вестник литературы. 1921. № 4—5. С. 18—20); в ее основе — доклад Ходасевича, читанный им в феврале 1921 на Пушкинских вечерах в Петрограде (в Университете и Доме литераторов).
5. Литературная энциклопедия Русского Зарубежья 1918—1940. Книги. М., 2002. С. 129.
6. Цит. по статье: Глушанок Г. Бродский в Америке (60-е годы) // Иосиф Бродский и мир: метафизика, античность, современность. СПб., 2000. С. 329.
7. Стуков Г. (Струве Г.). Поэт-«тунеядец» — Иосиф Бродский // Бродский И. Стихотворения и поэмы. С. 15.
8. Райс Э. Ленинградский Гамлет (О стихах И. Бродского). // Грани (Франкфурт-на-Майне). 1965. № 59. С. 169.
9. Русская мысль (Париж). 1965. № 2290. 3 апреля. С. 7. Через полтора месяца в той же газете появилась рецензия Ю. Терапиано (Русская мысль. 1965. № 2311, 22 мая. С. 6—7).
10. Новый журнал (Нью-Йорк). 1965. Кн. 79. С. 299.
11. Там же. С. 297.
12. https://www.colta.ru/articles/literature/7415-kak-izdavali-pervuyu-knigu-iosifa-brodskogo.
13. Имеется в виду сборник «Стихотворения и поэмы» (1965).
14. Письма запрещенных людей. Литература и жизнь эмиграции. 1950—1980-е годы. По материалам архива И. В. Чиннова. М., 2003. С. 180.
15. Из стихотворения Пушкина «К Языкову» (1824).
16. Впервые: Бродский И. Стихотворения и поэмы. С. 106—107 (без даты). Вторично, в издании «Пушкинского фонда» (по так наз. «Марамзинскому экземпляру»): Сочинения Иосифа Бродского. Т. 1. СПб., 1992. С. 186—187 (с датой: 6 июня 1962).
17. Вейдле В. Жрецы единых муз. 4. Блок и Бродский // НРС. 1973. № 23096, 9 сентября. С. 5.
18. А. Найман вспоминает о споре Бродского с Ахматовой по поводу Блока. «Однажды Бродский стал с жаром доказывать, что у Блока есть книжки, в которых все стихи плохие. „Это неправда, — спокойно возразила Ахматова. — У Блока, как у всякого поэта, есть стихи плохие, средние и хорошие“» (Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 2002. С. 308). В эссе «Великая душа» Найман свидетельствует, что Бродский отрицал Блока даже в разговоре с профессором Д. Е. Максимовым, посвятившим значительную часть своей жизни изучению блоковского наследия, и что у него за столом Бродский якобы сказал, что Блок «поэт никудышный» (Там же. С. 388).
19. Особенно резко Бродский высказался о Блоке в одной из своих бесед с Соломоном Волковым: «Блока, к примеру, я не люблю, теперь — пассивно, а раньше — активно. <…> На мой взгляд, это человек и поэт во многих своих проявлениях чрезвычайно пошлый» (Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 1998. С. 228).
20. Возможно, имеется в виду беседа Бродского с Ю. Иваском в Амхерсте 8 марта 1973. См. сделанную Иваском запись этой беседы и в ней — отзыв Бродского о Блоке: «Даже не могу сказать, что он большой поэт» (Письма запрещенных людей… С. 622).
21. Вейдле В. Жрецы единых муз. 4. Блок и Бродский // НРС. 1973. № 23096, 9 сентября. С. 5.
22. Там же.
23. Сolumbia University. Rare Book and Manuscript Library. Bakhmeteff Archive. Wladimir Weidle Papers, Box 3.
24. Hoover Institution Archives. Gleb Struve Papers. Box 146. Folder 5. Фрагменты переписки Г. П. Струве и В. В. Вейдле за 1976 публиковались Е. Б. Белодубровским (Новый мир. 2002. № 9. С. 133—142).
25. Brodsky J. Selected Poems. Translated from the Russian by George L. Kline. Foreword by W. H. Auden. New York—Evanston—San Francisco—London, [1973].
26. Там же. P. 22—23.
27. The New York Review of Books. 1973. Vol. 20. № 5, April 5. P. 10—12.
28. Струве Г. Кое-что об Иосифе Бродском // НРС. 1973. № 22958, 22 апреля. С. 5. Струве здесь неправильно пишет «Элегия Джону Донну» вместо «Большая элегия Джону Донну».
29. Там же.
30. Там же.
31. Brodsky’s Poetry. Gleb Struve, reply by George L. Kline // The New York Review of Books. 1973. Vol. 20. № 11, July 19.
32. Там же.
33. Бродский впервые приехал в Сан-Франциско в декабре 1972 (Беркли, где преподавал Струве, находится неподалеку).
34. Имеется в виду Никита Алексеевич Струве (1931—2016), французский издатель и переводчик, публицист, исследователь русской культуры, племянник Г. П. Струве, руководитель издательства «YMCA-Press» и др.
35. Ефим Эткинд: Переписка за четверть века / Сост. П. Вахтина, И. Комарова, М.—СПб., 2012. С. 343.
36. См., например, у В. Ф. Маркова: «Гиппиус не имела одной сотой славы Бродского, а ведь в ХХ веке было, по крайней мере, пятнадцать поэтов лучше, чем он» (Марков В. Чистосердечные признания и размышления россиянина, жительствующего (и доживающего свои дни) за пределами Отечества // Звезда. 1996. № 7. С. 210).
37. Kline George L. A History of Brodsky’s Ostanovka v pustyne and his Selected Poems // Modern Poetry in Translation. New Series. 1996. № 10. P. 8—18 (русский перевод: Клайн Дж. Л. История двух книг // Иосиф Бродский. Труды и дни / Сост. Лев Лосев и Петр Вайль. М., 1998. С. 215—228). См. также: Heaven Cinthia. The Man Who Brought Brodsky into English. Conversations with George L. Kline. Boston, 2021. См. также: Синкевич В. Джордж Клайн и его Иосиф Бродский // Новый журнал. 2009. Кн. 255. С. 360—375.
38. Крупнейшее русское издательство, носившее имя А. П. Чехова, существовало в Нью-Йорке с 1951 по 1956. Возобновлено под тем же названием в 1970 благодаря Эдварду Клайну (см. примеч. 58), купившему у прежних владельцев право на название, и профессору М. Хейворду (см. примеч. 39).
39. Макс Хейворд (1924—1979), преподаватель русской литературы в Оксфорде, переводчик стихов Ахматовой, романа «Доктор Живаго» (в соавторстве), книги Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», воспоминаний Н. Мандельштам, прозы Бабеля, Синявского, Солженицына и др. Многократно выступал (в печати и с лекциями) по вопросам современной русской литературы.
40. Клайн Джордж Л. История двух книг // Иосиф Бродский. Труды и дни. С. 222.
41. Ростислав Владимирович Плетнев (1903—1985), писатель-публицист, историк литературы. В 1960-е и 1970-е — профессор русской словесности в Монреале. Автор научных трудов на пяти языках.
42. Ср.: Азадовский К. Иллюзия и дорога. [Фрагмент работы «„Вечное возвращение“» в поэзии Бродского] // Natales grate numeras? Сборник статей к 60-летию Георгия Ахилловича Левинтона. СПб., 2008. С. 13—24.
43. Плетнев Р. Е. Евтушенко и И. Бродский // НРС. 1970. № 21838, 29 марта. С. 5.
44. Там же.
45. Сергей Милиевич Рафальский (1896—1981), поэт, прозаик, публицист, мемуарист. Участник белого движения. В 1922—1926 жил в Праге, член пражского «Скита поэтов». С 1929 — в Париже. Постоянный сотрудник НРС, позднее — «Русской мысли». Его воспоминания «Что было и чего не было» изданы в 1984 в Лондоне с предисловием Б. А. Филиппова.
46. Рафальский С. Литературная критика или демагогия? // НРС. 1970. № 21922, 21 июня. С. 2.
47. Там же. См. также отзыв С. Рафальского о поэме Бродского «Зофья» (Эхо (Париж). 1978. № 3): «…может быть откровенно скучна» (Русская мысль. 1978. № 3235, 21 декабря. С. 10; обзор текущей русскоязычной периодики, опубликованный под псевдонимом «М. Сергеев»).
48. Лосев Л. Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии. М., 2006. С. 136, 302.
49. Михаил Михайлович Коряков (1911—1977), писатель, литературный критик, публицист, журналист, мемуарист. Выпускник Московского института философии, литературы и истории (МИФЛИ). 1941—1945 — в Красной армии; затем — сотрудник советского посольства во Франции. Невозвращенец (1946). С 1950 — в Нью-Йорке.
50. Коряков М. «Издательство имени Чехова» // НРС. 1970. № 21926, 25 июня. С. 3.
51. Н. Н. [Найман А.] Заметки для памяти // Бродский И. Остановка в пустыне. Нью-Йорк, 1970. С. 7.
52. Там же. С. 13.
53. Коряков М. Цит. соч. С. 3.
54. Согласно Л. Лосеву, за этим псевдонимом скрывался М. К. Эйзенштадт, «один из старейших литераторов эмиграции» (Лосев Л. Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии. С. 135).
55. Аргус. Ошибки в пути — или остановка в пустыне // НРС. 1970. № 21938, 7 июля. С. 2. Статья появилась в рубрике «Слухи и факты», которую вел Аргус.
56. Там же.
57. Там же.
58. Эдвард Клайн (1932—2017), американский предприниматель, издатель, общественный деятель; один из наиболее активных в США защитников прав человека в СССР и постсоветской России. В 1972 организовал совместно с В. Чалидзе издательство «Хроника-пресс», выпускавшее книги советских диссидентов. С 1988 — президент Фонда Сахарова.
59. Клайн Э. Письмо в редакцию // НРС. 1970. № 21942. 11 июля. С. 6.
60. Псевдоним Геннадия Андреевича Хомякова (1906—1984), прозаика, журналиста, публициста. Находясь в плену, публиковался в немецкой печати. С 1962 редактировал мюнхенский альманах «Мосты», с 1967 — в США. В 1975—1976 — соредактор «Нового журнала» (см.: Шруба М. Словарь псевдонимов русского зарубежья в Европе (1917—1945). М., 2018. С. 772). В издании «Иосиф Бродский. Указатель литературы на русском языке за 1962—1995 гг. (СПб., 1996; 2-е изд. — СПб., 1999) псевдоним Г. А. Хомякова раскрыт ошибочно; названный в Указателе Г. Н. Фейн (1928—2023; эмигрировал в 1975) — другой носитель того же псевдонима.
61. Андреев Г. Под маской эмиграции // НРС. 1970. № 21945, 14 июля. С. 2.
62. Там же.
63. Настоящие имя и фамилия — Юрий Яковлевич Кандиев (1903—1984), литератор, журналист. В годы войны, оказавшись в плену, сотрудничал в немецких изданиях. После 1945 жил в Мюнхене; с 1957 — в Нью-Йорке (источник: Шруба М. Словарь псевдонимов русского зарубежья в Европе (1917—1945). С. 598). Один из первых, кто сообщил о процессе Бродского и опубликовал сделанную Ф. Вигдоровой запись первого суда (см. об этом: Большухин Ю. Поэт перед судом тунеядцев // НРС. 1964. № 18766, 26 июля. С. 8.
64. НРС. 1970. № 21954, 23 июля. С. 2.
65.Там же.
66. НРС. 1970. № 21959, 28 июля. С. 4.
67. The Russian Review. 1970. Vol. 29. № 1. P. 92—93. Подробно об этой рецензии Г. П. Струве см.: Винокурова И. «Курсив мой» в англоязычном мире, или Приключения «Италиков» // Звезда. 2016. № 4. С. 195—229.
68. У Берберовой сказано: «В поэзии нашей даже Набоков ничего не мог поделать со старой нашей просодией, которая должна, наконец, быть сломана, иначе у русской поэзии нет будущего» (Берберова Н. Курсив мой. New York, 1983. С. 411). Та же тема возникала и в ее переписке с С. Риттенбергом (именно в связи с ранним Бродским). «…особенно люблю
некоторые стихи Бродского, хотя он и не тот гений, которого я жду, чтобы перевернуть вверх ногами всю нашу устарелую просодию или вывернуть ее наизнанку» («My dear, close and distant friend». Nina Berberova’s Letters to Sergej Rittenberg (1947—1975). Edited and with an Introduction by Magnus Ljunggren. Gothenburg, 2020. P. 154; письмо от 24 марта 1965).
69. The Russian Review. 1970. Vol. 29. № 1. P. 93.
70. Н. Н. Заметки для памяти // Бродский И. Остановка в пустыне. Нью-Йорк, 1970. С. 7.
71. НРС. 1970. № 21959, 28 июля. С. 4.
72. «Здесь выходит новый том Бродского, — писала Берберова Риттенбегу 31 июля 1970 (в связи с изданием «Остановки в пустыне»). — Есть хорошие стихи. Он, конечно, лучший сейчас» («My dear, close and distant friend». Nina Berberova’s Letters to Sergej Rittenberg (1947—1975). Р. 218).
73. Аргус. Из моей записной книжки // НРС. 1970. № 21969, 7 августа. С. 2.
74. Кирилл Дмитриевич Померанцев (1906—1991), поэт, журналист, мемуарист. С 1927 — в Париже. С 1947 — сотрудник «Русской мысли» (с 1958 — заместитель редактора). Автор мемуаров «Сквозь смерть» (книга вышла в Лондоне в 1986 с предисловием Б. А. Филиппова).
75. Померанцев К. Медвежья услуга. Об одном предисловии // Русская мысль. 1970. № 2802, 6 августа. С. 4.
76. Н. Н. Заметки для памяти // Бродский И. Остановка в пустыне. С. 7.
77. Померанцев К. Цит. соч. С. 4.
78. Там же.
79. Коряков М. Неряшливость // НРС. 1970. № 21989, 27 августа. С. 3.
80. Вячеслав Клавдиевич Завалишин (1915—1995), журналист, литературный и художественный критик, поэт, переводчик. Окончил филфак ЛГУ. Был в плену, сотрудничал в русской поднемецкой печати. После войны — в лагерях ДиПи (в американской зоне оккупации). С 1951 — в США.
81. Завалишин Вяч. Подлинный Бродский и миф о Бродском // НРС. 1970. № 21971, 9 августа. С. 6 (раздел «Литература и искусство»).
82. Там же.
83. Там же. Последняя фраза производит странное впечатление: прямые отсылки к «пережитому» (если понимать под этим суд, тюремное заключение, этап и жизнь в северной деревне) образуют в книге «Остановка в пустыне» лишь фон для некоторых (немногих) стихотворений, а слова «честно и смело» (Завалишин употребляет их в гражданском значении) вряд ли передают главное достоинство книги — ее поэтическое новаторство, проявившееся прежде всего в поэме «Горбунов и Горчаков».
84. То же можно сказать и об откликах в англоязычной печати (см., например: Slavic and East European Journal. 1972. Vol. 16. Nr. 1. P. 107—108; автор рецензии — Эвелин Бристол).
85. Яков Иосифович Бергер (род. в 1926), поэт, переводчик, литературный критик.
86. К этому предположению Я. Бергера подтолкнула, конечно, строчка Бродского «Я заражен нормальным классицизмом» из стихотворения «Одной поэтессе» (1965), вошедшего в сборник «Остановка в пустыне» (С. 142).
87. НРС. 1970. № 22097, 13 декабря. С. 5.
88. Новый журнал. 1971. № 102. С. 294—297. Там же появилась в 1965 рецензия Иваска на «Стихотворения и поэмы» (Новый журнал. 1965. № 79. С. 279—299).
89. Новый журнал. 1970. Кн. 102. С. 297.
90. Найман навещал Бродского трижды; в своих воспоминаниях он сообщает, что провел в Норенской в общей сложности две или три недели (см.: Найман А. В середине октября <1964> я поехал в деревню Норинскую <так!>, где Бродский отбывал ссылку // Иосиф Бродский в ссылке. Норенская и Коноша Архангельской области. Автор-составитель М. И. Мильчик. СПб., 2013. С. 133).
91. См.: Успенская А. О первом неопубликованном сборнике стихов Бродского // Иосиф Бродский и мир: метафизика, античность, современность. С. 330—335.
92. Клайн Дж.-Л. История двух книг // Иосиф Бродский: труды и дни. С. 221. Мемуарное эссе Дж. Клайна основывается, по его собственным словам, на материалах его личного архива и телефонных разговорах в октябре 1996 с Эдвардом Клайном и Анатолием Найманом (Там же. С. 215).
93. Там же.
94. Это касалось, возможно, не только «Заметок для памяти», но и стихотворных текстов, в которых Бродский обнаружит позднее множество неточностей и опечаток. Надписывая в последующие годы «Остановку в пустыне», поэт неизменно вносил в нее десятки исправлений. Таков, например, экземпляр, подаренный им 17 июля 1972 в Энн-Арборе американскому коллекционеру Ирвину Тоби Хольцману (1927—2010) и хранящийся ныне в собрании А. Рабиновича (Нью-Йорк).
95. Первоначально «Остановка в пустыне» предполагалась к изданию в «Inter-Language Literary Associates» (там же, где «Стихотворения и поэмы»); Б. А. Филиппов был инициатором и руководителем этого издательства (совместно с Г. П. Струве).
96. НРС. 1970, № 21942, 11 июля. С. 6. Частично приводится в книге Л. Лосева (С. 136).
97. Н. Н. Заметки для памяти // Бродский И. Остановка в пустыне. С. 10.
98. Там же. С. 13—14.
99. Там же. С. 11, 14.
100. Там же. С. 15.
101. Ср.: «А однажды назвала нас „аввакумовцами“ — за нежелание идти ни на какие уступки ради возможности опубликовать стихи и получить признание Союза писателей» (Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. С. 104).
Ср. также запись одного из разговоров Бродского с Соломоном Волковым: «Волков: Правда ли, что Ахматова всех вас называла „аввакумовцами“? Бродский: Из ее уст я этого не помню» (Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. С. 227).
102. Н. Н. Заметки для памяти // Бродский И. Остановка в пустыне. С. 11.
103. Там же. С. 15.
104. Там же. С. 7, 12, 14.