Публикация Якова Гордина
Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2023
ОППОЗИЦИОНЕРЫ
В ноябре 1923 г. Л. Д. Троцкий выступил с брошюрой «Новый курс». Это была тоненькая книжка с серо-зеленой обложкой. Все положения, высказанные в брошюре, были тщательно проработаны и изложены с присущим Троцкому блеском.
В. И. Ленин уже несколько месяцев из-за болезни отошел от работы и внутри Политбюро партии возникли разногласия.
В своей работе Троцкий утверждал, что стала реальной опасность бюрократизации и перерождения партии. Вся власть в стране и в самой партии сосредоточивается в руках партийного аппарата, который делается всесильным и практически отстраняет от власти основную массу партии и рабочий класс. Опасность перерождения партии велика и реальна. Необходим немедленный поворот к внутрипартийной демократии. Надо допустить, чтобы отдельные члены партии и группы партийцев имели право оспаривать и критиковать те или другие решения Политбюро и ЦК. После того, как после обсуждения руководящие органы партии выносят решение, все члены партии безоговорочно его выполняют. В дальнейшем ход событий покажет, кто был прав, вопрос снова может быть поставлен на обсуждение и внесены необходимые коррективы. Вопрос о демократизации партии имел, по мнению Троцкого, первостепенное значение. Он подчеркивал также возрастающую роль молодежи и необходимость смелого вовлечения ее в руководящую активную партийную работу.
По решению ЦК в партийных организациях страны прошла дискуссия по вопросу о внутрипартийной демократии. Часть членов ЦК — К. Радек, Х. Раковский, Пятаков, И. Н. Смирнов, Л. Красин, Мрачковский, Л. Сосновский, С. Преображенский, Г. Окуджава, Б. Мдивани, А. Иоффе, Карахан и некоторые другие присоединились к точке зрения Троцкого, большинство Политбюро (И. В. Сталин, Г. Зиновьев, Л. Каменев, А. Рыков, Н. Бухарин и Томский) и члены ЦК осудили выступление Троцкого как ошибочное и решили перенести дискуссию по поднятым вопросам в низовые партийные организации.
В нашей партийной организации Ленинградского Политехнического института этот вопрос также обсуждался. Докладчиком на общем партийном собрании был член бюро Ленинградского Горкома Минин. Он критиковал взгляды Троцкого, говорил о его старых ошибках и борьбе с Лениным по партийно-организационным вопросам. Разрешение группировок внутри партии докладчик считал угрозой единству партии. Он считал также ошибкой выпячивание Троцким роли молодежи, так как этим преуменьшается роль гегемона революции — рабочего класса.
В защиту взглядов Троцкого на нашем собрании выступили С. Боголепов, Артемьев, Женя Чернышева, Оскандарьян и я. Присутствовало около 100 человек. Примерно 35 человек голосовало за Троцкого. Остальные против.
Нужно отметить, что дискуссия в этот период носила спокойный характер, шло нормальное обсуждение поднятых вопросов внутри партии.
Никакой оформившейся оппозиционной группы у нас в это время не было, и выступления носили характер личного, индивидуального реагирования на поставленные вопросы. Возможно, что небольшая группа бывших работников политотделов армии и окончивших Институт Красной Профессуры, сторонников Троцкого, как-то и были связаны между собой, но мы, рядовые члены партии, не были ни с кем связаны.
В других вузах Ленинграда за точку зрения Троцкого также голосовало около одной трети студентов; на заводах города еще значительно меньше. Городскому комитету партии, возглавляемому тогда Г. Зиновьевым и Г. Евдокимовым, удалось повести подавляющее большинство организации за собой. Плохо они тогда разобрались в обстановке, позволили Сталину по частям начать разгром Ленинградского Политбюро, они проложили путь к единоличной власти Сталина и собственной гибели.
Несколько слов о товарищах, выступавших на нашем собрании.
СЕРГЕЙ БОГОЛЕПОВ. Он был среди нас старшим по возрасту и опыту. Еще до революции он стал студентом механического факультета, вступил в 1913 г. в партию и сразу же примкнул к ее ленинскому крылу. Он был глубоко убежден в правоте коммунистов, был безукоризненно честен и готов всемерно отстаивать свои взгляды. После Октябрьской революции он был направлен партией на военно-политическую работу в одну из армий Восточного фронта. Работал он там, по-видимому, хорошо. Над его койкой, в квартире на Кронверкском бульваре, висела винтовка, на ложе которой было выштамповано «Сереже Боголепову на память о совместной работе. Толмачев». Тот самый комиссар Толмачев, именем которого была названа Военно-политическая академия в Ленинграде.
Забегая вперед, скажу о том, что Боголепов сыграл большую роль в моей жизни. Он привлек позднее меня к фракционной работе и много лет был моим старшим другом.
По окончании механического факультета в 1929–<19>36 гг. Боголепов работал на Горьковском автомобильном заводе. Директором этого завода на строительстве и в первые годы его эксплуатации был также выпускник механического факультета нашего института, талантливый инженер и превосходный организатор Сергей Дьяконов. Он, по-видимому, и привлек Боголепова к работе на Горьковском автозаводе. Как известно, этот первенец нашего автомобилестроения был успешно построен и вошел в эксплуатацию, но это не спасло его строителей. В 1937 году Дьяконов и Боголепов были арестованы и погибли в бериевских застенках.
Возвращаюсь к нашему собранию. Боголепов выступал на нем сдержанно и корректно, но взгляды, изложенные в брошюре Троцкого, он поддерживал безоговорочно.
АРТЕМЬЕВ стал студентом нашего института в 1921 г. Вступив в партию в 1917 г., он перед поступлением в институт был членом Губкома партии в одной из губерний Центральной России. Был он молод, хорош собой, хорошо владел речью, его слушали со вниманием и интересом.
ЖЕНЯ ЧЕРНЫШЕВА, студентка электромеханического факультета, племянница видного академика Чернышева. Несколько безалаберная в повседневной жизни, она напоминала по характеру В. Засулич, как ее описывали в воспоминаниях. Вместе с тем она была очень способным инженером, специализировалась на кафедре теоретической электротехники у профессора В. Ф. Миткевича. Ей предсказывали, и вполне справедливо, будущее ученого.
ОСКАНДАРЬЯН еще только год учился в нашем институте. Он жил у секретаря Выборгского райкома партии Бессо Ломинадзе. Был он тогда очень молод, горяч, красив, и речь его была искренней и горячей. Рассказывали, не знаю, в шутку или всерьез, что Ломинадзе тоже очень горячий грузин, опекавший по каким-то давним связям Оскандарьяна, пытался довольно своеобразно убедить его в ошибках Троцкого, переходя от слов к кулакам. Но жизнь не подтвердила правоты Ломинадзе, прошло 15 лет, и сам Ломинадзе стал участником оппозиционной группы, выступившей против Сталина. В 1937 г., будучи секретарем Магнитогорской городской парторганизации, Бессо Ломинадзе, ожидая неминуемого ареста, покончил с собой.
Оскандарьян в 1924 г. перевелся из нашего института. Жизнь еще раз свела меня с ним через 25 лет. В 1949 г. в арестантском «столыпинском» вагоне, следовавшем в Караганду, мы оказались в одном купе с Оскандарьяном и его женой Вертинской. Они, так же как и я, уже отбыли один срок заключения в 1937–<19>46 гг., и в 1949 г. были арестованы вторично. Сталин не считал возможным выпускать свои жертвы, не добив их до конца.
Я тоже выступал на институтском партсобрании. Был я тогда очень молод — 21 год, все воспринимал горячо, был искренен, убежден в правоте «Нового курса», считал, что член партии должен бескомпромиссно защищать свои взгляды. Речь моя на собрании была, вероятно, самой темпераментной.
Большинство собрания, как я уже говорил, голосовало против «Нового курса». Большую роль сыграла здесь позиция руководителя институтской партийной организации Царькова. Хочу сказать несколько слов об этом дорогом для меня человеке.
ЦАРЬКОВ был членом партии с 1907 года. Квалифицированный рабочий, профессиональный революционер, прошедший школу борьбы с царизмом. Его хорошо знали на заводах Выборгской стороны, где он активно работал перед и во время революции. В 1918 г. партия направила его на военно-политическую работу. Во время Гражданской войны Царьков, прекрасный организатор и смелый человек, быстро выдвинулся, стал комиссаром бригады. По окончании Гражданской войны Царьков вернулся в Петроград. Нужны были собственные инженерные кадры, и парторганизация направила в 1920 г. Царькова на Рабочий факультет, только что организовавшийся в нашем Политехническом институте. Но недолго ему пришлось быть рядовым инженером. Весной 1921 г. разразилось Кронштадтское восстание. Комиссаром нашего института в это время был молодой член партии Козловский, и вдруг выясняется, что его отец генерал Козловский оказался одним из руководителей восстания. Молодой Козловский был сразу же снят с должности комиссара и на его место назначен Царьков. С тех пор, <в> 1921–<19>25 гг., Царьков руководит партийной организацией института. Он провел его реорганизацию, возглавил борьбу с эсеровской и кадетской организациями, которые до 1923 года имели большинство среди студентов. Он смог найти общий язык с лучшей частью профессорского состава института. Здесь работали крупнейшие ученые — академик А. Ф. Иоффе, металлург Павлов, академик Миткевич, будущие академики Н. Н. Семенов, П. Капица и многие, многие другие. Царьков понимал все значение научной деятельности этих людей и сделал все, что от него зависело, чтобы помочь им материально и привлечь к активной творческой работе, которая принесла немалую пользу молодой Советской республике.
Царьков пользовался большим и заслуженным авторитетом в партийной организации института. Его знали и с ним считались в Городском и Областном комитетах партии.
Он был сторонником линии большинства ЦК, и за ним пошла большая часть нашей партийной организации.
В последующие годы Царьков вел активную работу, был членом бюро Горкома. Но и он попал под удар, когда Сталин уже после войны разгромил Ленинградскую партийную организацию.
Но я отвлекся от основной темы своего рассказа. Прошли партийные собрания, обсуждавшие «Новый курс». Взгляды Троцкого не были поддержаны большинством партии, но никаких «оргвыводов» к тем, кто голосовал за эти взгляды, предприняты не были. Продолжалась нормальная жизнь партии, но прошло менее года, и еще более острая дискуссия всколыхнула всю партию.
«НОВАЯ ОППО3ИЦИЯ»
В конце 1925 г. шла подготовка к ХIV партсъезду. Из информационных материалов ЦК стало известно, что в Политбюро имеются серьезные разногласия. Зиновьев и Каменев расходятся со Сталиным по ряду вопросов. Бухарин, Рыков и Томский в вопросе о деревне расходятся со Сталиным, но в общем спор шел по двум вопросам. Сталин утверждал, что если мировая революция задержится, то все-таки в СССР можно построить законченное социалистическое общество, если отвлечься от угрозы нападения на нас капиталистических стран. Зиновьев считал, что можно строить социалистическое общество, но завершение строительства его в одной стране невозможно.
Кроме того, Зиновьев и Каменев утверждали, что большинство Политбюро недооценивают рост кулачества и начавшееся расслоение в деревне. Они, ссылаясь на данные ЦСУ, доказывали, что в условиях НЭПа имел место быстрый рост верхушки деревни, что в руках этой верхушки сосредоточивается основная масса товарного хлеба и это создает опасность все возрастающего влияния кулачества. Нужны меры, ограничивающие рост кулачества.
Думается мне, что в основе выступления новой оппозиции лежало другое. После смерти Ленина в Политбюро была достигнута договоренность о коллективном руководстве партии. Несмотря на прямое указание Ленина в его «завещании» о необходимости снять Сталина с поста Генерального секретаря, Политбюро решило оставить Сталина в этой должности, доверив одновременно другим членам Политбюро важнейшие посты. Зиновьев делался руководителем Коминтерна и оставался руководителем Ленинградской партийной организации. Каменев становился Председателем Совета Народных Комиссаров и оставался председателем Моссовета. Бухарин руководил центральным органом партии <–> газетой «Правдой», Томский возглавлял профсоюзы.
Но уже через несколько месяцев после смерти Ленина Зиновьев и Каменев увидели, что реальная власть неуклонно переходит в руки Сталина. Пользуясь своим положением Генерального секретаря, Сталин подбирает в руководители губернских организаций партии своих сторонников. После снятия Троцкого с поста Наркома Обороны во главе армии и органов безопасности также подбираются люди, преданные Сталину. Делается ясно, что Сталин неуклонно стремится к единоличному руководству партии и с этой целью всемерно усиливает роль партийного аппарата. Считая такое положение недопустимым, Зиновьев и Каменев решаются начать борьбу со Сталиным. Перед XIV партийным съездом разногласия выносятся на обсуждение партии. Руководство Ленинградской партийной организации — Г. Евдокимов, Залуцкий, Сафарев, Наумов, Минин, Глебо-Авилов, К. Николаева <–> поддерживают Зиновьева. К ним почти единогласно присоединяется Ленинградская партконференция. Только член бюро Губкома Комарев и часть работников Выборгского района не согласны с Зиновьевым.
В Московской партийной организации сторонников новой оппозиции мало. Во время партийной дискуссии прошло партийное собрание и в нашей организации. В бюро институтского партийного комитета были и сторонники Зиновьева, и сторонники большинства ЦК во главе со Сталиным. Бюро решило не выносить разногласий на общее собрание, сманеврировать, посмотреть, что будет дальше. Сторонники Троцкого тоже молчали, было неясно, как поведет себя новая оппозиция.
На съезде победил Сталин. Партийный аппарат был в его руках. Бухарин, Рыков и Томский поддерживали его, и таким образом большинство членов Политбюро ЦК также было на стороне Сталина.
Группа членов ЦК, сторонников Сталина — Ворошилов, Петровский, Андреев, Калинин, С. М. Киров, были направлены в Ленинград, чтобы убедить членов партии в ошибочности позиции руководства Ленинградской организации. Руководители Горкома, райкомов, весь актив города, все руководители заводских партийных организаций, верные старому руководству, были сняты со своих постов, отстранены от активной работы, частично откомандированы из Ленинграда. После этого в короткий срок удалось убедить основную массу членов партии в ошибках их прежних руководителей и привести к руководству сторонников большинства ЦК. Во главе Ленинградской организации по решению ЦК был поставлен С. М. Киров, хороший оратор и опытный организатор.
В числе снятых с партийной работы райкомовцев был один особенно дорогой для меня человек, и я хочу рассказать о нем.
ВИЛЬГЕЛЬМ АЛЕКСАНДРОВИЧ БРОДСКИЙ. В 1916 г. наша семья проводила лето в Сиверской, под Петроградом. Там я познакомился с семьей Бродских, приехавших в том году из Иркутска. Глава семьи Александр Бродский умер в 1915 г. Он был женат на родной сестре моего деда, Терезе, жил в 1905 г. в Вильно, придерживался социалистических убеждений, входил в какую-то революционную организацию. После поражения революции 1905 г. он был арестован и после тюремного заключения выслан на поселение в Сибирь. В Иркутске он прижился, перевез туда семью, состоявшую из жены, двух сыновей и дочери, нашел работу по специальности — он был провизором. После его смерти семья осталась без всяких средств к существованию. Старший сын Вильгельм учился в последнем классе гимназии, ему было тогда 17 лет. Дочка была годом моложе, младшему сыну было 14 лет. Сестра тети Терезы, Мария, бывшая замужем за состоятельным человеком, пригласила семью Бродских переехать к ним в Петроград. Лето 1916 г. они проводили в Сиверской, и там мы встретились.
Вильгельм Бродский был красивым юношей 18 лет. Высокого роста, с тонким одухотворенным лицом, он казался мне чрезвычайно привлекательным. Вел он себя в это лето несколько необычно. Совсем не ухаживал за девушками, не встречался с ними, полностью игнорировал. Понятно поэтому, что женская молодежь, проводившая лето в Сиверской, была чрезвычайно заинтригована и пыталась сблизиться с ним. Бо`льшую часть дня он проводил в прогулках по лесу, катании на лодке и в беседах с молодыми ребятами и подростками. Вильгельм говорил ребятам о необходимости общественной работы, рассказывал об основах социализма, необходимости борьбы с царизмом. Впервые мы услышали горячую проповедь социалистических идей. Еще в Иркутске он вступил в партию социал-демократов, а приехав в Петроград и готовясь поступить в Университет, он уже успел связаться с партийною организацией.
Осенью 1916 г. наша семья вернулась в Псков. Бродские же поселились в Петрограде. В июле 1917 г. левая социал-демократическая группа, в которую входил Вильгельм, влилась в РКП(б), и он стал ее членом. В РКП(б) вступили также сестра и младший брат. По поручению партии Вильгельм вел пропагандистскую и организационную работу и быстро выдвинулся как умный и грамотный работник.
В 1918–<19>19 гг. я не встречался с Бродским. Знаю только, что поздней осенью он участвовал в сраженьях с войсками генерала Юденича, наступавшими на Петроград. В 1920 г. я поступил в Политехнический институт и переселился в Петроград. Стал бывать у Бродских в роли часто полуголодного студента. Вильгельм Александрович работал в Петроградском Совнархозе начальником топливного отдела. Он женился на Дине Кукс, с которой дружил еще в Иркутске. Вместе с Диной в Петроград приехала ее сестра Шура и два брата. Дина и Шура были членами партии и работали в Совете профсоюзов. Один из братьев Хаим Кукс закончил Петроградский Университет и в 18 лет стал преподавателем Университета по курсу политической экономии; вскоре ему поручили даже самостоятельный курс. Он был исключительно способным человеком. Второй брат, Миней, учился в Академии Художеств, стал художником. Все Бродские и Куксы жили в одной большой квартире (в те годы в Петрограде было нетрудно получить квартиру — из города бежали многие семейства из знати, чиновничества и буржуазии), жили дружно, весело, были увлечены своей работой. У них интересно было бывать, да и подкармливали они охотно вечно голодного студента, годы были трудные.
Беба вышла замуж тоже за иркутянина Шимановского, работавшего в те годы в Петроградской ЧК, а позднее — Управделами Петроградского Совнархоза.
В 1922 или <19>23 году Вильгельм был командирован в Персию, где работал советником посольства. Вернувшись в Петроград, он перешел на партийную работу и перед XIV партсъездом заведовал орготделом Василеостровского райкома партии. Я часто встречал у него его друзей, таких же молодых партийных работников Алиханова и Хаджяна. Оба они позднее не были участниками оппозиции, но судьба их сложилась по-разному. Алиханов позднее стал одним из руководящих работников Азербайджана. Хаджян в 1936 г. был первым секретарем ЦК Армянской партийной организации. Он в чем-то не угодил Сталину. Он был арестован и при допросе Берия застрелил его. Мне пришлось столкнуться с Хаджяном в 1927 г., когда он был секретарем Выборского райкома партии, об этом я расскажу позже.
Вильгельм Бродский был участником Ленинградской партийной конференции перед XIV съездом. Он примкнул к самому умеренному крылу оппозиции — к группе Клавдии Николаевой. После съезда он был снят с партийной работы. Не имея специальности, он решил учиться и стал студентом факультета автомобилестроения Технологического института, и в 1931 г. окончил его и работал на одном предприятии Ленинграда. Вместе с другими в 1928 г. он заявил о своем признании ошибочной деятельности оппозиции. Способный, талантливый человек, он успешно работал на заводе. Казалось, жизнь снова налаживалась. Но в конце 1934 г., при весьма неясных обстоятельствах, был убит С. М. Киров. Это послужило формальным поводом для жестоких репрессий против всех бывших участников ленинградской оппозиции. Большая группа бывших руководителей ленинградской организации была расстреляна, десятки тысяч людей арестованы. Арестован был и В. А. Бродский, его жена, сестра, муж сестры и брат жены Хаим Кукс. Вся недавно счастливая семья была буквально раздавлена абсолютно без какой-
либо вины.
Заключенный в один из каторжных лагерей Колымы В. А. Бродский вскоре погиб. Такова была страшная судьба этого честнейшего талантливого человека, убежденного коммуниста-ленинца.
В середине 1926 г. мы узнали о том, что сложился троцкистско-зиновьевский оппозиционный блок. Платформа этого блока, отпечатанная в типографии старым большевиком Г. Беленьким, подписанная многими старыми членами партии, появилась в Ленинграде, под ней собирали подписи рядовых коммунистов.
Это был потрясающий документ. Центральным пунктом его был вопрос о партийной демократии, об опасности того, что вся власть в партии и в стране сосредоточивается в руках небольшой группы.
Партийный аппарат и его верхушка делаются всемогущими, становятся над партией, над рабочим классом. Говорилось о быстром расслоении в деревне и росте кулачества. Утверждалось, что завершить построение социализма в нашей стране можно будет лишь после того, как революция и в некоторых других странах мира победит.
Ознакомил меня с платформой оппозиции и передал мне несколько ее экземпляров С. Боголепов. С этого момента я стал участником оппозиционной группы и активно участвовал в ее работе.
На собрании партийной организации института по вопросу о новой оппозиции прения носили острый характер. Присутствовало более 200 человек. Выступали «зиновьевцы» — Меерсон, Е. Тимофеев, Ю. Тартаковская, Шадрин, Могилевский, Яковлева и многие другие. Выступали и троцкисты — С. Боголепов, Чернышева, я. Артемьев оказался теперь на стороне большинства. Перед собранием я говорил с ним — он сказал, что не сомневается в правоте оппозиции, но ему ясно, что «колесо истории» покатилось в другую сторону и неизбежно раздавит всех, кто станет на его пути. Он, Артемьев, не хочет, чтобы ему сломали шею. Позже я убедился, что многие, очень многие стояли на такой точке зрения.
Среди зиновьевцев, выступавших на собрании, были сильные работники. Юлия Тартаковская, член партии с 1917 г., была участницей Гражданской войны. Последние годы работала в Василеостровском райкоме партии заведующим агитпропагандистского отдела и одновременно училась в нашем институте. Женя Тимофеев вступил в партию в 1918 г., мальчиком 16 лет. Воевал в 1918–<19>19 гг. Был награжден орденом за мужество, проявленное в сражении с бандитами. Учась в институте, одновременно работал в парторганизации «Красного Выборжца». Был он очень активен, энергичен, хорошо пел. Его любили.
Меерсон, тоже старый член партии, до института был на серьезной партийной работе в Средней Азии.
На первом партийном собрании после образования оппозиционного блока около 30 % собравшихся голосовало за оппозицию.
Когда в Ленинград приехали представители ЦК и началась проработка оппозиции, то большинство «зиновьевцев», голосовавших на собрании за нее, быстро перестроились. Осталось человек 12—15 наиболее убежденных активистов.
До XV съезда партии, собравшегося в конце 1927 г., «зиновьевцы» и «троцкисты» разделяли одну точку зрения и вместе боролись за исправление линии партии. После образования «новой оппозиции» мои встречи с С. Боголеповым участились. Он в это время был уже связан с руководящей головкой оппозиции в Ленинграде и предложил мне принять участие в работе оппозиционной группы. Я согласился. В чем же состояла эта работа в первый период — до XV съезда партии? <1.> Нужно было активно выступать с защитой своих взглядов на партийных собраниях. 2. Распространять платформу оппозиции, размножать и распространять другие документы, составленные руководителями оппозиции. 3. Собирать деньги, нужные для покупки бумаги, «для помощи отдельным товарищам», т. к. начались увольнения с заводов и предприятий. 4. Налаживать связи со сторонниками оппозиции на заводах и в вузах, вести там агитационную работу. 5. Поддерживать связь с руководством Ленинградской оппозиционной группы.
Мне лично поручили перепечатывание на машинке материалов оппозиции, сбор денег среди знакомых и связь с оппозиционными группами в нашем институте и на «Красном Треугольнике», где работал брат Владимир, разделявший взгляды оппозиции.
С перепечаткой материалов я был связан около двух лет, научился сам кое-как печатать и привлекал других. Первый раз машинку, бумагу и материалы для перепечатывания и помещение предоставили участник троцкистской группы Чаадаев, работавший в редакции «Красной газеты». Потом он уехал в командировку, был послан на работу в деревню и там убит бандитами.
Меня познакомили с «дедом», который жил под Ленинградом, в Лахте, в собственном домике. У него была своя пишущая машинка. «Дед» (я не помню его фамилии) был интересным человеком. До революции он служил на флоте машинистом. Ему удалось внести усовершенствование в конструкцию паровой машины, и он получил несколько тысяч рублей от казны за это изобретение. К 1917 г. вышел в отставку, женился, купил домик в Лахте. В 1917 г. он и его жена вступили в партию и активно работали в ней. В 1926 г. они примкнули к троцкистской оппозиции, связались с руководящей группой, просили привлечь их к работе. Это были смелые, честные, убежденные люди.
Я приезжал к «деду» в Лахту вечерами. Его маленький деревянный домик стоял изолированно, в стороне. Занавешивали окна, и целыми ночами я печатал на машинке, а утром увозил материалы в Ленинград и передавал их связным. «Дед» и его жена, в 1927 г. им уже перевалило за 60 лет, были всегда приветливы, и меня поражало их спокойствие и выдержка, со всеми этими делами легко было угодить за решетку. Не знаю их судьбы после 1936 г., наверное, она была нелегкой.
Несколько ночей пришлось мне провести, печатая, в доме, к которому нужно было добираться сначала по Старо-Невскому, потом переходить по самому правому из мостов через Неву. Хозяином квартиры был Салтыков. Он работал преподавателем в военно-политической Академии им. Толмачева, но в конце 1926 г. был снят с этой работы за участие в оппозиции и назначен директором школы-десятилетки. Он жил при школе и мог пользоваться принадлежавшей школе пишущей машинкой. Мы приезжали к нему вместе с молодым рабочим с «Красного Треугольника» Севой Еськиным, который работал со мной на пару. Дверь открыла молодая женщина — жена Салтыкова. Вышел сам Салтыков, человек лет уже за 30, выше среднего роста, с широкими плечами. Он приветливо поздоровался с нами, провел в изолированную комнату, принес машинку, сказал, чтобы мы не стеснялись и что ночью нам принесут кофе. Мы работали у него впоследствии несколько раз.
Судьба позднее еще раз свела меня с Салтыковым. Мы встретились в 1939 г. в Норильске, где оба отбывали заключение, и близко сошлись. Салтыков работал в баклаборатории сначала подручным рабочим, потом лаборантом, а после освобождения в 1946 г. <–> одним из руководителей лаборатории. (Вместе с заведующей лаборатории они в 1945–<19>46 гг. изготовляли пенициллин, правда, весьма низкого качества.) Когда я в 1946 г. тяжело заболел, Салтыков ухаживал за мной, как за маленьким ребенком. Вообще это был превосходный товарищ, умный, широко образованный, кристально честный человек. После его освобождения в 1946 г. к нему приехали жена и дочь, пережившие ленинградскую блокаду. Жена его очень постарела, это была не молодая, красивая женщина, которую я видел в 1927 г., а совсем старуха.
В 1947 г. я уехал из Норильска и вернулся туда только в 1956 г. Я узнал, что незадолго до моего возвращения Салтыков умер от рака горла.
В начале 1927 г., когда развернулась работа объединенной «новой оппозиции», мне пришлось по заданию С. Боголепова, связаться с одним из руководителей ленинградской оппозиции, бывшим комиссаром 10-й армии Владимиром Левиным. Через него я получил большой запас бумаги для печатания материалов. У него это дело было поставлено довольно широко — на Сенном рынке, в торговой палатке работал один участник оппозиции, в его распоряжении были сотни килограмм бумаги.
После убийства С. М. Кирова я прочел в газетах, что В. Левин был расстрелян как один из организаторов убийства. До 1937 г. я готов был верить, что часть бывших участников оппозиции встала на путь террора. Позднее мне стало ясно, кто был действительным убийцей С. М. Кирова и для чего это убийство было организовано.
Печатал оппозиционные материалы, конечно, не я один. Помню, что на Загородном проспекте жил один студент, участник оппозиции, не помню его фамилии. Его сожительница, пожилая женщина, была превосходной машинисткой. Не знаю, каковы были ее убеждения, но по нашей просьбе она несколько недель ночи напролет печатала для нас и печатала качественно, не то, что я.
Несколько раз, по моей просьбе, печатала на машинке также сестра моей жены Нина Павловна Кипарисова, тогда еще совсем молодая и очень интересная женщина. Когда в конце сороковых годов я вернулся из заключения домой на Урал, Нина Павловна работала археологом и была стопроцентной сталинисткой.
В 1937 г., когда я отбывал заключение в Соловках, в одной камере со мной сидел молодой ленинградский слесарь Миша Семенов. Он рассказал мне, что в 1926–<19>28 гг. входил в оппозиционную группу и по ее заданию достал в литографии печатный шрифт. Короткое время, пока их не накрыли, они размножали оппозиционные материалы на самодельном ручном печатном станке. Не сомневаюсь, что были и другие товарищи, размножавшие материалы. Их имена сохранились, наверное, только в материалах МГБ.
Кроме перепечатывания материалов мне приходилось в 1927–<19>28 гг. собирать деньги у сочувствующих. Были среди них и люди яркие и убежденные в нашей правоте. Вероятно, грубой ошибкой оппозиции был отказ от привлечения их к активной работе в рядах оппозиции, потому что они не были членами партии. В ряде случаев это было чистым формализмом. Расскажу о некоторых из этих товарищей.
БЕР РОГИНСКИЙ. В 1921–<19>22 гг. я входил в институтскую стипендиальную комиссию, которая распределяла стипендии среди студентов, решала, кому давать, кому нет. Все студенты для получения стипендии заполняли анкеты. Одним вопросом анкеты был — какой партии вы сочувствуете. Понятно, что все желавшие получить стипендию писали, что сочувствуют коммунистам. Но вот, просматривая анкеты, в одной из них я обнаружил ответ — сочувствую партии социал-демократов меньшевиков. Фамилия автора анкеты — Рогинский. Поинтересовался, что же это за отчаянная душа, вызвал его. Явился высокий, плотного сложения, еврейский юноша, с большой головой, умным запоминающимся лицом, большими блестящими, чуть выпуклыми глазами. Сразу же в разговоре заявил, что его зовут именно Бер, а не Борис, и что он отнюдь не стыдится своего еврейского происхождения. Подтвердил свое сочувствие меньшевикам.
Отзыв деканата электромеханического факультета о нем был как о студенте с блестящими способностями. Мы рискнули дать ему стипендию, решив привлечь его к общественной работе и попытаться переубедить его в вопросах политики. Это удалось сделать.
Шли годы НЭПа. Страна оживала после страшной Гражданской войны, быстро развивались промышленность и сельское хозяйство, во всех вопросах проводилась либеральная политика.
Мы подружились с Рогинским, встречались в институте и дома. В конце 1926 г. в разговоре со мной он сказал, что полностью согласен со взглядами Л. Троцкого и хотел бы принять участие в работе оппозиции. Я не мог привлечь его к активной работе, т. к. он не был членом партии, но часто встречался с ним, передавал материалы оппозиции. В 1927–<19>28 гг. он передавал мне сколько мог денег на нужды оппозиционной работы, а когда я в 1928 г. перешел на нелегальное положение, Бер Рогинский много раз предоставлял мне для ночлега свою комнату. Он жил вместе со старшим братом, студентом философского отделения Университета, который также сочувствовал оппозиции. Оба брата были весьма темпераментны, хотели участвовать в политической жизни страны, не боялись риска преследования.
Окончив в 1927 г. институт, Бер Рогинский был направлен на работу на крупнейший в стране электромашиностроительный завод «Электросила». Талантливый инженер, он быстро выдвинулся, стал одним из руководящих конструкторов, рассчитал несколько усовершенствованных типов электродвигателей. На заводе его ценили, любили и уважали.
В конце двадцатых годов он женился, был счастлив в личной жизни, очень увлекался поэзией.
Но он не скрывал своего критического отношения к тому, что творилось в политической жизни страны. В 1937 г. он был арестован и отбывал заключение в лагере, где работал по специальности. Мне передавали, что после войны его освободили, но вскоре опять арестовали; в 1948–<19>49 гг. органы безопасности, по распоряжению Сталина, подвергли вторичному аресту почти всех освободившихся. Я потерял с ним связь и не знаю, когда и где он умер. Этот человек был моим товарищем в 1922–<19>30 гг. В моей памяти он навсегда остался высоким юношей, смелым, ярким, талантливым, кристально честным. Такому трудно было пережить годы сталинщины.
ИОСИФ ЛЕВИН. В конце 1927 г., не помню уже сейчас кто, познакомил меня с молодым юристом И. Левиным. Он просил меня зайти к нему, и как-то вечером я оказался его гостем. У него была хорошо обставленная квартира, сам он был одет очень хорошо, по-видимому, его очень ценили как юриста и он хорошо зарабатывал. Невысокого роста, очень красивый, он привлекал к себе. Он и его жена, красивая молодая женщина, встретили меня очень приветливо. Левин сообщил, что незадолго до нашего знакомства
он был исключен из партии за свои политические взгляды, разделяет взгляды троцкистов и хотел бы принять участие в работе. Я сообщил о нем С. Боголепову, и по согласованию с руководителями ленинградской группы Левина привлекли к пропагандистской работе, связали с одной из заводских групп. Он был весьма эрудированным блестящим оратором.
Я потерял с ним связь после своего отъезда из Ленинграда. Я знаю, что в 1937 г. или раньше он был арестован, т. к. в середине <19>50-х годов, когда шла компания по пересмотру всех политических дел арестованных в 1937 г., меня в Норильске специально вызывал прокурор, просивший меня рассказать, что я знаю о деятельности И. Левина в конце двадцатых годов. Я рассказал то, что написал о нем выше, может быть, он и сейчас жив.
СОЛОМОН ЛЬВОВИЧ ЧЕРЕПОВ. Он учился на экономическом факультете нашего института вместе с моим старшим братом Александром. В 1922 г. они организовали студенческий научный кружок экономистов и активно в нем работали, проявляя при этом определенную самостоятельность, не всегда следуя указаниям партийной организации. При моем посредничестве в 1923 г. было организовано собеседование с ними в партийном комитете. Проводил его Царьков, и он пришел к выводу, что эти два товарища страдают хотя и левым, но все же социал-демократическим уклоном, не желая безоговорочно следовать указаниям партийной организации. В 1923 г. я ближе познакомился с Череповым. Это был талантливый человек, с исключительной памятью, большими знаниями. Он превосходно изучил все работы Маркса и Энгельса и составил картотеку в несколько тысяч карточек, по которым можно было проследить высказывания Маркса и Энгельса по всем вопросам. По многим вопросам истории и политической экономии он знал больше, чем преподаватели института. Обладая темпераментом бойца, он самой природой был предназначен к активному участию в политической жизни. Он был убежденным марксистом, но прав был Царьков, что Черепов был ближе к Мартову, чем к Ленину. После образования троцкистской оппозиции Черепов искал сближения с троцкистами и, встречаясь со мной, подчеркивал близость наших взглядов, предлагал свою помощь, несколько раз передавал мне небольшие суммы денег, собранных им. Я не мог привлечь его к активной работе в рядах оппозиции, т. к. он не был членом партии.
Не знаю, был ли он прямо связан с организацией меньшевиков-мартовцев в Ленинграде, но в середине тридцатых годов (а может быть, несколько раньше) он был арестован и провел много лет в лагерях и ссылках. Освобожденный после смерти Сталина, он работал рядовым экономистом, бухгалтером. К серьезной работе его не допускали. Талант, знания, исключительная трудоспособность этого незаурядного человека не были использованы. Жизнь его была трудной и несчастливой. Он живет сейчас в Минске, больной, без семьи, получая грошовую пенсию.
НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ МАЛЫШЕВ. В 1920 г., в одно время с нами, приехал и поступил на электромеханический факультет наш земляк-пскович Н. М. Малышев. Он был старше меня на 7—8 лет и до поступления в институт работал электромонтером на Псковской электростанции. Он не был членом партии, но еще в 1912–<19>13 гг. сочувствовал большевикам и помогал в распространении их газет.
В годы учебы я дружил с ним и его женой Ираидой Васильевной. В 1926 г. он закончил институт, начал работать по специальности и поселился на Петроградской стороне. Он интересовался взглядами оппозиции, не разделяя, правда, их во многом. В конце 1927<-го> и начале 1928 г. я, избегая возможного ареста, обычно не ночевал дома и нередко в эти дни находил прибежище у Малышевых; оба они были исключительно добры и внимательны ко мне.
Позднее Н. М. Малышев стал крупным специалистом в области проектирования линий передач и подстанций, работал на руководящих должностях.
Последний раз я встретился с ним уже после моей реабилитации в начале шестидесятых годов. Он был уже стариком и незадолго до встречи вышел на пенсию.
РАВУЛЬ. На одном курсе со мной училась Фани Маршова. По учебным делам мне пришлось бывать у нее дома, и я познакомился с ее мужем Равулем (не помню его имени). Высокий, молодой, интересный парень, он вступил в партию еще во время Гражданской войны. Он был сторонником линии большинства, но очень интересовался взглядами оппозиции. В 1926–<19>28 гг. мы часто обсуждали с ним положение в партии. Мы подружились с ним, и в период моего полулегального положения я нередко ночевал у Равулей, к великому ужасу стариков-родителей, мирно доживавших свои дни и боявшихся каких-либо осложнений.
Летом 1927 г. познакомился я у Равуля с приехавшим из Москвы его другом по временам Гражданской войны летчиком Рязановым. Это был молодой блестящий военный, окончивший вначале высшую партийную школу, а потом летную. Во время знакомства он уже командовал эскадрильей. Так же как и Равуль, Рязанов был сторонником взглядов большинства ЦК, но также очень интересовался взглядами оппозиции.
Недавно я прочел в воспоминаниях одного из Маршалов Отечественной войны, что воздушной армией его фронта командовал генерал Рязанов. В моей памяти это молоденький красавец-летчик, с которым один раз мы вместе, во время прогулки, столкнулись с двумя подвыпившими мужчинами, пристававшим к девушкам. Мы притащили их в милицию, но там отказались составить на них протокол, когда они показали свои удостоверения. Только после долгой ругани с дежурным нам удалось узнать, что это были помощники прокурора г. Ленинграда Николаев и член областного суда Высоцкий. Мы написали об этой истории в городской комитет партии, но разбиравший это дело Юносов вынес соломоново решение — объявить выговор и хулиганам и нам, заявив при этом, что не верит, чтобы виновата была только одна сторона. Вот и заступайся после этого за девушек!
ЛЮСЯ ИВАНОВА. В начале 1928 г. мне нужно было передать какие-то материалы оппозиции работнику завода «Красный гвоздильщик» старому члену партии Двинскому. Он жил на Троицкой улице в так называемом «толстовском доме». Мы пришли к нему вечером вместе с Севой Еськиным. В квартире было шумно и весело, справляли чей-то день рождения. Нас заставили раздеться, уговорили остаться. Особенно шумное веселье создавалось вокруг миловидной, небольшого роста девушки. Она превосходно танцевала, шутила, организовывала игры. Мы познакомились. Оказалось, что она была ученицей балетной школы. Был уже, наверное, двенадцатый час, когда мы трое — я, Сева и Люся — вышли на улицу и по Владимирскому проспекту шли к Невскому. В эти дни я и Сева не ночевали дома, боялись ареста; нам нужно было искать пристанище на ночь. Поняв из разговора, что мы не знаем, где будем ночевать, Люся сказала, что одного человека могла бы приютить на ночь у себя в комнате. Мы с Севой бросили жребий, выпало мне идти к Люсе. Она жила на Петроградской стороне, в самом конце Большого проспекта, в доме с сотым номером. Люся снимала комнату, хозяйка, по ее словам, была сердитая, и поэтому, когда, открыв входную дверь своим ключом, Люся потихоньку провела меня в свою комнатку. В небольшой комнате стояла одна кровать и большой сундук. Вот на этом сундуке я и провел эту ночь, а потом и еще несколько раз ночевал. Мы подружились с Люсей, она мне очень нравилась, но отношения наши были чисто платоническими. Я узнал, что брат Люси работает художником в ТЮЗе, что у нее роман с человеком, который значительно старше ее, был моряком Северного флота, теперь работает актером в небольшом театрике на Лиговке. Моряк уговаривал Люсю бросить балетную школу и уехать с ним на Север. Весной 1928 г. они поженились и уехали в северные края. Вот при каких обстоятельствах пришлось мне еще раз узнать о ее судьбе. В конце 1936 г. я ехал скорым поездом в Тбилиси — по вызову начальника транспортного отдела Грузинского КГБ. Я знал, что меня там арестуют, но не считал возможным скрываться. В вагоне-ресторане поезда в одно время со мной обедал начальник грузинского КГБ Гоглидзе с каким-то своим сотрудником. Смотрел я на него и думал, что вскоре судьба моя во многом будет зависеть от этого человека.
У себя в купе я развернул книжку купленного на станции журнала, кажется, это был «Новый мир». Перелистывая журнал, я натолкнулся на картинку: палуба корабля в Карском море, на палубе молодая женщина в меховом пальто и шапке держит на руках закутанного маленького ребенка. В этой женщине я узнал Люсю Иванову. В короткой заметке сообщалось, что ее муж погиб в схватке с белыми медведями, она осталась с маленьким ребенком и возвращается в Ленинград. На другой день, по приезде в Тбилиси, я был арестован и на 10 лет был изъят из обращения. О судьбе Люси я больше ничего не знаю.
ВСТРЕЧИ С РУКОВОДИТЕЛЕМ ОППОЗИЦИИ. В конце 1926 г. мне пришлось участвовать в нескольких встречах с руководителями оппозиции. Задачей этих встреч было дать анализ основных политических вопросов, укрепить актив оппозиции.
Встреча с Л. Д. Троцким происходила на квартире коммунистов-преподавателей высшей школы Раскиных, в доме на набережной не то Фонтанки, не то Мойки, точно не помню. Собралось человек 30—40. Троцкий только накануне приехал из Москвы. Он был в штатском костюме. Со своей аккуратно подстриженной бородкой и короткими, начавшими седеть волосами, он был таким, как его обычно изображали на фотографиях. Доклад продолжался около часа. Речь его была ясной, четкой, убедительной. Он подробно изложил свою точку зрения на внутрипартийное положение, о необходимости широкой внутрипартийной демократии. В противном случае он считал неизбежным перерождение партии. Говорил также о положении в Коминтерне, о необходимости обеспечить всем национальным партийным организациям возможность идти своим путем, с учетом особенностей своей страны.
Собрание прошло спокойно. Никакого вмешательства со стороны партийной организации не последовало.
Незадолго до собрания меня исключили из партии за распространение платформы оппозиции. Так как случаи исключения из партии участников оппозиции были тогда еще редкими, кто-то рассказал Троцкому о случае со мной, и он попросил меня остаться после собрания и коротко расспросил об этой истории.
Был я также на встрече с Г. Зиновьевым на квартире старого члена партии Алексеева, в Московско-Нарвском районе. Присутствовало 40—50 человек. В своем сообщении Зиновьев остановился на двух вопросах — внутрипартийной демократии и о невозможности построить полное социалистическое общество в одной стране. Кроме Зиновьева на собрании присутствовал также член ЦК ВКП(б) Евдокимов, старый ленинградский рабочий, б<ывший> председателем Ленсовета. Высокий, с умным волевым лицом, с короткой шапкой седых волос, он особенно запомнился мне. Позднее Давид Гарный передал мне рассказ Евдокимова о его последней встрече с уже больным Лениным незадолго до его смерти. Владимир Ильич будто бы сказал Евдокимову, чтобы он был бы в трудную минуту рядом с Зиновьевым, потому что «у Григория слабый характер, не хватает воли». И Евдокимов до конца выполнил эту просьбу.
Наконец, третья встреча состоялась с Карлом Радеком на квартире, если память не изменяет, Николаева[1]. Собралось 25—30 человек. Радек только начал свое сообщение. На собрании появился один из руководителей комитета партийного контроля ленинградской партийной организации, не помню его фамилии. Прервав сообщение Радека, он заявил, что собрание является незаконным, антипартийным сборищем, и потребовал, чтобы собравшиеся разошлись, Радек ответил ему, что встреча с членом ЦК партии не является антипартийным делом, но вместе с тем от его имени было передано, чтобы собравшиеся спокойно разошлись, что и было сделано.
В Ленинграде в это время было еще несколько других аналогичных встреч с руководителями оппозиции, но я на них не присутствовал.
ЭТАП
В конце февраля 1937 года, чудесным солнечным днем меня вывели из камеры во двор старой Тбилисской тюрьмы, посадили в «черный ворон» и повезли на вокзал. Несколько дней тому назад высокий худой майор УГБ в новенькой форме, с большой звездой на погонах прочитал мне постановление Особого Совещания при НКВД, которым я за контрреволюционную деятельность приговаривался по статье 58 ч. п. 10 и 11 Уголовного кодекса к 8 годам тюремного заключения. Я ни в коей мере не был повинен в приписываемых мне деяниях, но длительное пребывание в Тбилисских тюрьмах достаточно подготовило меня к той участи, которая была уготована в этот период многим тысячам, в большинстве своем ничем неповинных людей. С конца 1936 г. «культ личности» начинал свой большой круг.
Машина быстро прошла путь до вокзала; сопровождающий меня лейтенант открыл запертую на время поездки дверь «черного ворона», довел меня до «столыпинского» вагона с решетками на окнах и здесь сдал под расписку начальнику конвоя вагона. Меня провели в вагон. Отделения для арестованных были пока пустыми — я был первым пассажиром.
Конвой, состоявший не то из 8, не то из 10 красноармейцев с младшим командиром во главе, размещался в крайних купе вагона. На выходных площадках был выставлен караул, стояли красноармейцы с винтовками в руках. Столь усиленная и торжественная охрана показалась мне несоответствующей обстоятельствам.
Наш вагон простоял на запасных путях всего несколько часов. Вскоре его прицепили в хвосте пассажирского поезда, идущего на север, и мы двинулись в путь.
До Баку я оставался единственным заключенным в вагоне. Регулярно сменялся караул на выходах, и командир при смене не забывал напомнить красноармейцам, чтобы они «смотрели в оба, так как стерегут врага народа».
Я дремал, думал о тяжелых днях, проведенных во внутренней и общей тюрьмах Тбилиси, о товарищах по заключению, о жене и сыне. Перебирал в памяти отдельные эпизоды следствия и далеко не всегда был доволен своим поведением.
В положенное время конвойные приносили еду и выводили «на оправку».
Когда поезд прибыл в Баку, привели еще одного заключенного. Он оказался бакинским рабочим, одной судьбы со мной. Вдвоем было ехать веселее, рассказы отвлекали от тяжелых мыслей, быстрее шли часы.
Наконец поезд прибыл в Москву. Наш вагон отцепили, увезли на запасной путь. Мы думали, что здесь нас выгрузят, но этого не произошло. Вскоре к вагону привели и «произвели посадку» большой группы заключенных. Вагон забили до отказа. А я-то думал, что весь вагон и его охрана чуть ли не для меня одного.
В тот же день наш вагон подцепили к поезду, идущему на север. Из-за крайней тесноты в вагоне было душно, лежать ночью приходилось по двое на одной полке; часть расположилась на полу, в проходах.
Запомнились два товарища по вагону. Одним из них был Борисов, очень молодой паренек, с крепкой фигурой и хорошим лицом. Перед арестом он был
чемпионом СССР по плаванию стилем «кроль». Вместе со всей советской командой он несколько раз ездил за границу, на международные состязания. Его и всю команду пловцов в порядке профилактики, ведь за границей они могли быть завербованы или податься разлагающему влиянию, арестовали и приговорили к 5 годам заключения. Нужно сказать, что в 1936—1937 гг. такая участь постигла очень многих, побывавших по тем или другим причинам за границей.
Борисов недавно женился. Сына, который родился у него, когда он уже был в заключении, видеть ему не удалось. Он был очень привязан к своей жене, почти еще девочке, и всю дорогу напевал песенку о «женушке-жене».
Вторая запомнившаяся встреча была с В. Ф. Лузиным. Мы разговорились с ним ночью, когда оказались лежащими рядом на одной полке. Он рассказал, что работал плановиком в одном из городов черноземной области; на следствии ему предъявили обвинение в шпионаже. Военная коллегия Верхсуда приговорила его к расстрелу; вся процедура суда заняла около 10 минут. 40 страшных дней он просидел в особой камере, ожидая каждый час, что за ним придут и поведут на расстрел. Приговор был заменен длительным тюремным заключением. Он рассказывал, что все его обвинение было плодом фантазии следователя и клеветы людей, не выдержавших условий допросов и заключения.
Все-таки я с чувством некоторого опасения глядел на этого «шпиона».
Через много лет я видел В. Ф. Лузина после его реабилитации. Конечно, обвинение в шпионаже было чистой ложью — всю свою жизнь он был сторонником Советской власти и патриотом своей страны. <…>
В камере стояло девять металлических кроватей, прикрытых одеялами из солдатского сукна. Около каждой кровати табуретка. Кровати были установлены в два ряда, и между рядами оставался широкий в два метра проход. Надзиратель указал каждому его место, предупредил, что разговаривать можно только вполголоса, и закрыл дверь на ключ.
В двери имелся глазок для наблюдения и закрывающееся из коридора окошко, которое открывалось надзирателем при разговоре и раздаче пищи.
Итак, наш этап закончился, мы прибыли к месту постоянного жительства, т<о> е<сть> туда, где должны были отбывать назначенные сроки заключения. Впечатление было довольно мрачное. Очень сырой, полутемный подвал. Железо позеленело от сырости. Как-то выдержат наши легкие?
Все расположились на табуретках у своих коек; начались разговоры, взаимное знакомство.
Мне пришлось провести в этой камере около года; состав заключенных в ней оставался неизменным. Хочу рассказать подробнее о товарищах по заключению. С некоторыми из них знакомство ограничилось совместным пребыванием в Вологодской тюрьме, с другими мы вместе отбывали позднее долгие годы лагерного заключения. Мне кажется, что наиболее яркой фигурой среди нас был Соломон Турецкий. Маленького роста, еврей, худощавый, с горящими от возбуждения глазами, он сразу привлекал к себе внимание.
Мы разговорились с ним в первый же день. Он был до ареста доцентом Московского Университета по кафедре философии. Будучи беспартийным, он был глубоко убежден в том, что коммунистическая партия ведет страну по единственно правильному пути. В лице И. В. Сталина он видел вождя, продолжателя дела Ленина, беспредельно преданного революции, и не допускал возможности критики его действий.
Темпераментный и болезненно нервный С. Турецкий горячо отстаивал свои взгляды и готов был всемерно, вплоть до драки, защищать непогрешимость своего героя.
Он был арестован, абсолютно без всякой вины, по целиком группе, якобы организовывавшейся в Московском Университете.
Суд над ним в Военной коллегии продолжался около 10 минут. С. Турецкий полностью отклонял обвинения и просил или полного оправдания, или смертного приговора. Приговор к 15 годам тюрьмы он встретил истерическим протестом.
Все пережитое во время следствия и суда ни в какой мере не повлияло на его политические убеждения — несправедливый приговор и безобразные условия следствия он относил к ошибкам аппарата и был убежден, что в конце концов И. В. Сталин разберется в этих ошибках и истина будет восстановлена.
С. Турецкий был очень привязан к жене и маленькому сыну. В первые дни пребывания в Вологодской тюрьме он места себе не находил, не зная, что у него дома, не арестована ли жена, здоров ли сын. Он бегал из угла в угол, не спал ночью. Помощь ему пришла неожиданно. О беспокойном поведении заключенного дежурный надзиратель доложил старшему. И вот тогда нам впервые пришлось столкнуться с этим старшим. До сих пор я вспоминаю этого маленького пожилого человека в старой солдатской шинели с чувством уважения и благодарности. Когда ему доложили о беспокойном поведении заключенного, он подозвал С. Турецкого к окну в двери и расспросил, в чем дело. В результате разговора он согласился отправить жене Турецкого телеграмму с запросом о здоровии и сообщением о том, где он находится.
Мы привыкли к совсем другому отношению охраны и склонны были видеть в обещании старшего надзирателя какую-то провокацию. Велико было наше удивление, когда на другой день он принес ответную телеграмму жены Турецкого.
В дальнейшем я еще вернусь к рассказу об этом человеке, своим гуманным отношением облегчившем нам тяжелые месяцы заключения.
Возвращаюсь к С. Турецкому. Узнав, что жена его не арестована и дома все благополучно, он стал спокойнее.
Все мы рассчитывали, что заключение наше не будет слишком долгим, что изменится обстановка и невиновных освободят. Поэтому мы хотели как-то использовать время заключения для учебы, увеличения своих знаний. Мы были плохо знакомы с вопросами философии, и по нашей просьбе С. Турецкий прочел нам цикл лекций по этому предмету.
Значительно позднее, в 1939–<19>42 гг., мне пришлось снова встретиться с ним в Норильском лагере МВД.
Попав в лагерь, С. Турецкий считал, что его долгом является напряженный труд на «общих» работах (этим термином обозначалась работа землекопов, грузчиков и др. на открытом воздухе при заполярной зиме, длившейся 9 месяцев в году, <пр>и морозах в 50 гр<адусов> и сильных ветрах). Этот маленький, физически очень слабый интеллигент, огромным нервным напряжением заставлял себя не отставать в работе от привычных к физическому труду сибиряков-крестьян и рабочих.
С. Турецкий пробыл на общих наружных работах более года и был против своей воли переведен на работу учетчика в канцелярию лагеря только тогда, когда его здоровье было окончательно подорвано и даже до лагерного начальства дошло сознание, что случай с этим человеком незаурядный. Вскоре С. Турецкий заболел, попал в лагерную больницу и умер, так и не увидав свободы.
Другой необычной фигурой в нашей камере был человек совсем противоположных убеждений и нравственных качеств. Еще до нашего водворения в камеру там уже находился пожилой немец по фамилии Фукс. Он ни в какой мере не скрывал того, что является по своим взглядам стопроцентным фашистом и приехал в СССР в 1936 г. как инженер крупной немецкой машиностроительной фирмы, имея прямые задания по шпионажу. При выполнении этих заданий он был арестован органами безопасности и приговорен к тюремному заключению.
Молодым человеком он участвовал в Первой мировой войне, служил матросом на подводной лодке. Примкнув к Гитлеру сразу же после организации национал-социалистической партии, Фукс был верным ее адептом. Он считал, что Германии предназначена особая роль в мире, что немцы-арийцы — это раса господ, ненавидел коммунистов и евреев.
Приученный к строгой дисциплине солдата, обладая незаурядной волей, убежденный в своей правоте, это был настоящий матерый враг. Он считал гуманность по отношению к людям слюнтяйством. Готов был к войне во имя гитлеризма и славы немецкой нации, которую он видел в военной победе и подчинении других народов.
Свой арест и заключение он считал временными, рассчитывая на то, что тем или иным путем германское правительство окажет ему помощь. Вскоре после нашего прибытия в Вологодскую тюрьму была и в самом деле сделана попытка его обмена. Приезжал какой-то сотрудник Германского посольства; Фукса переодели в собственный костюм, побрили и повезли на свидание.
Он вернулся полный надежды на скорую свободу, но, по-видимому, что-то помешало обмену, и он остался в заключении.
В камере он держался подчеркнуто отчужденно; по отношению к администрации тюрьмы вел себя вызывающе. Демонстративно нарушал тюремный режим и в камере, и во время прогулок. Всячески подчеркивал, что воля его не сломлена. Каждую неделю он попадал на несколько дней в тюремный карцер, но продолжал демонстрировать свою «железную волю», очень похожий в этом на жалкого героя рассказа Лескова о немце с железной волей.
Летом 1937 г. он заболел, был переведен в больницу, и я не встречал его больше.
Я ненавижу фашизм как величайшую гнусность нашего века. Этот фашист, оказавшийся товарищем по камере, был мне противен и жалок. Только его воля к сопротивлению, как ни нелепы были причины, их породившие, вызывала какую-то долю уважения.
Хочу рассказать еще об одном «политическом деятеле» в нашей камере, молодом еще человеке, приговоренном к 8 годам тюрьмы по ст. 58-10, т<о> е<сть> за агитацию против Советской власти.
История его была достаточно нелепа. Он работал на одном из московских заводов рабочим на малоквалифицированной работе, был во всех отношениях малограмотным и плохо разбирался в вопросах политики. Из-за своего вздорного характера он, имея двоих детей, ушел от жены. Та потребовала через суд алименты на детей. И суд, конечно, стал на ее сторону. Но наш ответчик не стал платить алименты. Переходил с работы на работу, скрывался. Доведенная до отчаяния жена в порядке мести и по наущению «добрых» соседей подала на него заявление о том, что он дома неоднократно ругал Советскую власть и И. В. Сталина. Был конец 1936 г., шли массовые аресты. Заявления жены было достаточно, чтобы этого вздорного человека, не разбирающегося в вопросах политики, арестовали и присудили к 8 годам тюрьмы.
Думаю, что и для него, и для его семьи, да и для государства было бы лучше, если бы он оставался на воле и работал, а алименты на детей уж как-нибудь с него можно было получить.
Рядом с моей находилась койка члена коммунистической партии с 1917 года, бывшего рабочего-путиловца, а в момент ареста инженер-майора артиллерийского управления Наркомата обороны. Фамилия его была Шульман, он был евреем по национальности.
Он был исключен из партии и затем арестован за то, что в 1936 году, когда прорабатывалась правая оппозиция, в выступлении на открытом партийном собрании своей организации поддержал точку зрения правых на вопросы сельского хозяйства.
Он никогда не встречался ни с кем из участников правой оппозиции, но ему казалось, что в вопросах сельского хозяйства не все обстоит благополучно, и он счел долгом члена партии сказать об этом. В условиях 1936 г. такая откровенность ему дорого обошлась. До этого злополучного собрания у него была творческая работа, материальный достаток, любимая семья, уважение товарищей, хорошая квартира в центре Москвы. Через несколько дней после собрания все было потеряно — 10 лет тюремного заключения. Наш майор все еще никак не мог оправиться от этого ошеломляющего удара.
Я встретил Шульмана через несколько лет в Норильском лагере МВД. Его использовали по специальности инженера-механика, ему удалось связаться с семьей, и появилась надежда, что жизнь не окончательно сломана. Позднее я не встречал его и дальнейшей судьбы не знаю.
Расскажу коротко об остальных товарищах по камере. Студент Московского ВУЗа Лепешкин был осужден по ст. 58-10, т<о> е<сть> за разговоры на неположенные темы. Он был хорошим товарищем, держался бодро, не хныкал. Много и интересно рассказывал. Его родители были по специальности агрономами. Еще до революции они купили небольшой клочок земли и решили создать там образцовое хозяйство, ведя всю работу своей семьей, состоявшей кроме стариков из нескольких ребят. Работали они всерьез, летом от зари до зари, завели лошадей, коров, откармливали свиней. Жили они зажиточно, но работать для этого приходилось до седьмого пота.
После революции его родители вернулись на службу по специальности.
Он много рассказывал также о Ф. И. Шаляпине, которому приходился дальним родственником. Шаляпину оставили его небольшое именьице под Москвой. Там жили дети великого артиста. Ему всегда оставляли открытым путь возвращения на родину. Если бы смерть не оборвала его жизни, нет сомнения, что Ф. И. Шаляпин, так же как и А. И. Куприн и многие другие, вернулся бы на родину.
Товарищем по камере оказался и уже упоминавшийся ранее В. Ф. Лузин, шпион и смертник по ходу сфабрикованного следствия и суда, а в действительности честнейший человек и искренний сторонник Советской власти и коммунистических идей.
В. Ф. Лузин в камере очень сдружился с учителем, доставленным с Дальнего Востока (фамилию его не помню). Этот учитель тоже был обвинен по ст. 58-10 и, по-видимому, ни в чем не был виноват. Дружба его с Лузиным началась с того, что оба они очень любили стихи, особенно А. С. Пушкина, А. Блока, С. Есенина и Маяковского, знали наизусть сотни страниц и часто читали стихи нам.
Наконец в камере был еще бывший эсер, уже пожилой человек. Он сторонился товарищей по заключению, не хотел вступать в к<акие>-либо разговоры, держался особняком. Был ли он в чем-либо виноват в момент ареста, или был взят потому, что тогда подбирали всех «бывших» меньшевиков, эсеров, анархистов, оппозиционеров и т. д., не разбираясь в том, что многие из них давно отошли от старых взглядов, я не знаю.
Я был девятым в этом весьма пестром обществе, в котором по воле вдохновителей 1936—1937 гг. в одну кучу собрали по тюрьмам и лагерям и коммунистов, и честных советских людей, и людей когда-то в чем-то бывших несогласными с основным курсом, и прямых фашистов.
Режим, в котором жили политические заключенные, был разработан во всех деталях. В соответствии с указаниями И. В. Сталина он отнюдь не должен был носить «санаторного» характера. В переводе на русский язык это означало, что он был более жестоким, чем даже в царских тюрьмах. Распорядок нашей жизни был примерно следующим. В 8 часов открывалось окошко в дверь, и раздавалась команда «подъем». Полагалось встать, заправить койки и ждать. Слышно было по стуку дверей и звону ключей в коридоре, как одну за другой выводили камеры на оправку. Вскоре доходила очередь и до нас, открывалась дверь, двое из нас подхватывали «парашу» и в сопровождении надзирателя шли к уборной. Здесь на то, чтобы оправиться и умыться, давали 8—10 минут. Все это делалось в порядке живой очереди, приходилось очень торопить друг друга; для больных и пожилых людей это было достаточно тяжелым испытанием. Таким же порядком возвращались в камеру.
Между 9 и 10 часами приносили дневной паек (600 грамм) хлеба и несколько кусочков сахара. Дежурный надзиратель через окошко в двери разливал по кружкам слабенький, чуть теплый чай.
Раз в сутки полагалась прогулка, продолжавшаяся 15 минут. Нас выводили в небольшой, огороженный высоким забором дворик, и здесь мы гуськом, один за другим, ходили вокруг дворика. Разговаривать не полагалось. Идущий впереди должен был задавать размеренный шаг, остальные с интервалом следовали за ним. Надзиратель все время был при нас и смотрел за тем, чтобы размеренно и молча двигались люди.
В эти 15 минут прогулки и молчания особенно острыми и мучительными были мысли о воле, о близких и будущем. Я часто думал о сыне, которого оставил кудрявым мальчиком 9 лет. Когда-то я его увижу. Не очень-то веселыми были прогулки.
После прогулки можно было или ходить по камере, или читать, или разговаривать, но только шепотом. Если кто-либо забывался и начинал говорить полным голосом, сразу же открывалось окошко в двери и делалось замечание. После второго замечания провинившегося уводили в карцер на одни или несколько суток. Карцер представлял собой маленькую каменную коробку, где можно было только стоять или сидеть. Обеда и сахара здесь не полагалось. Хлеб и вода. В общей же камере около 2-х часов приносили обед — главное событие дня. Нужно сказать, что обеды в Вологодской тюрьме были вполне сносными. Давали тарелку горячего супа, чаще всего овсянки с картошкой и какой-нибудь каши или кусок вареной трески. За качеством и правильной раздачей наблюдал тюремный фельдшер, высокий пожилой человек, очень сурово разговаривавший с заключенными. Но так же строго следил он за тем, чтобы и по качеству, и по количеству обеды были не слишком плохими. Наверное, мы были достаточно голодными и поэтому съедали свою овсянку и перловую кашу не с меньшим удовольствием, чем самые изысканные блюда в других условиях.
Раз в 10 дней каждому заключенному выдавали по одной книжке, по выбору администрации. В большинстве случаев это были читанные и перечитанные брошюры или старые повести и рассказы. Но все-таки это были книги, и они позволяли нам скрасить долгие часы вынужденного безделья.
Мы пытались также заниматься. Например, С. Турецкий прочел нам целый цикл лекций по истории философии. Докладчик шепотом вел свою речь. Остальные сидели или стояли вблизи, соблюдая абсолютную тишину.
Никаких игр — шахматы, шашки, домино и т. д. — не разрешалось. Попытки сделать самодельные игры пресекались карцером. Ложиться на койку днем также не разрешалось. Писать письма можно было только раз или два в месяц на специально выдаваемых по счету листках. Давался при этом на время и огрызок карандаша.
Разрешалось курить. Окурки от папирос обязательно было собирать и счетом сдавать надзирателю.
Мучительно медленно тянулись часы. Что происходило в стране за стенами тюрьмы, мы не знали — были приняты все меры, чтобы ни одна газета не попала к нам и ни один новый человек не попал в камеру. Изоляция от внешнего мира была полная. Ни о каких свиданиях с родными не могло быть и речи. В письмах с воли разрешалось писать только о здоровье, все остальное вымарывалось.
Большим событием была «тюремная лавочка». Раз в 10 дней, тем из заключенных, у которых на счету в тюрьме были деньги, переведенные родными или изъятые при аресте, разрешалось покупать папиросы, спички, масло, консервы, лук и чеснок. Эта «лавочка» в условиях страшного однообразия нашего существования была огромным событием, прежде всего из-за папирос. Ждали «лавочку» с трепетом душевным. Накануне раздавались листки, на которых заключенные писали, что бы они хотели купить. Вечером эти листки собирались, а на другой день старшина, о котором я уже упоминал ранее, раздавал в специальных мешочках продукты. По шуму в коридоре, вызванному шорохом, когда мешочки с продуктами сначала расставлялись у дверей камер, а потом по стуку открывающихся и закрывающихся окошек в дверях мы уже знали, что движется «лавочка», и вскоре наступала торжественная минута, когда можно было затянуться дымом папиросы после нескольких дней вынужденного перерыва в курении. Старшина всегда старался выполнить все просьбы заключенных на покупку тех или иных продуктов. Вообще этот маленький, пожилой, в мятой шинели солдат был настоящим человеком. Всегда приветливый, четко выполняющий свое дело и незаметно помогающий чем мог заключенным, он оставил в моей памяти самые добрые воспоминания.
Получив «лавочку», делили ее примерно поровну между всеми, потому что не у всех были деньги на счету. Тюремного рациона, по-видимому, всем не хватало, и кое-какие продукты, получаемые через «лавочку», имели большое для нас значение. Хоть от чувства голода можно было на несколько дней избавиться.
Раз в 10 дней нас водили в баню и меняли белье. Гигиена соблюдалась в должной мере. Не было ни вшей, ни клопов. Очень редко, два или три раза за год, камеру посещал начальник тюрьмы. Он всегда был груб, высокомерен; демонстрировал свою ненависть и презрение к «врагам народа».
Отбой на сон давался около 11 ч<асов> вечера. Ему предшествовал такой же вывод «на оправку», как и утром.
Свет в камере продолжал гореть — дежурный надзиратель каждые несколько минут проверял через глазок в двери, всё ли в порядке. Не задумал ли кто из заключенных покончить счеты с жизнью или не готовит ли кто-либо побег.
ЭТАП ВОЛОГДА–СОЛОВКИ
Мы думали, что придется в Вологодской тюрьме отбывать весь срок заключения. Но высокие инстанции судили по-иному — у них были какие-то особые соображения, где должны находиться те или иные заключенные в разные периоды. Время от времени производились массовые перетасовки людей, передвижение их из одних тюрем в другие.
В ночь на 1 декабря 1937 г. в Вологодской тюрьме началось какое-то необычное оживление. Послышался шум открываемых дверей, шаги многих ног по коридору. Этот шум все приближался к нашей камере. Часть товарищей высказала предположение, что 1 декабря, в годовщину убийства С. М. Кирова, готовится массовая расправа над политическими заключенными — предположение это не прибавило нам спокойствия. С бледными лицами ждали мы выяснения причин необычайного оживления. Наконец загремели ключи у нашей двери, и она открылась. В камеру вошел помощник начальника тюрьмы и двое надзирателей. Приказано было взять вещи и выходить в коридор. Нас провели по каким-то лестницам, и мы попали в большую комнату, по виду и обстановке напоминавшую красный уголок. В конце комнаты, за столом, сидел начальник тюрьмы и стояли надзиратели. Приказано было ждать. В. Ф. Лузин сел было на стоявший в комнате диван, но начальник тюрьмы закричал на него, что мебель здесь не для «врагов народа». Привели еще несколько групп заключенных, всего набралось около 20 человек.
Вскоре принесли наши личные вещи, хранившиеся в тюрьме. Нас переодели в свою одежду, отдали чемоданы. В комнату вошел конвой во главе с лейтенантом. Начальник тюрьмы передал ему папки с нашими личными делами, и нас вывели во двор тюрьмы. Здесь ждал «Черный ворон». Нас набили в него, закрыли снаружи на задвижку дверь, и машина выехала за ворота тюрьмы, направляясь на вокзал. На запасных путях станции нас ждал целый состав «столыпинских» вагонов с решетками. Тут мы уже поняли, что нас перевозят в какую-то другую тюрьму и несколько успокоились — по-видимому, наши последние дни еще не наступили.
Началась погрузка в вагоны. «Черные вороны» подвозили всё новые партии заключенных. К утру все вагоны заполнились, к составу прицепили паровоз, и он двинулся к неизвестной станции назначения.
Путешествие наше не было слишком длинным. На другой день приехали мы на станцию Кемь, нас выгрузили, свели в одну большую колонну, окружили конвоирами с собаками и повели в порт. Здесь ждал уже пароход, в трюм которого нас всех и погрузили. Входные люки трюма закрыли, конвой остался наверху, на палубе. Раздался гудок, и пароход двинулся.
В течение года все заключенные встречались только с сокамерниками, и вот теперь свели вместе несколько сот человек. Оказалось много знакомых, друзей. Настроение поднялось, шли оживленные разговоры и расспросы, строили предположения, куда нас везут. Большинство сходилось на том, что мы держим путь на Соловецкие острова, так как для длительного морского пути пароход был мал и неприспособлен. Когда пароход вышел в море, кто-то запел, очень многие присоединились, и, рассевшись на полу трюма, мы долго пели или слушали старые тюремные и революционные песни.
Как немного нужно, чтобы доставить людям радость. Впереди все было неизвестно. Но вот хоть свели вместе, дали увидеть на несколько часов знакомых, друзей, и многие уже улыбались, почти все охотно присоединились к песням.
Пароход ночью подошел к порту Соловецких островов. Нас вывели по трапу на берег, построили, окружили конвоем и повели. Ночь выдалась на редкость хорошая — чистое небо, звезды, полное безветрие, мороз.
Вскоре мы увидели, при свете луны и звезд, высокие стены Соловецкого кремля, сложенные из огромных камней. Открылись ворота кремля, нас ввели в большой двор, разбили на несколько групп и стали по группам заводить в каменные здания типа склада. Здесь в большой комнате находилось тюремное начальство, и конвой начал сдачу ему прибывшего этапа.
ПАРТОРГ УЧАСТКА
Андрей Иосифович Кукулинский появился у нас на стройке весной 1931 г., был направлен Политотделом дороги. Было ему тогда 25—26 лет. Выше среднего роста, черноволосый, с продолговатым красивым лицом, блестящими карими глазами, всегда улыбающийся, таким я запомнил его в те годы. Обладая ясным умом, хорошей памятью, полный энергии, он был умелым партийным пропагандистом, хорошим спортсменом и хорошим товарищем. Целые дни он проводил в монтажных бригадах, быстро освоил все приемы монтера-воздушника и необходимые ему акробатические навыки. Все его любили. На стройке он проработал два с лишним года и был мне помощником и другом. Вместе преодолевали неурядицы и трудности первых лет монтажа.
Андрей женился. Жена была старше его на 6 или 7 лет, полная, несколько рыхлая женщина, не нравилась мне. Но Андрей был очень к ней привязан.
Осенью 1933 г. Кукулинского отозвали в Свердловск. Он окончил техникум и работал в паровозной службе дороги, быстро продвигаясь по служебной лестнице.
Прошло несколько лет. Осенью 1939 г. несколько тысяч заключенных перебрасывали Северным морским путем на пароходе «Буденный» с Соловецких островов в Норильск. Большинство заключенных, в том числе и я, были «58-я статья», арестованные в 1937 г. в период культа личности Сталина. Были они не преступниками, а жертвами произвола.
Около трети пассажиров были уголовники — воры, убийцы, взяточники и т. д. Уголовники пытались подчинить себе политических, присвоить их вещи и часть выдаваемого пайка. В трюмах корабля шла борьба, часто возникали драки. В каждом трюме был староста, через него охрана передавала распоряжения, он распределял пайки и регулировал выход на палубу.
Старостой нашего трюма оказался Андрей Кукулинский. Мы оба обрадовались встрече. Андрей не унывал. По-прежнему в улыбке блестели его зубы, его и тут любили, он умудрялся ладить и с политическими, и с уголовниками.
1937 год не обошел и его. Он был арестован вместе со всем руководством. Следствие велось очень жестко, и его не раз избивали, требуя признания несуществующей вины. Но он так же, как и начальник дороги, старый коммунист Шахгисьян, не признал себя виновным. Все же его приговорили к 10-ти годам заключения.
В Норильске мы попали в разные бригады и не встречались несколько месяцев. Зиму 1939–<19>40 гг. я работал на «общих работах», копал землю, часто болел, мне было очень трудно.
Как-то в лагпункте я встретил Андрея. Он и в лагере успел приспособиться. Был назначен бригадиром арматурщиков. Его бригада считалась одной из лучших в лагере, перевыполняла нормы и была на льготном питании.
Андрей взялся помочь мне. Знакомый ему «нарядчик» переложил ночью мою карточку из бригады землекопов в бригаду арматурщиков. Я оказался в арматурной мастерской в тепле и начал осваивать вязку арматуры для балок.
Кукулинский имел в бригаде неограниченную власть. Как он этого добился? Он подобрал себе двух помощников. Одним из них был партизанский командир времен Гражданской войны, человек огромной физической силы, могущий убить ударом кулака. Второй был один из воровских вожаков по кличке Седой. Оба видели в Кукулинском организатора-вожака и беспрекословно подчинялись ему. Установив дисциплину в бригаде и подобрав опытных слесарей, Кукулинский добился перевыполнения заданий на 200—300 %. С ним стало считаться лагерное начальство, улучшилось питание, поднялись заработки. Бригадир и его помощники имели все лагерные блага — любые продукты, бражку, иногда даже водку. Мне Андрей советовал не очень нажимать на работу и уверял, что надо «уметь жить».
Скоро я освоился с работой арматурщика, мои руки, покрывшиеся в первые недели сплошными трещинами от беспрерывного соприкосновения с железом, зажили, огрубели.
Позднее Норильскому комбинату понадобились инженеры-электрики, и меня перевели на работу в Проектную контору комбината, условия жизни и работы улучшились. Самый трудный период я смог пережить благодаря помощи Кукулинского.
Прошел еще год, уже шла война с фашистами. Как-то ночью я спал на нарах в бараке, меня кто-то разбудил. Я поднялся и при тусклом свете ночной лампочки увидел возбужденное, сияющее лицо Кукулинского. «Меня освобождают. Приговор по нашему делу отменен. Полная реабилитация». Мы обнялись на прощание. Утром Андрея уже не было в лагере.
Прошло еще несколько лет. В 1946 г., отбыв с избытком свой срок, я был освобожден. И снова я встретился с Кукулинским. После своего освобождения он не уехал на «Большую землю», а работал в Дудинке ревизором паровозной службы жел<езной> дороги. Он рассказал, что после его ареста жена, остававшаяся в Свердловске, порвала с ним, вышла замуж за другого, а дочку отдала в детский дом. Андрей ездил на Урал, забрал дочку к себе в Дудинку. В 1945 году он женился. Позднее я познакомился с его женой. Это была высокого роста молодая женщина, очень интересная. Она держалась с большим достоинством и умела внушить уважение к себе. Оба они были привязаны к девочке и баловали ее.
Андрей несколько раз приезжал в Норильск и бывал у меня. Сражались в шахматы или в преферанс.
В 1947 г. я решил вернуться к семье в Н<ижний> Тагил, где жена работала главным хирургом города. Кукулинский также возвращался на Украину, в родные места. Решили вместе ехать на теплоходе по Енисею до Красноярска. Стояли солнечные июльские дни. Пять дней шел теплоход по Енисею. После Игарки по берегам непрерывной грядой тянулись высокие хвойные леса. Я плыл домой после десятилетнего отсутствия, меня ждала жена и уже взрослый сын. Вероятно, эти дни на Енисее были лучшими в моей жизни.
Мы расстались с Кукулинским в Красноярске. Много помог мне в жизни этот веселый, неунывающий человек. Больше я не встречался с ним.
Публикация Якова Гордина
1.Автор воспоминаний говорил мне, что это был будущий убийца Кирова. Примеч. публикатора.