Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2023
Памяти Владимира Федоровича Маркова
не подходи к нему он тих
он сочинил последний стих
Даниил Хармс
«Определение etc. „Одностроком“ называется стихотворение в одну строку. Можно назвать и „одностишием“: звучит даже академичнее. Как термин годится и „моностих“», — толковал эту стиховую форму в своем «Трактате об одностроке» Владимир Марков (1920‒2013).[1] Даниилу Хармсу бы понравилось такое толкование, как и сам факт, что Владимир Федорович выдержал свои рассуждения об одностроке в жанре «трактата», а также что включил в составленную им «Антологию одностроков», вероятно, самый известный из хармсовых одностроков: «За дам по задам задам».
§ 1. За дам по задам задам[2]
Наталия Зегжда (1907‒?), его одноклассница по II Детскосельской советской единой трудовой школе (б. Царскосельской Мариинской гимназии), где заправляла тетка Хармса Наталья Ивановна Колюбакина (1868—1945), преподававшая словесность, вспоминала:
Он поступил в мой класс, кажется, за год до окончания и окончил с нами школу. Он уже писал стихи и на вечере<->встрече на след<ующем> году читал некоторые из них, напр<имер,> «Задам по задам за дам» и проч. в этом роде к ужасу своей тети! Я запомнила некоторые его стихи (кажется, брала у него списать), но в отрывках. Целиком помню только «польку»:
Скоро ль шаровары позовут татарина
Да — книксен — кукла — польки тур.
Мне ли петухами ки-ка-пу подарено
Да — чирики боярики — да пальцем в пуп!
Он это читал очень ловко — скороговоркой до слога <«>позовут<»> и т. д.; ритм можно выразить так: в начальных слогах как бы шестнадцатыми, потом восьмыми до — польки тур (четвертая нота)<,> и потом тоже повторялось:
Он читал и другие подражания — вальсу и др., но я их не помню.[3]
Как замечают публикаторы, процитированные «строки (с некоторыми разночтениями, самым существенным из которых является финал — „и пальцем тпр“) вошли в стихотворение Хармса „Польки затылки“, датированное 1 января 1926 года <…>. Л. А. Баранова[4] приводит текст этого стихотворения с некоторыми разночтениями, в том числе пунктуационными и со своим комментарием: „Хорошо помню одно из его первых стихотворений, которое надо было не читать, а говорить речитативом, под мотив полечки:
Скоро ль шаровары позовут татарина.
Да книксен, полька, вальса тур.
Мне ли петухами кикапу подарено,
Да чирики-боярики, да пальцем в пуп.
Воображаю, как шокировало оно его строгую рафинированную интеллигентную тетушку Наталью Ивановну. А мы с упоением распевали эти стишки, тыкая друг в друга пальцем, в соответствующее место“ (ЦГАЛИ СПб. Ф. 678. Оп. 1. Ед. хр. 99. Л. 5)».[5]
Относительно однострока Хармса они также отметили, что, «поскольку этот моностих записан мемуаристами со слуха — и в силу его каламбурности не представляется возможным выбрать единственное написание», второй «допустимый вариант может быть записан так: „За дам по задам задам“».[6]
На самом деле этот однострок был не до конца хармсовским. Можно предположить, что это была поговорка, распространенная среди дореволюционного студенчества. В воспоминаниях Андрея Белого «Начало века» встречается вот такой пассаж в главе «Перед экзаменом», в которой он вспоминает весну 1903 года:
И начиналось решительное изменение вида тогдашней Москвы: уже трамвай проводился; уже ломались дома; появились, впервые, цветы из Ривьеры; являлась экзотика в колониальных магазинах: груды бананов, кокосов, гранат; появились сибирские рыбины странных сортов; населенье — удвоилось; запестрили говоры: киевский, харьковский, екатеринославский, одесский. <…>
И родимый Арбат не избег общей участи: переменялся и он; еще — тот, да не вовсе; дома, формы — те же, а не с тем выражением окна смотрели вчерашних дворянских построечек на раздувавшихся выскочек, новые постройки, покрытые лесами; домочки вчерашнего типа — «Плеваки», «Бугаевы», «Усовы» и «Стороженки»; недавно — какой-нибудь эдакий двух-с-половиной-этажный фисташковый «крэм», «Алексей Веселовский», пузатоколонно зачванясь кудрявыми фразами кленов, его обстоящих, беседу вел с флигелем «кафэ-брюлэ», «Стороженной» пустейшими грохами старых пролеток; с подъезда же два лакея тузили ковры выбивалками: «У Грибоедова… Топ-топ… У Батюшкова». Дом напротив, с угла, «Николай Ильич»,[7] — спорил («Шаша-антраша») — шумом кленов; «тара-татата: прочитайте Потапенку», — говорил он громом пролетки.
Теперь особняк «Веселовский» был стиснут лесами домин «Рябушинского», с розой в петлице, желавшего вещать с трубы семи-шестиэтажного дома: «Потапенко, Батюшков? — Эка невидаль: я вам Уайльдом задам: по задам!».[8]
В «берлинской редакции 1923 года» даже эта цензурная версия поговорки отсутствует, а сам фрагмент читается вот так: «Все изменилося: особняк, Алексей Веселовский, был стиснут: вытягивались домины и справа, и слева, уподобляемые состоянью финансов какого-нибудь Рябушинского, с розой в петлице, бросающего с высоты всех шести этажей на седые власы и седины профессорской крыши — сигарный дымок: „Грибоедов, Потапенко, Батюшков“, — вот чепуха-то… Ненужные старики, — не читали Оскара Уайльда?»[9] Вряд ли А. Белый, передавая городской лексикон начала века мог подцепить это bon mot на заседаниях Религиозно-философского общества, даже в подражание известному острослову Оскару Уайльду.
Можно предположить, что Хармс услышал эту присказку и произвел ее деконструкцию. Главное же, что, как было отмечено, тяга «к однострокам у Хармса не прекращалась; чуть позже он создал известный моностих „плачь мясорубка вскачь“».[10]
§ 2. плачь мясорубка вскачь[11]
Именно этот однострок, написанный им в конце 1927 года благополучно помещает Хармса в ту традицию, которую рассматривает в своем «Трактате об одностроке» В. Марков:
В русской поэзии одностроки были. Обычно знают брюсовский («О закрой свои бледные ноги»), который скандализовал критиков и читателей в 1895 г. <…> В архиве Брюсова сохранилось несколько вариантов этого однострока. Приблизительно в то же время им было написано еще семь других. <…>
«Одностишие Брюсова было в русской поэзии не первое, а третье», правильно замечает <Владислав> Ходасевич. Первым был Карамзин, написавший в 1792 г. по просьбе знакомой дамы пять вариантов эпитафии ее скончавшейся дочке. Пятый из них имеет форму однострока.[12] После Карамзина подобную эпитафию написал сам Державин (1800). В изданиях Грота и Гуковского она с основанием печатается среди стихов.[13]<…>
Ходасевич в своем обзоре не упоминает ни одного однострока нашего века, хотя к тому времени, когда он писал свою статью, большая часть их была уже напечатана. Одностроки писали Константин Бальмонт, Самуил Вермель, Давид Бурлюк, Василиск Гнедов, Евгений Шиллинг, Василий Каменский, Даниил Хармс, Александр Гатов, т<о> е<сть>, главным образом, футуристы или поэты, близкие к футуризму.[14]
Александр Квятковский считал, что для того, чтобы считать моностих, то есть «одностишие с законченной смысловой, синтаксической и метрической структурой»,[15] сложившимся жанром русской версификации, этого набора одностроков оказывается явно недостаточно. В «Поэтическом словаре», его главном труде, созданном на века, он не без сожаления констатировал:
«Моностих как жанровая форма стиха не привился в русской поэзии».[16] В. Маркова, однако, такой ограниченный корпус одностроков ничуть не смутил, поэтому он строит настоящую литературную парадигму, которая включает четыре традиции:
Итак, однострок не трюк и даже не эксперимент, а прочная поэтическая традиция, развертывавшаяся, по меньшей мере, в четырех направлениях. Прежде всего, это греко-римская эпитафия-эпиграмма (в России — Карамзин, Державин, частично Брюсов). Другой путь — пересаживание на европейскую почву ориентальных или иных экзотических форм (Вермель, однострок которого получился не без влияния японской танки[17]). Для двадцатого века особенно характерен романтический фрагмент, осложненный импрессионизмом (Бальмонт, Унгаретти[18]). Наконец, возможен однострок, развившийся из пословицы (Мачадо[19]), и странно, что именно на русской почве этого не произошло.[20]
Маркову поговорка «Задам по задам!» осталась неизвестна, иначе он непременно привел бы наряду с Мачадо в качестве примера однострок Хармса, который принадлежит именно к последней, четвертой ветке развития моностиха. Второй его однострок про плачущую вскачь мясорубку несколько раз встречается в записных книжках Хармса[21], что означает, что его это стихотворение не отпускало. Оно как раз относится к «первому» направлению, эпиграмматической грани однострока.
Кроме того, Марков сделал замечательное наблюдение, что с моностихами упражнялись «главным образом, футуристы или поэты, близкие к футуризму», и оно очень важно для нас, потому что, если «плачь мясорубка вскачь» относится уже к годам активного существования ОБЭРИУ, другие одностроки Хармс сочинял под грифом «Взи́рь За́уми» в период увлеченного экспериментирования с формами стиха и с семантическим наполнением собственной поэзии. Впрочем, и «мясорубку» можно отнести к тому же периоду, поскольку Хармс сочинял этот однострок после того, как услышал трагедию Игоря Терентьева «Jордано Бруно», видимо, разыгранную автором на каком-то журфиксе, где был и Хармс.
Как мы знаем из публикации Джованны Пагани Чеза, эту «вещь» Терентьев написал в 1924 году во время его задействованности в ГИНХУКе и 5 декабря отослал из Ленинграда «Jордано Бруно» с письмом к Илье Зданевичу в Париж.[22] Именно так читается страница в записной книжке № 11 с набросками стихотворения:
|
|
Джордано Бруно.
И. Терентьев.
Речь Хлебниковская.
Рыбы нам
Мясорубка плач кругом,
„ ______ | ______ “
Плач Мясорубка вскач
[Вскач]
[Плач Мясорубка] |
По справедливому замечанию Жан-Филиппа Жаккара, наброски этого однострока имеют отношение к показу на вечере «Три левых часа», главном обэриутском хеппенинге, «антивоенного фильма» Александра Разумовского (1907—1980) и Климентия Минца (1908—1995) «Мясорубка». В литературной эволюции Хармса моностих «плачь мясорубка вскачь» как бы перекидывает мостик между «Взи́рь За́умью» и ОБЭРИУ.
Другие одностроки Хармса тоже вписаны в записные книжки и их легко классифицировать по системе В. Маркова.
§ 3. Носи штаны тише
Однострок находится в записной книжке № 3 (июнь—июль 1925 года) сразу же после обращения к неизвестному лицу, возможно, графологу и теософу Константину Владимирову (1879(?)—1934),[23] интимному другу поэта Николая Клюева: «Милый друг, вот Вам мой почерк. Напишите что-нибудь веселенькое о том, что творится за „кулисами души“ у Вашего покорнейшего слуги».[24] Хармс как раз познакомился с Клюевым в это время, и тот написал в альбоме Хармса в апреле 1925 года: «Верю, люблю, мужествую. Николай Клюев».[25] В свою очередь Хармс вписал Клюева в свое стихотворение «Вьюшка смерть»:
а лета́ми плю́й его́
до бе́лой доски́ и ся́дь
добреду́ до Клю́ева́
обра́тно заки́нуся́,[26]
и неоднократно навещал его в квартире № 7 в бывшем дворце Огинского (ул. Герцена, дом 45).[27] Например, 29 октября он записывает: «Был у Клюева», а на следующий день: «…к Клюеву».[28] И еще 31 октября, в воскресенье: «Снести Клюеву судака».[29]
Этот однострок можно отнести как к первому, эпиграмматическому, так и к третьему, импрессионистскому, направлению развития поэтической традиции моностиха.
§ 4. а нос ананас
Этот однострок, конечно же, — эпиграмма.[30] В позднее советское время его можно было бы также отнести к четвертой категории, то есть как к имеющему фольклорное происхождение. Когда во время войны во Вьетнаме в СССР появились в продаже ананасы в банках, в обиход вошла скабрезная поговорка «Она нас, а мы ее», где использовался тот же тип ассонанс, да еще и с примесью анаколуфа. Однострок был впервые опубликован нами с А. Кобринским отчасти по хулиганским соображениям, а отчасти с целью поднять тему одностроков в творчестве Хармса.[31] В комментарии я написал: «Известен еще один однострок, записанный примерно тогда же: „Наконец дева сядет на конец“»[32], не распознав здесь каламбур из стихотворения, отнесенного Валерием Брюсовым к неоконченному циклу Александра Пушкина «Игра рифмами» (1828):
I
День блаженства настоящий
Дева вку´сит наконец.
Час пробьет, и на стоящий
Дева сядет на конец.[33]
II
Мы наслаждение удвоим
И, в руки взявши свой уд, воем.
III
Дева, ног не топырь.
Залетит нетопырь!
IV
— Авдотья Яковлевна пахнет.
— Да? Что ж у ней воняет? пах? — Нет.[34]
§ 5. За тобой баба ничего
Это безусловно «романтический фрагмент, осложненный импрессионизмом», к тому же семантически связанный с «За дам по задам задам». Однострок записан в той же книжке № 3 летом 1925 года[35] — это период «Взи́рь За́уми», поэтому далее следуют записи, имеющие отношение как к характерной манере декламации Хармсом своих стихотворений, так и к их сочинительству,
включая эйдолологическое наблюдение: «Новая ритмика — невозможна скандовка. / Новые словообразования. / Имажинистические образы».[36]
Ниже Хармс использует инструментарий ОПОЯЗа сначала прагматически: «Прием вывода на улицу. Про прием лирический. Размашка большой повести»[37], — потом теоретически: «Всякий прием предупрежден. Начало IV главы длинные тени, спящие дома и разное там».[38] А после снова возвращается к вопросам декламации «вещей» его собственного «Направления Взи`́рь За`уми»: «Легко для артикуляции».[39] На такой ноте заканчивается эта записная книжка Хармса.
§ 6. Засыпая стал памятником чугунным
Можно посчитать, что это единственная попытка Хармса написать эпитафию в «подражание предкам». Наверное, именно по этой причине далее в записной книжке № 4 (18 августа — 30 сентября 1925 года) следует схолий «достойно старых писателей».[40]
§ 7. Пора стаканы смерти сбросить
Этот однострок находится в той же группе записей, что и предыдущий.[41] Не совсем понятно, принадлежит ли он Хармсу, потому что и до и после он записывает суждения относительно двух частей какого-то произведения, на чтении которого он присутствует: «I часть по многообразию „Зангези“ Велемира…» и «II часть символическая<.> Слова разговорного лексикона поставлены в таком построении, что не теряется их рус<с>ко-национальная красота…».[42] Тип однострока, несомненно, романтический, то есть третьего направления.
§ 7-bis. У вас прорешка расстегнута
Трудно определить, можно ли считать эту реплику, записанную на отдельном листе в книжке № 5 (8 октября 1925-го — конец февраля 1926 года), моностихом по праву. Наверное, если сдвинуть ударение в последнем слове («У вас прорешка расстегну́та»), — тогда вполне. Это последний моностих Хармса, который мне удалось выловить в его записях, и хотелось бы думать, что именно здесь завершилась игра поэта с одностроком как «жанровой формой стиха».
Можно было бы включить в их список, например, первую строчку таких далее не дописанных стихотворений, как «Село́ се́ло»[43] и «Ну<->ка триста раз покой»[44] или зачеркнутый стих, выдержанный в 4-стопном хорее «Буквы складывать приятно»[45]; но вряд ли — название ненаписанного «Рассказа о жене, которая нагадила у себя в комнате».[46] Это, однако, уже принадлежит к категории «эпрбуирт», если воспользоваться термином В. Маркова: «Это предоставляется разгадывать более удачливым и расторопным толкователям».[47] Отмечу, что более надежный плацдарм в поисках одностроков у Д. Хармса предоставляют именно записные книжки, а не отдельные листки с автографами.
Я написал этот трактат памяти коллеги и наставника, который признавался, что сам сочинял одностроки «не в подтверждение правил и не для „открывания новых путей“», поэтому просто необходимо закончить словами Владимира Федоровича из финальной части трактата «Pro domo sua»: «…откровенно говоря, трактат — не пародия, а одностроки — не игра полупоэта-полуученого, как я пробовал себя убедить вначале. И их двухтысячелетний возраст, и то, что они стоя´т в преддверии белой страницы, — их, так сказать „антесиленциальность“, — заставляет задуматься, даже если уверен, что они не нужны „нашему времени когда“».[48]
Со своей стороны, я постарался, чтобы даже заглавие прозвучало как однострок.
Моя искренняя признательность Жан-Филиппу Жаккару за копии автографов записных книжек Д. Хармса, а также Игорю Лощилову за консультации при подготовке настоящей работы.
1. Марков В. Трактат об одностроке // Воздушные пути: Альманах III. Нью-Йорк, 1963. С. 245. На почве этого трактата сорок с лишним лет спустя выросла монография Д. Кузьмина «Русский моностих: Очерк истории и теории» (М., 2016). Тем не менее автор этого унылого повествования позволяет себе совершенно несправедливые и крайне нелицеприятные выпады в адрес предшественников, что, разумеется, выводит это издание за пределы пользования. Как написал Д. Хармс, «уж лучше мы о нем не будем больше говорить».
2. Марков В. Антология одностроков // Там же. С. 258.
3. Дмитренко А., Кобринский А. Воспоминания Наталии Зегжды, соученицы Хармса // Авангард и идеология: Русские примеры / Ред.-сост. Корнелия Ичин. Белград, 2009. С. 454—455.
4. Ее сестра Людмила Зегжда (1913(?)—?); в замужестве Баранова.
5. Дмитренко А., Кобринский А. Воспоминания Наталии Зегжды, соученицы Хармса. С. 454—455.
6. Там же. С. 454.
7. Как поясняет в комментарии А. Лавров, «Н. И. Стороженко. В некрологе „Николай Ильич Стороженко“ Белый писал: „Николай Ильич был слишком человек в вечно прекрасном смысле этого слова, чтобы его можно было сопричислить к типичным либералам нашего времени <…>. Чистым воздухом дышали его слова, хотя вообще он был человек либерально настроенный“ (Весы. 1906. № 2. С. 6—8)» (Белый А. Начало века. Берлинская редакция (1923) / Издание подготовил А. В. Лавров. СПб., 2014. С. 909).
8. Белый А. Начало века / Подг. текста и комментарии А. В. Лаврова. М., 1990. С. 264. К выражению «Шаша-антраша» А. Белый сделал примечание: «Шутливая поговорка Стороженки, обращаемая к нам, когда мы были детьми» (Там же. С. 264).
9. Белый А. Начало века. Берлинская редакция (1923). С. 347.
10. Дмитренко А., Кобринский А. Воспоминания Наталии Зегжды, соученицы Хармса. С. 454.
11. Хармс Д. Собрание произведений / Под ред. М. Мейлаха и Вл. Эрля. Кн. 1. Bremen, 1978. С. 57. Ср. комментарий: «Это — единственное известное нам однострочие (sic!) Д. И., если не считать опубликованного В. Марковым в 3-ем выпуске „Воздушных Путей“» (С. 79).
12. Имеется в виду знаменитая эпитафия Н. Карамзина: «Покойся, милый прах, до радостного у´тра» (Марков В. Антология одностроков. С. 257).
13. Имеется в виду эпитафия Г. Державина «На гробницу Суворова в Невском»: «Здесь лежит Суворов» (Там же. С. 257).
14. Марков В. Трактат об одностроке. С. 245—246.
15. Квятковский А. Поэтический словарь. М., 1966. С. 165.
16. Там же. С. 165.
17. Имеется в виду: «И кожей одной и то ты единственная» (Марков В. Антология одностроков. С. 257).
18. Имеется в виду: «Я слышу голубя иных потопов» (Там же. С. 256).
19. Имеется в виду: «Ведь сегодня вечно длится» (Там же).
20. Марков В. Трактат об одностроке. С. 248.
21. Хармс Д. Записные книжки. Дневник: В 2 кн. Кн. 1 / Под ред. Ж.-Ф. Жаккара и В. Н. Сажина. СПб., 2002. С. 208. Далее везде — ЗК–1 и ЗК‒2 с указанием страницы.
22. Una lettera di Igor’ Terent’ev a Il’ja Zdanevič. A cura di Giovanna Pagani Cesa // L’avanguardia a Tiflis: Studi ricerche, cronache, testimonianze, documenti a cura di Luigi Magarotto, Marzio Marzaduri, Giovanna Pagani Cesa. Venezia, 1982. P. 279—280. См. также: Терентьев И. Собрание сочинений / Под ред. М. Марцадури и Т. Никольской. Bologna, 1988. P. 406—407.
23. Его адрес числится в записной книжке № 5 (ЗК‒1. С. 56).
24. Закавыченная идиома, конечно же, отсылает к «монодраме в 1 действии с прологом» Николая Евреинова «В кулисах души» (1912), которая была переиздана в новой «петроградской» редакции с соответствующими «советизмами» в 1923 издательством «Academia» (ЗК‒1. С. 31).
25. Дневниковые записи Даниила Хармса / Публ. А. Устинова и А. Кобринского. <Вступ. ст. и комментарии А. Устинова> // Минувшее. Исторический альманах. 11. Paris, 1991. С. 541.
26. Jaccard Jean-Philippe, Устинов Андрей. Заумник Даниил Хармс: Начало пути // Wiener Slawistischer Almanach. 1991. Bd. 27. S. 204—205.
27. См.: Дневниковые записи Даниила Хармса. С. 541—542.
28. ЗК‒1. С. 79.
29. ЗК‒1. С. 80.
30. ЗК‒1. С. 37.
31. Дневниковые записи Даниила Хармса. С. 436.
32. Там же. С. 528.
33. У Хармса в записной книжке № 3, то есть выписка лета 1925. Отмечу, что записано им как двустрок (ЗК‒1. С. 37): «Наконец дева сядет / на конец».
34. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. Со сводом вариантов / Под ред. В. Брюсова. Т. 1. Ч. 1. М., 1920. С. 292. Там же в подстрочном комментарии В. Брюсов пояснял: «Автограф П<ушкин>а этих стихов принадлежал П. С. Киселеву. Датировка их 1827—1828 г. приблизительна. Все рифмы этих шуток „тождественные“, т<о> е<сть> написание слов совершенно одинаково, хотя смысл различен, как у П<ушкин>а, например: „по колачу“ и „поколочу“ („Утопленник“), „по лбу“ и „по́лбу“ („Сказка о Балде“) и др. Напеч<атаны> нами в 1907 г., со списка». Комментатор записных книжек Хармса заметил, что стихотворение «День блаженства…» было «ошибочно приписано поэту» (ЗК‒2. С. 241). Как позже предположил Л. Модзалевский, автором стихотворений из цикла «Игра рифм» мог быть Лев Пушкин, «почерк которого уже не раз вводил в заблуждение специалистов, вследствие своего разительного сходства с почерком его брата» (Модзалевский Л. Мнимые экспромты Пушкина // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. 1. М.—Л., 1926. С. 220).
35. Хармс Д. Записные книжки. С. 38.
36. Там же.
37. Там же. С. 39.
38. Там же. С. 40.
39. Там же.
40. Дневниковые записи Даниила Хармса. С. 438.
41. Там же.
42. Ср.: Хармс Д. Записные книжки. С. 49.
43. Неизданный Хармс / Сост., примеч. В. Н. Сажина. СПб., 2001. С. 165.
44. Там же. С. 167.
45. Там же. С. 165.
46. Там же. С. 223. Ср. комментарий В. Сажина: «Пример текста, который, имея вид заголовка, вероятно, им одним и ограничивается (подобно стихотворному одностроку)».
47. Кузмин Михаил. Собрание стихов. Bd. 3. München, 1977. S. 674.
48. Марков В. Трактат об одностроке. С. 253—254.