Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2023
|
Воскрешение, будучи противоположно прогрессу, как сознанию превосходства младшего над старшим, как вытеснению младшими старших, требует такого воспитания, которое не вооружило бы сынов против отцов, а, напротив, ставило бы главным делом сынов воскрешение отцов. Н. Ф. Федоров. Философия общего дела |
Автор публикуемых воспоминаний — Арнольд Моисеевич Гордин, старший брат моего отца — родился во Пскове в 1903 году в состоятельной и вполне русифицированной семье.
Отец мемуариста — Моисей Гаврилович Гордин, имевший статус купца 1-й гильдии, — занимался разработкой и сплавом леса в Псковской губернии и Прибалтике. Основную часть своего времени он проводил в среде псковских мужиков — лесорубов и плотогонов.
Двое старших сыновей — Александр и Арнольд — окончили псковскую классическую гимназию, несмотря на процентную норму для евреев. Что свидетельствовало об их умственных способностях и высокой подготовке к вступительным экзаменам.
В то время во Пскове сложился весьма обширный круг интеллигенции — как русской, так и еврейской.
Семья Гординых принадлежала к этому кругу и была в приязненных отношениях с семьями Тыняновых и Зильберов. Это было заслугой матери семейства Марии Антоновны, урожденной Ивантер, дочери учителя гимназии в Вильно, превосходного знатока как еврейской, так и русской культуры, полиглота, переводчика с иврита.
Братья Александр и Арнольд были соучениками по гимназии и близкими приятелями Вениамина Зильбера (Каверина).
Александр стал второстепенным персонажем повести Каверина «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове», а Арнольд, одноклассник — персонажем мемуарной книги «Освещенные окна».
Братья Гордины, как и Веня Зильбер, были левыми и активно встроились в революционную ситуацию 1917 года.
Александр участвовал в Гражданской войне, на первом этапе был «красным партизаном». Третий брат — Владимир, родившийся в 1905 году, — в 1919—1920 годах стал одним из организаторов псковского комсомола.
Относительно революционной деятельности Арнольда и собственной не без иронии вспоминал Каверин в «Освещенных окнах».
В мае 1919 года Псков был занят частями полковника (атамана) Булак-Балаховича, известного своей демонстративной жесткостью и пристрастием к казням через повешение.
В это время кружок левых гимназистов попытался вести революционную пропаганду.
Каверин вспоминает:
«Я был у Гордина (Арнольда. — Я. Г.), когда в их квартиру вошли двое в штатском — молодой человек с неестественно белым, известковым лицом, с белыми ресницами и красными глазами, и скучный пожилой мужчина, с жидкой бородкой, в длинном потертом пальто. Если бы мать Арнольда не прислала к нам его трехлетнего братишку, мы бы не догадались, что это — обыск. Очень хорошенький мальчик в бархатной курточке с бантиком вошел и весело сказал:
— А мама велела тебе, чтобы сгорели газеты.
В комнате топилась голландская печка. Минуты не прошло, как в топку полетела вся агитационная литература».[1]
«Хорошенький мальчик в бархатной курточке» — это мой отец, которому тогда было пять лет.
В то время, когда Вениамин Александрович писал эти воспоминания, Арнольд Моисеевич был уже на свободе, и Каверин с ним консультировался. И он подтвердил этот эпизод и написал: «Времена были суровые. Если бы нашли газеты и листовки, могли и вздернуть».
В реабилитационном деле Арнольда есть достаточно подробные сведения. В одном из обращений в прокуратуру он писал:
«В январе 1919 г. я вступил в комсомол и активно работал в нем. Весной 1919 г. я эвакуировался с красными и был послан ЦК комсомола в г. Воронеж, где окончил курсы по организации коммун и артелей. Летом 1919 г. работал в воронежской деревне инструктором по организации коммун и артелей».
Он говорил об этом эпизоде с горькой иронией, вспоминая, с каким презрением смотрели на него, мальчишку, бородатые мужики, а бабы кричали: «Поди у мамки сиську пососи, а потом нас учить приедешь».
«Осенью 1919 г. Псков был взят красными, и я вернулся туда. В октябре 1919 г. Юденич наступал на Ленинград, я пошел добровольцем на фронт с отрядом псковского губкома партии. Командиром отряда был К. Гей, секретарь губкома. После возвращения отряда в Псков я был выбран в бюро губкома комсомола. И в 1920 г. вступил в партию».
В том же году он уехал в Петроград, чтобы поступить в Политехнический институт.
Он был убежденным и активным коммунистом. Стал бойцом одного из формировавшихся тогда в Петрограде отрядов особого назначения. Это были «коммунистические отряды», состоявшие исключительно из членов партии.
В шестидесятые в разговоре со мной он без всякого энтузиазма рассказывал, как во время бунтов голодных петроградских рабочих их отряд занимал заводы. И что говорили им при этом рабочие…
Он участвовал в подавлении кронштадтского мятежа. От него я услышал лозунг восставших: «Петроградских рабочих в обиду не дадим!» Он говорил это с явным сочувствием.
Их отряд штурмовал один из фортов. Их огнем положили на лед — на много часов. Полученный тогда туберкулез сопровождал его в лагерях и до конца жизни…
Он закончил Политехнический институт по специальности инженер-электрик только в 1931 году. Так сложились обстоятельства. О политической жизни студенчества он рассказал в публикуемых воспоминаниях.
Он женился на очень яркой женщине — я ее помню — Лидии Павловне Кипарисовой, дочери священника-расстриги. Она только что окончила в Петрограде Медицинский институт. У них родился сын.
Значительная часть публикуемых воспоминаний посвящена второй половине 1920-х годов, когда он жил в Ленинграде и энергично участвовал в политической жизни.
В его заявлении прокурору РСФСР в 1959 году, он пишет:
«В 1927–<19>29 гг. я был участником ленинградской оппозиции, был исключен из партии и летом 1929 г. арестован. В июле 1929 г., находясь под следствием в тюрьме в г. Ленинграде, я подал заявление об отказе от оппозиции, был освобожден и в 1930 г. восстановлен в партии».
Кое-что он опустил. Из другого документа явствует, что он был приговорен к трем годам заключения. Но приговор не был исполнен. Известно также, что он некоторое время был в «партийной ссылке» в городе Боровичи Новгородской области.
Не сказал он еще кое о чем — кто привлек его к оппозиционной деятельности.
Тут еще требуются хронологические выяснения.
Нравы по отношению к «своим» заблудшим были тогда сравнительно мягкими.
Дядя Арнольд рассказывал мне, как следователь жаловался ему, подследственному, на другого арестованного — крупного военного, тоже троцкиста — и просил о содействии: «Поговорите с ним — он со мной разговаривать отказывается! Так работать невозможно!»
Оппозиция была разгромлена. Как и многие другие оппозиционеры, он, так это называлось, «разоружился перед партией».
В том же заявлении прокурору он писал:
«После восстановления в партии я работал сначала в Москве, потом на Урале по своей специальности (инженер-электрик) на электрификации железных дорог.
Мой отказ от оппозиции был полным, я честно работал на тех участках, куда меня посылала партия. Несмотря на это, в 1934 г. я был исключен из партии, а в декабре 1936 г. арестован в г. Тбилиси, куда был командирован НХПСом в 1935 г.
Хотя ни в чем не был виноват, в марте 1937 г. я был приговорен особым совещанием к 8 годам заключения. До осени 1939 г. я был в тюрьме, а затем направлен в Норильский лагерь МВД. В лагере я пробыл до мая 1946 г., работая в последние годы по специальности. В мае 1946 г. я был освобожден и в 1947 г. вернулся к семье в Н<ижний> Тагил, где работал до ноября 1948 г. на монтаже блюмингов на Н<ижне->Тагильском заводе… В ноябре 1948 г. меня арестовали и выслали в г. Караганду. Здесь я работал в Энергоуправлении комбината «Карагандинский» в качестве одного из старших инженеров до августа 1956 г. В 1953 г. ссылка была с меня снята. В августе 1956 г. я переехал на работу (по вызову комбината) в г. Норильск, где работаю и сейчас в проектной конторе Норильского Горнометаллургического комбината в должности руководителя бригады электроснабжения».[2]
После ареста в 1948 году Лидия Павловна, «выполняя решение Н<ижне->Тагильского обкома партии», развелась со своим мужем. Она была членом партии, и непонятно, как ей удавалось избежать этого раньше.
Через некоторое время после развода дядя Арнольд женился. Он был уверен, что перед ним долгие годы карагандинской ссылки.
Анна Михайловна была крановщицей на заводе. Большая, спокойная, добрая русская женщина. Значительно моложе своего мужа. Из тех простых русских женщин, что умели ценить своих интеллигентных мужей.
На моей памяти — а мы с женой бывали у них в гостях под Тверью, когда дядя Арнольд был уже на пенсии, — она называла мужа по имени-отчеству. Она была как минимум на полголовы выше его. Мой двоюродный брат Саша, вскоре у них родившийся, выше меня на голову. Могучая порода. Они счастливо прожили без малого тридцать лет.
В Норильске, куда он перевез свою молодую семью, дяде было хорошо. Очевидно, память о лагерном прошлом его не смущала. Он любил свою работу. Кругом были люди, с которыми он работал, еще будучи зэком. И они были такие же, как он.
В середине шестидесятых большая группа норильчан, бывших политзэков в том числе, построила несколько кооперативных домов под Тверью на берегу Волги. Это место называется «поселок Химинститута».
Дядя Арнольд перевез туда Анну Михайловну и Сашу, а сам, уже имея возможность выйти на пенсию, вернулся на два года в Норильск.
Не без труда он добился реабилитации. Ему отвечали: «Вы же признались на следствии, что распространяли антипартийную литературу. Чего же вы хотите?»
В конце концов его реабилитировали.
Окончательно вернувшись из Норильска, он пытался найти работу в Твери (тогда Калинине). На первых порах его принимали радостно — инженер с таким опытом, работавший на ответственных постах. Не смущало даже его лагерное прошлое. Но все прекращалось, когда узнавали, что он не восстановлен в партии… А ему очень не хватало работы.
Невозможность восстановиться в партии его очень огорчала. Не только из-за рабочих дел.
— Дядя Ноля, ну зачем вам эта партия?! — говорил я ему.
— Тебе этого не понять, — отвечал он.
Он уже отнюдь не был большевиком по своим убеждениям. Он ненавидел Сталина: «Сколько и каких людей погубил, собака!»
О Ленине и Дзержинском говорил с невеселой усмешкой: «Да, крови не боялись…»
Когда я с глуповатой безжалостностью говорил о «заблуждениях», иллюзиях его и его товарищей и о том, что стране нужна «нормальная буржуазная демократия», он усмехался: «Почему обязательно буржуазная? Есть ведь еще социал-демократия».
Думаю, что в это время он по своим воззрениям пришел именно к социал-демократии.
Недавно его сын, мой брат Саша, сказал мне, что в 1970-е годы какие-то партийные инстанции предлагали дяде Арнольду восстановиться в партии. Он отказался.
Теперь, разбирая домашний архив и заглядывая в его письма моему отцу, я понимаю, что его огорчал и беспокоил мой радикальный антисоветизм. У него был свой опыт.
Я не сразу уговорил его писать воспоминания. Он долго колебался. Очевидно, многое ему было возвращать в активную память слишком мучительно. Недаром в написанных воспоминаниях нет ничего о следствии.
Он не рассказывал об этом и в наших разговорах. Иногда проскальзывали какие-то проговорки. По какому-то поводу, не помню о чем шла речь, он упомянул о пытке «стаканом»: «Человека ставят в каменный пенал — ни сесть, ни лечь, только стоять в темноте. И через сутки человек превращается в грязь».
Сказано было с болью и отвращением.
Однако нашелся стимул: вспомнить людей, своих погибших товарищей.
Он мог бы рассказать и больше. Но и то, что есть, — ценно во многих отношениях.
Сразу после кончины дяди Арнольда в 1977 году я предложил фрагменты этих воспоминаний для третьего номера бесцензурного исторического альманаха «Память», который собирался в России, а издавался сначала в Нью-Йорке, а потом в Париже.
Вместе с Арсением Рогинским, который был фактическим главным редактором альманаха (за что был арестован и посажен), мы отобрали небольшой текст.
В предисловии к публикации Рогинский объяснил и характер интереса к этим свидетельствам, и выбор сюжета, и объем:
«Борьба внутри ВКП(б) в 1920-е гг. изучена, пожалуй, лучше, чем любая другая тема советской истории. <…> В то же время эти исследования почти не касаются сюжетов, быть может, менее важных, но все-таки необходимых для создания более объемного, более целостного представления об оппозиции — в них почти не говорилось о том, в чем заключалась деятельность оппозиции в партийных „низах“ <…>. И возникает ощущение, что ничего и не было <…>. Но мы ведь знаем, что это не так <…>. Но именно об этом и молчат те, к кому мы обращаемся с вопросами. Их можно понять (надо помнить, что речь идет о 1970-х годах. — Я. Г.). Одним из них сравнительно короткий период участия в нелегальной организации кажется незначительным и маловажным по сравнению с десятилетиями, проведенными в лагерях. Другим, перешедшим сейчас на совершенно другие политические позиции, идеалы их юности кажутся настолько наивными, что и вспоминать о них неловко. Третьи молчат из нежелания подвести близких. Четвертые — боясь (кто знает — может быть, и не без оснований), что лишат пенсии, а то и запрут в сумасшедший дом. Многие — по стародавней привычке никогда и никому этого не рассказывать. И поэтому воспоминания рядового ленинградского троцкиста Н. Н. Гаврилова, в которых он откровенно рассказал о своей работе в рядах оппозиции в 1926—1928 гг., явление довольно редкое. К сожалению, по одной из вышеизложенных причин нам пока разрешено публиковать только два отрывка, относящихся к 1926 г.».[3]
Причина была в том, что при более обширной публикации появлялись шансы навести КГБ на след публикатора, а что еще хуже — семьи.
Анна Михайловна с Сашей жили по-прежнему под Тверью. Саша оканчивал Тверской политехнический институт. И мы сделали максимум для того, чтобы никакие нити не могли к ним протянуться.
Разумеется, я поступил не совсем корректно, не испросив разрешения на столь сомнительную публикацию у вдовы и сына мемуариста. Но, во-первых, я был уверен в их безопасности, а, во-вторых, когда мы с дядей обсуждали смысл написания этих воспоминаний, речь шла о том, что когда-нибудь люди будут их читать.
Выбор этого фрагмента не совсем тривиален.
В позднем интервью Сеня говорил:
«Яков Аркадьевич, кажется, имел отношение даже не к одной, а к нескольким публикациям имел касательство, но мне-то запомнилась одна (я „имел касательство“ к четырем публикациям — двум состоявшимся и двум несостоявшимся, поскольку издание прекратилось. — Я. Г.) — отрывок из воспоминаний его дяди, в молодости активного троцкиста. Я запомнил эту публикацию потому, что в этих воспоминаниях пара страниц посвящена моему отцу: оказывается, дядя Я<кова> А<ркадьевича> и мой отец в 1920-х годах довольно тесно общались. Ни Я<ков> А<ркадьевич>, ни я об этом, конечно, не подозревали».[4]
Хорошо помню, как потрясен и встревожен был Сеня, когда я ему сказал, что в предлагаемом фрагменте воспоминаний есть страницы о его отце. Что там рассказано? Каким представлен его отец, которого он фактически не знал? Борис Рогинский был арестован вскоре после рождения сына и погиб.
Дядя Арнольд, как увидит читатель и как убедился Сеня, ценил его отца чрезвычайно высоко.
Хочу воспользоваться случаем, чтобы откорректировать один эпизод в этом глубоко замечательном интервью Рогинского.
«Еще я благодарен Я<кову> А<ркадьевичу> за то, что он свел меня с Юрием Владимировичем Давыдовым. Для меня его „Глухая пора листопада“ — важная книга, была и осталась. Свел Яша нас, разумеется, не поэтому. Мы готовили для „Памяти“ какую-то публикацию, связанную то ли с Обществом политкаторжан, то ли Политическим Красным Крестом. А известно было, что Давыдов насквозь проработал фонд Веры Фигнер (кажется, в ЦГАЛИ) и мог ответить на наши вопросы. Он и ответил, конечно. И кроме того, дал скопировать пару документов, которые мы иначе не получили бы. Тут шла обычная игра. Мы (а может, я был один) не говорили ему, что работаем над каким-то самиздатским изданием, а он и не спрашивал: ну пришли молодые историки к мэтру, дело обычное… Но потом, вынув эти документы (убей бог, не помню, что это конкретно было), он положил их на стол, положил рядом чистые листы бумаги и ручку и демонстративно вышел из комнаты минут на десять-пятнадцать. Конечно, я сразу сел и переписал. Он вернулся, и как ни в чем не бывало мы продолжили разговор. Не только Ю<рий> В<ладимирович>, но и некоторые другие бывшие лагерники в таком же стиле с нами общались».[5]
Сеня ошибался. Рекомендуя Давыдову его и Сергея Дедюлина, я, разумеется, не мог не предупредить его, для чего нужно это знакомство. Юрий Владимирович был моим другом, я знал его абсолютную надежность и без колебаний рассказал ему о цели будущей встречи. Но многоопытный Давыдов не стал смущать молодых гостей и демонстрировать свою осведомленность.
Это может показаться отступлением от основного сюжета. Но — не совсем.
И то, что дядя Арнольд, отнюдь не чувствуя себя защищенным, внял моим уговорам и стал писать откровенные воспоминания; и то, с каким отчаянным упорством Рогинский и его соратники старались закрепить и обнародовать историческую память вопреки не менее упорному стремлению власти ее стереть, зная при этом — чем это грозит; и то, с какой научной строгостью и художественным блеском Давыдов реконструировал в своей прозе страшные и горькие судьбы ушедших поколений, — все это один процесс, остановить который никому не под силу.
Это удивительно напоминает по своему сущностному устремлению безумную, но великую идею Николая Федоровича Федорова — «воскрешение отцов». «Философия общего дела».
Недаром бо`льшая часть воспоминаний — портреты и судьбы людей, замученных, убитых, забытых единомышленников и честных оппонентов мемуариста, равно заслуживающих воскрешения в нашей памяти.
Р.S. Судьба четырех братьев Гординых характерна для сталинской эпохи — сколь страшной, столь и парадоксальной. Арнольд и Владимир, активные участники оппозиции, были репрессированы. Владимир погиб. Младший — Аркадий, участник обороны Ленинграда — был выслан из города осенью 1945 года без объяснения причин. Позже выяснилось, что в МГБ его спутали с Арнольдом. Старший — Александр, талантливый финансист — при двух арестованных братьях сделал незаурядную карьеру. К концу 1930-х годов он уже был референтом министра финансов СССР. Судьба братьев, с которой он не мог примириться, сократила его жизнь. Крепкий спортивный человек, он умер, едва перешагнув пятидесятилетний рубеж.
1 Каверин В. Собрание сочинений. В 8 т. М., 1983. Т. 7. С. 188.
2. Материалы реабилитационного дела А. М. Гордина хранятся в Государственном архиве Российской Федерации (Ф. А‑461. Оп. 4. Д. 4582; Ф. Р‑8131. Оп. 31. Д. 88430).
3. Память: Исторический сборник. М., 1978; Париж, 1980. С. 385.
4. Исторический сборник «Память»: Исследования и материалы. М., 2017. С. 297.
5. Там же.